Текст книги "Смертельное шоу"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

– Владимиру Захарычу уже лучше, – после муторной паузы

произнесла она.

– Это хорошо.

Что еще отвечать на такие слова, он даже не предполагал.

– Ему пересадили часть кожи. Остался еще один участок – на

груди.

– Это хорошо.

– Я сказала ему, что ты задержал бандита, который бросил бутылку

в офис...

– Может, это и не он.

– Я уверена – он. Все сходится. Папа не ошибается в таких вещах.

– Это хорошо.

Во рту у Саньки стало кисло. Наверное, нельзя так часто произносить два этих глупых слова. Они всегда плохо соответствуют тому, что происходит в жизни.

– Владимир Захарыч так ждал завтрашнего дня. Я имею в виду,

раньше ждал, – поправилась Нина. – Все-таки первый день

конкурса. Билеты уже все проданы. Люди устали от звезд с их

однообразным репертуаром. Нужен свежий ветер. Владимир Захарыч так

хотел открыть несколько новых "звезд"...

– А почему у него такой загар? – оборвал ее выверенную речь Санька.

– Какой?

– Ну, красный... Вот у тебя – совсем другой.

Нина потянулась подбородком вверх, словно хотела натянуть кожу на шее и сделать загар чуть слабее. Это курортники, понаехавшие со всей страны, жарили себя чуть ли не сутками на солнце, чтобы максимально приблизиться к тональности негра. А местные загорали сами по себе, по пути на работу или в огороде. И Нина, честно говоря, стеснялась этого загара. Она почему-то считала, что загар старит.

– Неужели красный у Владимира Захарыча? – попыталась она вспомнить его лицо.

– Ну я-то видел!

– А-а, это он на Майорке весной был! – вдруг поняла Нина. – У него там есть ряд интересов. По недвижимости...

– Он и там дома скупает?

– А что тут такого? Владимир Захарыч говорил, полпобережья Средиземного моря в Испании и Франции скуплено нашими. Кипр так вообще почти российской областью стал...

– Можно? – возник рядом со столиком длинноволосый парень с

красивым, но болезненно-сизым лицом. – Это вы – Нина?

– Да, – привстала она и протянула пальчики для рукопожатия. – Я

ждала вас.

– У нас как раз пауза. Технический перерыв.

Красавчик бросил жадный взгляд на графин, и Санька не стал ждать других намеков. Он налил полную рюмочку и протянул гостю.

– Только вместе с вами, – торопливо подхватил он ее, и водка, выплеснувшись, облила санькины пальцы. – Извините. За знакомство.

– Если только шампанское. Чуть-чуть, – согласилась Нина.

Санька откупорил бутылку без хлопка, налил точно "чуть-чуть" и не граммом больше, и тоже поддержал тост:

– За знакомство.

Шевелюра гостя дернулась в одном коротком резком движении, пустая рюмка плавно приземлилась на стол, и глаза у гостя сразу подобрели.

– Значит, вам гитарист нужен? – ласково спросил он Нину.

– Не мне. Вот им нужен, – кивнула она в сторону Саньки. – Их соло-гитарист уехал. А им завтра вечером выступать на конкурсе...

– "Голос моря"? – выстрелил вопросом гость.

– Да.

– Говорят, там одна мелкота. Самодеятельность.

– Это молодые исполнители. Когда-то и Пугачева приехала в Сопот никому не известной.

– Ну то Пугачева!

– Поможете ребятам?

– Так я ж их репертуара не знаю!

Саньке стало еще скучнее. Ресторан, оказывается, был местом деловой, а не романтической встречи. А потом Санька представил, в какое бешенство впадет Андрей, когда увидит, кого он привел, и уже хотел отказаться от помощи Нины, но гитарист сам заявил:

– Нет, завтра вечером не могу! Кто меня подменит в кабаке?

– Но мне сказали, что вы – лучший гитарист в городе, – со странным безразличием произнесла она.

– Кто сказал?

– Владимир Захарыч.

– А кто это?

– Буйнос.

Названная фамилия сделала лицо гитариста испуганным. Его ровненькие, как ножничками подстриженные бровки поехали друг к дружке, но, как ни силились, все-таки через переносицу не дотянулись.

– А Буйнос откуда меня знает?

– Он иногда посещал ваш ресторан и слышал вашу игру.

– Да какая это игра! – махнул гитарист на подиум, самым заметным на котором была густо оклеенная ярлычками от бананов, импортных яблок и лимонов ударная установка. – Имитируем шлягеры. И не более. А копия всегда хуже оригинала...

– Если честно, то это – просьба Буйноса, – еле назвала она своего Владимира Захарыча по фамилии.

– Хорошо, – неожиданно легко согласился гитарист. – Только позвоните от имени Буйноса директору ресторана – и нет проблем!

– А это... – начал попытку отказа от услуг местной "звезды" Санька.

– О! Перерыв закончился! – обернулся к подиуму гитарист. – Пора гнать музыку!

– А это...

– Адресок только оставьте, куда ехать, – вскакивая сказал он Нине. – Я, извините, еще каплю...

С ловкостью фокусника он вогнал из графина в рюмку пятьдесят граммов, не расплескав ни капли, опрокинул водку единым куском, без глотков, в рот, крякнул и похвастался:

– У нас – лучшие напитки во всем городе! Вы это... закажите на закуску "Николашку". Великая вещь! С нею можно литр выпить!

– А это... – В третий раз дернулся Санька.

– Закажите! Ну, до завтра! – и пронесся через танцплощадку под первые нотки, вбитые в зал клавишником.

Начиналась "Погода в доме". Можно было взвыть волком. Но вместо Саньки на тесном подиуме взвыла певичка, местная заменительница Долиной и, наверное, Салтыковой, Овсиенко и Свиридовой. Она так старательно фальшивила, так вытягивала, когда требовалось оборвать ноту, и так обрывала, когда нужно было вытягивать, что Санька просто физически ощутил, как в голову возвращается густая обеденная муть.

– Ваша отбивная! – вырос сбоку со счастливым лицом официант.

Нечто коричневое, больше похожее на обжаренные ломти хлеба, чем на свиные отбивные, лежали на двух тарелках, соскользнувших с его подноса. Свежие помидоры оказались импортными, то есть твердыми и стеклянными, хотя в любом огороде Приморска висели сочные местные помидоры-красавцы.

– Нам сказали, что у вас есть какой-то "Николашка", – обратилась к официанту Нина.

– Сделаем! – вильнул он задом и уплыл на кухню.

– А это... – снова начал отказываться от гитариста Санька, и в этот момент из сумочки Нины раздались попискивания.

– Тамагочи проснулся! – объявила она. – Его нужно кормить.

– Кто?

– Мой сынок – Тамагочи.

– Правда? – сразу забыл обо всем Санька.

Под его ошарашенным взглядом Нина достала из сумочки белый брелок размером со спичечный коробок, перевернула, и Санька увидел квадратное окошечко-дисплей, в котором трепыхалось что-то круглое.

– Ну, что, мой миленький, ну что, мой пупсеночек, проголодался?

– сложив губки бантиком, ласково проговорила этому кружку Нина.

– Сейчас твоя мамочка тебя накормит. Сейчас, мой миленький Тамагочи...

Пальчиком она несколько раз надавила на крайнюю кнопочку под дисплеем, и у кружка образовался разрыв. Санька придвинулся вместе со стулом чуть ближе и только теперь рассмотрел, что у кружка были глаза и нос, а разрыв на кружке изображал рот, через который вовнутрь кружка скользили черные точечки.

– А что он ест? – уже и себя начав ощущать сумасшедшим, спросил Санька.

– Сегодня – рис.

– А вчера что ел?

– Вчера ему было всего пять дней. Он ел только молочко. Из сосочки.

– Он большой вырастет?

– Вообще-то Тамагочи живет месяц. Потом умирает, – горестно вздохнула она.

– И эту штуку можно выбрасывать?

– Нет. Если нажать вот эту кнопочку, Тамагочи снова родится. И снова его нужно будет кормить, водить гулять, мыть, воспитывать. А если после рождения за ним не следить, он вырастет злым, будет корчить рожи, ругаться и плохо себя вести. Прямо как человек...

– Японцы придумали?

– Да. В этом году. У них – повальный бум на Тамагочей. Говорят, уже Америки достиг...

– Я в Москве такое не видел, – честно признался Санька.

– Его мне Владимир Захарыч привез. С Майорки...

Электронный сынок зевнул и закрыл глазки.

– Ему пора спать. А мы шумим, – бережно, боясь качнуть брелок, Нина положила его в сумочку.

Замок, придерживаемый ее пальчиками, закрылся беззвучно. И тут же Нина и Санька вздрогнули от голоса официанта.

– Ваши "Николашки"! – поставил он на край стола тарелку.

На ней лежали дольки лимона. Левая половина каждой дольки чернела под слоем растворимого кофе, правая была белой от сахара.

– Один немецкий турист нас научил. Года три назад. Гостям нравится, – объяснил официант. – Эффект невероятный! Не дает запьянеть.

– Спасибо, – шепотом сказала Нина, и Саньке до боли в висках захотелось выпить весь графин водки и не прикасаться к этим черно-белым "Николашкам".

Глава двадцать первая

СМЕРТЬ ТАМАГОЧИ

Из ресторана они вышли в двенадцатом часу ночи. На набережной было больше людей, чем днем, и вообще создавалось ощущение, что люди едут на юг не для того, чтобы загорать и купаться, а с одной-единственной целью -выпить по ночам как можно больше спиртного.

Разрекламированный "Николашка" вовсе не спасал от градуса. Густая местная водка клаксонами гудела в голове у Саньки. Казалось, что десятки автомобилей одновременно сигналят ему, чтоб он отошел в сторону. Санька так и сделал пару раз. Но вместо автомобилей, грозящих раздавить его, мимо прошли, пьяно раскачиваясь, такие же, как он, гости юга, и Санька перестал выполнять правила дорожного движения.

– Я дала ему адрес вашего дома в Перевальном, – после уже привычного молчания сказала Нина.

– Кому?

– Гитаристу.

– Культуристу?

– Нет, гитаристу... Он к нам подсаживался. Ты что, забыл?

Набережная качнулась. Примерно так же, как в тот день, когда он пытался усмирить ее роликами. Странно, подумал Санька, как это смог какой-то гитарист подсесть к их столику, если все так раскачивается.

– А стулья были прибиты к полу? – наморщив лоб, спросил он Нину.

– Тебе нужно лечь, – с интонациями врача посоветовала она.

– А что, соскользнем?

– Автобусы уже не ходят...

– Тогда как в песне!.. У Мур... у Мюл... у Му-лер-мана! "А я по шпалам, опять по шпалам иду-у домой по привычке!" Пошли?

– Тогда возьмем такси.

– В этой дыре есть такси? – икнул он.

– Частный извоз есть. Это еще дешевле.

– Дешевый сыр только в мышеловке! – назидательно поднял он к

небу указательный палец и вдруг совсем близко увидел ее лицо.

На нем не было ни капли химии. Ресницы – без туши. Губы – без помады. Щеки – без пудры и крема. Лицо казалось похожим на местный сочный помидор, выращенный без удобрений и химпрепаратов. Только помидор бледный, еще не вызревший.

Саньке вдруг стало безумно жаль Нину. Он лишь сейчас, спьяну, понял, что мрачный Буйнос никогда не откликнется на ее любовь, и не только потому, что парням да и мужикам тоже редко нравятся сухие, библиотечного вида девушки, лица которых похожи на бледные книжные страницы. Просто люди типа Буйноса ничего не делают из чувства. Их каждый шаг просчитан и выверен. И если он все-таки решится на женитьбу, то только с той, что может принести ощутимую выгоду. Особенно денежную. При Брежневе делали карьеру, выбирая себе в жены дочек, внучек или племянниц номенклатурщиков. Сейчас – дочек, внучек или племянниц новых русских. Время сдвинулось, подход не изменился.

Губы у нее были самые обычные. Наверное, даже помада не сделала бы их сочнее и привлекательнее. Губы вызвали резкую жалость. Саньке вдруг представилось, что Нина еще с детства знает об обычности своих губ, представилось, сколько слез из-за этого выплакано в подушку и, возможно, ее отношение к краскам и помаде тоже рождено сотнями проплаканных ночей, рождено жалостью к себе, и он, не в силах устоять перед желанием хоть как-то облегчить ее муки, притянул Нину за плечи и прижался к ее губам.

– М-м-м, – не разжимая их, задвигала она головой.

Он ощутил ее стиснутые зубы за губами, ощутил ее страх и удивление и еще сильнее притянул Нину к себе.

– Уа! Уа! – взвыла ее сумочка.

Сильно, по-мужски она оттолкнула его, щелкнула замком и, достав брелок с проснувшимся Тамагочей, оглушила Саньку укором:

– Ты разбудил его! Ты!

Саньке захотелось спросить, так кто из них вдымину пьян, он или она, но вместо этого брякнул:

– Выкинь ты своего томагавка! Детей надо настоящих иметь, а не пластиковых!

– Ты – хам! – отступила она от него. – Я тебе помогаю, а ты... ты...

– Иди ко мне! – схватил он ее за рукав платья. – Забудь ты про эту игрушку!

– Ты... ты...

– Ты нравишься мне, – опередил он ее и, снова прижав к себе, попытался поцеловать, но губы не попали по губам.

Он ткнулся ей в шею, ощутив муторный, цветочный запах одеколона, и ему вдруг стало достаточно шеи. Губы впились в соленую мягкую кожу, губы пытались хотя бы ею утолить жажду, а по спине ударило что-то жесткое и колкое. Как кол вбили.

– Ты что?! – вскинулся он.

Нина ужом извернулась в его руках, по-ребячьи ловко отпрыгнула и опять со всего размаха ударила сумочкой. Ее край с латунной застежкой попал по левой ключице, и Санька, на секунду протрезвев, громко взвыл.

– Е-е... твою мать!

Проходящие мимо курортники отметили удар хихиканьем. Поощренная ими сумочка взлетела еще раз, но Санька успел подставить руку. От удара сумочка открылась, и из нее вылетел пластиковый Томогоча. Описав плавную дугу, он с хряском шлепнулся об асфальт и взвизгнул. Возможно, Тамагочи не ожидал, что ему придется умереть так рано.

– Идиот! Дурак! Хам! – никак не получалось у Нины словечко позлее, пожестче. – Ты убил его! Убил!

Пластиковые осколки трупика покачивались на ее узкой ладошке. На уцелевшем дисплее больше не было лица с озорными глазенками и крохотным носиком. Там вообще ничего не было. Нервный пальчик Нины давил и давил на кнопочку, но не мог оживить ее японского ребенка.

– Ты это... извини, – пробормотал Санька. – Я не хотел... Сумочка... Ключица...

– Уйди, – сквозь слезы пыталась она что-то высмотреть в слепом оконце дисплея. – У... уйди...

– Не обижайся. Понимаешь... это...

Он снова попытался привлечь ее к себе, но проснувшаяся в ней жесткость, странная мужская жесткость, не дала ему это сделать.

Она рванула плечо, и Санька, и без того уже с трудом усмиряющий качающуюся набережную, приставными шагами отступил влево, ткнулся во что-то мягкое и пахучее.

– Но-но! Полегче! – потребовал от него бодрый мужской голос.

– Надо же так наклюкаться! – поддержал его голос помягче.

От голоса как раз и пахло скошенной травой. Санька мотнул головой, разглядел в качающемся мире пухлое женское лицо с завмаговской копной волос на макушке и громко сказал этой копне:

– Из-зви-фи-иняюся-я!

– Пошли, – потребовал мужик, и лицо с копной-надстройкой исчезло.

Санька повернулся к Нине и не нашел ее. На том месте, где она стояла, в выщербине асфальта, лежал пластиковый кусочек Тамагочи.

С размаху Санька вмял его каблуком в асфальт и под хруст ругнулся матом.

Теперь уже хотелось напиться до потери сознания.

_

Глава двадцать вторая

НОЧЬ – ВРЕМЯ ВЛЮБЛЕННЫХ И ПЬЯНИЦ

Он долго, до боли в плечах, бродил по набережной и соседним улицам. В какой-то подворотне ему по-русски предложили стать третьим. Он согласился, хлебнул прямо из горла сладкого, липкого, вонючего портвейна, потом дал мужикам двадцать тысяч на бутылку водки, и они исчезли бесследно.

Гарь шашлыков, соленый воздух моря, дурманящий запах мадеры и муската, едкие кольца табачного дыма, горький дух хвои – все это смешалось в санькиной голове, перебродило, и ему уже стало казаться, что он потому не может найти выход из лабиринтов приморских улиц, что попал к самому себе в голову и бьется в тесном, со всех сторон укрытом костью сосуде. Какие-то люди что-то говорили, смеялись, тискали ему руки, он тоже что-то им отвечал, тоже смеялся и тоже пытался тискать руки, но с каждой минутой это получалось все хуже и хуже. И когда он в очередной раз попытался кому-то сжать пальцы, ему ответили совсем неожиданным, пискляво-детским голоском:

– А я вас знаю, дядя...

– С... серьезно? – вскинул очумелую голову Санька.

Сначала он увидел не хозяина голоса, а плотный, черный ряд деревьев над бетонной подпорной стенкой, потом лестницу с металлическими трубами-перилами, красные кирпичи на асфальте и лишь позже – узкое ребячье лицо с круглыми ушами. Лицо было до закопчености загорелым, уши -розовыми. Почудилось, что на них какая-то особая кожа, раз они безразличны к солнцу.

Санька взялся пальцами за левое ухо, и мальчишка взмолился:

– Ой, больно! Не деритесь!

Вместо того, чтобы шагнуть назад, пацан отъехал, и даже это показалось необычным, хотя в качающемся санькином мире удивляться уже было нечему. Он тупо посмотрел на ноги мальчишки и только теперь увидел на них черные роликовые коньки. С баклями-застежками. Блэйдеры ездили только на тех, что с шнурками. Это он до сих пор помнил из рассказа Маши.

– Ты это... роллер?! – еле выговорил он.

– Да, дяденька.

– Это хор...рошо.

– Да, дяденька.

– Я тоже это... тут ездил...

– Я видел, дяденька...

– Правда?

Саньке на секунду стало стыдно. Значит, его падение видели многие.

– А тебе сколько лет?

– Девять, – недовольно ответил мальчишка.

Ему явно было не больше семи-восьми.

– А поч-чему ты не дома?.. Уже все дети спя-ат...

– Щас докатаюсь и домой пойду. У меня одна бабка. Она разрешает...

– А родители где?

– На заработки уехали. Куда-то в Европу... А вы Машку ищете. Точно? – хитро сощурив глаза, спросил он.

– Как-кую Машку? – не понял Санька.

– Красивую, – со знанием дела пояснил пацан. – Вы ж с ней уже раза три встречались...

– Ах, Машу! – вспомнил он долговязую роллершу. – Ну ты прям следопыт! Тебе только это... в разведку идти!

– Ага, – на полном серьезе согласился пацан. – Я глазастый! Я, как вы за одним роллером гнались, видел. Он потом к вам вот там, наверху, где автобусы останавливаются, приходил. А вы там с Машкой стояли...

– Не-е, тебе не в разведчики надо идти, – решил Санька. – А в журналисты! Они сейчас первые подсматривальщики! – еле выговорил он придуманное слово.

– А из машины на вас дядя смотрел...

– Что? – сразу протрезвел Санька. – Какой дядя?

Никакого дяди с машиной в его воспоминаниях не было.

– С длинными волосами, – охотно сказал мальчик.

– Лицо запомнил?

– Не-а.

– А что за машина?

– Красная.

– В смысле, красивая?

– Нет, просто красная. Как помидор.

– Ин... иномарка?

– А я это не понимаю. Просто машина.

– А человек этот... длинноволосый, он того... чернявый? На кавказца похож?

– Чего?

– А-а, ну ты ж Джиоева не видел! – махнул вялой рукой Санька.

– Чего?

– И что он... Ну, этот дядя?

– А ничего, – вздохнул мальчишка, и его розовые уши смешно пошевелились, будто листики под дуновением ветерка. -Посмотрел-посмотрел – и уехал...

– Маша не могла его заметить?

– А это вы у нее спросите.

– Она появится здесь завтра?

– Она тут все время.

– Как это? – заозирался Санька.

Пьяная муть, на время отогнанная испугом, возвращалась в голову и становилась еще плотнее, чем до этого, будто пыталась отомстить за временное отлучение.

– А она на теплоходе живет, – ткнул коротким пальчиком за спину

Саньке мальчишка. – У нее там папка – первый помощник капитана.

Они теперь не плавают, а только стоят. Чтоб курортники жили внутри теплохода. Бизнес – это называется...

– Гостиница, получается?

– Ага. Там хорошо! Музыка, ресторан, ковры. Я один раз был. С

Машкой. А больше... Нет, больше не был...

Через пять минут Санька уже стоял у длинного, круто взбирающегося к палубе трапа и пытался поцеловать круглолицего вахтенного матроса. У того все время сваливалась с левого рукава белой форменки повязка, и он вынужден был придерживать ее. Оставшись, таким образом, как бы без рук, он отталкивал Саньку одним плечом и недовольно гудел:

– Отойдь! А то милициванеров покличу!

– Зе-емля-як! – лип к нему Санька. – Мне на борт надо! Там девушка одна. Она мне нужна...

– Девушковые всем нужны! – упорствовал вахтенный. – Предъявите по полной форме пропуск али квиток в ресторант!

– Ты с каких краев, земляк? С Урала, что ли?

– С известных краев!

– Тогда это... – еле вспомнил Санька, – пер...первого помощника капитана позови! Вот!

– Я щас патруль милициванеровский позову! – набычился матрос.

Теперь уже не только лицо, но и он весь стал каким-то круглым и чрезвычайно похожим на индюка, приготовившегося к драке.

Санька увидел лениво бредущих к трапу по набережной двух милиционеров и перестал сомневаться. Он пнул матросика и понесся по трапу на теплоход. Ступени гудели, будто колокола. Казалось, что над Приморском стоит набат, и весь город видит его пьяный спотыкающийся бег и ждет, разобьет Санька нос или нет.

Добежал. Не разбил. И уже по инерции оттолкнул стоящего на палубе второго вахтенного матроса. А у того было такое вялое и тряпичное тело, что даже несильный удар перевернул его над леером, и моряк, беззвучно вращая в воздухе ногами, полетел вниз.

На Саньку от испуга накатила тошнота. Сжав пальцами горло, он метнулся к леерам, налег на них грудью и успел заметить всплеск в проеме между бортом и причалом. Потом над черной пленкой воды вынырнул шар и завопил с громкостью автомобильной сигнализации: "Ма-а-ма! То-о-ну-у! Спа-а-асите!"

Не помня себя, Санька бросился в ближайший же судовой коридор, прогрохотал по нему, сиганул по трапу вниз, побежал теперь уже не в нос, а в корму, потом нырнул по еще одному трапу палубой ниже и только здесь, в раскачивающемся, похожем на московский подземный переход коридоре остановился и крепко сжал зубы. В висках билось перепуганное сердце, и очень хотелось дышать. Он позволил себе такую роскошь, тряхнул головой и только теперь увидел, что шторма нет. Коридор не раскачивался. Но в голове по-прежнему стоял колокольный гул. Судно словно бы напоминало ему, что город заметил его бег по трапу и боксерский прием против матроса и успел перекрыть все выходы с теплохода.

Он пошел вдоль левой стены коридора, по очереди дергая за дверные ручки. Открылась только пятая. На полу каюты, на потертом красном ковре, катались голые переплетенные тела.

– Вас мо... можно на минуточку? – не понимая, что за схватка, спросил Санька.

– Чи... чиво? – вскинул голову мужик. Под ним лежала и в одышке качала пудовые груди девица. Ее обесцвеченные волосы давно отросли, и их белая часть выглядела уже не волосами, а частью ковра.

– Из-визвините, пжжалста, – выжал слово Санька. – Вы не

скажете, где нахо... одится каюта первого помощника кап-питана?

– Пошел вон!

Босой ступней толкнул мужик дверь, и она захлопнулась перед носом у Саньки.

– Большое спасибо, – ответил он двери.

– Что, братан, заблудился? – окликнул его мужчина из дальнего конца коридора.

На его плече висела еле живая девица. Ее волосы тоже были обесцвечены и тоже ровно на половину длины. Казалось, что женщин с другими прическами и другими покрасками волос на этой палубе быть не может. В правой лапе мужчины тремя бокалами смотрелись три бутылки шампанского.

– Я пе... первого па-амощника ищу, – пошел навстречу ему Санька. -В смысле, капитана...

– Это палубой выше. Тысяча двадцатая каюта. Запомнил?

– Ага, – с интонацией пацана-роллера ответил Санька и прошел мимо мужика с таким видом, будто они вообще не разговаривали.

Девица на его плече икнула и потребовала:

– Я вып... пи... пить ха-ачу!

Санька чуть не ответил ей: "Тебе уже закусывать пора"...

Перед довольно быстро найденной им дверью с привинченными к пластику четырьмя цифрами он решил: откроет помощник – сдамся, откроет Маша -упаду на колени.

Открыла Маша. Но на колени он не упал.

Она стояла в простеньком цветастом халатике. Лицо было свежим, без капли сна, и тоже, как у Нины, некрашенным. Но теперь в этой ненакрашенности ощущался не учительский стоицизм, а девичья целомудренность.

– Добр... дрый вечер, – промямлил он.

– Здравствуйте.

Даже загар не смог замаскировать покрасневшие щеки. Она растерянно взмахнула руками то влево, то вправо, но вместо приглашения в каюту сказала совсем другое:

– Папа скоро придет. Папу вызвали. Там какое-то ЧП. Пьяный бандит

ворвался на борт и выбросил за борт вахтенного у трапа...

– Пьяный бандит – это я, – сказал он, прижался затылком к холодной

стальной переборке и закрыл глаза.

Глава двадцать третья

ВАЛЬС НА ПАЛУБЕ

Холодный душ оказался сильнее сотни "Николашек". Санька выбрался из шикарной ванной, вытерся, посмотрел на свою одежду с таким видом, будто одна она была виновата в его пьяном дебоше, медленно оделся и приготовился к экзекуции. Но когда он открыл дверь ванной, то Машиного отца не увидел. Ощущение близкой расправы почему-то стало еще острее.

– Папа все замял, – с радостью сообщила она. – Сказал, что ты препровожден на берег...

– И что, поверили?

– Так я тебя и буду препровождать.

– А вахтенные у трапа?

– Они уже сменились.

– Отца, значит, нет?

Усталость посадила Саньку на жесткий судовой стульчик. Первого помощника капитана он так и не увидел. Наверное, Маша спасла Саньку, когда он откисал в ванной под ледяными струями.

– Он пошел вахту проверять. Тут хоть и не ходовое судно теперь, а скорее гостиница с рестораном, но все службы несутся. Штат полный.

– А возить по морю что, невыгодно?

– Начальство порта посчитало, что так выгоднее.

Санька вспомнил рассказ мужика в тельняшке о начальнике порта, о банкротстве, и хотел громко объявить, что банкротство-то липовое, но тут же осекся. Вряд ли этот экскурс в экономику был бы интересен востроносенькой Маше.

Она стояла у отцовского служебного стола, заваленного бумагами, в легком сиреневом платьице, в белых туфельках на совсем маленьком, совсем немодном каблучке, и Санька вдруг догадался, что этим каблучком она пытается уменьшить свой рост, невольно встал, сделал к ней шаг и с удивлением заметил, что они – одного роста. Эффект роликовых коньков пропал, жалость к худенькой долговязой девчонке исчезла, и Саньке вдруг захотелось похвалить ее, как будто она только что на пятерку прочитала выученное стихотворение.

– А ты это... здорово на роликах гоняешь, – ляпнул он совсем не то. – А что это за музыка?

– Танцы. На верхней палубе. Там ночной ресторан.

– До самого утра?

– Да. Такого больше в городе нет. Остальные кто до трех, кто до четырех часов работают.

– Может, сходим? – сунул он руку в карман.

Там что-то похрустело. Хотелось верить, что в блужданиях по лабиринтам ночных приморских улиц он раздал бомжам и алкашам не все крупные купюры.

– У меня приказ, – хитро улыбнулась она.

– Какой?

– Доставить тебя на берег.

– А-а, ну да...

– Пошли.

Она легко, порывисто шагнула к двери каюты, и он со вздохом последовал за ней. Голова почти не соображала. Она напоминала комнату, до верху заваленную старой переломанной мебелью. Чтобы добраться до мыслей, красивыми, но маленькими по размерам, картинами висящими на дальней стене, требовалось проломиться сквозь этот бедлам. Он не стал. И теперь уже самому себе показался теленком, тупо идущим вперед за пастушкой.

А музыка становилась все ощутимее и ощутимее, будто в комнате с переломанной мебелью стоял и радиоприемник, и кто-то, издеваясь над Санькой, увеличивал и увеличивал громкость.

– Красиво? – спросила с придыханием Маша.

Он вскинул голову от белых туфель, за которыми так терпеливо шел, и невольно сощурил глаза. На палубе, но не на главной, а где-то явно выше, на пространстве размером с волейбольную площадку бушевал день. Столики с красиво одетыми людьми, оркестранты в пиджаках с люрексом, официанты с черными бабочками на снежных рубашках – все это было залито мощным светом дневных ламп. Музыка отдыхала, и от этого Санька сразу и не понял, тот ли это ресторан, о котором говорила Маша.

Чернявый клавишник наклонился к микрофону, кашлянул в него и с помпезностью конферансье семидесятых годов объявил:

– А сейчас по просьбе отдыхающих звучит великий, бессмертный, чарующий вальс!

Сидящие у ближайшего столика бритые круглоголовые парни простонали: "Фу-уфло!", но оркестранты с мраморными лицами начали старательно исполнять заказ. И от столиков стали тут же отделяться парочки и, попав в танцевальный круг, неумело, спотыкаясь и сталкиваясь, завальсировали по палубе.

Санька по-белогвардейски щелкнул каблуками, дернул пустой головой

и не с меньшей помпезностью, чем выступал клавишник, предложил:

– Разрешите пригласить вас на танец!

– Ме... меня?

Ее лицо сразу стало детским и жалким.

– Вас, мадемуазель!

– Но это... Там швейцар. Он не пустит.

– Швейцары продаются, – объявил Санька. – Точнее, покупаются. Прошу, – и подставил локоть.

Когда ее подрагивающие пальчики коснулись его руки, в голове

что-то ухнуло, хрястнуло, будто ураганным ветром в окна вынесло всю переломанную мебель. Сразу стало прозрачно и светло, будто над палубой включили вдвое больше ламп.

– Бон джорно! – по-итальянски поприветствовал швейцара с гвардейскими бакенбардами Санька, нагло сунул ему какую-то купюру в карман атласного пиджака и громко сказал вроде бы

Маше: – Пуртроппо ио нон парло итальяно!

Бакенбарды холуйски склонились к палубе.

– Что ты сказал? – еле слышно спросила она, когда они вышли к танцкругу.

– Даю дословный перевод всего произнесенного: "Добрый день! К сожалению, я не говорю по-итальянски!"

Маша прыснула со смеху, зажав ладошкой рот, обернулась и с удивлением увидела, что швейцар смотрит на вынутую из кармана купюру, и его лицо медленно становится похожим на бульдожье.

И тут что-то сильное и смелое подхватило ее за спину, вовлекло во вращение, и сразу, в одну секунду, весь мир исчез. Осталось лишь его лицо. Светловолосое, усталое и вроде бы даже красивое.

Больше всех на свете Маша любила отца. У него тоже было усталое лицо, но его красота рождалась скорее мужественностью черт, чем правильными линиями носа, глаз, рта. У Саньки не было этой мужественности, но и черты лица тоже не отличались правильностью. Во всяком случае, нос выглядел чуть длинновато, а глаза из-за синевы на подглазьях – глубже и меньше. Но что-то было необычное в этом москвиче, уже успевшем ожечь лицо южным солнцем. И вряд ли эта необычность состояла в его московской прописке. Он все делал как-то уверенно, смело, будто раз и навсегда знал, что правильно и верно на самом деле не то, что и вправду правильно и верно, а то, что он выбрал сам.

А он в это время ничего не думал и ничего не чувствовал. Холодный душ сделал его каким-то иным. Казалось, что в каюту к Маше зашел один Санька, а вышел другой. И когда сверху медленно, странно и прохладно по рукам, лицу и груди стали колоть иголочками капли дождя, он подумал, что холодный душ включился снова, потому что не до конца переделал Саньку, и он, поддаваясь его усиливающейся капели, завальсировал еще быстрее.

– Вальс на па-алубе, – в такт музыке запел он черному небу, – вальс под дождем, а-а-а... подождем, – и встал.

По Машиным глазам он понял, что у нее кружится голова, и начал водить ее то влево, то вправо, как делают в фокстроте, но вовсе не в вальсе. Под эти движения пришла еще одна строка, и под вновь накатившую основную тему мелодии он запел:

– Вальс на па-алубе, вальс под дождем... Хоть уста-али мы, но не уйдем...

– Потому что вдвоем, потому что поем, – уже с закрытыми глазами прошептала Маша, и он вовсе остановился.