Текст книги "Летать так летать!"

Автор книги: Игорь Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

– Что ты делаешь?.. – шепотом, мягко упираясь пальцами в его упрямую голову. – Мама же говорила тебе – не тяни в рот что попало…

А потом остается жара. Два мокрых, счастливых животных в леопардовых пятнах солнца лежат рядом, вытянувшись, и соленое озерцо дрожит в ее пупке…

Дверь задергалась, загрохотала. Зашептали быстро, вспорхнули в панике, шторы на створках сомкнулись, комок одежды следом. Открыл дверь – взъерошенная голова инженера, перекошенные очки.

– Какого хрена закрылся? Готовь борт, сейчас полетите на караван, группа уже на подходе. – Прищурившись, всмотрелся в полумрак салона, увидел матрас с мокрым пятном Роршаха. – А это что?

– Качался, – сказал голый по пояс, мокрый, тяжело дышащий борттехник.

– A-а! То-то иду, смотрю, вертолет лопастями машет, – сказал инженер. – Думал, дрочишь. Амортизаторы не страви, качок, делать тебе не хрен.

Был жаркий афганский август. Почти каждый день, если после обеда борттехник был на стоянке, она приходила к нему – благо его машина стояла у самой «колючки», на краю стоянки. В раскаленном закрытом вертолете они пытали друг друга. Перед ее приходом он обливал салон водой и запасал два ведра, чтобы пара скользких грешников могла обмыться.

Борттехник стремительно худел. Зимы, дайте ему зимы, добрые боги войны! Чтобы под вечер разыгралась вьюга, чтобы его бобровый воротник серебрился морозной пылью и чтобы она вошла с мороза раскрасневшаяся… В раю, дорогие товарищи, стоит вечная зима. Несмотря на все ваши багамские надежды. Мало того, там вечная ночь, и вечный борттехник, забыв о горящей в пепельнице сигарете, пишет: «Она дика и порывиста. Она пугает не знакомых с нею – и они даже не подозревают, как нежна и покорна бывает она. Истина ее – на границе загара и белого – и прикосновение – даже не губами, а теплом губ – влечет за собой волну ее и твоих мурашек. Она поднимает голову и удивленно смотрит в его глаза – откуда ты знаешь? никто еще не прикасался так…»

А тихими августовскими вечерами в майорском балке шел матч за шахматную корону эскадрильи. Из зрителей – только она.

Поначалу борттехнику было страшно и стыдно. Каждый раз, приходя к майору, он боялся, что тайна уже раскрыта. Криво смотрел в глаза, прислушивался к интонациям, анализировал твердость рукопожатия. Он все время обещал себе прекратить. Однажды, сцепившись незримыми рогами, они играли. Представив эту картинку – лось и олень – борттехник прыснул. Майор поднял глаза от доски, внимательно посмотрел, сказал:

– Что-то ты похудел, дорогой. Это наша борьба так изматывает тебя?

Во взгляде скользнула и канула непонятная тяжесть. Борттехник был обеспокоен тоном. Его обдало жаром, он нескрываемо покраснел.

Она, обнимая майора за шею и глядя на борттехника счастливыми глазами:

– А ему идет худоба.

– Да и ты как стиральная доска стала, – майор задумчиво водил пальцем над фигурами.

– Август, – сказала она, даже ресницы не дрогнули, – жарко в столовой.

Но с реплики майора на доске все пошло наперекосяк. Ту партию борттехник проиграл, в очередной раз дав себе слово завязать с завтрашнего дня.

Но пришло завтра, пришла она, и все продолжалось. На второй неделе страх притупился, спрятался за привычкой. Главное, быть осторожным. И оправдание есть – она говорит, что любит майора. Это утешает и бесит одновременно. Пытаясь понять, борттехник мучительно анализирует. Майор уже стар (автор смеется над борттехником). Страшно представить – ему под сорок! (Треугольник, где уперлись лбами два странных катета длинами в 39 и в 24, и удивительная гипотенуза, равная 31, – такой треугольник не решит ни один Евклид!) Но посмотрим на него ее глазами, – темный ежик волос, спокойный прищур голубых глаз, рельефное тело – мышцы натружены войной, высушены пустыней – перед нами возведенная на пьедестал зрелость греческого полководца, дошедшего почти до самой Индии. Она может любить его, – разрешает со вздохом борттехник, – но у него слишком сильные руки, да и заточены они под управление «крокодилом» – натиск и сила. А где же нежность, товарищ майор?

– Странная она стала в последнее время, – как-то сказал майор. – Теперь ей подавай разговоры перед этим, да еще чтобы я у ее ног и гладил их пальцами. С чего бы эти извращения?

Но вы же сами добились права отвести в рембазу искалеченную «восьмерку» – у нее был перебит шпангоут кокпита, кабина складывалась гармошкой. Воткнули между приборными досками деревянный брусок, чтобы дотянуть (потом борттехник узнает, что вертолет вернулся из ремонта с тем же бруском, но выкрашенным в зеленый цвет! – там, видимо, решили, что это необходимая доработка), и борттехник помог майору набить борт контрабандой – вынимали из радиоблоков начинку, утрамбовывали джинсы и батники, дверь разъяли и аккуратно уложили туда коробки с блестками. Майор улетел, наказав молодому козлу сторожить капусту.

Впервые борттехник ночевал не в своей комнате. В тот вечер, откуда ни возьмись, налетела черная градовая туча, похолодало, зашумело, ударило по стенам и стеклам белым горохом, вечерняя земля проявилась, внезапно зимняя, – и она вбежала с мороза раскрасневшаяся.

…Прямо над ним на потолке набегали друг на друга солнечные круги, из приоткрытого окна тянуло влажной свежестью, входили мокрые звуки улицы. Сон еще окружал томительным счастьем незавершенности, и, боясь расплескать его, борттехник осторожно перевернулся на живот. Он обнял подушку и взял губами длинный золотой волос – паутинку, залетевшую из сна. На аэродроме взлетал самолет, тревожа оконное стекло. Его труба затихающе пела в вышине, когда борттехник выпил весь запах, – подушка больше никому не принадлежала, – и встал, держа волос в губах как цветок. Комбинезон ждал его, аккуратно сложенный на стуле, записка с тумбочки смущенно просила захлопнуть дверь и приходить в столовую.

На крыльце он подставил ладонь под бегущие с козырька крыши струйки и умылся. Шумели ручьи, текущие с аэродрома, в промытом воздухе пахло талой водой, на стоянке весенним маралом ревел вертолет. Синий ветер срывал с рябящих луж холодные брызги солнца, и борттехник ловил их губами; поддел носком ботинка воду, бросил ее ветру. Принимая игру, радостный ветер окатил его лицо, и он зажмурился, улыбаясь вспыхнувшей в ресницах радуге…

5

Автор, ну вы-то хоть не забывайте, где мы летим и чем чреваты мечты за пулеметом! Пока ваш герой предавался воспоминаниям, пара уже вышла в район работы. Если позволите, всего несколько кадров поцарапанного, ссохшегося 8-миллиметрового целлулоида.

– Спишь, что ли, мать-перемать! – заорал командир. – Крути стволом, стрелок херов! Справа смотри, куда пялишься?

Машина легла в крен, земля встала справа стеной. По вертикальной земле карабкались полусогнутые солдаты, наперерез вертолету тянулись два черных шлейфа. Глаза уколола искра, стекла вдруг радужно запотели, – борттехник машинально протянул руку, чтобы протереть, но понял, что их опылило керосином из разорванной аорты ведущего. Сквозь жирный туман был виден белый кометный хвост скользящего боком вертолета.

– Теряю керосин, фонтан в салоне, – сказал ведущий. – Пошел на точку. Если сможешь, помоги отрезанным от группы – видишь черные камни, они там. И потом догоняй. Я сейчас запрошу подкрепление. Тут не меньше пары с десантурой нужно. Оборзели…

Едва не чиркнув колесами по земле, вертолет выскочил из пике – тела сжались пружинами – и с натужным ревом вошел в разворот с набором. Они разворачивались на духовскую позицию. На мгновение окна посерели, в кабине запахло горящей резиной, лобовые стекла покрылись хлопьями черной копоти. Щетки дворников заелозили, размазывая грязь.

Борттехник нажал на гашетки – сейчас главное, чтобы внизу увидели пулеметный огонь. Пулемет лил свинец, песок кипел желтой лужей в дождь, люди, перекатываясь, ползли за камни. Вертолет замер, перевалился на нос – пулемет вздернул ствол, плеснув огнем в горизонт, борттехник рывком вернул очередь вниз. Машина пикировала с нарастающим воем, несколько камней пыхали дымками в ревущее солнце, но борттехник бил в камни, пренебрегая этими плевками, зная, что встречные трассы огибают вертолет испуганными птицами, – если вообще летят, а не разбрызгиваются вкривь и вкось из трясущихся стволов. Вертолет вздрогнул, споткнувшись, в кабину ворвалось шипение, – сошли с направляющих эрэсы, и внизу, в не осевшей еще пыльной мути кривым шахматным порядком расцвели черные, с острыми рваными лепестками, быстро склубились, легли под ветер…

Борттехник заметил, что жмет на гашетки молчащего пулемета – кончилась лента. Он поднял крышку ствольной коробки, обжег пальцы, не почувствовал ожога, наклонился, вытянул ленту из нового цинка и начал вставлять ее в дымящееся нутро пулемета. Глаза слезились от порохового угара, сердце задыхалось в саднящей груди, пулемет дышал малиновым жаром. Оранжевая плоскость земли, встав на дыбы, разворачивалась, и над ней, высунувшись в блистер, висел правак с автоматом. Они заходили на посадку.

Два удара сзади слились в один. Борттехник не испугался – так часто падала на виражах стремянка в грузовой кабине. Но сейчас машину мотануло, бросило вверх, командир выругался, заерзал, двигая педалями. Рулевой винт не откликался. Земля, ускоряясь, понеслась по кругу, внизу мелькнули два бойца, замершие с открытыми ртами и поднятыми руками.

– Кранты! – Это правый.

– Руби движки! – Это командир. – Сгруппировались все!

Борттехник привстал, перегибаясь назад, поднял руки, рванул краны останова, ударил пальцами по тумблерам аккумуляторов. Вертолет провалился в свистящую тишину, его вращение замедлилось. Стекло под ногами беззвучно лопнуло, взорвавшись пылью, сиденье садануло в копчик. Борттехник подлетел, ударился коленом о пулемет и макушкой – о центральную приборную панель – и мир вспыхнул негативом.

…Сквозь вату и звон в ушах – далекие автоматный треск и пулеметный стук, на шее и за воротником липко, голова как расколотый орех, шевелитесь, вашу мать, вон к той скале, за камни, оружие не забудьте, сигналки, держи портфель, где у тебя гранаты, а вы что смотрите, военные, мы у вас погостим немного…

Они бегут.

И зря они так торопились.

– Возьми этих двух недобитков, вернись, снимите с борта кормовой, забыл я про него, а то как мы с одними обрезами… Все цинки возьмите. Если у духов гранатомета нет, с пулеметом еще продержимся за камнями… И растяжку на дверь не забудь!

Трое вернулись к борту – он стоял как собака у забора, чуть подавшись носом вперед и задрав правый пневматик – передняя стойка провалилась в грунт, ее скрутило. Борттехник нагрузил солдат пулеметом и цинками, они тяжело побежали назад. Он задержался, устанавливая на ручку двери растяжку, выполз через командирский блистер, обогнул нос вертолета – и вздрогнул от неожиданности, хотя ожидал…

Человек прыгнул вбок и скрылся за большим камнем. При его рывке палец сам дернул спусковой крючок, автомат ужасно загрохотал, очередь взбила пыль и, развернувшись запоздалым веером, отколола от камня кусок. Борттехник не переставал давить на спуск, создавая битое поле, и сейчас сознание жило только очередью, которая должна быть нескончаемой, как воздух. И когда хлестнула и зазвенела оборванной струной тишина, камень качнулся, заметался, удаляясь, заворачивая по кругу за спину; руки мелькнули перед глазами, ударились в пыль, оттолкнули вставшую перед лицом землю; камни скачками понеслись навстречу, уворачиваясь, разбегаясь в стороны, внезапно выскакивая и пугая сердце человеческим контуром…

– Ну ты мельник, блин, – опуская автомат, сказал встревоженный командир, увидев его, белого от пыли, с бешеными глазами. – Чего стрелял?

– Там уже духи, – сказал борттехник. – Один был точно. Может, разведчик…

Отстегнул пустой магазин, потряс зачем-то возле уха, как спичечный коробок, бросил на землю. Подумал, подобрал, вставил обратно. Достал пистолет, попытался передернуть затвор – и не смог. Лихорадочно тянул, скользя потными пальцами по ребристому металлу.

– С предохранителя-то сними, – сказал командир. – И на фига тебе пистоль – застрелиться? Хватай пулемет, а то солдатики его сейчас сломают – им тока дай.

– Во попали, япона мать, – сказал правак. – И как это вы, товарищи долбо…, бойцы, от основной группы оторвались? И где сама эта долбаная группа – собирается нас вытаскивать или как?

– Или как, – сказал командир. – Забыл, зачем прилетели? Их вытаскивать. Мы – их… Они там основные силы на себя завязали. Но сейчас на нашу падаль гиены набегут, это уж точно… Только бы Петрович дотянул – может, нас хватятся. Да в любом случае должны «мессера» прилететь…

Борттехник лежал, установив перед собой пулемет, и, нервно зевая, похлопывал по его черному тяжелому телу. Хорошо, что есть пулемет, – что бы они делали с одними автоматами, – из их оскопленных стволов нельзя послать очередь дальше ста метров – не говоря уже о кучности, пули будут тыкаться в упругую грудь жертвы шариками из промокашки и застревать в черных волосах (так учили тяжелые сны).

Вдалеке, в лабиринте изъеденного песчаного плато трещали автоматы, что-то бабахнуло, запрыгало по горам ломаным эхом…

Ему показалось, что камни впереди зашевелились. Он надавил на пластину механического спуска, выпустил длинную очередь, толку от которой, будь кто в камнях, было мало – безногий пулемет бился как эпилептик. Тут же три испуганных автомата рядом задолбили, разрывая уши.

– Чего пугаешь? – сказал командир, отплевываясь и всматриваясь. – Там никого нет. А где они, вообще? – Он посмотрел вверх, на край обрыва. – На голову нам свалятся, что ли? Ничего не понимаю, лучше бы пришли уже! Или нам туда идти? Хрен его знает, где там кто…

Звон в ушах нарастал. Муха басовито гудела, ее звук переливался зеленым перламутром. Это еще не было точным знанием, это было сильнее, – как предчувствие неоткрытого еще туза, когда натягиваешь по миллиметру, касаясь глазами краешка рисунка и ликуя под маской невозмутимости, даешь дальше, много даешь… Он повернул голову, посмотрел на перевал – искоса, как натягивал карту, готовый принять отсутствие туза без сожаления, – и увидел четыре темные точки. Вдруг онемели ноги: острые прежде камни под коленями теперь кололи тупо, как сквозь ватные штаны. Он увидел, как вспыхивают на лишайном склоне горы блики лобовых остеклений.

Их сигнальную ракету заметили. От группы отделился один вертолет прикрытия и пошел к ним; следом устремился второй. Вертолеты неумолимо росли, миражно дрожащие в облаке выхлопа, с узкими, хищно вытянутыми глазастыми мордами, с тяжелыми ракетными блоками под короткими скошенными крыльями – уже были различимы красные головки управляемых ракет и гондолы с пушками.

– А вот и наш Бонд прилетел! – сказал командир, щурясь из-под ладони. – Еще орденок поимеет – да хрен с ним, за нас и Героя не жалко, а, товарищи бздуны? – И он весело толкнул борттехника в бок. – Лишь бы в нас не зарядил, он же потом думает!

Пара «мессеров», не снижая скорости, разделилась, вертолеты подпрыгнули и отработали НУРСами по лабиринту, где вела бой основная группа, и по обрыву, под которым лежали окруженные. В лабиринте разбилась черная океанская волна, он забурлил, затрещало, как в печке, – там все кипело, и над грязной, с кровавыми прожилками, пеной пузырьками взлетали и падали камни. Сверху – череда разрывов, земля задергалась, на головы посыпался песок. Вертолеты сделали круг и, проходя над ними, успокаивающе покачали крыльями. Дайте только добраться до вас, и я вылижу всю копоть с ваших боков… Мелькнули на вираже длинные драконьи брюха, пара ушла к лабиринту и, не доходя, открыла огонь из пушек. Возбужденно крутя задранными хвостами, драконы кашляли и плевались огнем и белым дымом, очереди скрещивались, фокусируясь на невидимом пятачке, выжигая, перепахивая его.

Пара «восьмерок» уже летела к ним. Ведущий приземлился у самого лабиринта, и было видно, как высыпали из двери солдаты в касках и бронежилетах, побежали, пригибаясь и разворачиваясь в цепь; пулеметные расчеты залегали, снова вставали и бежали за автоматчиками – взвод углубился в камни. Второй борт заходил на посадку, полого снижаясь. Он завис неподалеку. Ревя винтами и показывая голубое, в грязных потеках брюхо, опустился и мягко запрыгал на камнях.

…Солдаты бродили среди камней и собирали оружие убитых. Иногда раздавался выстрел, щелкая по горам пастушьим кнутом. Борттехник сидел в жаркой тени и курил очень горькую сигарету, постоянно сплевывая сухую пыльную горечь. Пальцы дрожали.

Пока грузились, два «мессера» кружили по окрестностям, рыскали, опустив носы и постреливая из пушек. Возвращались на борту ПСО, оставив свой покалеченный под охраной солдат. Борттехнику было плохо. Болела грудь – компрессионный удар, – болела и кружилась голова. Выпитая из чьей-то фляжки теплая вода застряла в груди граненым металлическим стержнем. Ему было неудобно в своем теле, оно было не своим, а снятым с чьего-то бешеного плеча. Дух жаждал покоя и спокойного ликования, но для тела покой был мучителен, оно гудело, его распирало изнутри, как глубоководную рыбу, поднятую в тихие, просвеченные зеленым солнцем воды поверхности. Хотелось потерять сознание. Вертолет заложил вираж, к горлу подступила тошнота, холодно взмокло лицо. Он встал, прошел на створки. Задернув за собой тяжелые стеганые шторы, нашарил в жаркой темноте ведро – в нем тускло блеснуло редукторное масло. «Извините», – подумал борттехник, и его больно вырвало несчастным глотком воды прямо в масло. Пока не перестало трясти, сидел на бардачке у кормового пулемета и, подняв голову, смотрел в черный проем люка – там двигались тросы тяг, там бешено крутился вал трансмиссии, и воровской лучик недвижно лежал на его боку.

6

…Они возвращались. Борттехник, сидя на скамейке в чужом салоне, пытался прогнать навязчивые сцены собственной смерти в вероятном прошлом получасовой давности. Смерти шли чередой, одна страшнее другой, – вплоть до отрезания головы, – этот вариант, уже булькая и задыхаясь, он пытался предупредить, подорвавшись на гранате, но никак не решался разжать руку.

В пылу борьбы он даже не заметил, что навстречу им пролетела пара с техбригадой и экипажем. Бригада заменила пробитый хвостовой редуктор, и когда солнце, красное как клюква, сидело на западных горах, хромой вертолет приземлился на базе.

Где в это время был его борттехник, автор точно не помнит. – Он вообще не видит борттехника в первый час после прилета – его как бы не было на земле. Дальше понемногу проясняется. Кажется, быстро смеркалось – да, уже было темно, потому что костер за баней в окопе был ярок. Пили тут же, в ожидании закуски. Банщик пожарил мясо козы, подстреленной «мессерами» на обратном пути, – автор помнит, как ее разделывали в том же окопе. Он помнит, как потекла в пустое ведро вялая, прерывисто-густая струйка крови; отломилась с сухим треском козья нога, и ее выбросили на поверхность. Из мрака появились собаки и набросились на обломок с копытцем. Им выбросили еще ноги и голову. Ее тут же подобрал солдат с ножовкой, аккуратно отпилил крышку черепа с прямыми, кручеными винтом рожками, и боком, по-крабьи, заскользил в сторону. Его остановил майор:

– Куда понес, шустрый? Это – моя добыча. – И, обращаясь к борттехнику: – Как, пулеметчик, головка бо-бо? Пойдем-ка, я тебя полечу, у меня средство есть.

Он завел борттехника в предбанник, жестко держа за локоть, развернул к себе.

– Ты после прилета сходил, отметился?

– Куда?

– Куда, куда! К ней. Показался бы, вот, мол, жив, почти здоров. Друг все-таки… Иди, иди, пусть она тебе башку хоть продезинфицирует и заклеит – вон как рассадил, – а у нее БФ медицинский есть. Потом потихоньку двигайте ко мне в балок. Я сейчас попарюсь и приду. И вот еще – рога мои захвати, не пойду же я с ними по городку. А хочешь, себе возьми. Не простая коза-то!

– А какая? – тупо спросил борттехник, глядя на зазубренный срез кости.

– Семен Семеныч!.. Ведь на ее месте должен был быть ты… – Майор ткнул его твердым пальцем в грудь. – Если бы не я, – и он холодно засмеялся.

…В комнате, в полумраке, ветер от кондиционера шевелит цветы, высаженные в длинном цинке.

– Тебе сейчас нельзя напрягаться, давай я посмотрю голову. Надо промыть перекисью. Положи вот так, не дергайся. Ну что за блудливые руки, я же…

Пока ее пальцы осторожно перебирают его волосы, он сонно думает в ее колени: не хочу засыпать, после сна все уйдет, этот день кончится – а эта ночь должна быть бесконечна, как новогодняя, и все должны веселиться и ходить друг к другу в гости с бутылками, но я очень устал, так жалко пропустить этот праздник, этот карнавал жизни – и в общем веселье всегда найдется темный уголок, куда можно спрятаться с ней…

– Щиплет? – Она дует, склонившись, но он уже не отвечает.

Он будет спать пятнадцать минут – головой на ее коленях, окружив руками. Пока автор не постучит по его голове – ей неудобно, да и подозрительно долго вы отсутствуете, друзья. Майор уже выходит из бани и думает – где вы сейчас и чем занимаетесь?

…Сейчас они идут по темному городку, взявшись за руки. Они шарахаются от теней, выныривающих из-за углов, от скрипа песка под чужими ногами, – руки испуганно разлетаются, потом снова находят друг друга. Возле майорского балка, в темноте у лестницы он останавливает ее, поворачивает к себе, обнимает, шепчет на ухо… А она улыбается, она улыбается, закрывая глаза… Не торопитесь, думает автор, постойте еще минутку так, вы же не знаете, что будет дальше. Майор подождет…

Майор лежал на кровати и тренькал на гитаре.

– Ну, наконец-то, – сказал он. – Вы там спали, что ли? А тебя точно только за смертью посылать. Я тут мяса принес, полкозы заныкал, отдельно пожарили, и водка уже остыла. Слушай, почему до сих пор подругу не завел – здесь много девушек красивых. Сейчас было бы кому за тобой поухаживать, второй день рождения отпраздновать. А так – опять втроем… Ладно, будем считать, семейный праздник.

Сидели, выпивали, ели сухое и пористое, как пенопласт, мясо козы. Майор рассказывал историю спасения, все время подливая в стакан борттехника.

– Наверное, ему нельзя так много, – сказала она. – Вдруг сотрясение мозга…

– Какого, на хрен, мозга? – горлышком бутылки отодвигая ее руку, сказал майор. – У военных нет мозгов. Один мозжечок, блин! Я, например, полный идиот, несмотря на целого майора! А он вообще студент! Давай пей, студент, это лучшее лекарство от страха, который приходит ночью. Останешься сегодня один, закроешь глаза и будешь кино смотреть про сегодня, – то падаешь не так удачно, – ты же не раз представлял это хряссь?! – то пулю ловишь, то взрываешься и горишь, – вертишься, мокрые простыни накручиваешь, – нет, без водки не уснуть. Если, конечно, один спишь, – и он подмигнул ему. – Мне вот бояться нечего, а ты давай пей.

Вдруг он встал, взял сигареты, гитару и со словами «Пойду подышу» вышел.

Борттехник тут же распустил руки и губы, но она уклонилась:

– Мне надо выйти за ним. Ты не видишь, а он пьян и зол. Не знаю, чем все это закончится…

Борттехник остался один. Он положил гудящую голову на руки и закрыл глаза. Но задремать он не успел. Она вернулась:

– Он тебя зовет. Что-то мне не нравится это. Ни в чем не признавайся. А еще лучше, попробуй уйти, скажи, что голова болит. О, господи, какая я дура…

Борттехник вышел в темноту. Майор сидел на высоком крыльце, склонив голову на гитару. Не глядя на присевшего рядом борттехника, протянул ему плоскую фляжку с коньяком, пробежал пальцами по струнам. Вдруг задушил струны ладонью, сказал:

– А здорово мы сегодня повоевали! Понравилось тебе? Посыпался ты сегодня впервые, потом чуть не грохнули, – чувствуешь эту дрожь? Она сразу не проходит. Это излишек силы в тебе бродит – пренеприятнейшее ощущение – тело только зарядилось по полной, а уже все и кончилось… На земле-то успели сцепиться? Или мы раньше?

– Немножко, – сказал борттехник. – Когда за пулеметом на борт вернулся, там один уже был. Я весь магазин в него выпустил.

– Завалил?

– Не знаю, – сказал борттехник. – Я убежал.

– Да и черт с ним. Все равно здорово. Наложить в штаны и с полными штанами продолжать воевать – тоже кайф… Но лучше не бояться. Война как Вий – увидит испуганного и скажет пулям – вот он! Нужно всегда быть быстрее самой войны, – а это значит, никогда не думать, прежде чем нажать на спуск. И никогда не жалеть после… Ты просто должен стать частью ее организма, и тогда она не тронет тебя.

Через каждую минуту он прикладывался к фляжке. Речь его уже заметно покривела, но, даже извилистая, текла свободно.

– А особенно мне спасать нравится. Когда у них уже надежды нет, а тут ты, как Чапай, – летишь и рубаешь, рубаешь… – Глаза майора блеснули. Он пригнул голову, тронул струну. – Вот и песня есть хорошая, ты ее знаешь, – сказал он и, подыгрывая на трех струнах, тихонько напел:

 
– Там, у самой кромки бортов, друга прикроет друг…
 

Сейчас начнется, – читая в памяти продолжение песни, заволновался борттехник.

Майор отложил гитару, затянулся, щелчком послал окурок в темноту искристой дугой, вдруг обнял борттехника за плечи, зашептал ему в ухо коньяком и дымом:

– Эта война, брат, моя третья война, – она самая лучшая в моем гербарии. Признаюсь, никогда у меня не было таких шахмат, никогда у меня не было такой женщины, никогда я еще не летал с таким удовольствием и так свободно и никогда еще, – никогда! – я не попадал в такую дурацкую ситуацию… Она дикая, как и я, мы с ней как две собаки, жадные до жизни – умные собаки, но безумные, потому что собаки все же. Знаешь, я ношусь над этой землей, над пустынями и горами, как пес, выпущенный ненадолго на волю, во мне столько силы… И в ней тоже. А ты не собака, нет… Ты другой крови… Страх меня стал посещать – так хорошо долго не бывает. Сегодня вот думал – завалят стопроцентно… В общем, решил я – если все нормально закончится, возьму ее с собой. Ты не возражаешь? – засмеялся майор, прижимаясь лбом к виску борттехника, который сидел кроликом в удавьем кольце, и ему, загипнотизированному этим странным шепотом, хотелось расколоться, – казалось, майор сейчас же простит, и станет, наконец, легко…

– Слушай, – вдруг сказал майор, отстраняясь, – слушай мою мысль, только что пришедшую. Она гениальна! – Он поднял палец. – А давай останемся здесь – я могу организовать. Ты напиши рапорт, командира уломаем. Останемся? Пусть они все заменяются, хрен с ними. А мы втроем останемся. Придет другая эскадрилья, мы будем летать, будем жить, играть в шахматы… У меня уже запах этой земли – как запах родины. Березки-хренозки! Это отсюда они такие березовые! Пойми, там нечего делать таким, как мы, я в этом уже убедился – такая тоска, господи, какая там тоска! Две недели не выдерживаю. А здесь… Хочешь, я тебя научу летать на «крокодиле»? Вас же Степаныч натаскал немножко, за ручку держаться можете, – а я тебя асом сделаю, гад буду! Своим оператором посажу! Что ты там со своим пулеметом понял? Ни хрена ты не понял. Ты узнаешь, каково быть огненным богом, хозяином управляемых и неуправляемых молний, я научу тебя крутить мертвые петли, ты увидишь небо под ногами и землю над головой, выше которой не прыгнешь – это страшно и весело! Ну, отвечай, согласен?

– Согласен, – сказал борттехник, понимая, что майор пьян и завтра он не вспомнит о своем бреде. И самым странным для него было то, что он действительно был согласен сейчас.

– Договорились! – Майор хлопнул его по плечу и, опираясь на это плечо, тяжело поднялся. – А теперь пошли пить, петь и танцевать…

Но в балке майора вдруг совсем развезло. Отстранив протянутую кружку с чаем, он прошел к кровати и упал лицом вниз.

– Что будем делать? – сказала она шепотом.

– Чай пить, – сказал борттехник тоже шепотом и, взяв ее за руку, потянул за перегородку на кухню.

Здесь, вместо того чтобы подглядывать, – несколько строк из тех, что борттехник напишет в несохранившейся тетради. Но это будет через три дня и совсем в других условиях. Дверь на лоджию открыта, ночной ветер колышет штору, шумит в кронах больших влажных деревьев, светит настольная лампа. Расписывая засохшее перо, он выводит на белом листе: «Рапорт, рапорт, рапорт. Товарищ майор, товарищ майор, товарищ майор». И с красной строки: «Мне страшно, – зашептала она ему на ухо, – кажется, сегодня я чересчур испугалась за тебя, и он это увидел». – «Мне еще страшней», – сказал я, прислушиваясь к скрипу кровати за перегородкой, отодвигая эти звуки на самый горизонт своего сознания, чтобы не мешали мне слышать ее аромат – горько-сладкий, терпкий, осенний; чтобы я мог длить это остро-нежное мгновение, чтобы ее холодные пальцы могли скользить по моему дрожащему животу, и нерешительно-просяще, как кошка – одеяло, трогать мой ремень – и я уже не думаю о том, как буду выглядеть, – со свисающим до колен ремнем, стоя над вашим сокровищем и запуская пальцы в ее растрепанные волосы… О, только бы вы не проснулись, только бы не услышать командорские шаги… – удар в хрупкую челюсть негодяя будет сокрушителен! – но я не хочу думать об этом, потому что, преклоняя колени, забираю в горсть легкую теплую, влажную уже ткань, отодвигаю ее, раздваивая и раздваиваясь, освобождая теплый плод, и…»

…И майор проснулся (да и спал ли он?). Проклятье, ну почему пьяный никогда не спит мертвым сном, какого хрена ему все время нужно в мире бодрствующих, которые надеялись, что он угомонился до утра! Они метнулись, заправляясь, присели на лавку за стол, схватились за кружки с холодным чаем, лица их горели, зубы стучали. Майор заглянул, обвел их неожиданно трезвым взглядом, сказал:

– Спать пора, давай дуй домой. Примолкли тут, мадонна с младенцем, блин.

И борттехник ушел. Он был пьян и счастлив, но в мякоти счастья таилась косточка стыда, – он обсасывал ее горечь, бродя по городку до утра и пугая сонных часовых.

7

Утром до построения его вызвал к себе начальник штаба и предложил отправиться в профилакторий.

– Отдохнешь и подлечишься, – сказал он. – С головой шутить нельзя. И вообще, может, это тебе звоночек был, – не будем судьбу испытывать. Там и про замену узнаешь в штабе армии. Вот документы. Иди к инженеру, предупреди, потом собирайся и на аэродром – там «Ан-12» перелетный дозаправляется, вылет через час.

«А может, не надо?» – хотел сказать борттехник, но вдруг вспомнил ночные намеки майора. Встречаться с ним сегодня – трезвым, да еще с похмелья – показалось совершенно необязательным и даже опасным. Зато поманила вдруг перспектива переместиться сейчас в знакомый оазис под Ташкентом, отстраниться от войны, остановить время и рассмотреть весь этот жаркий месяц из прохладного далека.