Текст книги "Летать так летать!"

Автор книги: Игорь Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

«Антракт, негодяи!» – воскликнул он про себя и от начштаба понесся к инженеру, потом в свою комнату, где переоделся в «гражданку», сунул в «дипломат» трусы, носки, книгу и пачку бумаги (ему уже грезилось, что вся пачка к концу отдыха будет исписана, – так толкались и теснились в голове нетерпеливые слова) и устремился на аэродром. К майору заходить не стал – «скажу потом, что не захотел будить после такой ночи». Он завернул в столовую.

– А ты разве не знаешь? – усмехнулась ее маленькая чернявая соседка. – Они с Бандитом в семь утра улетели. Он явился на завтрак первым, сказал, что летит на границу и что там ее посылка ждет.

– Какая еще посылка? – удивился борттехник.

– Вот и она спросила. А он сказал «узнаешь», взял ее за руку и увел.

– Ну, прилетят, передай, что я в профилакторий улетел, – сказал расстроенный борттехник и пошел на аэродром.

«А может, оно и к лучшему, – думал он во время крутого подъема, скользя по лавке, – никого не увидеть, оставить вчерашнюю ночь неиспорченной, чтобы питать ею свое воображение неделю или две. Наверное, бог уберег – вдруг сегодня она, испугавшись, решилась бы наконец все прекратить…»

Рядом сидел бледный лейтенант-артиллерист.

– Не боись, не собьют! – крикнул ему в ухо борттехник. – Не пришло еще наше время, мне вернуться сюда надо!

…Он бродил по Ташкенту, стоял у фонтанов, спускался в метро, вдыхал его металлический ветер, поднимался, курил в тени тополей, сидел за столиками открытых кафе, ел арбузы и дыни, думая о чем-то своем. В Дурмень возвращался под вечер, купался в пруду, ужинал в маленькой пустой столовой. Знакомая по маю официантка хмуро косилась, повариха была новенькой, – и никаких легких и звонких следов прошлого… Приходил в свою комнату, лежа на кровати, читал книгу, выходил на лоджию, курил, слушая, как цикадами свиристят звезды, что-то писал китайской перьевой авторучкой на белых листах бумаги в круге света настольной лампы (заглядывая через плечо, мы видим рисунки на полях, перечеркнутые куски, строчку, оборванную словами: «Мне страшно, Рыжик»), Когда светало, снова шел на пруд, возвращался, срывая виноград, оплетающий аллеи парка. Он хотел, чтобы так было всегда, – чтобы терпеливо ждала его верная война, его друзья, его вертолет, майор, шахматы – и главное…

Но через неделю счастья в комнату вдруг ворвались старшие лейтенанты М. и Л. и с порога объявили, что они заменились!

– А тебя твой заменщик там ждет! На хрена ты уехал? Собирайся и дуй назад! Мы только заехали сказать, сейчас в аэропорт и – домой! Встретимся в Магдагачах после отпуска.

– Вот, блин… – сказал борттехник. – Вы даже не понимаете, как вы все испортили! Е же мое, – в ужасе взялся он за голову.

Два старших лейтенанта с безумием свободы в глазах умчались, оставив после себя запах водки и развалины счастья. Старший лейтенант затосковал. Зачем, думал он, вышагивая по комнате, ну зачем я поехал в этот проклятый оазис, потерял последние дни, – и что теперь делать, когда там сидит эта сволочь заменщик, и я уже вычеркнут из списков счастья – где же этот прославленный армейский бардак?! Туда, сейчас же туда, майор поможет, он обещал, он же сам предлагал, ну хотя бы еще месяц до общей замены, чтобы вместе с ними…

Он начал метаться между профилакторием и военным аэродромом, узнавать, есть ли борта на Сабзавар, и через два дня улетел.

Лучше бы он задержался. Ни майора, ни ее там не было. Их не было ни в городке, ни в пустыне, ни в горах, ни в небе. Их не было в стране. Об этом борттехник узнал, ворвавшись в ее комнату прямо с самолета.

– Тю-у! – сказала соседка. – А вот и опоздавший. Опять не успел, юноша! Вчера вечером они улетели. На две недели. Она – в счет отпуска, он – как бы в профилакторий. Если бы ты не поторопился, увиделись бы – майору же нужно прибытие отметить. А позавчера мы тут их как бы свадьбу праздновали. Вот в тот день, когда ты улетел, он ей предложение и сделал. Утром увез в горы, в снега, сел там – и предложил! Красиво, да? Теперь отправились в Союз, чтобы как полагается. Она просила передать, чтобы ты дождался…

«Останемся! – злобно бормотал борттехник, быстро шагая к штабу. – Вот тебе и останемся! Какой молодец! Меня – в профилакторий, ее – замуж. За себя… А она, конечно, согласна! Дождаться! И зачем я должен дожидаться теперь?!» Но улететь, не увидев, – это казалось ему вообще невозможным.

Он вошел к начштаба решительно, он даже не понял удивленного взгляда, когда потребовал оставить его здесь хотя бы на две недели. «А как я тебя оставлю? – спросил начштаба. – Ты здесь уже вне закона, приказ подписан, сидишь до первого борта. У тебя даже койки-то нет, по сути. Да ты что, с ума сошел, где это видано? Давай домой, что ты городишь, ну какие дела у тебя могут быть тут? Нет тут у нас никаких дел – рви когти, дурак, не гневи бога!»

В Сабзаваре он просидел еще неделю – пока оформил документы, пока ждал борт на Ташкент (на один опоздал намеренно, за что получил дыню). На построения уже не ходил, долго спал, шел в баню, валялся возле бассейна, прислушиваясь к звукам садящихся самолетов – не летит ли «горбатый». По вечерам рассказывал заменщику – молодому лейтенанту, как надо воевать. Ходил к ее соседке, пил чай, водку, глядя на стены ее комнаты, на ее кровать (здесь автор опускает целый том соседкиных рассказов, его мыслей, ее маленьких вещиц в его вороватых пальцах). Несмотря на соседкины намеки, уходил на ночь к себе. Сидел до утра на кухне, что-то писал, выбирался на улицу, курил в темноте, мокро шмыгая носом. Днем шел на стоянку, бродил возле пустой площадки своего (уже чужого) улетевшего борта, смотрел на песок и камни, думая, какой из них побывал под ее ногой – да что тут найдешь после ветра винтов!

И вдруг однажды, рассматривая очередного претендента на памятный сувенир, он понял, что все закончилось. И пришла радость и лихорадка – все закончилось только здесь, – он же знает номер части майора в Северо-Западном округе, и ничего не помешает ему, когда заменится вся эскадрилья и все отгуляют отпуска, – прибыть, найти, постучать в дверь и сказать небрежно, когда откроют… Если майор, то: «Здравия желаю, товарищ майор, у нас осталась отложенной партия при счете 5:5 с неплохими шансами у черных». А если она? Но будет еще время подумать, что сказать ей, теперь главное – выбраться отсюда. И пусть она, прибыв, узнает, что нет его здесь больше, – с грустным злорадством подумал он. И никаких записок.

Поздним утром, когда все были на вылетах или на стоянке, пришел «горбатый». Старший лейтенант взял сумку с вещами, коробку с книгами, купленными в местном магазине, и присел на дорожку – казалось, что он уезжает в отпуск, поэтому он даже не осмотрелся напоследок, не забрал в память все, что было вокруг, – он уже был в будущем, он блуждал в его бесчисленных лабиринтах, и все коридоры выводили к ней. Он шел к самолету, опасаясь – а вдруг они прилетели в нем? Тогда что ему остается – пожать руку майору, кивнуть ей и вот так просто улететь?

Но их не было…

«Горбатый» оторвался от полосы и, резко задрав нос, пошел вверх, отстреливая гроздья тепловых ловушек. Пара «Ми-24» шла чуть ниже, прикрывая небесного кашалота своими узкими крокодильими телами. И если бы кто-нибудь спросил сейчас старшего лейтенанта о тех, кто прикрывает его, – он назвал бы всех поименно. Но в тот момент он совсем не думал о том, что уходило под брюхо самолета.

Он улетал с войны навсегда, еще не понимая, что такое это «навсегда».

После отпуска он прилетел в свой амурский полк с опозданием на две недели и пробыл здесь два месяца в ожидании приказа. Он не торопился. Вернулась его эскадрилья и, после грандиозной общей пьянки, разлетелась по отпускам. Зато теперь он имел записку от нее, – и там было только одно слово: «Рыжик!!!» Была ли она так гениально лаконична, или ей не дали дописать – какая разница? Это слово он мог читать бесконечно.

Наступила зима. Он жил один в холодной угловой комнате, выбираясь только в столовую (вкусные бараньи почки с гречкой подавала улыбчивая официантка) да на вокзал, чтобы запастись в киоске газетами и журналами. Вечерами, заварив чаю, набросив одеяло на плечи, он сидел за столом и думал над чистой страницей. Но писалось плохо – он не мог представить окончания – или продолжения? Тогда он ложился и читал «Три товарища» – потрепанную книгу, которую обнаружил в прикроватной трехногой тумбочке.

Здесь автор удивленно думает – сколько лет прошло с тех пор, а он больше не брал в руки Ремарка. Нет, брал – пробовал на вкус и, поморщившись, откладывал. Почему же тогда, лежа в морозной комнате под тремя одеялами и читая, как герой мчится на автомобиле в санаторий, где она умирает, – почему тогда он плакал, не утирая слез? Дело здесь не в Ремарке, а в одной только фразе: «Завтра вечером я увижу ее, – это было немыслимое, невообразимое счастье, в которое я уже почти не верил». Вот в чем причина, привередливый автор. И вообще – вместо того чтобы удивляться такой малости, расскажи лучше своему глупому герою, который сейчас на пике счастливого ожидания, что ждет его дальше. Предложи ему выбор – остаться вечно старшим лейтенантом на вечной войне (я подпишу твой рапорт, старлей!), с бесчисленными вариантами будущего и с переполненным жизнью настоящим, или же, безвольно отдавшись течению времени, повторить путь автора – по единственной, узкой и кривой колее, – до этой клавиатуры, до этих слов…

Я расскажу, а ты выбирай.

8

Придет февраль, когда ты решишься на путешествие. Поедешь, конечно, на поезде, чтобы, постепенно приближаясь, репетировать, как высадишься одиноким десантом в незнакомом городке, где зимой влажно и слякотно, как будешь бродить долго, рассматривая место ее обитания, кружить по ДОСам возле их дома – и ждать, ждать, когда она выйдет – а кто тебе сказал, что она выйдет? – но вдруг… И тогда сердце заколотится, как в первый раз, и ты пойдешь медленно наперерез, и скажешь, подходя… И как она вздрогнет и остановится, как повернет голову, и что скажет она, – вот вопрос всего второго тысячелетия, всех гор и пропастей, рек и пустынь, которые ты избороздил…

Но прежде ты выйдешь в Ленинграде и совершишь вояж по «Березкам» – тебе нужен подарок, а чеки Внешпосылторга жгут твою ляжку, и уже идут слухи, что сеть «Березок» закрывается, народ бегает, скупая все, спекулянты у дверей просят продать один к трем и злобно кричат в спину: давай-давай, жмись, все, что нажито непосильным трудом, все пропадет! И где-то на самом краю города, на берегу залива в хмурый февральский полдень ты найдешь еще не до конца разграбленную «чекушку», и на втором этаже в парфюмерном отделе, когда продавщица предложит тебе желтую «Шанель» и фиолетовый «Пойзон» – вот лучший подарок для девушки, молодой человек, – тебя вдруг знакомо жестко возьмут за локоть…

Если ситуация в жизни выстраивается так, словно это не жизнь, а рассказ, где все подогнано автором, то стоит ли удивляться художественной логике этой жизни? Но тем не менее…

– Товарищ майор? – обернувшись, удивился бывший борттехник и тут же поправился, взглянув на погоны: – Извините, товарищ подполковник, поздравляю… – А взгляд уже прыгнул через погон, забегал вокруг, ища…

– Да не дергайся, нет ее здесь, – усмехнулся подполковник, довольный произведенным впечатлением. – Пойдем в буфет, посидим, накатим. И кто мне теперь докажет, что судьбы нет? Я чувствовал, когда входил, чувствовал непонятно что, ознобом по хребту…

В буфете было пусто. Сели за столик.

– Молодец, – сказал подполковник, наливая. – Я знал, что ты появишься. Скажи, что не к нам пробирался, – не поверю. Да и какой бы ты мужик был, если бы все забыл, оставил в прошлом. А может, ты отложенную партию ехал доигрывать? Я ведь ее сотни раз анализировал и понял – если черные играют без ошибок, они выигрывают. Преимущество, конечно, мизерное, но ты же у нас никогда не ошибался, не так ли? А это значит, я сдаюсь и выплачиваю тебе твою штуку чеков. Обменяешь сейчас у входа, вот тебе и три тысячи – «Запорожец» купишь, в сад ездить. А своих добавишь – так и целые «Жигули». Опять же в сад. Что еще нужно, чтобы спокойно встретить старость? – засмеялся подполковник.

Борттехник замотал головой, оттолкнул пачку, перетянутую резинкой:

– Без игры не принимаю. Если не хочешь доигрывать, предлагаю ничью.

– Не может у нас быть ничьей, разве ты еще не понял? Либо я, либо ты, и это при том, что я тебя нежно люблю, старший лейтенант. Настолько нежно, что сам тогда полетел тебя спасать – очень уж у нее глаза безумные были. Но она не раскололась и по сей день. Да я и не пытал особенно – люблю, понимаешь, по-честному играть. Только в тот день точно понял – а до этого просто чуял! – что ты мой партнер не только по шахматам. Нет, можешь даже не возражать, зря не врать, я не требую. Играли честно, каждый по своим правилам, просто заранее не договорились. И везде у нас ничья. Я ведь летел тогда и думал грешным делом – бог сейчас выберет. А кого – черт его знает, как-то под ложечкой щемило. А когда он не выбрал – ох, и молилась она за нас, наверное! – то я взял командование на себя. Ну не удержался, извини: тебя – в профилакторий, а ее увез. Все равно так должно было быть – чтобы без лишних мучений, без иллюзий… Бог теперь помог – столкнул нас здесь, остановил тебя на подступах. Здесь и останься, прошу тебя. Зачем ворошить? У нас все хорошо. Перевожусь на Камчатку, буду замкомполка. В академию через годик. А она уже на шестом месяце… Ну-ну-ну, вот только не надо необоснованных предположений – даже не думай. («Я и не думаю», – промямлил борттехник, волнуясь и краснея.) И не оправдывайся, мне от тебя покаяний не нужно. Ты только одно скажи – у вас до меня началось или после?

– До, – быстро сказал борттехник еще тогда заготовленную ложь. И добавил: – А с тобой и закончилось.

Подполковник покачал головой, глядя насмешливо прямо в глаза:

– Вот и хорошо. С одной стороны – ты был первым. А с другой – я победил.

Они еще долго говорили – опустели две бутылки, стемнело за окном – и они смотрели друг на друга так же, как тогда, в первую свою партию, они вспоминали, вспоминали, – но уже мимо главной темы.

– Я напишу тебе с Камчатки, – напоследок сказал подполковник. – Приедешь, на рыбалку слетаем, ну и доиграем отложенную. А ей, ты уж извини, не скажу, что тебя видел, – пусть все идет, как идет. Повидаетесь, когда в гости приедешь. Учти, ошибку совершаю, сам не знаю зачем. Кому от этого будет лучше? Но мне хочется, понимаешь, хочется, чтобы вы повидались. Вы оба у меня здесь существуете, – он постучал пальцем по голове. – Вместе. Мы там вместе, понимаешь? Я сам не понимаю… Короче, придет время, повидаетесь. Только не сейчас, ладно?

– Тогда подари ей это, – сказал борттехник, – как от себя.

– По-и-зон? – разглядывая и нюхая, сказал подполковник. – Яд, говоришь? Ладно, принято, пусть пахнет ядом.

Они вышли на улицу. Был поздний сырой февральский вечер. Когда пожимали руки и обнимались, глаза их слезились от ветра с залива.

ЭПИЛОГ

«Пока все идет не так уж плохо, – думаешь ты, наблюдая в окно вагона летящие мимо признаки марта. – Будем ждать письма с Камчатки». И пророчит ли песня, которую ты мычишь ночью в грохочущем тамбуре, – про это странное место Камчатка, про это сладкое слово «Камчатка», про то, что на этой земле я не вижу тебя, я не вижу здесь их, я не вижу здесь нас… Даже если пророчит, – мы все равно будем ждать письма.

И письмо придет. Но не с Камчатки и не через месяц или год. Пройдет семнадцать лет, когда ты получишь известие от случайно выловленного Сетью однополчанина: «А помнишь того дикого майора с «мессеров»? Уже через полгода после перевода на Камчатку, при невыясненных обстоятельствах, кажется, что-то связанное с браконьерами, – авантюрист, ты же помнишь…»

«А она?» – ответно спросишь ты, не попадая дрожащими пальцами в клавиши. Но вестник совсем не помнит ее, – а разве он на официантке женился? Это которая из них? Там все официантки были одинаковы – всегда агрессивны и всегда подшофе…

«Так мы не договаривались, – растерянно и жалобно думаешь ты неизвестно кому и куда, ожесточенно грызя ногти. – А как же привычная картинка, стареющая вместе со мной? – генерал, генеральша, сын (или дочь) и когда-нибудь – все равно когда – встреча… Да пусть не встреча, бог с ней, – главное было верить все эти годы, что у них, у нее – все хорошо. И кого теперь под трибунал за этот обман? И что теперь делать?»

Накинув на плечи драную, лохмотья на локтях, куртку с тускло-золотыми буквами и «птичкой» на левом рукаве, автор сидит на балконе и курит «Беломор». Прикладывается к плоской фляжке, морщится – что за коньяк пошел, сволочи! Перед ним, ночь за ночью, проходят ноябрь, декабрь, – и туман – такой густой, что из желтых окон торчат граненые куски дымного света – как из затонувшей в северных водах эскадры. «Мы к земле прикованы туманом», – пел когда-то майор, и его сигарета дымилась рядом, на спичечном коробке. Когда-то или только вчера?

Скажешь это волшебное слово, и все оживает – все с самого начала. Приамурский аэродром, укрытый мглистым одеялом до самой травы, мокрый шелест этой травы под ногами, кислый холодный запах металла, гулкость его, лупящаяся краска звезд на запотевших боках, влажный брезент ветхих, выцветших чехлов, капельный бисер на лопастях… По всей стране прошлого, по всем ее дальним заросшим аэродромам, свесив мокрые лопасти, стоят в туманах твои вертолеты, – и всего в двух шагах за этими туманами, с их обратной стороны – твоя война. Скажи только медленно: мы не все вернемся из полета – и сразу хлынет знобящий простор, и глаза заслезятся от внезапно ударившего ветра молодости, и следом, откуда ни возьмись – та самая жара, бледно-пыльный пейзаж, белое, как застиранное в хлорке, небо, ржавые горы… И, лихорадочно шаря по карманам памяти, ты горько пожалеешь вдруг, что так невнимательно жил тогда. Ты даже не можешь толком вспомнить запах и цвет этой земли, запах горячего оружия и крови, свист пыльной бури, свои позывные, даты и названия, блеск этих речек под этим солнцем. А память твоя дырява потому, что ты не хотел смотреть войне в глаза, в любую свободную минуту уносясь в прошлое или в будущее. Надо было слушать войну, как джаз, – обсасывать каждый ее звук, как гранатовое зерно, внимать импровизации боя и блюзам тягучего страха этих ночей – и слушать, как музыку, даже стук тарелок в столовой! Как музыку…

«Кассета! – осеняет автора. – Обшарпанная «Сони» с голосами «Каскада», где она?» – Он встает, озаренный надеждой – сейчас он вспомнит все! И вот опять летим мы на задание, режут воздух кромки лопастей, – втанцовывает он в комнату.

– Где, черт побери, моя кассета, – орет он, шаря в пыльном ящике, – куда она делась – вот тут лежала каких-то пятнадцать лет назад! Да не мог я ее стереть! Я же ее там записал! Ты права, тогда я смеялся над этими лилипутскими голосами, а теперь мне нужно их послушать! Там у меня запись наших переговоров с бортового магнитофона, с проволоки, – когда мы е… когда мы посыпались! – уж ее-то я не мог, там звук моего пулемета! Как загрохотал мой грозный пулемет, о, как он грохотал! – как поезд ночью на бешеном перегоне, этот огненный состав пуль… И где теперь все это, я спрашиваю, и что теперь делать?!

Делать больше нечего, искать больше негде. Особенно если учесть, что совсем другой вариант жизни вырос, возмужал и состарился за эти годы. А тот ушел далеко в сторону – как забытая комета с длинным периодом, с ее очень эллиптической орбитой, – настолько эллиптической, что мнилась параболической, улетающей в никуда, в навсегда. Но вдруг, спустя века, она вновь засияла на твоем темном небосклоне, увеличиваясь каждый вечер, каждую ночь. Она возвращается, а это значит, цикл завершается, и сны становятся все ярче, и однажды, когда Марс, твой настоящий бог, приблизится к Земле вплотную, когда его красная капля будет каждую ночь гореть на юго-западе, – вот тогда, в летящем сквозь летнюю ночь поезде, в плацкартном вагоне, на боковой полке возле туалета ты напишешь за ночь сценарий своей будущей вечной жизни, которую выбираешь. Сумрачный вагон летит, громыхая, шарахаясь от черных деревьев, – не поезд, а летучий голландец железных дорог, и чай в стаканах с подстаканниками еще дымится на столиках, ложечки дребезжат, но нет уже никого (девочку-то спящую внизу оставьте, я не трону ее – это же муза!), только скорость, ночь, ветер – и воспаленная луна летит, не отставая, прямо возле окна, и, щурясь, читает по слогам трясущиеся каракули, которые ты чертишь на мятых листочках.

И что же ты чертишь там? Какую-то глупость, чушь собачью – вовсе не сравнимую с твоими дифференциалами и интегралами, божественной партитурой для божественного оркестра, – но разве формулы твои что-то значат сейчас, когда отпущенный тебе отпуск, растянувшись на двадцать лет, закончился, и пора возвращаться, потому что там пусто без тебя, и ты, оказывается, пуст без этого бледного неба и пыльной жары, без рева двигателей, скорости и захода на боевой, без горькой сигареты в трясущихся пальцах, жгучей сладости спирта, без полуденной тишины и печного жара стоянки, – и особенно – без хруста камней под ее легкими ногами, стука в дверь и ответного стука твоего сердца, торопливого шепота и блеска глаз во мраке грузовой кабины, без ее пальцев на твоих губах… Все это ждет тебя, как остановленный кадр – кивни только главному киномеханику, – и в шорохе и треске эфира оживут голоса, и высохшая пленка побежит, – и сквозь ливень царапин вспыхнет белое солнце, мелькнут ее коленки, ее улыбка, взмах ее ладошки, закрывающей экран, – и появится мерцающее название фильма, диагноз твоей неизлечимой болезни:

Война, любовь моя…

Автор благодарит за содействие Михаила Крюкова, Игоря Горбачевского, Максима Мошкова, Андрея Дышева. Без их участия этой книги бы не было.

Всем читателям виртуальной версии – большое спасибо за внимание и поддержку.