Текст книги "Рассказы и сказки"
Автор книги: Ицхок-Лейбуш Перец
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
А для того, чтобы вознаградить придворную даму за кольцо, царь распорядился собрать специалистов-оценщиков, которые определили бы стоимость бриллианта…
Собрались специалисты, но никак не столкуются: кто говорит – треть, кто – половина, а кто – и целый миллион… Что делать? – Вспомнил тут царь про своего прежнего золотых дел мастера и отдал приказ: "Доставить!"
Что ж, доставить – так доставить…
А тот исчез. Наводят справки. Разыскивают месяц, два. Наконец находят. Шлют, как водится, в захолустье, в заброшенное местечко царский приказ.
Само собою понятно, когда маленькое начальство из маленького местечка получает приказ – доставить такого-то золотых дел мастера к царю, – оно полагает: не иначе тот когда-то обокрал царскую кладовую, и лишь теперь это обнаружилось… Заковывают молодца в кандалы и, избитого, полумертвого от страха, отправляют к царю… Весь измучился, пока прибыл на место!
Дают знать царю: золотых дел мастер здесь, но…
Ему хотели доложить, что, дескать, снимают с золотых дел мастера цепи; но царь зол – он получил дурные вести с фронта:
– Без никаких "но"!
Тогда золотых дел мастера ввели в том виде, в каком его доставили.
Царь даже не поглядел на него. Он протянул "бриллиант" и спрашивает:
– Какая стоимость?
– Никакая, – отвечает тот.
– Как так?
И сановники вслед:
– Как так? Царская печать – и… ничего не стоит?!
– Ведь самый крупный бриллиант в мире! – возмущаются другие.
А золотых дел мастер как ни в чем не бывало:
– Да это вовсе не бриллиант, – говорит он.
– То есть как? Другие же его оценивают в сотни тысяч?
– Мне лучше знать.
Тут уж царь забеспокоился и не своим голосом спрашивает:
– Поч-чему… лучше?
– Потому, – спокойно отвечает золотых дел мастер, – что я его собственными руками сделал…
И он собрался уж было рассказать, когда и каким образом, но… он не рассказал.
Его схватили и бросили в темницу.
И по праву!
Столько приговоров этим бриллиантом скреплено, столько поместий отобрано и роздано, столько людей возвышено, а еще больше – брошено в темницы, заковано в кандалы, повешено, четвертовано!.. Приговоры действительны, таковыми они должны остаться и впредь! И царь прав и должен остаться правым и печать его – правильной!.. А если царская печать – есть царская печать, то и бриллиант – есть бриллиант…
Такое решение вынес первый министр.
В болоте
1915
Перевод с еврейского Я. Левина.
Было на свете болото.
Болото это было не очень длинное, не очень широкое и даже не глубокое. И если червячки не могли достать дна или добраться до края его, то это только из-за жирной, слизистой тины, из-за водорослей да гнилья в нем.
География болота поэтому еще не изучена, она еще в зачаточном состоянии. Зато самомнения у болота было хоть куда, а фантазии там, под слоем тины у этого темного болотного царства, было еще больше, и они оба беспрерывно ткали, ткали.
Со временем они соткали такое вот предание старины – подлинно сказание червяков…
"Это Великий океан, – болото это.
В него впадают все четыре реки рая… Хидекл приносит с собой золото – это та тина, от которой зависит существование червей. Прочие три реки несут с собой цветы – водоросли, среди которых они по праздникам играют в прятки; жемчуг – ракушки; и кораллы – разные там гнилушки…
Небосвод над Великим океаном – это зеленая оболочка – лоснящаяся ермолка, что над болотом. Это совсем особое небо, для их мира…
Попавшие сюда случайно кусочки яичной скорлупы играют здесь роль звезд, а подгнивший подсолнечник для них – солнце
В общем, хорошо жилось в болоте, где каждый был доволен собою и всеми. Тот, кто живет в Великом океане, естественно, является рыбой, – и червяки называли друг друга: линями, щуками, а на могилах начертали обычно: "Крокодил", "Левиафан". "Плотва" считалась самым большим оскорблением, а за "Пескаря" не прощали даже в судный день. Пышным цветом процветали там астрономия, поэзия, философия… Кусочки яичной скорлупы считали до тех пор, пока не пришли к выводу, что они неисчислимы.
Романтики воспевали сферы небесные на все лады. При этом патриотов они приравнивали к звездам, звезды – к очам женщины, женщин – к самим небесам, либо к геенне огненной. Подгнивший подсолнечник философия населила душами умерших праведников.
Короче говоря, все было на месте! Жизнь тут переливалась всеми цветами радуги. Со временем был создан свод законов с сотнями комментариев; введены тысячи обрядов. И когда какому-либо червячку, бывало, вздумается что-либо изменить во всем этом, ему достаточно было представить себе, что скажет на это "свет", чтоб он покраснел от стыда, тут же раздумал и раскаялся…
Но… однажды разразилась катастрофа!
По болоту прошло стадо свиней.
Чудовищные копыта растоптали небо, размесили тину, раздробили кораллы, помяли цветы… Весь этот обособленный "мир" пришел вдруг в запустенье и мрак…
Часть червяков спала в это время глубоко в тине (а червяки спят долго), они и спаслись… Когда они выбрались наверх, "небо" уже снова сошлось, заплыло… Но целые горсти раздавленных, придушенных и растоптанных червей валялись непогребенными, и они свидетельствовали о происшедшей катастрофе.
"Что тут произошло?" – спрашивали проспавшие червяки, разыскивая живое существо, которое рассказало бы им об этом столпотворении. Но не так просто пережить сотрясение небес. Кто не был Тогда раздавлен, умер от испуга, а кто не погиб от испуга, скончался от боли. Остальные сами покончили с собой… Без неба – какая жизнь!..
Один, правда, остался в живых. Но когда он им рассказал, что небо, которое они видят теперь, – иное, совсем иное, "только что с иголочки", а то, старое небо, растоптано дикими животными; когда он им сказал, что небо у червей не бывает вечным, что вечно только общее небо, – все тут же догадались, что он сошел с ума.
И с великим состраданием его связали и отправили в сумасшедший дом…
Многоликий
1915
Перевод с еврейского Я. Левина.
Однажды, – рассказывала мне моя бабушка, – объявился в наших местах Многоликий. Случилось это во владениях одного помещика, где она корчму арендовала – и потому-то она знала эту историю.
Откуда он взялся? – Неизвестно.
Одни говорят, что его мать была стряпухой и с дежек его наскребла – поскребыш, прости господи!
Другие рассказывают по-другому: стоял на дворе под навесом ящик, куда вся дворня сливала все, что ей нужно было сливать, собаки тоже… От того вырос гриб… Не собачий гриб, а… как бы это сказать, ну… разновидный…
Затем подул как-то ветерок, гриб снесло, он пополз и уже позднее поднялся в виде живого существа – и вот он – Многоликий…
Так или иначе, но по происхождению он из помещичьих владений!!
И удивительнейшим существом был этот Многоликий!
Без костей, из одной мякоти, а головка свободно вращалась на шее, как на хорошо смазанном шарнире. Сам он – ни с места, а головку поворачивает то на восток, то на запад, то на юг, то на север, куда хотите! И так как он каждому поддакивал, то он со всеми жил в ладах, ни от кого никогда не страдал, даже тогда, когда другие страдали…
Дерутся два петуха. Один кричит: "Кукерику!" – другой обязательно: "Кикерики!.." Многоликий не вмешивается. Но когда весь двор уже усыпан пухом и перьями и петухи уже валятся с ног – он подходит и заявляет:
– Вы оба правы: синедрион говорит: "Кукерику!", а комментарий к нему: "Кикерики!.."
И оба петуха остаются врагами между собой, а ему – другом.
То был неспокойный двор. Собака норовила укусить свинью за ухо, кошка фыркала на собаку; а орел, с подстреленным крылом, мрачно расхаживал здесь, и от этого всех в пот бросало. Но Многоликий был со всеми в приятельских отношениях. Он держался то за правое, то за левое ухо, и свинья думала, что его тоже покусали. Собаке он нашептывал: "Бр-р-р… все сплошь воры, одна только ты честная!" Затем он вскакивал на забор и вместе с кошкой умывался перед дождем…
Заметив внезапно орла, он делал грустное лицо и на одном глазу у него выступала слеза. "Да, брат, нехорошо подстреленному!" – вздыхал он. А орел думал, что он тоже тоскует по высоким облакам, и уходил с поникшей головой, но со смягченным сердцем: "Тоже, видно, пострадавший!.."
А когда никто не видел, он, бывало, заскочит к ослику в хлев и шепнет ему на ухо: "А знаешь, Кант мне уж тоже начинает не нравиться!.."
И на этом свете… тьфу! тьфу! – я имею в виду, помещичьи владенья – ему жилось совсем неплохо… Со всеми он был в ладах, со всеми дружил, от каждого ему кое-что перепадало… И у каждого в памяти из-за его поддакивания сохранился о нем кусочек доброго чувства. И хотя никто его не любил, его все же приглашали: кто на завтрак, кто на обед. А он не брезговал ничем… И каждый с ним раскланивался, при этом удивлялся в душе: "Почему это он мне неприятен?.."
Но вечно не живет ничто, даже Многоликий! Пришло и его время. И дух его занесло в пустыню, на сборный пункт, где души всех зверей, животных и птиц сходятся вместе, и ангел смерти их сортирует, расфасовывает и отправляет на тот свет…
Когда прибыл Многоликий, степь уже была покрыта отобранными партиями душ разных видов и родов, которые в последний раз пристально разглядывали друг друга. Они хотели и на том свете помнить, с какими диковинными существами им пришлось тут повстречаться. Птицы нетерпеливо переминались с ноги на ногу, у индюков за милю сверкали кроваво-красные гребни, тонким серебряным туманом повисали в высоте голуби, гордо держались в стороне орлы. Целая компания ослов сбилась в кучу и размышляла: что бы это на том свете за бурьян мог расти?..
Ангел смерти уже взялся за свисток, чтобы подать знак к отлету. Он уже даже поднял руку, чтобы каждому указать его путь. Но тут же рука его опустилась, забыт свисток: он заметил Многоликого.
– Ты кто такой? – спросил его ангел смерти, никогда еще до сих пор не видевший подобной твари.
Многоликий молчал. Он и сам не знал, кто он.
А у ангела смерти тысяча глаз, и каждым глазом он видит во Многоликом другое существо.
Не признает ли кто вновь прибывшего? – обратился он ко всем существам, расставленным для отлета.
Но никто не отвечал. Каждое существо видело в Многоликом какую-то ничтожную частицу себя, но так много чуждого в нем!..
Немного спустя ангел смерти взялся вновь за свисток… Он даст сигнал, чтобы все улетели – каждая группа своим путем, а Многоликий пусть останется здесь в степи!
Тогда Многоликий испустил дикий вой, в котором слышались вопли всех видов зверей, животных и птиц. Он упал перед ангелом смерти на колени, целовал ему ноги:
– Где бросаешь ты меня, милосердный ангел?
Ангел смерти был тронут его слезами, но как поступить с ним и сам не знал.
– При каждой звезде, – сказал он Многоликому, – у врат стоит ангел и еще раз проверяет весь транспорт… Никуда тебя не впустят! А специального мира для Многоликих бог еще не создал…
– Милосердный ангел, здесь оставаться я не хочу, не могу! Ведь я принадлежу по кусочку всем видам существ, – пусть каждое существо заберет с собой свою долю.
– Верно! – сказал ангел, – быть посему!
И, когда каждое существо выдернуло у Многоликого свою частичку, у каждого оказалось по тонкому волоску. При первом ветерке волоски оторвались и повисли в воздухе…
Со временем число Многоликих на свете возросло. Но всех их ждет один конец…
В конце лета, когда увидишь – паутина висит в воздухе, знай: это волоски Многоликого…
Так мне рассказывала моя бабушка.
Вечный мир в стране Гдетоо
1915
Перевод с еврейского Я. Левина.
В сказочке рассказывается так о стране Гдето:
Стояла в стране Гдето большая высокая гора. На вершине горы орлы могучие гнездились, в ее просторах широких ветры буйные резвились. Видела вершина постоянно перед собой почти весь небосвод, что над страною Гдето; утро каждое любовалась она дивнейшим восходом солнца, что в стране Гдето…
И купалась вершина в прозрачнейшем, ярчайшем свете. Ведь она самая высокая гора в стране Гдето: ничто не заслонит ей солнца, ниоткуда не падет на нее тень…
И могуча она, гора: скалы – ее мускулы, медь и золото – ее жилы… Знает об этом дикая коза, что по ребру горы скачет…
Вот что рассказывалось в этой сказочке.
. . . . . . . . . . . . .
Услыхали матери сказочку эту, сложили колыбельную песенку и деток убаюкивали ею – песенкой о стране Гдето, о большой высокой горе, что в стране Гдето.
Но вот вырастет дитя и забудет песенку. В ученьи, в играх забывается она; забывается она в жизни: в любви, в страданьи, среди шума мирского…
Но где-то в затаенном уголке сердца все еще тихо дрожит струна, – и звенит там эта песенка, колыбельная песенка о вершине горы, что в стране Гдето. А жизнь плещется вокруг, клокочет, бурлит – и не слышно струны.
Проходят так годы, – годы…
И вот бывает так:
Ткет юноша свою золотую нить жизни – протянется безжалостная рука судьбы и нить эту оборвет. Уйдет юноша из жизни в одиночество… И вдруг в этом тихом одиночестве ощутит: что-то трепещет у него там, в сердце, что-то звенит в затаеннейшем уголке его сердца. Остановится, вслушается…
Поет юноша счастливую песнь любви на золотой арфе молодости. Услышит злая судьба, подползет к нему, протянет костлявую, злую руку и оборвет ему струну за струной. Замолкнет арфа, притихнет страшно сердце. И в наступившей тишине зазвенит вдруг колыбельная песенка – песенка о стране Гдето, о большой, высокой горе, что в стране Гдето…
А иной раз, в тихую лунную ночь, явится она кому-либо во сне, зазвенит вдруг у него в ухе – и проснется человек…
Бывает еще так: задумается человек, взгрустнется ему вдруг – и потянет его и страну Гдето, к высокой горе, к большой горе, что в стране Гдето…
Влечет страна Гдето, манит. И пойдет бродить…
И во все времена, разными путями, со всех концов света тянутся и бредут люди в страну Гдето.
Некоторым даже удается ее достичь.
Да, некоторые добираются до нее. Но один про другого не знает. По разным дорогам идут они. С разных концов света приходят. Друг с другом не встречаются…
* * *
Ткется сказочка…
Из лунных лучей ткут ее в тихие ночи, в лунные ночи…
И еще повествует она:
У подножья высокой горы, что и стране Гдето, лежали земли вольные, тучные, черные; росли леса густые, дремучие; журчали ручьи, текли реки, окаймляя большую, высокую гору.
Прибывшие сюда странники, достигнув горы, что в стране Гдето, оседали вокруг нее, у ее подножия.
Охотники шли потом в лес с луком и стрелой; рыбаки засиживались у ясного пруда с удочкой и сетью; ладил землепашец свой плуг; гнал пастух свое стадо на тучную лужайку. Возникали селенья.
Но велико и обширно подножье горы – селенье не видит селенья, не знает одно про другое.
И каждое создает для себя свой отдельный мир и затем устраивает этот свой "единственный" мир. Каждое сотворяет свою собственную святыню для бога "единого". И поклоняются владыке мира "единому".
И доживают свой век, и умирают, когда наступит пора – все согласно воле и закону бога "единого".
И молятся своему богу, и разговаривают на "едином" языке человеческом.
И работают, и плодятся, и размножаются; и взбираются шаг за шагом вверх по склону горы, желанной горы.
Медленно, с пшеницей, овсом и рожью, шагает землепашец; его обгоняет виноградарь; выше, вслед за дикой козой, прыгает по камням и скалам пастух; за металлической жилой следует упорно горняк…
Но некоторые добираются еще выше.
Это те, которые, при всем благополучии, успокоиться не могут.
Уж слишком мятущиеся у них души; слишком тоскуют они по высоте, по высочайшей высоте!
Влечет вершина горы.
В каждом селеньи бывает такой тоскующий, в иных даже много их – они вот и тянутся вверх…
Тянутся.
И чем выше – все тоньше и тоньше хребет горы. Во время блужданий, бывает, столкнутся.
А столкнутся…
Грустной тогда становится сказочка, грустной и страшной.
Тоскливые повести, кровавые битвы!..
* * *
Ткется сказочка…
В каждом селеньи бывает тоскующий, а в иных даже много их…
По вершине тоскуют они…
По ветрам, по сильным; по орлам могучим; по широкому, вольному небу; по ясному, яркому свету; по чудесному солнечному восходу…
Влечет вершина горы…
Поодиночке идут они. Межами полей шагают они. Из виноградных шатров выходят. По краям шахт скользят. Прыгают через камни и скалы, обгоняя дикую козу…
С тоскующими взорами, устремленными в высокую высь, бредут они; навостренными ушами ловят они шумы высей – и, бывает, столкнутся…
Столкнутся – и испугаются…
И удивленные, недоверчиво остановившись, разглядывают друг друга.
Из разных концов пришли они, разными путями шли и по-разному одеты, неодинаково острижены, и по-разному покрыта их голова.
Приветствуя друг друга, заикаются:
– Мир вам!..
Каждый произносит это на своем языке, на своем "единственном" языке. По-чужому звучит это в ушах у другого – как-то жестко, не по-человечески, враждебно. Каждому кажется, что другой ему угрожает.
"Он меня оскорбляет, бранит".
И тут они приходят в столкновение:
– Если ты человек, ты должен верить в…
При этом называют имя бога, "единого бога".
На двух языках произносятся два имени бога. И каждый думает о другом:
"Говорит он не по-человечески и к тому же в бога не верует…"
И готовятся к бою.
Перед битвой каждый призывает своего бога на помощь.
На разных языках говорят они. Разные имена называют. И думает каждый про себя: "Он издевается надо мной да еще богохульствует!"
Или: "Он поклоняется другому богу, не настоящему богу, злому богу!"
Разгорается все сильнее ненависть, и они дерутся. Дерутся не на жизнь, а на смерть.
И один побеждает – один и его "единый" бог.
А побежденный проклинает или благословляет своего бога и падает сраженным.
Катится тело побежденного вниз по горе. И стелется кровавый след по горе, по склону, высокой, большой горы.
А победитель, вознесши благодарения своему богу на своем языке, взбирается снова все выше и выше.
С каждым днем растет число тех, которые тоскуют в селениях и, сталкиваясь там, на склоне горы, вступают в битву…
Растет тоска, которая гонит все выше и выше, растет гнев против дикаря, встреченного на пути; против дикого животного, не верующего в бога, у которого не настоящий бог и который лепечет на каком-то нечеловеческом языке…
И с каждым разом все выше поднимается человек с его гневом, а с человеком – все выше распря и битвы…
С каждым разом битвы все ближе к вершине горы…
И все чаще и все с большей выси катятся мертвые тела побежденных вниз по горе. И, цепляясь за острые камни и скалы, разбиваются в окровавленные куски. И все чаще плещет там кровь, все больше кровавит хребет горы, все чаще струится она вниз по горе, вниз…
Трупы растерзанных богохульников, скатывающихся вниз, делают все тучней и тучней землю у подножья горы; все полней, благодатней колосья пшеницы и ржи; налиты и цветущи виноградные гроздья, слаще сок винограда; все обильней трава под копытом у дикой козы, все лучше и жирнее молоко, которое дает она пастуху…
А тоскующие победители благодарят господа бога и взбираются все выше и выше…
* * *
И повествует еще сказочка:
Плодятся и множатся селенья у подножья горы. Растет число тоскующих по высоте, увеличивается и количество поднимающихся ввысь…
Все опасней и опаснее дорога ввысь – к могучим орлам и вольным ветрам, к восходу солнца и широким небесным просторам…
Все больше диких, косноязычных богохульников там, на хребте.
И лезут уже туда вооруженными. И все чаще и чаще сталкиваются там вооруженные отряды. А при каждой встрече там битвы, и все во имя бога, во имя бога "единого"…
И выходит пастух из шалаша, горняк – из своей ямы, из виноградника выбегает виноградарь, спешит землепашец от своего плуга, рыбарь от берега пруда и охотник из дремучего леса… И все вооружены.
И все чаще, ожесточенней битвы…
Гудит гора от беспрерывных боев – от звона оружия, от битвенных возгласов и… от имени бога, которого призывают здесь на разных языках.
И грудами катятся вниз мертвые тела, разбиваясь о камни и скалы. И реки кровавые текут вниз по горе, струяся и пенясь.
И с каждым разом внизу все тучнее земля; полнее колосья пшеницы, овса и ржи; слаще и пламенней вино; все сытнее корм дикой козе там, среди камней и скал, все жирнее и лучше ее молоко…
* * *
Но вот однажды, так рассказывает сказочка, двое, разгоряченные борьбой, гоняясь друг за другом, очутились внезапно на самом гребне горы, и они утонули в море света – ярчайшего, прозрачнейшего света высей.
И сразу и неожиданно услыхали они друг друга и поняли; и каждый в другом человека признал; услыхал из уст его одно и то же имя божие, и бросились они друг другу в объятья.
И вслед за ними пришли и другие и выкупались в свете высей, а за ними еще и еще многие, – и все они стали говорить на единственно человеческом языке – языке света, лучей…
И была радость!
Но внезапно донесся до их ушей снизу шум битвы, гора наполнилась гулом сражений.
Внизу произошло то, что должно было произойти. Как наверху мятущиеся одинокие, так внизу селенья, в конце концов, столкнулись между собой.
Множились, плодились селенья, ширились, росли. И все уже, теснее становились просторные когда-то поля и вольные леса. И вот столкнулись – охотник с охотником, землепашец с землепашцем, горняк с горняком под землей.
– Чужестранцы пришли! Чужаки пашут нашу землю! Пришельцы удят рыбу в наших прудах! Косноязычные вгрызаются в нашу землю! Неверующие захватили наши виноградники! Поклонники фальшивых и злых богов забрали дикую козу!..
Так вопили там.
И вспыхнула во всех концах война… Тогда побратавшиеся на вершине поспешили вниз: – Тише! Долой оружие! Все тут равны! Есть один-единственный человеческий язык – язык света, лучей…
* * *
И это вот, рассказывает сказочка, было началом… Началом вечного мира…
Вечного мира в стране Гдето, у подножья большой, высокой горы…
. . . . . . . . . . . . .
И вот сказочка лучится, сказочка улыбается…
Будто взошедшая на востоке заря, что сияет с вершины, высокой вершины большой горы в стране Гдето…
Она знает: будет создана песенка – колыбельная песенка, и будут ее петь матери над любимейшим своим дитятей в колыбели…
И в маленьком детском сердечке, в прекрасном сердечке его будет звенеть эта песенка, и потом вырастет она в тоску…
Тоску по стране Гдето, по высокой, большой горе, что в стране Гдето, – по стране мира, с ее единственным человеческим языком – языком света, лучей…
Прекрасная тоска! Чудесная тоска!..
