Текст книги "Летать так летать!"

Автор книги: Игорь Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

На стоянке капитан Т. сказал Милому:

– Останешься и зарядишь 1000 патронов. Я обещал, а слово офицера, сам знаешь…

– На фига мне такие стрельбы, – расстроился Милый. – Он обещал, а я крути!

Борттехник зажал струбцину машинки и открыл три цинка патронов – простые, бронебойные, трассирующие. Потом достал со створок пустую ленту на 1000 патронов, которую он собрал из четырех стандартных. Эти стандартные кончались всегда неожиданно и в самый неподходящий момент, поэтому борттехник решил создать суперленту.

Милый, пыхтя, крутил ручку, борттехник контролировал перекос патронов и расправлял свивающуюся черную змею. Зарядка прошла удачно. Милый, штурманские руки которого привыкли держать только карандаш да линейку, простонал, разглядывая свежие мозоли:

– Лучше бы я из автомата через блистерок – милое дело…

Борттехник покурил, любуясь на чудо-ленту, и начал ее укладку. В обычную коробку она не лезла – борттехник взял большой пустой цинк и аккуратными зигзагами уложил в него свою любимицу. Поднять этот цинк он не рискнул, чтобы не надорваться, и переместил его в кабину волоком. После долгих усилий, пользуясь коленом как домкратом, перенес цинк через автопилот и попытался опустить его под станину пулемета. Но этот огромный цинк никак не входил на предназначенное ему место. И ничего поделать было нельзя – мешало переплетение труб станины. Разочарованный борттехник, обливаясь потом, перетащил цинк через автопилот и, грохоча по ребристому полу, поволок его к кормовому пулемету. Но даже там, на относительном просторе, он кое-как приладил цинк так, чтобы лента могла свободно подаваться в замковую часть пулемета. «Как-нибудь и отсюда постреляю», – подумал он, утешаясь тем, что хвост теперь надежно прикрыт.

Утром летели в Турагунди. На 101-й площадке взяли на борт пьяного пехотного капитана.

– Возьмите, мужики! – попросил смиренно капитан. – Все, баста, моей войне конец – заменился! Уже третий день пью – а оказии до Турагундей нет! Болтаюсь как говно в проруби – хоть опять воюй. А это вам, чтобы до своей замены дослужить… – И он протянул командиру бутыль спирта.

Прилетели, сели на площадку возле дороги, справа от которой за сопкой виднелись пограничные вышки Советского Союза. Выключили двигатели, наступила отдохновенная тишина.

– Что-то порохом пахнет, – потянул ноздрями командир.

Борттехник открыл дверь в грузовую кабину и ахнул. В салоне плавали сизые пласты порохового дыма, просвеченные лучами из открытого кормового люка. Дым ел глаза, резал горло, дышать было нечем. Приглядевшись, борттехник увидел, что на полу, среди черных колец пулеметной ленты, валяется пассажир. Он пробовал встать, но поскальзывался на звенящем ковре из тысячи гильз и снова падал.

– Ты что сделал, козел?! – сказал борттехник, еще не осознавая масштабов случившегося.

Капитан повернулся на бок, поднял голову:

– А, мужики! Ну, спасибо вам, такой классный пулемет! – Я всю дорогу из него херачил! Не смотри на меня зверем – прощался я, понимаешь?! С этой долбаной страной, с этой войной прощался – чтобы помнили, суки!

Он был еще пьянее, чем полчаса назад. Борттехник выволок его за шиворот и спустил по стремянке. Капитан схватил вылетевшие следом сумки и побежал по дороге не оглядываясь.

Он бежал на Родину.

Экипаж проводил его недобрыми взглядами – теперь борт № 10 на промежутке Герат – Турагунди зарекомендовал себя как беспредельщик.

– Надеюсь, этот идиот просто так стрелял, не прицельно, – вздохнул командир.

Назад пара летела окольным путем, по большому радиусу огибая обстрелянный капитаном маршрут.

Свою суперленту борттехник Ф. больше не заряжал. Не было уже того восторга.

ПРЕДСКАЗАНИЯ

1

– А знаешь, Фрол, – сказал старший лейтенант Б., обнимая борттехника Ф. за плечи. – Оставайся-ка ты в армии. Ты уже понял, какая веселая служба у нас – что тебе на гражданке делать? На завод идти?

– Да года через три армии-то не будет, – сказал лейтенант Ф., не задумываясь. – Или сократят ее раз в пять. Перестройка…

2

Лейтенант Л., узнав, что на войне легко вступить в партию, засуетился. Начал собирать характеристики и учить Устав и материалы последнего Пленума ЦК.

– Зачем тебе это? – спросил его лейтенант Ф. – Хочешь умереть коммунистом?

– Типун тебе на язык! Быстрее вырасту, может, директором завода стану. Будучи членом партии, легче бороться за переустройство общества…

– Да через три года и партии-то не будет, – сказал лейтенант Ф.

– Ты еще скажи, Советской власти не будет! – загоготал лейтенант Л.

Но это было слишком сильное предположение даже для пессимиста Ф.

СТАРШИЙ ТОВАРИЩ

Утро 20 августа 1987 года. Вчера День авиации плавно перешел в ее ночь. Построение проходит не в штабном дворике, как обычно, а на большом плацу. Все – с тяжелого похмелья, кое-кто просто пьян, поскольку праздновал до утра. Перед строем – командир эскадрильи и незнакомый полковник – судя по нашитым на новенький комбинезон погонам, из Ташкента или из Москвы. Вчера вечером на праздничных танцах в клубном ангаре этот полковник, переодетый в штатское, пытался пригласить на танец одну из госпитальных женщин. Два уже прилично выпивших старших лейтенанта, заметив бледного штатского, доходчиво, с помощью мата, объяснили ему, что здесь – не его территория.

Теперь была прямо противоположная ситуация.

– Вчера, – сказал полковник, – двое молодых людей вели себя, мягко говоря, как скоты. Я думаю, сегодня у них хватит смелости, чтобы выйти сюда и извиниться перед товарищами за то, что они опозорили звание советского офицера.

Помявшись, старшие лейтенанты вышли. Отдав честь начальству, они повернулись к строю, и все увидели их испуганно-благочестивые лица.

– Еще вчера, – продолжал полковник, – я хотел отправить их авианаводчиками на Саланг. Но имею ли я право так запросто решать судьбу молодых летчиков, членов коллектива? Ведь именно коллектив должен воспитывать, помогать становлению характера, поддерживать, указывать на ошибки. И главную роль в воспитательном процессе играют старшие товарищи. Кто командир звена у этих офицеров?

Командиром звена был майор Б. Сейчас он стоял во втором ряду строя, рядом с борттехником Ф., прячась за широкой спиной своего правака.

– Я! – сказал он, стукнул своего Рэмбо по плечу и вышел из строя. Отдал честь, развернулся через правое плечо и попытался замереть по стойке «смирно». Но это ему никак не удавалось – он все время кренился и переступал ногами, находясь в процессе перманентного падения. Все увидели, что майор очень устал, – говоря языком протокола, он находился в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения.

– Та-ак! – сказал полковник, подходя к майору сзади и заглядывая сбоку в его обиженное лицо. – Вот, значит, они какие, эти старшие товарищи! Вы сами строй найдете, или вас проводить, товарищ майор?

СНАЙПЕР

Майор Б., еще в Магдагачах, будучи капитаном, говорил молодым борттехникам, что летчик может летать, если он может сидеть. То же самое он повторил однажды, явившись на вылет в не очень трезвом состоянии.

– Не ссы, Хлор, – сказал он, поднимаясь в кабину. – Сейчас ты увидишь то, чего никогда еще не видел.

– Имеете в виду мою смерть, товарищ майор? – холодно спросил борттехник Ф.

– Ой, да ладно тебе, – пробормотал командир, регулируя высоту кресла под свой малый рост.

– А что «ладно»? – злобно сказал борттехник. – Рэмбо вон еще за ручку может схватиться, а я, извините, пассажир – мне-то за что прикажете хвататься – за свою ручку?

– Вот давай слетаем, а потом уже и ругайся, – сказал примирительно командир, шмыгая красным носом.

– Если оно будет, это «потом», – проворчал борттехник, но на запуск все-таки нажал.

Майор вел машину хотя и чересчур резво, но уверенно, огибая рельеф местности – радиовысотомер, выставленный на высоту в пять метров, ни разу не пикнул. Летели мимо разрушенного кишлака. На всякий случай борттехник послал в дувал пулеметную очередь, отломил от глиняного забора кусок. Командир оживился.

– А вот смотри, что умеет старый пьяный летчик, – сказал он.

Машина вошла в разворот. Даже не делая «горку» и еще не выйдя из крена, командир, со словами «видишь вон ту форточку?», выпустил по кишлаку одну ракету.

До указанной «форточки» – отверстия в стене, в которое с трудом пролезла бы голова, – было больше ста метров. Пущенный майором эрэс, двигаясь с боковым скольжением, вошел точно в отверстие и канул. Через секунду домик вспучило от внутреннего взрыва, он провалился внутрь, выбросив струи черного дыма.

– Ну, Степаныч, ты снайпер! – восторженно сказал Рэмбо.

– Я, конечно, снайпер, – важно сказал командир. – Но не настолько же! Учтите, товарищи старшие авиалейтенанты – такстрелять может только пьяный летчик!

ЕЩЕ РАЗ О ЛЮБВИ

Три существа нравились лейтенанту Ф. в замкнутом мире войны – хмурая презрительная официантка Света, пес Угрюмый и собственный вертолет за номером 10. Все трое были красивы и независимы. Большой, с мускулистым львиным телом, Угрюмый ходил за Светой по пятам, лежал у ее ног, когда она сидела на крыльце женского модуля. Может, он привязался к ней потому, что она его кормила – но лейтенанту Ф. эта странная пара казалась героями древнего мифа – богиня войны и ее могучий верный слуга. А вертолет был драконом (судя по округлостям тела и глазастости – самкой), служившим борттехнику Ф. верой и правдой. «Она очень красива, – писал борттехник Ф. в одном из писем. – Ее полет нежен, от ее изгибов все замирает внутри. В звуке ее двигателя собраны все гармоники мира, а значит, и вся его музыка – нужно только услышать ее. Керосин ее светло-желт и прозрачен, как (вымарано)… А ее гидравлическая жидкость имеет цвет и запах клюквенного морса. Именно эта машина – с ее выпуклыми задними створками, с закопченными, забрызганными смазкой капотами, с узкими гибкими лопастями, длинным хвостом, с ее ревущей скоростью и шквальным огнем – воплощает для меня и Эрос и Танатос моей войны».

При всем кажущемся родстве двух пар лейтенант Ф. никогда не предпринимал попыток к сближению со Светой – только иногда утром говорил Угрюмому, ночевавшему в коридоре летного модуля (в женский на ночь его не пускали): «Передавай привет хозяйке». Может быть, он не хотел разрушать созданную воображением тайну, а может, просто боялся, что его пошлют вслед за тем же лейтенантом С. Однако втайне фаталист Ф. надеялся на судьбу, и она, уже в конце его войны, свела дорожки борттехника Ф. и официантки Светы. Случилось это так.

Однажды утром, после снятия пробы свежей браги, борттехник Ф. пошел на стоянку через бассейн. Окунувшись и тем самым придав телу некоторую бодрость, он поднимался на аэродром по дороге, ведущей мимо крыльца женского модуля. Было раннее утро, небо только розовело, ночная прохлада еще лежала на дороге, и пыль была влажной от росы. Пахло свежестью.

На скамейке возле двери он заметил камуфляжную летную демисезонку («чья»? – без ревности подумал борттехник). Проходя мимо, борттехник замедлил и без того медленный шаг. Он был еще слегка пьян, поэтому остановился и сказал:

– Доброе утро, Света!

– Доброе утро… – Она посмотрела на него и, слегка улыбаясь, спросила: – А что это у вас волосы мокрые? Под дождь попали?

И они засмеялись этому нереальному здесь дождю.

– Люблю купаться по утрам, – сказал он, окончательно смелея. – А знаете, я сейчас лечу в Фарах. Если вам нужно что-нибудь – ну там продать или купить, скажите.

– Если только телевизор, – сказала она просто. – Продадите мой маленький телевизор?

Он кивнул, и она вынесла в сумке из перкаля маленький «Электрон» – точно такой же стоял у борттехника Ф. в комнате, и борттехник собирался сбыть его перед самой заменой.

Он взял сумку из ее рук. Он даже коснулся ее пальцев своими – невзначай.

– Как получится, ладно? – сказала она. – Не торгуйтесь там.

И он пошел на стоянку.

Обернулся, помахал рукой. И она помахала ему.

Утро было прохладным, пустынным, и пахло почти как на Дальнем Востоке после дождя.

Борттехник шел к вертолету, улыбаясь, – он хотел, чтобы предстоящий полет был очень-очень долгим – например, вокруг всего Афганистана, огибая войну где-нибудь на 5–6 тысячах метров, над снежными вершинами, с включенной печкой – теплая кабина и морозный салон, – чтобы спокойно вспоминать это, такое уже далекое, утро…

…Когда прилетели в Фарах, горы плыли в жарком мареве. Пока ждали «Тойоту» с советником, борттехник Ф. с праваком Милым продали подручным полковника Саттара (начальника Фарахского аэропорта, брат которого был в банде) десять банок югославского конфитюра, попили с Саттаром чай. Увидев телевизор, полковник предложил купить его за пять тысяч. Борттехник Ф. отказался – он знал, что в городе продаст его за шесть с половиной.

– Не продашь, – сказал Саттар.

– Посмотрим, – пожал плечами борттехник.

«Тойота» оставила борттехника Ф. и Милого на центральной улице Фараха и уехала.

– Сначала продадим мои конфеты, – сказал Милый, – а потом поторгуемся за твой телевизор.

Конфеты из огромной сумки у Милого забрали прямо на перекрестке. Пока покупатели перегружали товар из сумки в свою тележку, подошли двое мальчишек, покрутились, прося бакшиш, потом схватили с телевизора, который борттехник поставил у ног, полиэтиленовый пакет с документами, запасными предохранителями и шнуром питания и бросились бежать.

– Их только пуля догонит, – сказал борттехник, глядя, как мальчишки исчезают вдали. Расстроившись, он даже понарошку прицелился из автомата. Покупатели заволновались, быстро заговорили, но никто не двинулся с места. «Кончай», – прошипел Милый и, скорчив улыбку, сказал:

– Он шутит! Шу-тит! Ха-ха-ха, понимаете? Но и вы должны его понять – мы к этому не привыкли, наши пионеры никогда не воруют у взрослых!

Потом они долго бродили по Фараху, предлагая телевизор без шнура. Его никто не хотел брать. Качали головами, махали руками. Уговоры найти бачат, укравших шнур, не действовали.

– Понимаешь, Милый, – грустно говорил борттехник Ф. – Меня попросили, а я все испортил – теперь этот телевизор только выбросить.

– Не ной, прорвемся, – отвечал Милый, весь мокрый от жары. – Русские не сдаются!

Наконец один дуканщик спросил, работает ли телевизор от автомобильного аккумулятора, и, получив от Милого горячий утвердительный ответ, купил его за четыре тысячи.

– И то дело, – сказал Милый. – Но теперь пора сматываться, пока этот автолюбитель не попробовал его включить. Ума не приложу, как он это сделает.

И они торопливо пошли к резиденции советников, где их уже ждал экипаж ведомого.

Вечером борттехник Ф., прибавив к вырученным четырем тысячам свои три, пошел отдавать деньги. Волнуясь, постучал в дверь комнаты. Открыла Света, улыбнулась, пригласила войти.

Она была в белом кимоно с журавлями. Комната на двоих, занавески перед кроватями, столик, накрытый скатертью, мягкий свет двух настенных бра – и головокружительный запах чистого жилья, в котором обитает женщина.

Борттехник был поражен контрастом между этой комнатой и той семиместной казармой, в которой он пребывал уже год. Совсем другой мир хлынул в душу, размягчая ее, и борттехник понял, что, живя здесь, он не смог бы воевать.

Отдал деньги. Света поблагодарила, не глядя, положила их на тумбочку и сказала:

– Попьете с нами чаю? Мы как раз собирались…

Из-за перегородки, отделяющей кухню от комнаты, вышла ее соседка по комнате – тоже официантка – с чашками в руках, лукаво поздоровалась с гостем.

– Спасибо, – сказал он, собираясь согласиться, и неожиданно для себя проговорил: – Как-нибудь в следующий раз. – И тут же соврал: – Я сейчас в наряде, нужно стоянку сдавать караулу…

Они тепло попрощались. «Будем ждать», – сказали женщины, и он обещал прямо завтра…

Он очень боялся этого завтра, и, видимо почуяв испарения его трусливой души, бог назавтра прислал борт на Ташкент, на котором старший лейтенант Ф. убыл в свой второй профилакторий. Когда прилетел обратно, Светы в столовой не было – вчера улетела в отпуск, сообщила ее соседка.

А еще через неделю старший лейтенант Ф. заменился.

Так, едва начавшись, закончилась эта история. И все ее вероятные продолжения навсегда остались тайной для борттехника Ф. Что, в общем, его до сих пор радует.

P.S. Это не совсем правдивая история. Но, когда она писалась, автор не знал, что решится на иной вариант…

ВОЙНА

Лирическая зарисовка

…Если выбирать из картотеки воспоминаний картинку, которая вмещает в себя ВСЕ, – старший лейтенант Ф. выбрал бы вот эту.

Ночь. Они только что прилетели. Борттехник вынес из вертолета мешок со стреляными гильзами, высыпал их в окоп. Он заправил машину, закрыл и опечатал дверь. На полу грузовой кабины осталось много крови, но мыть сейчас, в темноте, он не хочет. Завтра утром, когда он откроет дверь, из вертолета вырвется черный гудящий рой мух, собравшихся на запекшуюся кровь. Тогда он подгонит водовозку и как следует, щеткой, помоет пол.

А сейчас он идет домой. Небо усыпано крупными звездами, земля еще дышит теплом, но в воздухе уже чувствуется ночная прохлада. Борттехник расстегивает куртку комбинезона, подставляя горячую грудь легкому ветерку. Он устал – земля еще качается под ногами после долгого полета. Держа автомат в безвольно опущенной руке, он почти волочит его по земле. Курит, зажав сигарету зубами.

Где-то рядом, на углу ангара, вздыхает и позвякивает, как лошадь, невидимый часовой.

Борттехник сворачивает со стоянки, выходит через калитку на тропинку. Справа – большой железнодорожный контейнер. Там – женский туалет. Ветерок доносит запах карболки, в щель приоткрытой двери пробивается желтый свет, слышен смех. Борттехник прислушивается, улыбаясь.

Постояв немного, он идет дальше, раскачивая автомат за ремень. Поднимает голову, смотрит на мохнатые вангоговские звезды, видит, как между ними красным пунктиром прорастает вверх трассирующая очередь. Потом доносится ее далекое та-та, та-та-та.

Вдруг что-то ухает за взлетной полосой, под ногами дергается земля, в ночном небе с шелестом проносится невидимка, туго бьет в грудь западных гор, – и снова тишина.

Скрип железной двери за спиной, шорох легких ног, опять смех – и тишина…

Ночь, звезды, огонек сигареты – и огромная война ворочается, вздыхает во сне.

Война, которая всегда с тобой…

НИЧЬЯ
повесть

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

…Вождь своих слов неприхотлив. Он пишет на простом клочке бумаги, подложив, подстелив под него коленку. Огибая ее рельеф и редкие еще капли, которые сеет на бумагу небо, и забыв горящую на спичечном коробке сигарету, он спешит, пока не иссяк интерес к уложению предложений. Молодость вдруг выглянула из-за угла с испачканным мастерком, – ах, как он умел заводить углы, как тянулись они друг к другу, планируя траекторию встречи – чуть пьяную от предстоящего счастья, и ее кривизна вселяла страх и скепсис в посторонних, – и теперь самое время вспомнить…

Но, рассматривая задуманное, стоит объясниться с кредиторами. Прав был критик Г., говоря: они еще не знают, как вы вредоносны – растлите надеждой и бросите. И вот бросает. Когда-то он обещал показать им те края, где тексты страшны и прекрасны в своем животном напоре, он призывал принять их красоту даже брезгливых, которым противны идущие сплошным шевелящимся ковром лемминги: осознайте величественность их цели – океан, в котором они сгинут; или тараканы, мигрирующие из холодного дома в теплую баню прямо по снегу – рыжая дорога соединяет тепло и холод, усики топорщатся, как французские штыки, яйца торчат из яйцеводов смыслов и выпадают – все это один организм, и он абсолютно разумен в своей безумности.

Нет ничего более сладкого, чем пустить два потока навстречу, чтобы битва и пожирание, гигантский кровавый палиндром, пустеющий на глазах удивленного творца, аннигиляция тез и антитез, – и, наконец, – белая пустыня, усыпанная усиками и ножками, и солнце садится, удовлетворенно краснея. А вы хотите мне зла, хотите совершенно другого, – чтобы, склонившись над столом, я морщился и царапал пером, вдыхая отравленные логикой пары, чтобы в конце страницы при взгляде на сделанное меня вырвало прямо на бумагу – вы этого хотите?

Так говорил он. И что же теперь? Где все обещанное многообразие? Откуда это стремление к простоте слога и чувств, так отвергаемой ранее? В ответ – никаких объяснений, кроме первой строки: «Ах, как я был счастлив в этом мире, пока он не распался, как истлевшая ткань, пока все не покрылось снегом… Но уже смеркается и скоро совсем стемнеет – начнем, не медля».

Последуем же за автором в комнату, к столу, к лампе – здесь мы сможем рассмотреть его. Он похож на персонажа старинной фотографии. Представляется, что сюртук его заношен, но, как положено в таких случаях, аккуратно заштопан и эполеты блестят в электрическом свете, а нафабренные усы и Георгий на груди говорят о его былой мужественности. И что ему до прошлых иллюзий, если он захвачен и охвачен? Пальцы по-птичьи цепко держат стило, царапая им по бумаге стремительно, а местами и вовсе небрежно. Собственные небрежность и стремительность потрясают его, но как-то мимоходом, как-то сбоку, не прерывая стремнины слов…

Заглянем через эполет, чтобы узнать – где он сейчас?