Текст книги "Смертельное шоу"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

– Лажа это, – уверенно сказал полупустой бутылке коньяка Роберт. -Наркота наш Вовка был. Ширялся не хуже солиста из "Нирваны". Тот копыта отбросил, и Вова...

– Ты что против Вовки имеешь?! – сгреб его, наклонившись, за грудки Андрей. – Ты... ты...

Пластиковый стакан под его пальцами сплющился, и коричневая жидкость толчками вылилась Роберту на грудь. Он ужаленно вскочил, но сделал только хуже себе. Остатки коньяка плеснули ему снизу по лицу, ожгли левый глаз.

– У-у!.. Вот идиот! Ты меня глаза лишил! – ударил он снизу по рукам Андрея.

Ударил – и сразу освободил себя от тисков. Санька посмотрел на мощные пальцы Роберта, похожие скорее на пальцы автослесаря, чем гитариста, и тут же Санькина ладонь вспомнила вялое ощущение рукопожатия Андрея в приемной Золотовского.

– Ладно. Извини, – сразу как-то обмяк бородач, швырнул треснувший стаканчик в угол кухни, к мусорному ведру, и налил себе до краев новый. -За Вовку, царство ему небесное...

Через полчаса, после еще трех тостов, коньяк закончился. За это время он успел победить Виталия. Ему притащили из хозшкафа в прихожей тоненький матрас напару с плотным синим комком, по сравнению с которым подушка в колонии общего режима смотрелась бы деталью королевской постели, уложили в маленькой комнате прямо на пол, и Виталий заснул, даже во сне смешно вытанцовывая пальцами по животу. Наверное, живот у него был электроклавесином, и он выжимал из него музыку быстрым перебором пальцев по ребрам-клавишам.

У Саньки в глазах бушевал жестокий шторм, но он все еще крепился, и, когда Андрей спросил: "Еще будешь?" – он кивнул, но, когда возвращал голову назад, в исходное, штормяга вскинул ее на такой высокий вал, что он чуть не слетел со стула.

– Та-а... да ж-ждите! – отмашкой руки над столом отрезал сомнения Андрей и пролетел мимо Санькиного лица черным кустищем своих волос.

Он сгреб со спинки стула, на котором сидел, кожаную куртку, и торопливо, почти не качаясь, вышел из квартиры.

Саньке сразу стало одиноко. Роберт с Игорьком завели дурацкий разговор о каком-то нью-эйдже и о том, приживется он или нет, и ощущение собственной никчемности, приниженности стало еще заметнее. Он мог избавиться от него, только покинув двух спорщиков. Сунув в рот соленый ломтик сыра, Санька встал, покачнулся, но все-таки не упал. Шторм становился чуть тише, и от этого он почувствовал что-то похожее на радость. А может, этим вставанием он уже отделился от спорщиков и немного избавился от никчемности?

– Я – вниз... За... за Андреем, – пробормотал он.

– Он у киоска на закруглении, – неожиданно посоветовал Роберт. – Мы там всегда берем. У конечной остановки троллейбуса...

– По...понятно, – удивился трезвости Роберта Санька, с трудом натянул на себя куртку с утяжеленным плеером карманом и пошел вниз.

Троллейбусную остановку-закругление он увидел сразу. На ней было пустынно, и только один маленький оранжевый автобусик, у маршрута которого здесь тоже, видимо, была конечная остановка, печально стоял у тротуара. Над ним, на холме, светился желтыми окнами домик диспетчерской.

Визг тормозов и лязгание железа оторвали Саньку от разглядывания диспетчерской, где-то рядом с которой должны были стоять коммерческие киоски. Он отшатнулся от наплывшего на него стеной троллейбуса и еле расслышал голос. Он звучал будто бы изнутри Саньки.

– Пры-ыгай! Пры-ыгай!

Глаза вскинулись к распахнутой передней двери троллейбуса и нашли за нею что-то очень знакомое: большое, волосатое, лысое.

– Андр-рей, эт...то т-ты?

– Пры-ыгай быстрее!

Открыта была и средняя дверь троллейбуса. Санька не помнил, чтобы он когда-нибудь входил через переднюю дверь, и оттого кинулся к средней, хотя до нее было чуть дальше. В темном троллейбусе висел зловещий гул мотора. Санька еще никогда не ездил в пустом троллейбусе, да еще и без света в салоне, и новизна ощущения странно взбодрила его. Он даже как будто протрезвел.

– Ты чего тут делаешь? – только и успел он спросить, заметив, что Андрей сидит на водительском месте.

– За мной гонятся! – под скрежет двери проорал Андрей и стронул троллейбус с места.

Качаясь и одновременно пытаясь усмирить качку руками, цепляющимися за пластиковую шкуру поручней, Санька добрел до кабины водителя.

– Кто... это... гонится? – повернулся он к салону.

Он был совершенно пуст, но заполнившая его темнота плотно лежала на сиденьях и выглядела мрачной, молчаливой толпой пассажиров. И только когда свет фонаря лезвием полоснул по салону, черные призраки исчезли. Но через несколько секунд опять вернулись.

– Кто гонится? – зачарованно глядя на мираж, спросил Санька.

– Там, на тротуаре!.. Смотри!

Глаза Андрея вскинулись к правому боковому зеркалу, и Санька тоже посмотрел в него. По серому тротуару бежал человек в куртке. Он вскинул руку, постоял немного с видом памятника, указывающего путь в светлое будущее, и все-таки руку опустил. Что в ней было, Санька так и не разглядел.

– Тв-вари, надо бежать! – хрипел Андрей, неотрывно удерживая правой ногой педаль электромотора. – Они погонятся за нами! У них машина!

– Где машина? – снова обернулся Санька.

Троллейбус уже пролетел мимо второго выхода из метро "Крылатское", человечек, который вскидывал руку, стал не виден, а три или четыре иномарки, лениво катящиеся по Осеннему бульвару, вовсе не выглядели бандитскими.

– А-а-а! – с криком вогнал троллейбус в левый поворот Андрей.

Красный глаз светофора, под который они въехали, испуганно мигнул и погас, дав посмотреть на чудаков сначала оранжевому глазу, а потом зеленому. Штанги токоприемников троллейбуса раздраженно дернулись на крыше, но с проводов не сорвались. Взвизгнули совсем рядом тормоза.

– Это не они?! – налег грудью на баранку Андрей. – Не они?!

– А какая у них... это... машина?

В пьяных глазах Саньки мотался слева вправо вишневый капот "жигулей". Его водитель все-таки нагнал их, поравнялся с кабиной троллейбуса и покрутил пальцем у виска.

– Там стояла "шестерка"... Почти желтая... Ну, та... такой цвет сафари называется. Видел?

– Не-ет...

Троллейбус с хряском и скрипом повернул влево и по длинному-длинному спуску понесся к Крылатскому мосту. На асфальтных латках, густо усеявших спуск, он взбрыкивал норовистым жеребцом. Здесь уже Андрей работал не только правой ногой, но и левой. Тормоза, взвизгивая и наполняя салон едким запахом дымящихся эбонитовых колодок, спасли троллейбус от скорости, которая бы запросто швырнула его мимо моста в Москву-реку.

– Ты что... это... получается, угнал его? – только теперь, кажется, понял, что произошло, Санька.

– А что мне оставалось делать? Я его во дворе сразу засек. Обернулся – он за мной телепается. У меня внутри все похолодело. Ты думаешь, Вовку просто так убили?

– А если тот мужик... ну, просто бухой?..

– Не-е!.. Я сам пьяный-пьяный, а внутри меня трезвяк сидит. Он сразу подсказал: "Андрюха, беги!"

– Значит, гоп-стопщик тот мужик был, – со знанием дела пояснил Санька. – В Москве несколько банд по ночам по пьяным работают. Бухого легче всего выпотрошить...

– Да нет, дорогуша! Я уже давно уловил, что за мной секут.

– В натуре?

Андрей не ответил. Троллейбус, подчиняясь его настырной правой ноге, несся по Мневникам, несся через последнюю оставшуюся внутри Москвы настоящую деревню Терехово, и собаки за заборами провожали бешеный вагон лаем.

– А ты что, умеешь эту железяку водить? – спросил Санька.

– А что, незаметно?

– Вообще-то да...

– Два года троллейбусного стажа! – похвастался Андрей. – У себя, в провинции. Здесь не водил.

– А как ты это... в музыканты?

– Игорек спротежировал. У них как раз ударник за бугор свалил, за сладкой жизнью. А мы с Игорьком в клубе железнодорожников полгода на танцульках вместе лабали. Я – так, середняк. А Игоряха – талантище. Ему б только волосы перекрасить, чтоб не так плебейски выглядеть. Упирается, не хочет...

Троллейбус несся по пустынному шоссе, и Санька впервые заметил, что оно, в отличие от латочного спуска к мосту, состоит из кусков. Сколько накатали за день дорожники – такой и кусок. И колеса били по щелям между этими полосами, как поезд на стыках рельс. Та-дам, та-дам, та-дам... Будто отсчитывали исчезающие секунды жизни.

– Менты! – заметил вырулившую справа, из проулка бело-синюю машину гаишников Андрей.

Он погнал троллейбус еще быстрее. Башмаки токоприемников в ярости искрили по проводам, яркие желтые капли осыпались вслед за троллейбусом, и гаишники, отпугиваемые этими каплями, то притормаживали, то бросали "жигули" на встречную полосу.

После моста через шлюзы на Карамышевской набережной на шоссе стали попадаться машины, и Андрей, отчаянно сигналя, заставлял их трусливо сворачивать в левый ряд. На его лысине ягодной россыпью лежал пот и проблескивал в свете встречных фонарей. Тоненькие пальцы, побелев, сжимали руль и, кажется, вот-вот должны были вырвать его с мясом.

– Ну, давай, рогатенький, давай! – умолял он.

И вдруг сбросил ноги с педали электродвигателя. Троллейбус обрадованно вздохнул и пошел медленнее. Гаишники выскочили слева от них и пытались снизу рассмотреть людей в кабине.

– Открой дверь! Сваливать надо! – закричал Санька.

– Заткнись! Расходная стрелка! Нельзя посылать сигнал! Мы вправо свернем!

Парочкой – троллейбус с приклеенным к нему пульсирующими сиренами "жигулями" ГАИ – они выскочили к пересечению улицы Народного Ополчения с проспектом Маршала Жукова, и Андрей резко повернул руль вправо. Гаишники, заметившие на заднем стекле цифру "19" – номер маршрута, – по инерции поехали прямо, так, как и должен был двигаться троллейбус данного маршрута.

– А-а, о-олухи! – радостно завопил Андрей и снова перенес вес на правую ногу.

Дребезжащее рогатое чудовище понеслось по проспекту, распугивая редкие полуночные машины. В стекле заднего вида снова прорезались, всплыли из мутного света фонарей "жигули" с мигалкой.

– Сваливать надо! – опять закричал Санька.

Кажется, он никогда еще не чувствовал себя трезвее, чем сейчас. Двести граммов коньяка со страху испарились из организма, и он теперь ощущал лишь изжогу. Она больно лизала снизу горло. Очень хотелось сделать глоток. Хотя бы слюной. Но слюны во рту почему-то не было. А киоски, призывно стоящие вдоль дороги и показывающие плотные ряды бутылок пепси, фанты и просто воды, летели и летели мимо троллейбуса, будто это они сами проносились прочь, не желая спасти Саньку от изжоги.

В какую-то минуту все это сразу – дергающийся на затылке Андрея смоляной хвост, огни киосков, вой сирены, мелькание фонарей – слилось во что-то тягучее, бесконечное, которому, кажется, не будет конца, и у Саньки вдруг родилось предчувствие, что так приходит смерть, что они сейчас точно разобьются. Ему и до этого не раз чудилось, что гибель – это когда все вокруг сливается в одно и ты вдруг начинаешь ощущать себя онемевшей частью этого слитка. Ты вроде бы еще есть, но на самом деле тебя уже нет, потому что жизнь – это миг, когда мир вовне тебя, а смерть – когда ты внутри этого мира, но уже его не чувствуешь.

– Открой дверь! – заставило Саньку наваждение заорать прямо в ухо Андрею. – Открой!

– Ты чего?.. Ты...

– Открой! Надо сваливать! Иначе кранты!

– Чего иначе? – не понял он.

Санькин взгляд метнулся к тумблерам на пульте. На трех из них были надеты фломастеры. Красный, оранжевый, зеленый – по цветам светофора. Он дернул их все сразу вверх, но ничего не произошло.

– Не лезь! – прохрипел Андрей.

Он бил кулаком по клаксону, отгоняя иномарку "запорожец", а гаишники как раз поравнялись с ними и начали орать что-то угрожающее по мегафону.

Ладонью Санька ударил по фломастерам. Они нагнулись к полу, и змеиное шипение тут же наполнило дребезжащий салон.

– По-ошли, твою мать! – дернул Санька Андрея за рукав куртки к открывшейся передней двери.

Из нее хлестал холодный ветер и забивал дыхание.

– По-ошли!

Он все-таки вырвал его из-за руля, вырвал как морковку из спекшегося грунта, и Андрей так же, как морковка, беззвучно выпал наружу, из кабины.

– За мной! – скомандовал Санька и прыгнул на тротуар так, чтобы после неминуемого толчка боком улететь к газону.

Асфальт встретил его жестче, чем ожидал, бросил дальше, чем ожидал, и вместо глины газона, чуть тронутого травой, он плюхнулся со всего размаха в лужу. Наверное, на секунду-две он все-таки потерял сознание, потому что когда очнулся и вскочил на ноги, то троллейбус уже был метрах в трехстах от него. Он вильнул почему-то вправо, перевалил передними колесами через бордюр и с хряском вмялся в павильон остановки. Слетевшие "рога" беспомощно чертили в небе замысловатый рисунок, а с проводов осыпались запоздалые искры.

Санька доковылял до подъезда жилого дома, спрятался за его дверь, с ужасом думая, что надо все-таки подойти ближе к троллейбусу, чтобы увидеть, погиб ли Андрей, как его вдруг пнули в бок.

– А-а? – обернулся он.

– Ага! – оскалился в желтом свете подъездной лампы страшный черный бородач с лысиной.

– А-андрей!

– Думал, я уже на том свете? Я тоже прыгать умею. И в отличие от тебя не промок. Видишь?

Он спиной повернулся к Саньке, и тот не сдержался:

– Ты куртку разорвал?

– Где?

– С правого бока. Вот.

Он сунул руку в дыру и дотронулся до рубашки Андрея. Она была мокрее, чем его собственная, вымоченная в луже.

– Зар-раза! Придется выбросить! А классная куртка была! В Германии купил. Мы тогда всей толпой, впятером, туда ездили. Такой крэк как раз в моду входил. Втроем мы и купили: Игорек, Роберт и я. Они уже свои продали. А я вот...

– Надо сваливать, – напомнил Санька.

– Я на хазу не поеду. Глухой номер. Он меня будет ждать у подъезда.

– На улице будешь спать?

– У меня телка знакомая есть, – неохотно ответил Андрей. – На три балла, конечно, девочка, но на ночь приютит. А ты?

– Я?..

Брюки на Саньке выглядели не хуже, чем у последнего бомжа, который сходил в туалет и никак не может вспомнить, снимал ли он их. В кармане острыми стекольными осколками похрустывали куски разбитого плеера.

– Я – на Курский, – решил Санька.

Глава восьмая

В ШОУ ПОЯВЛЯЕТСЯ ДИ-ДЖЕЙ

Худющий парень в серой матерчатой куртке свернул с тротуара на газон и заскользил, увязая ногами во влажной глинистой грязи, до стены пятиэтажки, так похожей своей безбалконностью на общагу. Когда он добрел до нее, на каждой ноге висело по пуду глины, но он даже не посмотрел вниз. Пятерней парень пошарил по кирпичной стене, нащупал веревку и, жадно облизнув синие, нервно дергающиеся губы, стал обвязывать концом веревки какой-то бумажный сверток.

– Ведь чей-то же сын, – негромко произнес Тимаков и оторвал глаза от бинокля. – А обмануть его не могут?

– Нет, здесь все как в супермаркете. Деньги – товар, – ответил Сотемский и взглядом проводил плывущий на пятый этаж сверток. – Сейчас пересчитают и отпустят наркоту. Строго по таксе.

Тимаков постукивал биноклем по коленке, и Сотемский подумал, что все-таки генерал допек его, раз начальник отдела сам решил поприсутствовать при захвате продавцов. Как будто если бы он не сидел в машине в двух сотнях метров от здания, то у омоновцев ничего бы не получилось.

– Седых звонил? – продолжая избивать коленку биноклем, спросил Тимаков.

– Так точно. Из тех людей, с кем общался Волобуев, коричневую кожаную куртку из крэка имеет только один человек.

– Кто?

Бинокль замер, и Сотемский ответил, удивленно глядя на него:

– Барабанщик группы Андрей Малько.

– Неужели он?

– Все пока работает против него.

– Ты имеешь в виду отпечатки?

Сотемский кивнул, хотя хотел ответить, но сверху, из окна, выпал уже другой сверток и на веревке-лифте поплыл к жадно вскинутым рукам парня. Возникло ощущение, что если Сотемский сейчас хоть что-то скажет, то парень услышит его слова и убежит от омоновцев.

Следственное дело по факту гибели Волобуева он уже выучил наизусть. Наверное, потому, что ведший его сыщик оказался уж слишком скуп на слова и факты. С ходу приняв версию самоубийства, он так ни разу в ней не усомнился. Такие уверенные в себе люди иногда встречались Сотемскому в жизни, и он каждый раз убеждался, что именно очень уверенные в себе люди делают больше всего ошибок. Возможно, конечно, что упертый сыщик не ошибался, но Сотемский все равно не любил упертых.

Фактов в деле было немного. Самое существенное – отпечатки пальцев. Почти вся группа "Мышьяк" оставила свои "пальчики" на дверных ручках в его квартире. Но самый подозрительный отпечаток – всей пятерни – эксперт снял с подоконника на кухне. Создавалось ощущение, что человек, их оставивший, оперся на руку, чтобы высунуться из окна и разглядеть что-то внизу. Отпечатки принадлежали барабанщику Андрею Малько. В паре с курткой они рождали уже что-то неприятное.

– Малько... Малько... – не отнимая от глаз бинокль, под нос пробурчал Тимаков и качнул чубом, по которому косо, будто партизанская нашивка на папахе, лежала холодная седина. – Это не тот, что с бородищей?

– Да. У него еще волосы почти по плечам лежат. Как у попа.

– И лысый?

– Да, практически лысый.

– Рановато для двадцати семи лет.

– Согласен.

Сотемский потрогал свою макушку. На ней уже проступила прогалиной свежая плешь, но вид в зеркальце заднего вида успокоил его. Надо лбом все еще висел темный чуб и делал лицо моложе. Сотемский представил, что чуба нет, и тогда его широконосое, бугристое лицо постарело лет на десять.

– Не нравится мне это, – оборвал его мысли Тимаков.

– Почему? – посмотрел на уходящего по тротуару парня Сотемский.

Это был уже третий клиент за полчаса, которому Тимаков дал уйти. Может, он ожидал, что под окошко подбредет какой-нибудь крутой дядя? Но такие по улицам не шляются. Им, что надо, домой приносят.

– Что-то здесь не то, – упрямо сжал губы Тимаков. – Седых доложил, что Кравцова на редкость наблюдательна. На второй встрече она даже зарисовала фасоны курток. Та, что на Малько, идеально совпала с ее рисунком. Полосы кожи, прострочки, даже форма воротника. Но почему она тогда не заметила его волосищи. А?

– Вы думаете, Станислав Петрович, это был не Малько?

– Я не думаю. Я рассуждаю. Вот скажи, заметил бы ты воротник куртки у человека с такими поповскими волосищами?

Взглядом Сотемский отыскал удаляющуюся фигурку парня. Его почти наголо обритый затылок смотрелся по-детски жалко и беспомощно. Воротник с такого расстояния был вовсе не виден.

– А если он схватил волосы на затылке резинкой? – выпалил Сотемский.

– Резинкой?

– Да, резинкой! Сейчас так модно делать у звезд эстрады.

Лицо у Тимакова сразу стало скучным и серым. Бинокль опять заплясал на коленке, будто его било током именно от этой коленки.

– Возможно, – хмуро сказал Тимаков.

Чувствовалось, что внутренне он все-таки не согласился со своим замом. Но внутреннее было важнее внешнего, и он никак не мог сдать этот рубеж.

– Подождем сообщений от Башлыкова, – доверил он эту душевную борьбу будущему. – Кстати, как он там?

– Не жалуется, – ответил Сотемский и удивленно посмотрел на кирпичную стену здания.

Под нею теперь стоял совсем сопливый мальчишка. Лет двенадцать, не больше. Во вскинутых к глазам линзах бинокля четко вырисовывалась бумажка в пятьдесят тысяч. Худенькие посиневшие пальчики свернули ее в трубочку, обвязали концом веревки и еле ощутимо дернули за нее. С такой силой шпагат мог качнуть и ветер, но наверху, видимо, различали ветер и даже такое комариное движение. Банкнота поплыла вверх, грустно покачиваясь на весу.

– Группа захвата пошла! – крикнул во вскинутую к губам рацию Тимаков.

Рация прохрипела чем-то похожим и на горький вздох, и на болезненный стон, и на ответ "Есть!". К мальчишке сразу с трех сторон подбежали здоровенные мужики в черных куртках из кожзаменителя. "Кедры" на их груди смотрелись глупо. Мальчишка завороженно смотрел вверх и даже не заметил их приближения.

Того, что происходило внутри, ни Тимаков, ни Сотемский не видели. Просто вползла в окно купюра, и тут же лопнуло стекло, будто купюра пробила его. Тимаков прослушал доклад и предложил Сотемскому:

– Пошли. У нас не больше получаса. Ребята из военной прокуратуры просили побыстрее закончить. Им еще на какой-то совещуг надо спешить.

На пятом этаже здания, оказавшегося казармой стройбата, они сразу направились к самой плотной группе из черных курток. В щели между ними светлым пятном зеленело хэбэ солдата.

– Я ни при чем... Меня попросили... Я ни при чем... – заведенным автоматом бубнил он и выискивал хоть каплю сочувствия на продубленных лицах омоновцев.

– МВД, – почти до смерти испугал стройбатовца Тимаков развернутым удостоверением.

Казалось, что если он скажет еще слово, то солдат упадет замертво. Хотя по лычкам на погончиках и властной складке возле уголков губ Тимаков сразу определил, что перед ним "дед". Да и сбившиеся в углу казармы солдатики смотрели с большим испугом на парня, чем на любого из омоновцев.

– Уведите их! – без адреса крикнул Тимаков, и солдаты сами собой потянулись к лестнице.

Когда стихли цокающие звуки набоек на их сапогах, он шагнул вплотную к "деду" и спросил, как выстрелил:

– Имя?!

– А-а...а-а...р-рртур...

Сколько служить осталось?

– Ме...ме...месяц...

– Где достал наркотики?

– Я... я... я не знал, что это... на...нарко...

– Не ври! Кто тебя ими снабжает? Кто?!

Тимаков шагнул так близко, что у парня помутилось в глазах. Так с ним было только раз в жизни, когда в пьяной драке на танцах ему заехали снизу по челюсти. Та муть стояла и наутро, и он долго боялся, что она никогда не уйдет. К вечеру она все же улеглась, и не требовалось так бережно поворачивать голову. Сейчас муть вернулась, и "дед" оторопело дернул головой, отгоняя ее.

А Тимаков подумал, что он отказывается отвечать, и шагнул еще ближе. Теперь он видел даже точки на серых зрачках парня.

– Кто?!

– Он – артист... Я...я его на дискотеке встретил... В городе.

– С чего ты взял, что артист?

– Ну, он играет на инструменте...

– Музыкант, что ли?

– Я не знаю. Он в микрофон орал...

– Что значит, орал?

– Ну, это... как бы кричал, значит, всякие слова, а мы это... ну, как бы танцевали...

– Это диск-жокей, – хрипло пояснил сбоку омоновец со щетиной на широкоскулом лице.

– Неправильно, – вставил другой. – Их теперь ди-джеями зовут...

– Попрошу оставить нас наедине, – вдруг понял свою оплошность Тимаков.

Омоновцы нехотя, будто наказанные, потянулись к выходу на лестницу, а Сотемский подумал, что начальник зря их выгнал. Парень сказал все, что мог сказать. Или почти все.

Глава девятая

ШОУ-МЭН МЕНЯЕТ ФАМИЛИЮ

Золотовский любил только две вещи в жизни: стройные женские ножки и хороших парикмахеров. Ножки на пять баллов встречались редко, хорошие парикмахеры – еще реже. Нет, конечно, больше всего Золотовский любил деньги, но когда их очень много, то это уже как бы и не деньги, а цифры с большим числом нулей.

Перед обедом Золотовский подстригся в салоне красоты. Весь церемониал с мытьем головы, стрижкой, подравниваниями, сушкой, причесыванием и приятными разговорами занял не меньше часа, но эти вроде бы потерянные часы Золотовский в зачет жизни не включал. Как любители бани не включают в зачет жизни минуты, проведенные на полке в парилке.

Волосы лежали ровно, один к одному, залысины выглядели уже и не залысинами, а частью высокого лба, расстояние от конца мочки каждого уха до нижнего среза виска можно было замерять до микрона. От головы струился аромат хвои, розы и еще чего-то невероятного, которому, может, и названия-то нет.

– Надо, Аркадий, тряхнуть стариной, – обратился он к маленькому лысенькому человечку, сидящему напротив него за длинным совещательным столом.

Черное кожаное кресло пустовало. Складки на верхней части спинки выглядели морщинками на лбу негра. Они напряглись в ожидании, потому что никак не могли понять, почему хозяин впервые за этот год предпочел ему жесткий стул за совещательным столом и почему он уравнял себя с этим смешным губатым человечком.

– Опять кого-то нужно раскручивать? – с легкой, почти неуловимой картавостью ответил гость и пошевелил густыми смоляными бровями.

Такому богатству над глазами позавидовал бы Брежнев. Если бы не крохотный кусочек смуглой кожи под переносицей, они бы издали казались усами.

– Вот видишь, Аркадий, ты понимаешь меня с полуслова, – поерзал на стуле Золотовский и только теперь заметил, что у гостя вместо двух золотых колечек в ухе висит одно. – А что с Гришей? Неужели умер?

– Он эмигрировал, – потрогал мочку Аркадий. – Нехорошо вышло. Уехал – и все. Хоть бы слово сказал. Это не по-нашему, совсем не по-нашему. Если бы совсем не был мертв его отец, то...

– Я до сих пор благодарен тебе за раскрутку Волобуева...

– Сейчас такое время, что все нормальные люди стали возвращаться назад, а он...

– Но Волобуева нет. Ты сам это знаешь...

– Племянник мой вернулся. Здесь он был скрипачом, а там всего лишь мусорщиком. Я его опять в консерваторию устроил...

– Тебя устроит пять тысяч "зеленых" в месяц плюс один процент от сбора?

– А жена его пока боится возвращаться. Говорит, что здесь нестабильно. А я ей...

– Ладно. Семь тысяч. Плюс два процента от сбора...

– Но ты представляешь, на нее не действует! Она говорит, я уже не

могу без пальм, а в Москве совсем нет пальм. Ведь в Москве нет

пальм?

– Сколько ты хочешь?

– Я ей говорю, при чем здесь пальмы?.. Десять тысяч и пять процентов...

– И три процента.

– Тебе жалко несчастных пять процентов для старого друга, готового отдать за тебя жизнь?

Вчера поздно вечером Золотовский все-таки дозвонился до начальника колонии. В бараках уже орали "Подъем!" заспанные дневальные, а по телевизору шли утренние новости. Начальник колонии долго выяснял что-то с начмедом, но потом все-таки решился выдать гостайну: у брата действительно определили рак прямой кишки и жить ему оставалось не больше трех-четырех месяцев.

Золотовский быстрым движением подобрал ноги под стул, налег грудью на стол и выпалил:

– Четыре с половиной процента.

За время, пока он подбирал ноги и ложился грудью на стол, он умножил десять на четыре, приплюсовал возможные четыре-пять тысяч от ежемесячного сбора и внутренне согласился с не такой уж большой потерей, но в бизнесе, в том числе и шоу-бизнесе, всегда очень важно застолбить за собой право последнего голоса. И он вновь повторил:

– Четыре с половиной.

– Хорошо. Я согласен.

Аркадий достал из кармана брюк платок и облегченно высморкался.

– А с кем работать? – спросил он, аккуратно складывая платочек своими миниатюрными пальчиками.

– Сначала с парнем, потом с девушкой. А еще лучше – одновременно!

– Подожди, Эдуард! Мы договаривались об одной единице на раскрутку. Я не выдержу такой запарки!

– Аркадий, ты же одессит! У тебя же все в этой сфере свои люди!

– Это я не отрицаю! Но я же не лезу в твои дела и к твоим людям!

Если бы можно было, Золотовский проскрежетал бы зубами, но они были из металлокерамики и могли испортиться. А зубами он дорожил не меньше, чем прической.

– Аркадий, мне нужны твои связи. Хорошая студия, пару клипов, реклама через "ящик". Живьем никого гнать не будем. Чистая "фанера"...

– А если оскандалимся?

– Ну и хрен с ним! Без скандала не бывает популярности.

– Согласен.

– Раскрутку по клубам я беру на себя...

– Эдик, ты очень торопишься. Я тебя не узнаю. В чем дело?

– Потом объясню...

Перегнувшись над столом, Золотовский выудил из пачки "Camel" сигаретку, размял ее в пальцах, посмотрел на золотую печатку на одном из них, поморщился и сказал:

– Девочку ты знаешь.

– Серьезно? Она уже в раскрутке?

– Нет. Это моя секретарша.

– Э-эдик! Побойся Бога, ей слон на ухо наступил.

– А фэйс?

– И голос!.. У нее же не голос, а хрип колдуньи...

– Очистим, отмикшируем. Я же говорил, "фанера"! Главное – фэйс, личико. Ты знаешь, какие у нее губы?!

Аркадий почмокал своими, тоже немалыми, и немного отступил. Всего на шажочек.

– А если ее потащут на какой-нибудь конкурс? А там надо в натуре...

– Перешел на блатной жаргон?

– Нет, я имею в виду натуральное пение, живьем... Потом же не отмоемся!

– Я сказал, это мои проблемы!

– Э-эх, ладно! Но учти, это будет средний уровень. Вытянуть можно только клиповым антуражем и скандалами.

– Это я обещаю.

– А что за парень?

– Сейчас.

Гремя стулом, Золотовский выбрался из-за стола, тяжело протопал к креслу, плюхнулся в него и, снова став величественным и суровым, притопил клавишу на пульте.

– Венерочка, ко мне есть посетитель?

Он вскинул левую руку, и сползший с запястья рукав пиджака открыл часы "Вашерон Константин". На строгом, без всяких цифр, диске две такие же строгие золотые стрелочки показывали половину пятого.

– Есть молодой человек. Он ждет уже полчаса.

Ткань вновь скрыла циферблат, и Золотовский, опустив руку, мягко приказал:

– Пригласи его ко мне, Венерочка.

Под щелчок зажигалки в кабинет вошел Санька. Вокзальная ночь все еще спала в складках его куртки, а запах сырых тряпок и дешевой жареной колбасы пробивал и сквозь едкий дух плохого одеколона.

Золотовский закурил, выдержал минутную паузу и спросил Аркадия:

– Изучил?

– Ты о чем, Эдик?

– Я говорю, изучил объект? Из этого парня надо сделать что-нибудь приличное.

У Саньки повлажнели ладони. Где-то под сердцем забурлила, кипятком зашлась ярость, поперла, понеслась к горлу, и он еле сглотнул, чтобы не дать ей выхлестнуться.

– Как он тебе?

– Средний уровень.

– А если волосы отпустить?

– Тогда... тогда... – Аркадий сощурился и стал похож на часовщика, к которому пришел новый посетитель с безнадежными часами. – Тогда получится что-нибудь похожее на Есенина. Если он, конечно, курчав.

– Он не курчав, – за Саньку ответил Золотовский, хотя вряд ли мог это знать. – Можно, правда, сделать химическую завивку...

– Можно что угодно. А как у него с голосом?

– Спой чего-нибудь, – пыхнул дымом Золотовский.

Даже в зоне Санька не ощущал себя вещью. Здесь ощутил. Ему хотелось сделать хоть шаг, но ноги почему-то не шли, будто и вправду он весь превратился в неподвижный шкаф. В горле было суше, чем в пустыне в полдень, но он все же собрал все силы к шее и прокашлялся.

– Давай-давай, не менжуйся! – еще развязнее кинул Золотовский, и Санька вдруг ощутил, что оцепенение прошло.

В стекле часов, которые все так же стояли в углу, отражалась до боли знакомая седая физиономия. Увидев ее, Санька сразу забыл о Золотовском. Седую образину с таким носом и такими усами он видел не так давно в зоне. Ей осталось лишь открыть рот, и тогда бы по металлическим зубам Санька точно признал Клыка. Именно он после ухода Косого в больничку должен был стать паханом. И появление его лица в стекле могло означать только что-то страшное. Больше всего в жизни Саньке захотелось сейчас обернуться, но он сдержал себя.

– "Царевна Несмеяна", – еле ворочая языком, проговорил он. – Слова и музыка Шангина-Березовского...