Текст книги "Рассказы и сказки"

Автор книги: Ицхок-Лейбуш Перец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Смерть музыканта

1915

Перевод с еврейского Ел. Иоэльсон.

На кровати скелет, обтянутый желтой, высохшей кожей. Михл-музыкант умирает. Тут же на сундуке сидит жена его Мирл с распухшими от слез глазами. Восемь сыновей, все музыканты, разместились в тесной каморке. Тихо. Никто не нарушает молчания, говорить не о чем. Доктор уже давно отказался от него, фельдшер тоже; даже Рувим из богадельни, этот истинный «специалист», сказал «безнадежно…» Наследства делить не придется, саван и могилу даст «погребальное братство», а от «братства носильщиков» еще по рюмочке перепадет. Все просто и ясно, говорить не о чем. Одна только Мирл не хочет сдаваться. Сегодня она ворвалась с отчаянными воплями в синагогу. Теперь она пришла с кладбища, где совершила «обмер могил». Она все твердит свое: «Он умирает за грехи детей. Они не набожны, распущены, – за это господь отнимает у них отца… Оркестр лишается своей красы, свадьбы потеряют свою прелесть; ни у одного еврея не будет отныне настоящего веселья… Но божьему милосердию нет границ. Надо кричать, молить так, чтобы мертвые услышали! А они, родные дети, музыкантишки, жалости у них нет, цицис не носят… Если бы не тяжкие грехи!.. Есть же у нее на небе дядя, резник; он там, наверное, один из первых, он бы ей не отказал. При жизни он, блаженной памяти, всегда ласково относился к ней… Он и теперь, наверное, благоволит к ней, он хлопотал бы, он все сделал бы для нее… Но грехи, грехи! Ездят на балы к гоям; едят там хлеб с маслом и бог знает что еще!.. Без арбаканфес! Не может же он там стену прошибить!.. Он, разумеется, делает все возможное… Ох, грехи, грехи!»

Сыновья не отвечают, сидят, потупившись, каждый в своем углу.

– Еще не поздно! – всхлипывает она. – Дети, дети! Опомнитесь, дети! Покайтесь!

– Мирл, Мирл! – отзывается больной. – Оставь, Мирл, уже поздно, я уже свое сыграл; довольно, Мирл, я хочу умереть.

Мирл вспыхивает.

– И поделом!.. Умереть ему хочется, умереть… А я? А меня?.. Нет, я не позволю тебе умереть, ты должен жить, ты должен… Я так буду кричать, что смерть не осмелится подойти к тебе!

Видно было, что в душе Мирл открылась старая, не зажившая рана.

– Оставь, Мирл! – молит больной. – Довольно проклинали мы друг друга при жизни… Довольно… Перед смертью не гоже так… Ох, Мирл, Мирл, оба грешили мы!.. Пусть уж придет конец… Замолчи лучше. Я уже чувствую, как холодная смерть от ног подползает к сердцу, как отмирает член за членом… Не кричи, Мирл! Так лучше!

– Потому что ты хочешь избавиться от меня! – перебивает Мирл. – Ты всегда хотел избавиться от меня, – горько плачется она, – всегда! У тебя на уме постоянно была черная Песя. Ты всегда говорил, что хочешь умереть… Горе, мне, горе!.. Даже теперь он не хочет покаяться… Даже теперь…. теперь…

– Не одна черная Песя, – горько улыбается больной. – Много их было: и черных, и белокурых, и рыжих. Но от тебя, Мирл, я никогда не желал избавиться… Девица – девицей… Волокитство – это уже в музыкантской натуре… ноет, как нарыв… Наваждение какое-то… А жена женой! Это вещи разные… Помнишь, когда черная Песя задела тебя посреди улицы, я задал ей здоровую трепку… Молчи, Мирл! Жена остается женой! Разве только если развестись… Да и тогда душа болит. Поверь, Мирл, я буду тосковать по тебе, по вас тоже, дети! Вы тоже принесли мне много горя, но ничего… Таково уже влияние скрипки, – таков уж язык музыкантский… Я знаю, вы относились ко мне без должного уважения, но все же вы любили меня. Если мне случалось выпить лишнее, вы обзывали меня пьяницей… Так нельзя, отцу нельзя так говорить… Ну, что ж… И у меня был отец, и я с ним тоже не лучше обращался… Но довольно об этом!.. Я прощаю вас!..

Речь эта утомила его.

– Я прощаю вас, – начал он снова через несколько секунд.

Он приподнялся на постели и обвел глазами окружающих.

– Взгляни на них, на этих истуканов, – заговорил он вдруг, – уставились в землю, как будто рта раскрыть не могут. Что, все-таки жалко отца? Хоть и пьяницу, а жалко?

Младший из сыновей поднял голову. В то же мгновение веки его задрожали, и он разразился громким плачем. Остальные братья тоже зарыдали. Через минуту четырехаршинная комнатка огласилась громкими рыданиями.

Больной смотрел и таял от удовольствия.

– Ну, – спохватился он вдруг, как бы вновь собравшись с силами, – довольно, это уже вредно для меня… Довольно, детки, послушайтесь отца!

– Разбойник! – кричит Мирл, – разбойник! Пусть они плачут: их слезы могут помочь, боже ты мой!..

– Молчи, Мирл, – перебивает больной, – я уже говорил тебе, что я свое сыграл… Довольно! Эх, Хаим, Берл… Иона… Все! Слушайте! Скорее! Берите инструменты!

Все посмотрели на него широко раскрытыми глазами.

– Я приказываю, я прошу вас! Сделайте это для меня, возьмите инструменты и подойдите поближе к постели.

Дети повиновались и окружили постель больного – три скрипки, кларнет, контрабас, труба…

– Я хочу услышать, как оркестр будет играть без меня, – говорит больной. – А ты, Миреле, прошу тебя, кликни пока соседа.

Сосед был служкой в "братстве носильщиков". Мирл не хотелось итти, но больной смотрел на нее с такой мольбой, что она должна была повиноваться. После она рассказывала, что это "Миреле" и предсмертный взгляд были совсем такие, как тогда, после венца… "Помните, дети, – повторяла она, – его сладкий голос и этот взгляд!"

Вошел служка братства, окинул взглядом больного и сказал:

– Потрудитесь, Мирл, созвать миньен.

– Не надо, – отозвался больной, – на что мне миньен, у меня свой миньен – мой оркестр! Не ходи, Мирл, мне не нужен миньен.

И, обернувшись к детям, он продолжал:

– Слушайте, дети… Играйте без меня, как со мною, играйте хорошо… Не нахальничайте на свадьбах бедняков… Почитайте мать… А теперь – сыграйте мне отходную… Сосед будет читать…

И четырехаршинная каморка наполнилась звуками музыки.

В подвале

1915

Перевод с еврейского Наума Осиповича.

Большое подвальное помещение сплошь заставлено постелями.

В углу, между стеной и печкой, давно уже спит на сундуке длинная, сухая и тонкая, как жердь, Фрейда, по прозвищу Голодригиха. На рассвете ей нужно выехать на ярмарку в соседнее местечко с колесной мазью.

Фрейде не спится; она неспокойна: уж хлопот будет вдоволь! Раньше она имела в виду взять с собою маленький бочоночек, так и договорилась с возчиком. Но в постели ей пришла в голову мысль, что лучше бы взять с собой большую кадку.

Фрейда долго и беспокойно ворочается с боку на бок, злится на себя и недовольно ворчит: "Проклятый бабий язык! Надо же мне было сболтнуть: "маленький бочонок"! Зачем? К чему? Какое возчику до этого дело? Разве он больше овса даст лошади?

Так, ворча и проклиная свою болтливость, Фрейда, наконец, засыпает. Из-под укрывающей ее перинки выглядывает красный головной платок, который сполз ей на лицо и как бы обрамляет острый синеватый нос. Дышит она тяжело; ее костлявые руки, вероятно, сложены на старческой груди. Кто знает, что ей снится?.. Может быть, снится, что возчик не согласился и она не попадет на ярмарку, останется на полгода без заработка.

Противоположный угол – это "владения" Ионы-водоноса. На одной кровати спит его жена с двумя младшими детьми, на другой сам Иона со старшим мальчиком, посещающим уже хедер.

И с этих кроватей несутся частые вздохи. И здесь уснули в тревоге. Мальчик плакал: "Деньги ребе! Меламед требует платы". Старшая дочь осталась без места. Она служила в бездетной семье и вдруг хозяйка умерла; вернулась домой – не оставаться же ей одной со вдовцом. Ей еще немного причитается за работу, из этих денег можно было бы хоть меламеду заплатить, но вдовец отказывается погасить долг. Жена, видите ли, не завещала ему, а сам он ничего не знает – он никогда не вмешивался в женские дела. Перед сном по этому поводу поспорили: мать советовала вызвать вдовца на суд раввина; дочь предложила написать прошение к "мировому" или даже к "начальнику". Сам же Иона с обеими не согласен: вдовец может отомстить ему – восстановить против него всех клиентов.

– Стоит ему лишь слово сказать, – говорит Иона, – и крышка мне. Мало ли водоносов слоняется без дела с тех пор, как провели водопровод?

Вблизи похрапывает носильщик Берл, раскинувшись один в кровати, как "граф". Дети же спят вдвоем в другой кровати. Жена отсутствует: она повариха и занята на какой-то свадьбе. И в этом углу спят неспокойно. Берл уже некоторое время чувствует ломоту в костях. Старший сынишка стонет во сне: он работает при гашении извести и ошпарил себе ногу.

Еще дальше в кровати спит одна "графиней" торговка Цирл. В другой кровати спят вместе трое ее детей. Муж – ночной сторож. Когда он на заре возвращается, она выходит на базар с лотком хлеба и свежими бубликами.

Вот мы уже в третьем углу, где стоит узенькая железная кровать.

Куча тряпья заместо подушки. Женская голова. Преждевременно выцветшие губы часто приоткрываются, испуская горестный вздох. "Тяжелый промысел" у мужа ее. Нет ему удачи… Не везет… С риском для жизни стянул он на прошлой неделе медный котел, зарыл его в песке за городом, – а все же нашли… Кто знает, с чем-то он вернется сегодня. Не засыпался ли он?.. А тут уже три недели похлебки не варили, горячего во рту не было… С квартиры гонят…

– Тяжелый промысел… Нет удачи… – шепчут выцветшие губы. – К тому же остерегайся соседей. Все спрашивают, допытываются: "Чем занимается твой муж, что так поздно приходит?.."

Поверх всех постелей скользят слабые, трепетные лучи света, исходящие из середины подвала. Здесь отгорожены ширмами четырехаршинные "владения" молодой четы. Трайна, молодая хозяйка, не спит еще. Всего лишь две недели после свадьбы – вот она и ждет мужа; он должен вернуться из синагоги. Горит каганец, отбрасывающий светлые пятна на закопченный потолок. Сквозь щели в ширмах пробиваются тусклые полоски света, бегающие по белым кроватям, на которых покоятся изможденные, усталые лица.

Тут, во "владениях" Трайны, светлее и чище. На белом столике, меж обеими кроватями, лежит посреди двух медных подсвечников женский молитвенник. И подсвечники, и молитвенник – это полученные Трайной свадебные подарки. На одной из ширм висят свадебный наряд, мешочек для молитвенного облачения, с вышитым на нем "щитом Давида" – шестиконечной звездой. Табуретки нет. Трайна сидит на кровати, чинит корзинку для лука, рассыпанного около нее на простыне. Подушки же и одеяла сложены на другой кровати. Там спрятан горшочек с похлебкой для ужина.

Но вот открывается тихо дверь. Трайна краснеет, роняет из рук корзинку и вскакивает. Но она остается на месте – ей неловко перед соседями. Ведь кто-нибудь может проснуться и поднять ее на смех. Ох, и терпит же она от соседей, особенно от Фрейдл!.. Голодригиха никак не может понять, как это можно не обругать мужа на другой день после венца.

– Погоди, – говорит ей эта "старая ведьма", – увидишь уж, какой у тебя муженек будет. Покажи ему только палец!

Фрейдл покоя не дает ей. "Если мужа не водить за нос, – говорит она, – он хуже волка будет. Он весь сок высосет из костей твоих, всю кровь выпьет из жил. Уже десять лет, – говорит Фрейдл, – я без мужа живу, а все еще не могу оправиться, собраться с силами". А Фрейдл ведь умная женщина и в писании сведущая. "Что полагается мужу по закону, то кинь ему, – говорит она, – как собаке кость, а дальше – ни-ни! Только лишь держать его на расстоянии и только бранить!.."

Трайна успевает обо всем этом подумать, пока Иоселе медленно, крадучись, на цыпочках, между постелями, пробирается к себе. Каждый шаг его отзывается в ее сердце, но пойти ему навстречу – ни за что в мире!.. Вот он споткнулся о что-то; вот он уже около самой ширмы. Она с облегчением вздыхает.

– Добрый вечер! – произносит он шопотом, опустив глаза.

– Добрый вечер! – отвечает она еще тише.

– Есть хочешь? – спрашивает Трайна.

– А ты?

– Что ж…

Он исчезает за ширмами и возвращается с мокрыми руками. Она подает ему полотенце. На столе уже приготовлен хлеб, соль, стоит вынутый из-под подушек горшочек с похлебкой. Он сидит на кровати, где сложены все подушки, а она на другой, где лежит лук. Они едят очень медленно и ведут при этом двойной разговор, – глазами переглядываются, как влюбленные новобрачные, – губами беседуют о хлебе насущном.

– Ну, как дела?

– Вот, – вздыхает он, – трех учеников уже имею.

– Значит, все-таки учительство? – спрашивает она печально.

– Да!..

– Слава богу и за это, – утешает она себя и его.

– Слава богу, – повторяет и он за ней. – Но это всего-то сто двадцать рублей.

Он вздыхает.

– Ну, чего ж ты вздыхаешь? – спрашивает Трайна.

– Посчитай, – говорит он. – Рубль в неделю за квартиру, значит – двадцать шесть рублей в полгода; долги у меня еще по свадебным расходам…

– Как это? – удивляется она.

Он улыбается:

– Ты думаешь, глупенькая, что отец мог нам дать что-нибудь, кроме обещаний?

– Ну, ладно, – прерывает она его.

– Значит, – ведет он дальше свой счет, – еще рублей двенадцать, всего тридцать восемь. Что же остается на пропитание?

Она считает:

– Кажется, восемьдесят два рубля.

– На двадцать шесть недель.

– Что ж тут такого? – говорит она, – остается свыше трех рублей в неделю.

– Ну, а дрова, а освещение… субботы и праздники? – спрашивает он уныло,

– Ну, бог не без милости, не оставит, – утешает она его. – Ведь и я могу кое-что сделать. Сегодня вот луку накупила. Яйца теперь дешевы: закуплю их. Недельки через две они, верно, дороже станут, вот и заработаю. Да и посчитай сам, – продолжает она, – во что обойдется отопление и освещение. Гроши. Едва рубль в неделю… Останется еще…

– Но субботы, праздники!.. Что ты, детка?

Слово "детка" вышло у него так нежно, так задушевно, что она растаяла в улыбке.

– Ну, читай уж, читай застольную молитву, – отвечает она. – Отложи расчеты до завтра. Пора уже спать!

Ей становится стыдно, она опускает глаза. И, покраснев, оправдывается.

– Ты приходишь так поздно, – говорит она с деланным зевком.

Он наклоняется к ней через столик.

– Ах, ты, глупенький ребеночек, – шепчет он ей на ухо, – я ведь нарочно прихожу поздно, чтобы мы могли вместе поесть… понимаешь… Иначе не подобает… ведь сама знаешь… я меламед!

– Ну, молись же, молись, – повторяет она, а веки ее уже смыкаются.

Он также закрывает глаза, хочет усердно помолиться, но глаза ежеминутно сами раскрываются.

Он усиленно хмурит брови и сжимает веки, – все ж остается между ним щель, сквозь которую он видит Трайну, облитую таким чудным сиянием, что не может от нее глаз оторвать.

– Устала, – жалеет он ее.

Он видит, как она подвигается выше на кровати и опирается о стенку.

"Она так и уснет, – думает си. – Почему она не берет подушку?" – волнуется он, но не хочет прерывать молитвы и только мычит:

– Мм… Мм…

Но она не слышит.

Он быстро бормочет молитву, встает и застывает, не зная, что предпринять.

– Трайна! – зовет он, но так тихо, чтобы не разбудить ее. Он подходит к кровати и наклоняется над ней. Лицо ее так сладко улыбается… Ей, зерно, снится что-то хорошее. Как прелестна ее улыбка… Жаль будить, головка будет болеть… Ах, какие волосы были у нее… Он их видел на помолвке – длинные, черные… Теперь их отрезали. Чепец кружевной, тонкий, с дырочками, вышитый… Хотя он также выглядит очень мило и словно улыбается.

А все же разбудить ее нужно. Он наклоняется над ней еще ниже, слышит ее дыхание и жадно впитывает его в себя. Он чувствует, как она неотразимо влечет его, притягивает, словно магнит… И невольно касается он ее губ своими губами.

– Я ведь совсем не спала, – вдруг вздрагивает она, раскрывая хитро смеющиеся глаза. Она обвивает руками его шею и притягивает к себе.

– Ничего, – шепчет она ему на ухо так мило, так нежно, – ничего!.. Господь-бог милостив, он поможет нам. Это ведь он соединил нас друг с другом… Он не оставит нас… Будет и светло, будет и тепло, будет работа… Будет хорошо… очень хорошо будет… Не правда ли, Иоселе? Не правда ли?

Он не отвечает, он весь дрожит.

Она его слегка отстраняет от себя.

– Погляди на меня, Иоселе! – предлагает она ему вдруг.

Иоселе хочет исполнить ее просьбу, но не в состоянии этого сделать.

– Глупенький! – нежно говорит она. – Не привык еще, а?

Он хочет положить голову к ней на грудь, но она не дается.

– Чего ты стыдишься, дурачок? Целовать можешь, а глядеть нет?

Он предпочитает целовать, но она уклоняется.

– Ну, посмотри же на меня, я тебя прошу.

Иоселе с трудом раскрывает глаза, но они сейчас же снова закрываются.

– Умоляю тебя! – повторяет она еще нежнее, еще ласковее.

Он смотрит. Теперь она опускает веки.

– Скажи, – говорит она, – скажи правду, я тебя очень прошу, красивая я?..

– Да! – шепчет он, и он. еще сильнее чувствует ее горячее дыхание.

– Кто тебе сказал?

– Вижу ведь сам! Ты прекрасна, как царица, как царица…

– А скажи мне, Иоселе, ты всегда будешь так… будешь таким?..

– Каким же, Трайна?

– Я думаю, – дрожит ее голое, – таким же добрым ко мне?

– А как же?

– Таким нежным, таким сердечным?

– – А что же?

– Всегда?

– Всегда! – обещает он.

– Всегда будешь есть со мною вместе?

– Конечно, клянусь! – отвечает он.

– И никогда кричать на меня не будешь?

– Никогда… Ни за что…

– Никогда не будешь мне причинять огорчений?

– Огорчений? Я тебе? Как?.. За что?

– Ну, разве я знаю? Фрейда говорит…

– Ах, эта ведьма!..

Он снова прижимается к ней. Она его отстраняет.

– Иоселе!

– Что?

– Скажи… Как меня зовут?

– Трайна.

– Фу! – поджимает она маленькие губки.

– Трайночка! – поправляется он. Она все еще недовольна.

– Трайнуся…

– Нет!

– Ну, Трайна – жизнь моя, Трайна – ангел мой, Трайна – сердце мое. Так хорошо?

– Да, – отвечает она, счастливая, – но…

– Что же, душа моя, радость моя?

– Только слушай, Иоселе…

– Что; детка?

– А если, не дай бог, не хватит нам иногда на существование? Если я буду мало зарабатывать?.. Ты, может быть, на меня кричать будешь?

Слезы наполняют ее глаза.

– Боже упаси!.. Более упаси!..

Он вырывает голову из ее рук и припадает к ее еще раскрытым устам…

– Ну вас ко всем чертям! Все, что снилось мне сегодня, вчера и позавчера, да падет, владыка небесный, на ваши головы! – раздается вдруг за ширмами. – Поцелуйная неделя у них. Глаз сомкнуть не дадут!..

Это хриплый, колючий, ядовитый голос "старой ведьмы" Фрейдл.

Мать

1915

Перевод с еврейского Ш. Эпштейна.

За городом идут две женщины: высокая, полная, с злыми глазами тяжело ступает; худая, бледная, маленькая идет, опустив голову.

– Куда ты ведешь меня, Ханэ? – спрашивает маленькая.

– Потерпи, Грунэ, еще несколько шагов: видишь, там горка.

– Зачем? – спрашивает Грунэ робко, прерывисто, точно пугаясь чего-то.

– После узнаешь, идем…

Они подошли к холмику.

– Сядь! – говорит Ханэ.

Грунэ послушно садится, Ханэ возле нее.

И в тишине теплого летнего дня, далеко от городского шума завязывается беседа.

– Грунэ, ты знаешь, кто был твой муж, мир праху его?

На бледное лицо Грунэ ложится тень.

– Знаю, – отвечает она, закусив губы.

– Он был сойфером, Грунэ, благочестивым сойфером.

– Знаю, – говорит нетерпеливо Грунэ.

– Прежде чем написать букву, он совершал омовение в микве…

– Враки… Раза два в неделю он, правда, ходил туда…

– Благочестивый был человек.

– Верно.

– Да будет он заступником нашим.

Грунэ молчит.

– Ты молчишь? – удивляется Ханэ.

– Все равно!

– Нет, не все равно! Пусть же он заступится за нас, слышишь?

– Слышу!

– Что скажешь на это?

– Что мне сказать? Я знаю только, что он за нас не заступился…

Пауза. Обе женщины понимают друг друга: благочестивый сойфер умер, оставив вдову с тремя девочками-сиротами. Грунэ вторично замуж не выходила, не хотела дать отчима своим детям, сама работала на себя и детей, но удачи ей не было ни в чем… "Он не был заступником их!.."

– А знаешь почему? – нарушает Ханэ молчание.

– А?

– Потому что ты грешна…

– Я? – вскакивает Грунэ, как подстреленная. – Я грешна?

– Слушай, Грунэ, всякий человек грешен, а ты и подавно…

– Подавно?..

– Повела я тебя за город к реке, в поле недаром… Что говорить, свежего воздуха нам, слава богу, не нужно… Видишь ли, Грунэ… мать, и особенно вдова благочестивого сойфера, должна…

– Что она должна?

– Должна быть богобоязненнее всех, лучше всех и внимательнее смотреть за своими дочерьми…

Бледная Груиэ становится еще бледней. Глаза у нее загораются, и синие, запекшиеся губы дрожат.

– Ханэ! – кричит она.

– Ты ведь знаешь, Грунэ, я тебе верный друг, но правду я все же должна сказать, не то придется мне держать ответ перед богом… Я сплетничать на тебя не буду, из-за меня ты людям на язык не попадешь, все останется между нами, один только бог в небе услышит нас.

– Не тяни душу!

– Так слушай же! Коротко и ясно… вчера вечером, поздно вечером, возвращалась я с вокзала, и на горке сидела твоя Мирл…

– Одна?

– Нет!

– С кем?

– Разве я знаю? Шляпа какая-то… даже цилиндр… Он целовал ее в шею, в затылок… Она смеялась и грызла леденцы.

– Знаю!.. – отозвалась Грунэ замогильным голосом. – Это не впервой.

– Ты знаешь это? Что он ей, жених?

– Нет…

– Нет? И ты… молчишь?

– Да.

– Грунэ!

Но Грунэ уже спокойна.

– Теперь помолчи-ка ты и послушай, что я тебе скажу, – говорит она резко, схватив Ханэ за рукав и заставляя ее снова сесть. – Слушай, – продолжает она, – я тебе все расскажу, и только один бог на небе услышит нас!

Ханэ садится опять.

– Когда муж умер… – начинает Грунэ.

– Как ты это говоришь, Грунэ?

– Как же мне говорить?

– Не говоришь "блаженной памяти"… И нужно ведь сказать "скончался".

– Не все ли равно, скончался, умер? – его ведь похоронили…

– Он вернулся к своим предкам…

– Пусть будет так… только меня он оставил с тремя сиротками-девочками…

– Бедный, он кадиша не оставил.

– Трех дочерей, старшую…

– Генендл…

– Четырнадцати лет…

– У людей такая девушка уже невеста…

– У нас хлеба не было! Не до сватовства было… до помолвки и пряников – подавно.

– Как ты, Грунэ, говоришь сегодня!

– Не я говорю – боль сердца говорит… Генендл, ты знаешь, была самой красивой девушкой в городе…

– И теперь тоже… чтобы не сглазить!

– Теперь она выжатый лимон, дожила до седых кос! Но тогда она сияла, словно солнце… И я была вдовой благочестивого сойфера, я берегла ее, как зеницу ока; я знала, что в нынешние времена… шляются всякие музыкантишки, портные, франтики, старые холостяки… Но на то и мать. Девица в невестах должна быть чиста, как зеркало… И я добилась своего, пылинки на нее не упало, я берегла ее, стерегла, с глаз не спускала, ни на миг она из дому одна не уходила. И все-то я ей наставления, назидания читала: "не смотри туда, не гляди сюда, не стань там, не ходи тут… не смотри, как птички летают…"

– Ну, и очень хорошо…

– Замечательно хорошо! – сказала Грунэ с горечью. – Пойди-ка посмотри, во что она превратилась! Да, она действительно честная девушка, но тридцати шести лет! Худа – хоть ребра пересчитай, кожа сморщена, точно пергамент для филактерий, глаза потухшие, лицо кислое, без улыбки, губы вечно сжатые. Да, часто загораются ее потухшие глаза, но в них горит ненависть, злоба, точно в аду… И знаешь, к кому? знаешь, кого она ненавидит? кого шопотом проклинает она?

– Кого?..

– Меня! меня – свою родную мать!..

– Что ты говоришь? За что?

– Она, возможно, сама не знает за что, но я знаю! Я стала между нею и миром, между нею и солнцем! Я не допустила… как бы это сказать… тепла и света к ее телу… Я думала об этом целые ночи, пока не поняла этого окончательно. Она должна меня ненавидеть… каждая частица ее тела ненавидит меня!

– Что ты говоришь!

– Что слышишь. Сестер своих она, наверное, ненавидит, они моложе ее и красивее!

Грунэ с трудом переводит дыхание, а Ханэ не может прийти в себя… Она слышит нечто ужасное, нечто худшее, чем болезнь, смерть, чем даже "смерть под венцом", – величайшее несчастье, которое может только постигнуть еврея, и все-таки… Владыко мира, так должно быть!

– Младшую, Лею, я уж дома не держала… я ее отдала в прислуги… – продолжала Грунэ, и ее голос стал еще более хриплым, еще более отрывистым.

– Я тогда достаточно возмущалась, – вспоминает Ханэ, – дочь сойфера – и в служанках!

– Мне хотелось хоть ее выдать замуж, пусть хоть у нее будет немного приданого; от моей торговли луком приданого не сберешь… И за ней я тоже смотрела… Не один хозяин поглядывал на нее, не один хозяйский сынок хотел сделать из нее игрушку… Но ведь я мать! И я была преданной матерью! Ноги у меня подкашивались, и все же я десять раз на день бегала на кухню к ней, плакала, падала в обморок, читала мораль ей, хорошие, благочестивые речи говорила… Целые ночи я не спала, "Кав-ганошор" и другие священные книги читала, а по утрам бегала пересказывать ей прочитанное… и добавлять еще свое! Да простит мне бог, из трех чертей я делала десяток, один удар розгой я превращала в "сквозь строй", огнем на нее дышала… И она была кроткой, честной дочерью, и она во всем слушалась… Кроме глаз, она – вылитый отец, бледная, без кровинки; и такие добрые, влажные глаза, но еще красивее…

– Ты говоришь о ней, как об умершей, упаси бог!..

– А ты думаешь, она живет? Говорю тебе, не живет! Она накопила приданое, а мужа дала ей я! Она, бедняжка, плакала, не хотела его, он слишком груб, прост для нее. Но ведь ученый не женится на прислуге, да еще при тридцати рублях приданого! Я благодарила бога и за это – портной так портной! Что ж, он пожил с ней год, отнял деньги, здоровье, последние силы и бежал… Он оставил ее нагой и босой… с больными легкими! Она харкает кровыо! Это уже тень, а не человек… Она ласкается ко мне, как маленький ребенок, ложится возле, как овечка… и целые ночи плачет. И знаешь ты, на кого она плачется?

– На мужа своего, конечно, да сотрется память о нем!

– Нет, Ханэ, на меня, она плачется на меня! Я ее сделала несчастной! Слезы ее падают мне на сердце, как расплавленный свинец, они отравляют меня, эти слезы…

Она опять замолкает, едва перехватывает дыхание.

– Итак?

– Итак? Тогда я себе сказала: довольно! Пусть уж моя третья дочь живет, как ей хочется… Она работает на фабрике, работает шестнадцать часов в сутки, и едва зарабатывает на сухой хлеб… Ей хочется леденцов, пусть ест их! Ей хочется смеяться, баловаться, целоваться, – пусть! Ты слышишь, Ханэ, пусть! Я ей лакомств дать не могу, мужа подавно… чтобы и она превратилась в выжатый лимон? – нет, не хочу доводить до чахотки, нет, нет! Пусть хоть эта дочь не ненавидит меня, не плачется на меня!..

– Но, Груиэ, – кричит Ханэ в испуге, – что скажут люди?

– Пусть у людей будет прежде всего сострадание к бедным сиротам, пусть не помыкают ими, как ослами, задаром! Пусть у людей будут человеческие сердца, и пусть не сосут они из бедняка последние соки, не превращают его в выжатый лимон…

– А бог, бог, да будет благословенно его имя!

Грунэ подымается и кричит, точно желает, чтоб ее услышал бог в небесах:

– Богу нужно было раньше позаботиться о тех, о старших…

Тяжелая тишина. Обе, тяжело дыша, стоят друг против друга. Глаза у них мечут молнии.

– Грунэ! – кричит, наконец, Ханэ. – Бог… тебя бог накажет!..

– Не меня, не дочерей моих! Бог справедлив, он накажет кого-то другого!.. другого!