Текст книги "Смертельное шоу"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Свет дали! – заорал со двора Эразм. – Ни хрена они не научились планы выполнять! Давайте репетировать, юные таланты! А то я музыку так люблю, что аж пельменей хочется!

_ Глава двенадцатая

ИНТЕРВЬЮ С ПАМЯТНИКОМ

День и ночь. Свет и темень. Жара и холод.

С первым же шагом в кабинет Буйноса Санька ощутил себя погружающимся в ледяную воду. Кондиционер мощной сплит-системы, белоснежный брикет у потолка, со старательностью сделавших его японцев гнал и гнал в комнату холод, и оттого сам кабинет после изнуряющей жары на улице почудился чем-то инородным, совсем не являющимся частью Приморска. Город плавился в зное и, явно зная, что внутри него еще есть не завоеванный клочок, накатывал и накатывал на стены здания иссушающими волнами. Город дышал на офис доменной печью, но ничего не мог поделать.

– Здравствуй. У меня не больше пяти минут, – с резкостью человека, принадлежащего не себе, а делу, выстрелил словами

Буйнос и протянул мощную кисть.

– Я – от Нины.

– Понятно. Она мне сказала.

Мозоли на пальцах Буйноса ощущались каменными. Такие мозоли бывают только у гимнастов. А гимнасты – гибкие люди.

– Честно говоря, я не хотел бы беседовать здесь, – осматривая кабинет, озабоченно произнес Санька.

Офис не отличался от сотен других офисов в Москве, Мюнхене или Нью-Йорке. Строгие линии столов, компьютер, принтер, факс, пара телефонов, черный брикет мобильного, открытые шкафы с красными и белыми корешками скоросшивателей, дурацкие абстрактные картины по стенам, покрытым чем-то синтетическим, серые полосы жалюзи и, конечно, кондиционер. Впрочем, на нижней полки у шкафа стояла вещь, которой не было ни в одном офисе Москвы, Мюнхена или Нью-Йорка.

Солнечный луч, все-таки нашедший щель между простенком и ковром жалюзи, зажег золото на красивой, сантиметров тридцать длиной, раковине и упорно не хотел сползать с нее. Раковина оказалась самым ярким пятном в кабинете, и Санька, оценив сначала лишь эту яркость, только через несколько секунд вдруг понял, что на полке стоит и горит огнем главный приз конкурса.

– В моем кабинете нет жучков, – отпарировал санькину просьбу Буйнос. – Я просил людей из местного ФСБ. Они проверяли спецприбором.

– Значит, нельзя?

– У тебя уже четыре минуты, – жестко напомнил хозяин кабинета.

На столе зашелся звонками один телефон, потом другой. Их поддержала бодрым пиликаньем черная мыльница мобильного. Буйнос их упорно не замечал.

Его круглое лицо с мощными мясистыми ушами казалось выкованным из бронзы. Карие глаза хорошо шли к красному загару. А подстриженные почти под корень волосы умело маскировали лысину, уже отвоевавшую себе место вплоть до макушки.

– Ладно, – согласился Санька.

Довольно тяжело беседовать с монументами. Но иногда приходится.

– Я – старший лейтенант милиции, – представился он.

– Слушаю внимательно.

Добавку "в запасе" Санька произнести не смог. Это бы смазало эффект. Но, судя по лицу собеседника, эффекта не было и сейчас. Монументы не меняют выражений, данных ему скульптором. А у Буйноса был слишком талантливый скульптор – жизнь.

– Я обладаю информацией, что кто-то пытается сорвать конкурс, -все-таки решился произнести Санька.

В миф о приборах ФСБ он не верил. Чем круче офис, тем больше вероятность "жучков" в нем. Офис Буйноса смотрелся по-столичному и вряд ли был самым бедненьким в Приморске.

– Для срыва конкурса шантажу подверглась большая группа музыкантов, – как можно увереннее старался говорить Санька. – Возможно, даже все участники конкурса. Без исключения. Некоторые дрогнули и уехали.

Буйнос слушал молча, уперев взгляд в электронный таймер на столе. Две желтые точки, разделяющие часы и минуты, пульсировали в такт его сердцу. И каждый раз, когда они гасли, он ждал, что они больше не загорятся, но они возникали снова и снова. Они упрямо хотели жить, хотя жить хочет только живое.

– Вы – участник конкурса? – спросил у таймера Буйнос.

– А Нина не говорила?

– Значит, участник... Я не могу вам ничем помочь. Места распределяет жюри, а не я. В жюри – звезды эстрады, хорошие специалисты. Все честно.

– Я пришел сюда не попрошайничать.

– За безопасность проведения конкурса отвечают опытные специалисты. Они...

– Неужели вы не получали угроз? – вслух удивился Санька.

– Молодой человек! – назидательно произнес Буйнос. – За мою жизнь в бизнесе мне пришлось выслушать столько угроз, что я атрофировался к ним!

– А зря.

"Молодой человек" до сих пор стоял в ушах. Судя по внешности, Буйнос был старше Саньки лет на пять-семь. Не больше. Впрочем, богатство – такой привесок к человеку, что всегда делает его старше. Хотя бы внутренне. Наверное, Буйнос ощущал именно такое, внутреннее, старшинство.

– У вас минута, – подсказал Буйносу таймер.

Умолкшие телефоны снова ожили, и снова мобильный подал голос позже тех, что стояли на углу стола.

– Вы сами видите, что я – на разрыв, – кивнул на них Буйнос. – В бизнесе нет ни секунды отдыха. Я и так отдал вам слишком много времени. Знаете, сколько оно стоит?

– Я, конечно, уйду, – выпрямился на стуле Санька. – Я пришел к вам не потому, что мне что-то нужно. Я – бывший милиционер. А служба такая штука, что въедается в душу. Если... Если вы не знаете, кто хочет сорвать конкурс, то нужно усилить безопасность. Особенно во время исполнительских туров...

– Как ваша группа называется? – неожиданно спросил Буйнос. -"Горняк"?

– Нет. "Мышьяк", – нервно поправил Санька. – "Горняками" раньше только футбольные клубы называли. Они обычно играли во второй лиге.

Очень хотелось дерзить. Хотя вряд ли даже это могло раскачать памятник.

– Я передам твою озабоченность службе безопасности, – вяло отреагировал Буйнос. – А почему вы съехали всем составом из гостиницы?

– Там жарко и душно.

– А в Перевальном лучше?

Возможно, Санька зря волновался. Служба безопасности у Буйноса свои деньги отрабатывала. Он не сказал даже Нине, организовавшей встречу, об их переезде в Перевальное, а Буйнос уже знал об этом.

– Вы можете вернуться в свой номер. Он все равно оплачен вплоть до последнего конкурса.

– Мы подумаем.

– Ну, вот и хорошо.

Буйнос с грохотом встал с кресла. Громкий звук родили колесики, которые отвезли огромное черное сооружение на метр от стола.

– Желаю успеха в конкурсе!

В официальной сухости, с какой была произнесена фраза, не ощущалось ни капли тепла.

– Спасибо, – в тон ему ответил Санька, вскочив, пожал шершавую руку и неожиданно даже для самого себя спросил: – Вы гимнастом были?

– Нет. Гребцом. Академическим.

Санька представил тяжеленное весло академической лодки, сухой валик, полирующий ладонь и подушечки пальцев, жесткую скамью, одеревеневшую спину, маятником качающуюся вперед-назад, и ему стало жаль Буйноса. Гребцы -вовсе не гибкие ребята. До гимнастов им далеко.

– Ну тогда до свидания, – решил Санька.

Как будто если бы вдруг выяснилось, что хозяин кабинета – бывший футболист или легкоатлет, он бы остался.

На нижней полке шкафа рывком, словно его задули, погас огонь на раковине. Обрывая рукопожатие, Санька бросил на нее быстрый взгляд. Луч сполз ниже, на дверку шкафа. Луч перестал украшать раковину, и она сразу перестала ощущаться призом.

Сразу за дверью в Саньку втемяшился бычьим взглядом мужик в черной матерчатой куртке. На левой стороне его груди прямо на пуговицу накладного кармана была прищеплена пластиковая визитка с английским словом "SECURITY" поверху. На брюхе охранника кошельком висела пистолетная кобура. В такой кобуре раньше милиционеры носили соленый огурец на закусь. Теперь – только пистолеты.

– Где мне найти Нину, – спросил Санька черного охранника.

– Кто это?

Он смотрел на Саньку с таким видом, будто гость не вышел только что из кабинета Буйноса, а собирается входить и вообще способен на любую гадость.

– Нина – ваш технический сотрудник.

Большего он не знал.

– Какой сотрудник?

– В оргкомитете конкурса.

– Это не наши сотрудники. Они в штат фирмы не входят.

– Правда?

– Ну, как дела? – вышла из ближайшей же комнаты Нина. – Поговорил?

У телохранителя был вид мудреца, которому мешают думать над очередной великой идеей. Он смотрел мимо Саньки и Нины на длинный конец коридора и усиленно морщил лоб.

– Поговорил, – отвернувшись от охранника-философа, вяло ответил Санька.

– Понятно. Я тебя предупреждала.

– О чем?

Он что-то не помнил никаких предупреждений. Ни хороших, ни плохих.

– Я же говорила, Владимир Захарыч – очень волевой и бесстрашный человек...

– Бесстрашие и безрассудство – разные вещи.

Саньке хотелось дерзить. Теперь уже Нине. Возможно, само здание было таким, что делало всякого, входящего в него, нервным и злым.

– А что здесь было... Ну, до вашего офиса? – поинтересовался он.

– Детская комната милиции.

– Серьезно?.. А их куда же?

– В другое место перевели. Уплотнили, скажем так...

– Значит, у вас в Приморске с подростковой преступностью – полный порядок?

– Никакого порядка, – устало ответила она. – Как и везде...

– Ниночка, зайди! – крикнул из приоткрывшейся двери Буйнос.

По девушке словно прошла волна. Из усталой и грустной она вдруг стала задорной, энергичной, готовой бежать хоть на край земли. Она даже как бы подросла.

– Извини, – коснулась она санькиной руки своими холодными

пальчиками и молнией метнулась ко все еще приоткрытой двери.

Как она умудрилась проскользнуть в такую узкую щель, Санька так и

не понял. Ему стало нестерпимо грустно, будто то вялое и скучное,

что жило в Нине и что она только что сбросила с себя, развернув плечи, упало на него и теперь с исступлением подминало и подминало под себя.

Он быстро вышел из офиса, даже не ощутив, что только что покинул ледяной холод и окунулся в полуденное пекло Приморска.

Глава тринадцатая

РАКОВИНЫ ГИБНУТ В ОБЕД

– Хто тут, гад, ходит?.. А-а?

По голосу можно было определить, что в желудке бывшего портового

работника сейчас плещется не менее поллитра водки. Тельняшка,

прилипшая к его мощному туловищу, выглядела кожей, покрытой

полосатой татуировкой. Мужик лежал лицом к стене и на скрип двери

даже не обернулся.

В его узкой комнатке, густо утрамбованной духотой, запахом спирта и пота, висел подвальный полумрак.

Похрустев по осколкам битого стекла, Санька прошел к окну, отдернул штору, и хлынувший солнечный свет сделал духоту слабее. Хотя, скорее, он уже начал к ней привыкать.

– Ты форточку забил, что ли? – не мог он понять, почему не поддается ручка.

– Вот гадство!.. Кто там, гад, ходит?

– Это я, музыкант из Москвы, – наконец-то осилил проржавевшую гостиничную ручку Санька.

В комнату ринулся горячий воздух с улицы, но, похоже, тут же отступил назад. Духота не пускала его в себя. Воздух улицы выглядел холодным по сравнению с той смесью, что властвовала в комнате.

– Ни-ичего, гад, у меня не бери! – крикнул в стенку мужик. – У меня все пронумеровано! Поймаю, гад, ноги вырву и в ноздри засуну!

Санька посмотрел на свои ноги, потом на ноздри в мутном зеркале на стене и ничего не ответил.

– У те-ебе, гад, выпить ничего нету?

– Я не пью, – грустно ответил Санька. – Особенно в такую жару.

Даже побег из офиса Буйноса не спас его от горького и одновременно нагонявшего сон чувства. Это походило на инфекцию, пойманную от Нины. Только вирус жил не в крови, а в глубине души. Его хотелось вытравить, но он не знал, есть ли такие таблетки.

– К тебе мой человек не приходил? – сев на единственное в комнате кресло, спросил Санька. – Вчера или, может, сегодня.

Дырки на подлокотниках кресла, обтянутого коричневой шерстью, были по рваным краям очерчены серым жиром. Пальцы сами поднялись от них, повисели в воздухе и, не найдя места на кресле, легли Саньке на колени.

– Чего ты, гад, спросил? – медленно повернулся к нему от стенки мужик.

Кровать под ним застонала и так горестно завздыхала, что Саньке почудилось, что в комнате есть еще один живой человек.

– Ты сам живешь? – спросил он.

– Са-ам... Жена, гад, за товаром в Турцию укатила. Ее, гад, очередь. Моя – через неделю...

– Так приходил парень или нет?

– Какой-то хмырь моченый приезжал... Сопледон...

– На чем приезжал?

– На своих двоих. В смысле, гад, на ботинках с колесами...

– Серьезно?

Санька вспомнил осколок, вырванный из пятки Ковбоя, вспомнил густое коричневое пятно на полу, и удивился. С такой раной он бы сам, наверное, не смог ходить не меньше недели. А Ковбой уже ездил на роликах, будто пятки у него состояли не из мяса и кожи, а из дерева.

– Хор-роший ты парень, Санька! – подперев качающуюся голову рукой, объявил мужик. – Тебя ж Санькой зовут? О-о, я, гад, помню! Но я тебя еще сильнее, гад, полюблю, если ты мне хоть сто грамм, хоть сто граммулечек водочки нальешь, а?

– Когда перень-то приезжал?

– Что?.. А по утряне. Часов в восемь. Я еще тверезый был. Вот так, гадство...

– Он мне что-нибудь передал?

– Ага. Передал. Конфи...ренцивально...

– Что-что?

– Конверт...вин...цитально...

– А-а, конфидециально!

– Во-во! Оно! Гадское слово!

Мужик по-прежнему лежал в позе римского патриция на пиру, но тельняшка и особенно щетина, завоевавшая его щеки вплоть до мешков подглазий, делали его совсем не похожим на патриция. Может, древние римляне и носили тельняшки, но такими небритыми вряд ли ходили.

– Так что он сказал?

– А что он сказал? – расширив глаза, ошалело посмотрел на Саньку мужик. – Я, думаешь, помню?

– Что, вообще не помнишь?

– Не-а... Токо в голове сидит, что конвер... вен...

– Это ясно! Еще!

Санькины пальцы, вскинувшись с колен, забарабанили подушечками по подушечкам. Левые – по правым. Правые – по левым. Словно передавали по воздуху азбуку Морзе для коротких, до грязно-коричневого цвета загорелых пальцев мужика, влипших в проволоку щетины.

– Конвен... ну да, гад, это самое. – Пальцы, удерживавшие его чугунную голову, дернулись, и мужик чуть не упал лицом на пол. – А еще это, как его... А-а, вот!.. Про поноса сказал...

– Какого поноса? – опешил Санька.

– Ну, или подноса... Ну, хвамилия этого гада... Я тебе про него бухтел... Ну, что фатеры толкал у нас...

– Буйнос, что ли?

– Во-во!.. Гадство чистой воды! От этой жары такую фамилию забыл! Представляешь? А раньше помнил. Все время помнил! Вот ты меня, гадство, в три ночи разбуди, спроси, хто самый богатый хрен в Приморске, и я сходу... без всяческой заминки...

– А почему он назвал именно эту фамилию? – напрягся Санька.

– Ну, назвал и назвал... Это его дело.

– А еще что-нибудь кроме фамилии? Вспомни, братан!

Глаза мужика вскинулись от пола. В их красной слизи плавало что-то серо-зеленое. А может, и синее. Когда глаза схвачены таким туманом, то ничего за ним не разглядеть.

– О! Увспомнил! – икнул мужик. – Как ты "братан" сказал, так, гадство, и увспомнил! Про обед он еще говорил...

– Чего про обед? Какой обед? В смысле еды или времени суток?

– А чо ты мой стакан разбил? – сощурил глаза, высматривающие что-то на полу, бывший портовый работник. – Я тебе душу, гад, выворачиваю, а ты, падла...

Он попытался сесть на кровати, но комната, видимо, неслась перед его глазами каруселью, и мужик, подчиняясь ее вращению, кинул тело к стене, врезался в нее затылком и взвыл благим матом. Если следующая попытка получится удачней, то Санька вряд ли минует рукопашную схватку.

А в голове, в такт движениям мужика, дважды повторилось сочетание "Буйнос – обед" и заставило бросить взгляд на часы. Минутная стрелка лениво, будто тоже очумев от жары, начинала отсчет первого часа дня. Стрелка была острой, как лезвие ножа. Санька посмотрел на это острие и ощутил тревогу.

Еще минуту назад он думал о Буйносе с ненавистью. Но сейчас, поняв, что ничего хорошего не скрывается за словом "обед", он перестал вообще испытывать какие-либо чувства к шефу конкурса. В памяти всплыло последнее: Нина, заходящая в кабинет Буйноса. И хотя он ничего, ну совсем ничего не испытывал к этой сухой немодной девчонке, он вдруг ощутил, что ей, именно ей угрожает опасность.

– Я-а ща те-ебя, гад, – начал вторую попытку побороть ускорившееся вращение земли мужик.

Тревога бросила Саньку из вонючего номера. Он проскользнул под носом у все-таки вставшего мужика, выбежал в коридор, перепугав дежурную, по-роллерски перелетел по очереди все лестничные пролеты, нырнул в желтый воздух улицы, и желание побыстрее найти Ковбоя и узнать тайну обеда резко сменилось желанием снова увидеть Буйноса. Санька не знал, зачем ему это нужно, но побежал все-таки влево, в сторону офиса, а не вправо, к дворам частного сектора.

Попавшийся на пути рейсовый автобус помог ему минут на десять сократить путь. Он пролетел от остановки еще квартал, свернул за угол и сквозь шум ветра, забивающий уши, услышал звон стекла и хлопок. Метрах в ста впереди него метнулась от окна невысокая фигурка. Человек с коротко остриженной, почти лысой головой испуганно перебежал улицу, нырнул под арку дома, и стало так тихо, будто никого на улице никогда и не было.

Перейдя на шаг, Санька дохромал до окна, от которого отпрыгнул незнакомец, и тревога, томившаяся у сердца, обожгла виски. Это было окно в офисе Буйноса. Возможно, даже то, через которое луч обжигал позолоченную раковину. Половина стекла была разбита вдребезги, но только часть осколков каплями лежала на асфальте. Остальные, видимо, упали вовнутрь комнаты.

Внезапно висящая на окне штора жалюзи из серой стала красной и дохнула на Саньку жаром и едким запахом жженой пластмассы. Он отшатнулся, скользнул взглядом по жирным каплям сварки, удерживающим металлическую решетку на окне, и бросился к двери офиса.

– Куда?! – окриком встретил его охранник.

Пластиковая визитка на его груди смотрелась даже не визиткой, как у охранника у двери Буйноса, а приклеенной почтовой маркой.

– Там пожар! – еще громче мужика вскрикнул Санька.

– Пропуск! – закрыл телом вход в здание охранник.

– Н-на! – коротким тычком вмял ему Санька кулак в пах.

– А-а! – в рифму ответил мужик и стал заметно ниже.

Оттолкнув скорчившегося охранника, Санька вбежал в уже знакомый холод. Воздух в этом конце коридора был чист, как где-нибудь в Альпах, а в дальнем его конце, у кабинета Буйноса, на стуле храпел, широко раскрыв рот, второй охранник.

Грохот санькиных шагов разбудил его. Он вскинулся на стуле, заученно бросив руку к кобуре, но знакомое, уже виденное сегодня лицо парня остановило ее.

– Огонь! Там – огонь! – прыгнул к двери Санька и рванул ее на себя.

Горный воздух тут же стал воздухом свалки. Ядовитая вонь ударила в голову, забила дыхание и сразу стала хозяйкой офиса.

– Вла...а-аимир Захарыч, – прохрипел в затылок Саньке охранник.

В его голосе ощущался детский страх.

Посреди комнаты, окруженной огнем, будто посаженными по кругу красными кустами, лежал на полу Буйнос. По рукаву его пиджака и левой поле плясало пламя, а половина лица была почему-то черной.

Набрав побольше воздуха в легкие, Санька бросился в комнату, и тут же от нестерпимой боли заныла кожа на лице, шее и кистях рук. Ее будто бы сдирали заживо.

Схватив Буйноса за ноги, он поволок его к двери, а пламя на рукаве становилось все сильнее и сильнее, словно обрадовалось появлению новой жертвы.

– Сними куртку! Свою! – еще только ударившись боком о дверной косяк, заорал Санька. – Быстро, твою мать!

– Я... это... уже, – хрипел в спину охранник. – И что... это, что?

– Накрой пламя!

– Оно горячее!

– Дай сюда!

Вырвав из вялых пальцев черную куртку, Санька упал с нею на рукав, ладонью прибил пламя.

– Помер, да? Помер? – грустно выспрашивал охранник.

Он и здесь вопросы задавал как ребенок, который только сейчас узнал, что люди умирают.

– Нет! Он хрипит! Не слышишь, что ли?

– С-сука! – вцепились Саньке в рубашку чьи-то мощные пальцы.

С легкостью пушинки они развернули его. Перед глазами качалось разъяренное лицо первого охранника.

– Скорую вызови, идиот! – крикнул в эти тупые глаза Санька, и пальцы сразу ослабли, стали пластилиновыми.

– Че... чего тут? – удивленно спросил второй охранник.

– Поджог! С покушением на убийство! Да вызови ты скорую!

– Тут это... близко, – первым очнулся охранник без куртки. – По вызову час ехать будут. А больница – пять минут. Если бегмя...

– Так давай бегмя! – скомандовал Санька.

Сорванная с Буйноса куртка открыла дымящийся, в пропалинах, пиджак, открыла наполовину почерневшее, с вытекшим глазом, лицо. Охранник, прибежавший от входа, поднял начальника на руки, поднял как ребенка и под хлопки открывающихся дверей в коридоре побежал к выходу.

– Что такое? Что случилось? Почему воняет? – прибывал и прибывал народ к гудящей двери. – Огонь! Го-орим! Все горим!

– На улицу! – ощутив, что страх нужно куда-то направить, закричал Санька. – Все на улицу!

– И мне? – опять по-детски, глупо спросил оставшийся охранник.

– А ты... Ты вызови пожарных!

– Есть! – обрадовался приказу здоровяк и бросился по коридору, локтями отбрасывая от себя длинноногих сотрудниц.

– Во-оло-одя! – ударил по ушам единственный знакомый голос.

Санька отвернулся от двери и близко-близко, до головокружения близко увидел глаза Нины. Они как-то враз набухли, помутнели и выдавили из себя светлые полоски слез. Он еще никогда не видел Нину плачущей, и потому даже не поверил, что это она. А не поверив, приказал ей официально, сухо, как мог приказать любому из обезумевших сотрудников офиса:

– Иди на улицу! Быстро!

– Во-о... Во-о... Во-ова! Он по-гиб! – обреченно пропела она.

– Ничего он не погиб! Его уже там нет!

– А где он? – сморгнула последние слезы Нина.

– Охранник его унес. В какую-то вашу больницу.

Грохот каблучищ перекрыл его слова. Охранник без куртки подбежал к ним, чуть не сбив с ног Нину, согнулся в одышке и прохрипел в пол:

– По... по... вы... вы...

– Ясно, – перевел его речь на русский язык Санька. – Пожарных вызвал. Да?

– Да.

– Тогда пошли отсюда.

Пламя, словно услышав его слова, ударило из комнаты в коридор жгучим красным языком. Все трое отшатнулись от двери, и Нина вдруг вспомнила:

– Там – приз. Раковина. Она дорогая...

– Не дороже нас, – ответил Санька и, схватив Нину за руку, потащил к выходу.

Охранник топотал вслед за ними. Он дышал громче, чем гудело пламя за спиной.

Только на улице, хватанув ртом хоть и горячий, но все-таки чистый воздух, Санька ощутил, как мутно и дурно в голове. Еще минуту – и они угорели бы.

Глава четырнадцатая

НЕМНОГО ТЕНИ ПОД БРОШЕННЫМ ЗОНТИКОМ

– Отдыхаете?

Бывает такая усталость, что нет сил даже думать. А уж говорить... Говорить – это двигать губами, языком, мышцами щек, говорить – это так тяжело, если всех сил осталось, чтобы стоять, прислонившись спиной к горячему и, наверное, грязному столбу, и тупо смотреть на черные масляные пятна на асфальте, которые должен накрыть своим оранжевым издолбанным телом автобус.

– А вас искали...

Столб, нет спору, хорошая опора, но если всей тени от него -тростиночка шириной в три сантиметра, а в голову солнце вбивает клин за клином, то лучше перебрести метров на десять левее. Там, у бока бывшего журнально-газетного киоска, ставшего по воле времени вино-табачно-пиво-сникерсным, есть целебный пятачок тени. Ровно на одного человека. И оттого, что никто еще не додумался занять его, хотя автобус на Перевальное ждали не менее сотни человек, Санька ощутил зов этого клочка тени. Как будто если бы он не стал в него, тень навеки умерла бы и уже никогда не появлялась у ржавого бока киоска.

– Если он появится, что ему передать?

Нет, идти все-таки легче, чем говорить. В этом пекловом Приморске, похоже, не осталось нормальных людей. Кто их сюда свозил, в одно место? Может, какой-то шутник, захотевший проверить, что получится, если поселить у моря много-много идиотов. Стоит человек, ждет автобуса, а к нему подходят сбоку и начинают что-то спрашивать. Будто не видят, что у него закопченая от гари шея, которая отказывается поворачивать голову. Даже такую легкую и такую пустую. А может, самая тяжелая голова – это как раз самая пустая голова?

– Так что Ковбою передать?

Вопрос совпал с шагом в тень, и от этого показалось, что и задала его именно тень.

Осоловелыми глазами Санька посмотрел под ноги, увидел пару

сплющенных жестяных банок, порванную пачку сигарет, гирлянду

разнокалиберных окурков и, зачарованно проведя по ней взглядом,

только сейчас заметил, что из треугольника тени – а издалека он

четко виделся треугольником – серой дорожкой лежит еще одна тень. Глаза, соскользнув с окурочной ленты, пробежались по новорожденной тени, наткнулись на огромные черные ботинки с застежками-баклями, поднялись от них по ровным загорелым ножкам и черным наколенникам, потом через все такое же загорелое и по-женски нежное – к бахроме джинсовых то ли шорт, то ли плавок, а уже от них почему-то сразу, не замечая уже ничего по пути, к лицу.

– Даша?

– Я не Даша. Я – Маша, – подвигала вперед-назад колесиками девушка.

– Правда?

– Я уже минуту задаю вам вопросы, а вы не хотите отвечать. Я могу и уйти...

Ее лицо действительно стало обиженным. Она даже губки сложила так, как положено, чтобы поверили в ее искреннюю обиду. Санька не поверил. Он устал от глупых приморцев, а Маша, несмотря на милое загорелое личико, тоже входила в их состав.

– Ты что-то говорила про Ковбоя?

Губки разжались быстрее, чем бывает при серьезной обиде.

– Он искал вас.

– Правда?

После того, как к пылающему офису Буйноса приехали на двух машинах доблестные приморские пожарные, но приехали без воды, а в колонках ни на этой улице, ни на двух соседних воды тоже не оказалось, Санька понял, чем все это закончится, и пошел искать Ковбоя. Дома он застал распахнутое настежь окно, тишину в пустых комнатах и лай крохотной кудлатой собачонки, живущей в огромной будке в глубине двора. Почему собака молчала в его первое появление здесь, Санька не знал. Возможно, ее не настолько плохо кормили, чтобы она стала злой. Или кормили совсем плохо, и у нее не было сил на лай. Сосед, худющий мужик с лицом, изможденным вином и солнцем, охотно объяснил, что этот выродок, сын дуры и стервы, безотцовщина и сволочь, всю жизнь кравший у него яблоки и помидоры из сада и огорода, как уехал рано утром на своих гребаных роликах, так и не возвращался.

Сожитель мамаши, возникший на пороге квартиры все в той же майке и в тех же трикотажных штанах, в паузе между пережевыванием чего-то своего, таинственного, объявил, что сто лет этого чайника, бездельника и олуха не видел. Поскольку сегодняшний день четко входил во временной объем ста лет, то Санька больше ничего не стал выяснять. Он пошел к набережной, к остановке рейсового автобуса, чтобы по приезду в Перевальное объявить группе, что ему все смертельно надоело, что все авантюры заканчиваются так, как они и должны заканчиваться, и ноги его больше не будет ни в Приморском, ни в его чудном поселке-пригороде Перевальном. А если хотят петь без него, то пожалуйста. У того же Эразма рост не меньше, чем у Киркорова или Юлиана. А петь можно и с гитарой в руках. Не он первый, не он последний.

– Значит, Ковбой был здесь?

– Ну а я о чем говорю полчаса!

– Как гном и дом...

– Что?

– Сказка такая есть. Гном ушел по делам. Задержался. Дом решил, что гном потерялся, и пошел его искать. Гном вернулся, дома нет. Тоже пошел искать. Дом вернулся, гнома нет. Ну, и так далее...

Зачем он так много говорил? Голова стала уже не просто чугунной, а какой-то стальной. Наверное, поэтому ее так клонило к земле. А может, он и рассказывал эту белиберду во сне?

– Сколько сейчас времени? – спросил он.

– Полпятого.

– А это Приморск?

– Приморск. А что?

– Это я так. Показалось, что в Париже... Так что Ковбой сказал?

– Он извинился.

– За что?

Нет, мозги совершенно не хотели соображать. Только ссадина на щеке Маши, превратившаяся за сутки из ссадины в часть загоревшей кожи, напомнила о прошлой встрече.

– А-а, понял-понял! – вскинул он руку.

– Еще он сказал, что...

Что-то черное и быстрое, торпедой пролетев мимо них, с грохотом ударилось в ржавый бок киоска. Внутри сооружения послышалось звяканье, хриплый мат, и половина стального бока неожиданно распахнулась. На пороге киоска стояла тетка с распаренным банным лицом и смотрела на Саньку с неповторимой ненавистью. Казалось, что даже волосы на ее округлой голове наклонились в сторону Саньки, чтобы при первой же возможности уколоть его.

– Ты что, сволочь, наделал?! – взвилась тетка.

Судя по хрипоте голоса, она или выкуривала в день по десять пачек "Беломора", или выпивала не меньше бутылки водки. Или слишком часто скандалила.

– Я-я? – невольно отступил Санька и сам себе удивился.

До этой минуты ему казалось, что он уже ни одного шага не сделает.

– А кто?! Я, что ли?! – уперев мясистые руки в еще более мясистые бока, танком напирала тетка. – Ты это... по стенке врезал и с полки вдребезги четы... нет, десять бутылок водки и еще...

– Это не он, – подал голос Ковбой.

Он стоял, держась за угол киоска, и дышал с такой яростью, будто едким дыханием хотел сжечь тетку.

– А ты кто?! – сжав выгоревшие бровки, спросила она.

– Я – местный, приморский...

– Ну и что?

– Это я не рассчитал. Камень под ролик попал, а там пятка...

– Где? В ролике пятка?

Краснота на лице тетки загустевала прямо на глазах. Ее будто кто выкрашивал кистью. Прямо на виду у всех стоящих.

– Ты мне мозги не компостируй! – уже громче обычного прохрипела тетка. – Как я хозяину отчитаюсь?! А?! Четы... десять бутылок водки!..

– На! – сунул Санька в ее мокрые пальцы стольник. – Хватит?

Что-то щелкнуло. То ли опять под колесико Ковбоя попал камешек, то ли в голове у тетки включился калькулятор.

– Хватит, – фыркнула она. – И это... от киоска отойдите. А то вы мне всех покупателей разгоните...

Никто из троих даже не сдвинулся с места. Тетка постояла для приличия еще секунд десять, со вздохом вернулась в прокаленный солнцем стальной ящик и громко захлопнула за собой створку. Только теперь Санька понял, что это была дверь. Тетка смотрелась настолько мощной и сильной, что он даже подумал, что она в ярости высадила полбока у киоска.

– Я вас это... весь день ищу, – раздраженно сообщил Ковбой. – Даже в Перевальном был.

– Серьезно?

– А то нет! Ваши все как раз репетировали. Музыку, в смысле, гнали...

– Понравилось?

– Ага! Особенно длинный такой, с гитарой. Лабает круто! Собаки во всех соседних дворах гавкали.

– Ну, я тогда пойду, – обиженно произнесла Маша.

Сразу ощутив себя лишней, она уже без кокетства поджала губки, описала круг и поехала в сторону набережной. А говорила, что уйдет.

– Спасибо, Маша! – крикнул Санька ей в спину.

– Не за что, – ответила она, но ее слова никто не услышал.

– Наверно, я опоздал, – догадался Ковбой.

– С чего ты взял?

– У вас шея того... в гари.

– Молодец. Значит, ты об этом хотел мне утром сообщить?

Обернувшись, Ковбой вобрал в себя взглядом чадящий выхлопом автобус на Перевальное, сбившуюся у его дверей горячую, без остановки шевелящуюся толпу, и эта толпа почудилась ему единым живым существом. И то, что оно было таким огромным, таким потным и суетливым, вдруг навеяло подозрение, что существо наделено сильнейшим слухом и только и делает, что ждет его слов.