Текст книги "Судьба. Книга 1"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

– Лезь в воду, негодяй!

Дурды понял и безропотно полез. Он крепко упёрся расставленными руками и ногами в берега арыка, а Моммук начал кидать в поток охапки колючки. Бурная вода прижимала колючие ветки к телу Дурды, но он терпел, стиснув зубы, и ожесточённо впивался пальцами в землю.

Чем больше янтак задерживал воду, тем сильнее становился напор потока. Дурды казалось, что его тело горит огнём от впившихся колючек, однако, он боялся пошевелиться: неосторожное движение – поток свалит с ног.

– Стой крепче, негодяй! – крикнул Моммук и ударил Дурды по спине лопатой. Дурды качнулся от удара и упал, смятый обрадованно взревевшим потоком. По воде, медленно уменьшаясь в размерах, поплыла запруда из янтака.

С шумом выбравшись из воды, Дурды кинулся к соседнему арыку – там лежала большая куча стеблей, камыша.

Кое-как воду перекрыли и направили куда надо, Измазанный в земле, запыхавшийся Моммук злобно набросился на Дурды.

– Ишак поганый! Помесь шакала с черепахой! Когда научишься перемычки делать? Носом тебя тыкать надо в твою работу, дармоед!

Не ограничившись бранью, Моммук схватил Дурды, намериваясь немедленно выполнить угрозу. Дурды не поддался. Барахтаясь, они свалились в арык. Сначала сверху оказался Моммук и окунул голову Дурды в воду, чтобы сделать ему «сорок»[103]103
  «Сорок» – каламбур, построенный на звукоподражании; тонущий человек издаёт звук, похожий на «кырк», а кырк по-туркменски – сорок.


[Закрыть]. Дурды вывернулся и окунул Моммука, отпустив его только тогда, когда тот стал пускать пузыри.

– Ну, как, досчитал до сорока?

Моммук, вытаращив глаза, ловил воздух широко раскрытым ртом.

– Лезь ещё считай! Я тебя хочу богатым сделать. Отсчитай себе сорок сороков овец!

И снова Моммук оказался под водой.

Прибежал его младший брат, с разбега прыгнул на спину Дурды. Тот вскочил, двинул младшего кулаком по носу, выбрался из арыка. Братья бросились па батрака вдвоём. Неискушённый в драках, Дурды пустился на хитрость. Он побежал, остановился, ударил ближайшего преследователя, побежал снова, не давая возможности напасть на себя сразу двум.

Моммук кинулся к лопате, но Дурды опередил его. Он ударил лопату о землю, сломал её и стал дубасить братьев рукоятью. Получив несколько полновесных ударов, Моммук взвыл и закричал брату:

– Беги за ружьём!

Тогда Дурды бросил ручку лопаты и торопливо зашагал по направлению к своему дому. Увидев бегущих с ружьём братьев, он тоже побежал. Издали донёсся крик Аннатувак:

– Головы поотрываю, если кровью грудь его не обагрите.

За спиной Дурды раскатисто грохнул выстрел. Он пригнулся, помчался, петляя, как заяц, к ближайшей кибитке и увидел тётушку Огулышяз. Она кричала внукам:

– А ну, возьмите ружья да встречайте гостей!

Один из наиболее проворных внуков старухи выскочил из кибитки первым, побежал навстречу преследователям Дурды, ловя глазом прыгающую мушку, Моммук и его брат поспешно повернули назад.

Дашь кирпич – получишь камень

Ветер времени быстро заметает след путника, и там, где вчера была тропа, сегодня раскинулась бесконечная и монотонная рябь песков. Уходящих – забывают. Но, по странной прихоти судьбы, Мурада-ага не забыли. Живой, ом не интересовал почти никого, когда он умер, о нём заговорили. Одни вспоминали тяжёлую, безрадостную жизнь чабана, сравнивали её со своей, кляли недоброе время, жалели вдову и сына покойного. Другие злорадствовали, предрекали всем, восставшим против власти баев, бесславный конец пастуха Мурада.

Дурды было тоскливо слушать и те, и эти разговоры. В конце концов безрезультатное сочувствие, ахи и охи начали раздражать. Не потому, что он как-то по-особенному сильно любил отца, по ведь очень неприятно, когда трогают пальцами подсыхающую рану, пусть даже это пальцы доброжелателя. С другой стороны, досаждали злыми насмешками родственники и прихлебатели арчина Мереда. Они не упускали ни одной возможности позлословить по адресу Дурды, жалили, как москиты, как оводы. Один укус, два укуса – это ещё терпимо, но даже большой верблюд, равнодушный ко всем превратностям жизни, ревёт, бесится и бросается бежать очертя голову, когда его одолевает туча безжалостных кровососов.

А Дурды терпел. Иногда им овладевал такой гнев, что дрожала каждая жилка в теле, иногда стыд заставлял прятать от людей глаза, но он не решался ответить насмешникам, боясь оказаться в ещё более смешном положении. Их было много, а он – один, и даже сочувствующие ему посмеиваются над остротами мередовских родичей, точно не понимают, как сильно они ранят душу Дурды. Но однажды случалось по-другому.

Как обычно, собрался на пригорке у села вечерний кружок мужчин. Был здесь и Дурды. Не вступая в общий разговор, он сидел поодаль и жевал сухой стебелёк травы. Говорили о наследниках, о родственных связях и обязанностях. Вниманием собравшихся завладел один из родственников арчина.

– Родственники, наследники, – всё это хорошо, – говорил он. – Каждый человек хочет иметь сына и ждёт от него пользы. Но, пожалуй, лучше совсем не иметь сына, чем такого, как бывают некоторые. Разве это сын, который сидит, развесив уши, в то время как кровь его убитого отца требует туркменчилика? Такой молодчик ходит с выпяченной, как у петуха грудью, и, кто его не знает, подумает: вот, мол достойный йигит идёт. А мы знаем, что у него поджилки трясутся от страха, потому что он живёт по принципу: лучше живая тля, чем мёртвый сокол.

Слушатели невесело засмеялись. Дурды съёжился, ссутулил плечи, словно стараясь стать меньше и незаметнее, хотя никто не повернулся в его сторону.

– Бедные наши женщины! – лицемерно вздохнул говорящий. Не умеют они разбираться в мужчинах, потому и страдают. Они видят: в тельпеке идёт – думают: молодец идёт. А у этого молодца каждый завиток на папахе стоном стонет, криком кричит: «Спасите меня! Снимите меня! Я трусу достался!» Горе женщине, если ей такой слюнтяй в мужья попадётся, придётся бедной каждую ночь к соседу за заваркой чая бегать… Конечно, какой из пего муж, если он за отца своего отомстить не решается, ждёт, пока это другие за него…

Гневный голос Клычли оборвал затеплившийся было смех слушателей.

– Замолчи, остряк! Тебе кажется, что ты умно говоришь? Ишаку тоже кажется, что он соловьём поёт! Любуешься своими словами, словно гулящая девка копейками, а они у тебя на ржавый серп похожи – кривые и ядовитые: где порежут, там нарыв от грязи вскакивает… Женщины горюют не потому, что плохо в мужчинах разбираются. Они очень разбираются, издали число волосков в твоей бороде подсчитать могут. Беда их в том, что мужьями не трусы, а грязные подлецы оказываются. Если бы наши женщины, как русские, могли выходить замуж за кого они хотят, многие наши двоеженцы и троеженцы остались бы у потухшего оджака, в этом я твёрдо убеждён!

Кучка байских прихвостней зашевелилась потревоженным муравьиным гнездом, раздались выкрики:

– Зазнался, босяк!

– Русских вспомнил… Туркменское для него плохое!

– Он с городскими водится… Сергей водяной ему друг!

– Забываем обычаи предков…

– Мурад-чабан тоже забыл да плохо кончил!

Один из дайхан примирительно заметил:

– Не надо спорить. Зачем колоть друг друга колючими словами…

– Затем, что задевают того, кто ответить не мажет! – Клычли стукнул кулаком по колену. – Я знаю, о ком говорили, и вы всё знаете. Этот парень сирота, значит догони его и бей, а не догонишь – палку вслед бросай – так, что ли? Но этот парень живёт в нашем ряду, и Тот, кто задевает его, задевает меня. Пусть все это знают! Я не Сухан Скупой – я братом считаю того, кто рядом со мной живёт, у нас с ним общая честь…

– Только кошельки разные! – сострили из байской группы.

– Я не из тех, кому чужая курица гусем кажется, но видел таких, которые живут по принципу: знал бы, что отец умрёт, обменял бы его на соль.

– Довольно, Клычли! – решительно сказал худей белобородый яшули. – И вы молчите! Такие слова здесь не нужны… Разучились наши люди сдержанности, забыли, что хоть язык и без костей да кости ломает. Кому нужны глупые речи!

– Не я их затевал, ага, – успокаиваясь, хмуро сказал Клычли. – Мне они не нужны… Хотите – замолчим, хотите – продолжим, хотите – иначе разговаривать будем, но пусть запомнят всё, что мои соседи – то мои соседи.

Дурды было приятно, что нашёлся добрый человек, который заступился за него, и в то же время стыдно. В конце концов он был уже взрослым парнем и мог бы сам вступиться за свою честь, не дожидаясь, пока это сделает Клычли, который и старше-то совсем ненамного. «Почему я такой робкий! – думал Дурды. – Другие ребята чуть что – сразу в драку, а я доке словом ответить боюсь. Наверно, вообще никуда не гожусь». От таких мыслей настроение его ухудшилось.

Утром Оразсолтан-эдже спросила:

– Ты чего такой хмурый, сынок? Спал плохо? А я хотела попросить тебя в город сходить, купить фунт масла. Завтра отцов день… Приготовить бы что-нибудь надо, хоть небольшие поминки устроить.

– А кто поминальную молитву прочтёт? Мы сами, кроме «аллах акбар» и «бисмилла», ничего незнаем. Если нам скажут прочти келеме[104]104
  Келеме – основная молитва у мусульман, вроде христианской «Отче наш».


[Закрыть], а то голову снимем, мы будем только глазами моргать, как глухонемой сын Ягмура-ага…

– Не болтай глупостей, сынок, грех так говорить… Пригласим муллу Сахи, внука ишана Аннаораза.

– Ай, что мулла, что ишан – оба свиньи.

– До плохого ты договоришься, сынок…

– Разве неправда? Когда умер отец, они зашли к нам хоть один раз? Не зашли, потому что у нас денег нет платить им. А когда зловредная старуха, мать Берды-бая умерла, которую десять леи могила ожидала, так они сразу побежали туда и почти целый месяц читали там молитвы.

– Ох-хо… верные твои слова, Дурды-джан…

– А сколько раз ты просила муллу написать заявление приставу! Написал? Если бы не Сергей, так и дивалы не разбирали бы наше дело. Почему пропадали твои заявления? А потому, что в городе есть армянин Абаныс, друг Бекмурад-бая. Ему все судьи знакомы, он их на деньги Бекмурад-бая покупает. Вот потому и потерялись твои заявления. Это мне Сары-ага объяснил, он всё знает. Ты просила, но твой топор камень рубил, потому что денег у нас нет, а им всем только деньги нужны.

– Конечно, сынок, деньги… Разве напрасно говорят, что, мол, пустой мешок стоять не будет? Надо было взятку дать, а взять её откуда?

– Ладно, мама, давай посуду для масла. Пойду, заодно развеюсь немного…

… До города Дурды дошёл быстро. Срезая путь к мосту через железнодорожную линию, он обогнул старые сараи и вышел на небольшие домики. В дверях некоторых домиков стояли призывно улыбающиеся женщины с открытыми лицами.

– Иди сюда, йигит! Есть хорошие девочки, ай молодые девочки!..

Дурды шарахнулся в сторону, не разбирая дороги, и чуть не наткнулся на Аманмурада, вышедшего из крайнего дома.

Из чайханы доносилась знакомая песня, которую сопровождали грустные, хрипловатые голоса двух тюйдуков. «Зайти, что ли, послушать?» – подумал Дурды, а ноги сами уже несли его к манящей двери.

Чайхана была битком набита, только возле певца и музыкантов имелось относительно свободное пространство.

Долго сидел Дурды, слушая сначала журчание тюйдука, потом – печальную, хватающую за сердце перекличку шелкострунных дутаров. Наконец и бахши, и музыканты утомились, замолчали. Дурды подумал, что надо пробираться к выходу, как его внимание привлёк спор. Черноусый джигит в красном халате, презрительно кривя надменное лицо, говорил своему соседу:

– Что мне враги! Плевать им в спину я хотел! Что мне от них прятаться? Где хочу, там и гуляю! У них глаза повылезают раньше, чем они до меня доберутся.

Дурды подвинулся поближе, пытаясь вспомнить, где он слышал этот резкий неприятный голос. Приятель джигита засмеялся:

– Вон, Чары, твой враг сидит! И глаза у него целы – ишь как вытаращился!.. Придержи их рукой, парень, а то они у тебя на землю упадут!

Дурды обомлел – говорящий указывал на него.

Кругом засмеялись. Черноусый насмешливо сказал:

– Таких сопливых врагов я хворостинкой убиваю!

Почти не сознавая, что он делает, Дурды, забыв посуду для масла, торопливо выбрался из чайханы. Вслед ему гоготали, неслись ядовитые выкрики… Так вот ты какой, убийца отца. Вот ты какой, похититель девушек!..

…Домой он пришёл уже в сумерках.

– Что поздно, сынок? – спросила Оразсолтан-эдже. – Купил масло?

– Нет масла, – ответил Дурды, – завтра утром куплю… Голова что-то разболелась… Постелила бы ты мне, мама…

Почти всю ночь Дурды ворочался с боку на бок. А когда заснул, увидел сон. Ему снилось, что он жарким летним днём едет на коне, бросив поводья на луку седла. Печёт солнце. В поле – пусто, даже скотина не пасётся, и сердце сжимается нехорошим, мучительным предчувствием.

Иногда с обочины дороги взлетают жаворонки и снова падают вниз, словно маленькие камешки. Кругом – ни звука, только шелест птичьих крыльев да мягкий стук конских копыт по пыли узкой тропинки.

Тропинка упёрлась в неезженную дорогу, заросшую чаиром и пыреем. Дурды нужно переехать на ту сторону дороги. Зачем, он не знает, но обязательно нужно. Он понукает коня, и вдруг навстречу ему выходит Узук – сестра. Лицо у неё опухшее, в грязи и крови, платье висит лохмотьями. «Милый братец, – говорит она, – я знала, что ты поедешь по этой дороге и с утра поджидаю тебя здесь. Посмотри, что сделали со мной злодеи! Они вырвали мне все волосы и сожгли моё сердце, а вместо него вложили мне в грудь ежа». И Дурды видит, что у сестры в самом деле нет её роскошных кос, голова гладкая и белая, как арбуз.

Узук раскрывает на груди платье. Дурды чувствует, как у него по спине бегут мурашки и больно колотится сердце: грудь сестры – зияющая чернота. Она запускает в эту черноту руку и достаёт оттуда жаворонка. Птичка сидит у неё на пальце и забавно кивает своим хохолком. «Вот, – говорит Узук, – возьми и продай его, купи себе большой котёл, а мне дай свою папаху». Она протягивает руку, и Дурды знает, что, если он отдаст ей свою папаху, случится что-то ужасное.

Он приподнимает голову и вздрагивает: совсем рядом виднеется кладбище. На краю раскрытой могилы сидит в белом саване отец. Он хочет подняться, но кто-то невидимый держит его снизу. Отец барахтается и кричит, простирая руки к Дурды: «Сынок, запруду прорвало!.. Беги, сын мой, вода зальёт солнце и наступит вечная ночь! Скажи маме, чтоб овец на крышу посадила… Спасай сестру… спасай мою Узук, сын!.. Он делает отчаянную попытку встать, и Дурды видит, как из-за спины отца высовывается безобразная, раздутая рожа Сухана Скупого и подмигивает. Сухан скрывается, из могилы протягиваются три костлявые руки и тянут вниз упирающегося отца. Узук зловеще смеётся, по-волчьи скаля острые зубы.

– Отец!!! – в смертельном ужасе закричал Дурды и проснулся.

В темноте что-то невнятное пробормотала, спросонья Оразсолтан-эдже.

Понимая, что больше не уснуть, Дурды осторожно встал, ощупью пробрался к оджаку. Небольшая вязанка саксаула, принесённая им самим, лежала рядом. Он бросил дрова в печь, разжёг их и, сгорбившись, обхватив колени руками, просидел до серого рассвета.

На рассвете проснулась Оразсолтан-эдже. Увидев сына у горящего оджака, она всполошилась.

– Дурды-джан, что ты сидишь так?.. Не болит ли где у тебя?

– Сердце болит, – сказал Дурды, помолчав, – не могу я спокойно думать о тех проклятых, что причинили нам столько горя… – И он рассказал о встрече на базаре. Подумал и рассказал сон.

– Что делать нам, сынок… Я каждый день молю аллаха: «Покарай нечестивцев, господи, пусть не дождутся добра те, кто обрекает слабых на страдания!» Что больше могу сделать?.. – Оразсолтан-эдже всхлипнула.

– Не плачь, мама! Если не помогли те слёзы, которые ты уже пролила, то не помогут и эти. Нет пользы от слёз…

– Ни от чего нет пользы, сынок.

– Есть, мама! – Дурды порылся в углу кибитки, красное пламя очага окровавило сверкающее лезвие в его руке.

– Это дедушкин клыч, сынок. Зачем ты, сохрани бог, достал его?

– Пойду, мама, поищу наших врагов. Пусть никто меня в трусости не обвиняет.

– Вай, сынок, нельзя так! Не делай плохого дела! Врагов много, а ты один… Одумайся, Дурды-джан!.. Одинокий всадник пыли не поднимет.

– Пусть я одинок, но я не могу больше ждать. Мне в глаза все смеются, говорят, что я боюсь Чары. Пусть посмотрят, как я его боюсь!.. Благослови на дорогу, мама…

– Ох, сыпок мой, одна я останусь… Зачем я жизнь прожила, зачем мучилась! Все меня покинули и ты покидаешь, Дурды-джан…

– Не будь на меня в обиде, мама… Я иду на врагов твоих. Благослови меня и моли бога, чтобы удача пошла по моим следам…

* * *

Базар был многолюдным. В многочисленных сараях уже не хватало колышков, и скотину привязывали к колёсам и оглоблям арб.

Дурды пришёл с единственной мыслью: разыскать Чары и заставить его есть землю. Сделать это надо было в суматохе базарной толчеи, и поэтому, чтобы до времени не насторожить врага, юноша просидел в углу одной чайханы довольно долго: по хмурому утру люди сходились медленно, словно нехотя.

Когда базар загудел большим пчелиным ульем, Дурды отправился вершить месть. Сначала обошёл с тыльной стороны все торговые ряды – Чары не было видно. Тогда стал заглядывать в чайханы и мейханы. Он нашёл Чары у дверей одной из лавчонок, где тот укладывал в хурджун кульки со сластями.

Дурды замер, не сводя глаз со своего врага, не замечая толчков и ругани окружающих. И чем больше он стоял, тем всё меньше и меньше оставалось в нём от недавней решимости. До боли в суставах он сжимал рукоять дедовского ножа, во рту вдруг стало сухо и горько. «Запруду арык прорвал… – почему-то подумал Дурды. – Напиться бы сейчас… хоть арычной воды глоток, язык совсем как деревянный от жажды». А внутренний голос шептал: «Бей, что ты медлишь? Беи! Твой враг нагнулся над хурджуном, подставил беззащитную спину. Только один удар – и отец отомщён, люди перестанут насмехаться над тобой. Нож остёр, он войдёт в сердце врага, как в глину арычной запруды входит лопата. Спеши, иначе сейчас Чары затянет завязки хурджуна и выпрямится…»

Так шептал внутренний голос, но неведомая сила приковала ноги Дурды к земле. Сейчас, думал он, сейчас он сделает три шага. Ведь от врага отделяют, его не два и не четыре, а именно три шага. Три больших шага. Он осторожно сделает два первых, потом вытащит из ножен нож, прыгнет и ударит Чары ножом в спину. А куда надо бить, в какое место? Может, ударить не в спину, а в бок? Нет, это очень неудобно. Надо именно в спину, ниже левой лопатки…

Не трогаясь с места, Дурды вынул нож, глубоко, словно собираясь нырнуть, вдохнул воздух, выдохнул, снова вдохнул и…

– Дядя Чары! Эй, дядя Чары!

Сердце Дурды оборванно ёкнуло, и он, инстинктивно пригнувшись, юркнул в базарную толпу.

Оправившись от испуга, он увидел, что Чары, перекинув за спину хурджун, пошёл с двумя рослыми йигитами, которые громко хохотали, наперебой рассказывая что-то весьма интересное своему спутнику. «Бог удержал мою руку, – мелькнуло в голове Дурды. – Если бы я убил его, меня тоже не выпустили бы живым его приятели, осиротили бы мою мать». «А ты, может быть, просто испугался?» – спросил ехидный голос. – «Нет, – сказал Дурды, – я готов был его убить. – И не очень уверенно добавил: я убил бы его, если бы…» – Ехидный голос засмеялся: «Да-да, ты смелый парень, ты убил бы, но ты не захотел этого сделать, ты решил подарить своему врагу жизнь… Трус ты, жалкий трус!»

Дурды вздрогнул, как от озноба, и горестно прошептал:

– Трус… Да, я струсил…

Не зная, зачем он это делает, он продолжал бродить по базару. Раза два издали он видел подгулявшего Чары в окружении шумных и дерзких дружков, слышал, как переговаривались люди: «Чары-гуляка опять кутит. Вишь, идёт так, словно кроме него на свете людей не существует!»

Дурды провожал врага глазами, не испытывая ни малейшего желания подойти. Им овладело тупое отчаянье. Последний раз, следя издали вслед за гуляками, он с тоской подумал: «Сейчас кинусь, ударю ножом, а там будь, что будет…», но не кинулся и не ударил, а только вздохнул и прошёл мимо мейханы, куда зашёл Чары с приятелями.

Неожиданно для себя он очутился на батрацкой площадке и также неожиданно увидел знакомое лицо.

– Сары-ага! Как вы попали сюда?

Сары обрадовался не меньше, чем Дурды. Он обнял друга, похлопал его по спине, усадил рядом с собой. Юноша сияющими от счастья глазами смотрел на своего покровителя и наставника.

– Почему попал? Ай, Дурды-джан, это самое подходящее место для бедного человека, у которого собственного хозяйства нет… Ушёл я от Мереда, ну его к шайтану. Жёны его грызутся, как собаки. Аннатувак совсем сбесилась, никому от неё житья нет. Я и подумал, что надо ноги уносить, пока голова на плечах. А то наймёт она на твоё место какого-нибудь дурачка – и получится, что воробей зерно воровал, а перепел на соломе попался.

– Правильно сделали, что ушли, Сары-ага.

– И ты молодчина! Сыновей её избил и оставил с позором.

– Моммук сам первый в драку полез…

– А вот это ты напрасно допустил. Когда видишь, что драки не избежать, бей первым. У первого удара двойная сила. Что обидчикам не спускаешь, это хорошо – в волчьем логове надо с волчьими клыками жить, иначе от тебя клочки шерсти останутся. Но запомни, что нельзя ждать, пока тебя ударят…

– Сары-ага, посоветуйте, как быть, – потупившись, сказал Дурды. – Хотел я Чары сегодня убить, но упустил его утром, а теперь он всё время с друзьями ходит…

Выслушав все подробности, среди которых, конечно, ни словом не было упомянуто про нерешительность, Сары подумал и спросил:

– Конь где стоит?

– Чей конь? – не понял Дурды. – Я пешком пришёл.

– То-то и плохо, что пешком. Дело твоё, Дурды-джан, трудное, и опасное дело. Но отговаривать тебя не буду, потому что – святое дело. Чем больше мы покоряемся баям, тем крепче они с нас шкуру дерут… Не останавливаю тебя, Дурды-джан, вышедший в дорогу, говорят, с полпути не возвращается. Только надо всё обдумать, как следует, а ты утром очень неразумно поступил. Убьёшь, а сам куда? Тебя сразу растерзают. В базарной толпе не спрячешься. Что толку в такой мести?

– Как же быть, Сары-ага? Я не могу возвращаться домой, не выполнив своей клятвы!

– Вот как, ты поклялся?.. Ну, ладно, всё равно тебе не придётся возвращаться, даже если ты и выполнишь клятву…

– Почему?

– Ты уже взрослый, а думаешь, как ребёнок. Что же Бекмурад-бай простит тебе смерть брата? Или ты хочешь, чтобы тебя на глазах у матери убили и её заодно с тобой? Тебе, братишка, придётся скрываться какое-то время, иначе всё твоё дело дынной корки не стоит. И лучше всего – в пустыне, у чабанов, а для этого нужен добрый конь, понял?

– Понял, Сары-ага!

– Всё понял?

– Всё понял, Сары-ага!

– Ну и хорошо. А знаешь, где конь Чары стоит?

– Знаю. Хороший конь! В сарае привязан.

– Бекмурад-бай понимает толк в лошадях. Ему только один Меред не уступает, арчин наш… Значит так. Иди в тот сарай и жди возле коня, но осторожно, чтоб тебя за конокрада не приняли. А я пойду поищу Чары, – да будет нынешний день его последним днём. Если дело не выйдет, я приду в тот сарай и скажу тебе. А если придёт один Чары, значит, всё в порядке. Пусть отвяжет коня. Станет в седло садиться – тут и бей. Бей не торопясь, наверняка. У тебя нож какой?.. Вах, какой хороший нож!..

– Это дедушкин…

– Твой дедушка, видно, был умный человек, любил не игрушки, а настоящие вещи. Этот нож не местной работы, его арабские туркмены ковали. Видишь, узоры какие на клинке?

– Отец говорил, что это из Хиндустана.

– Может быть. Но всё равно – штука добрая… Значит, ты рот не разевай и бей Чары ножом либо под левую руку, либо пониже левой лопатки. А потом садись на его коня и гони во весь дух в Каракумы. Я буду поблизости, даже если ты меня и не заметишь. В случае чего, помогу – панику устрою, задержу погоню. Понял?

– Понял, Сары-ага.

– Тогда пошли… Ты – сюда, я – туда. Время уже вечернее, как бы не прозевать этого гуляку…

Дурды сделал так, как ему советовал Сары. Ожидая в полутёмном сарае врага, он с радостью ощутил в себе уверенность и мужество. От утренней робости не осталось и следа. Эта метаморфоза объяснялась, видимо, ничем иным, как участием в деле Сары. Утром Дурды чувствовал себя совсем одиноким и потому – слабым, поддержка Сары дала ему и силы, и твёрдость духа. Великая это сила – рука друга!

Чары пришёл, когда уже совсем смеркалось. В сарае оставалось всего несколько коней припозднившихся покупателей. Людей не было совсем.

Хлопнув коня ладонью по брюху, Чары подтянул подпругу, приладил хурджун. Его изрядно покачивало, отвязывая повод, он чуть не упал, выругался и глупо засмеялся.

Конь шумно раздул ноздри и отвернулся, презрительно блеснув фиолетовым глазом.

Когда Чары взялся за луку седла, Дурды бесшумно шагнул вперёд, удивляясь собственному спокойствию. Дедовский нож вошёл в тело врага свободно, с лёгким хрустом, словно в спелый арбуз.

…Километров двадцать Дурды проскакал по дороге, прежде чем догадался свернуть в сторону. Застоявшийся конь шёл ходко, без видимых признаков усталости. Но всё же, проехав бездорожьем около четырёх километров, Дурды стал придерживать его: коня надо было беречь пуще глаза.

У небольшого арыка юноша спешился, напоил коня. Тот долго тянул в себя чёрную воду, пережёвывая, скрипел зубами.

За арыком рос клевер. Дурды присел, не выпуская из рук поводьев. Конь постоял, недовольно фыркнул несколько раз, мотнул головой и начал щипать сочную траву.

Теперь, когда городской базар остался далеко позади, Дурды ощутил прежнюю робость и снова почувствовал себя мальчишкой, совершившим нехороший поступок. Не то, чтобы его мучила совесть. Он, пожалуй, даже не сознавал толком, что убил человека, как не представлял и того, что отныне его судьба – постоянная дорога, ночлег под звёздами и мучительное ожидание возмездия. Его просто томила необычность положения, в котором он очутился. К этому примешивалось ещё чувство голода – занятый поисками Чары и различными переживаниями, он ни разу за целый день не перекусил.

Что будет дальше? Он попытался подумать, но мысли появлялись совсем уж детские и по-детски произвольно норовили перескочить на совершенно постороннюю, отвлечённую тему.

На небе прорезался тонкий серп луны. Дурды осмотрелся и ему показалось, что местность знакомая. Он напряг глаза. Ну, конечно, знакомая! Эта клеверная лужайка граничит с участком Клычли, а вон и его кибитка угадывается в тёмном пятне деревьев.

Значит, вместо того, чтобы скакать в Каракумы, он машинально держал направление на родной аул. А может, это перст судьбы? Может быть, она привела его сюда, чтобы он посоветовался с Клычли о своей дальнейшей жизни? Дурды не очень верил в божественное провидение, но тот факт, что он оказался у своего села да вдобавок не около дома арчина или Сухана Скупого, а именно около Клычли, который относился к нему, как к родному, – это было странно и невольно заставляло думать о вмешательстве добрых потусторонних сил.

Ведя коня в поводу, Дурды подошёл к кибитке, постоял, собираясь с духом, и негромко позвал Клычли. Тот вышел сразу, словно только и ждал зова.

– Это я, – сказал Дурды, – давай отойдём в сторонку, поговорить надо.

Не говоря ни слова, Клычли зашагал рядом с ним.

Когда они отошли на порядочное расстояние, Дурды опустил голову и виновато сказал:

– Я убил Чары… Брата Бекмурад-бая… На базаре убил…

– Слыхали уже. Наши базарные весть принесли.

По тону Клычли нельзя был понять, одобряет он поступок Дурды или осуждает. Они помолчали, потом Клычли спросил:

– Как дальше думаешь жить?

– Мысли у меня разбегаются, – сознался Дурды. – Хотел с тобой посоветоваться.

– Да-а… – неопределённо сказал Клычли. – Хвалят тебя в ауле, говорят: «Молодец, мол, джигит, смелым парнем оказался, не струсил перед баем».

– Правда, хвалят?!

– Куда скрываться от Бекмурада думаешь? – не отвечая на вопрос, спросил Клычли.

– Сам не знаю…

– Конь «его»?

– Да.

– Может, тебе в Ахал податься на время?

– Места незнакомые в Ахале…

– Для тебя, джигит, теперь только незнакомые места и хороши.

– Да он всё равно разыщет там… Узук ведь отыскали?.. У него всюду свои люди, куда от них спрячешься.

– Пожалуй, что найдёт… – согласился Клычли. – Наделал ты дел, парень!

Это было сказано с явным неодобрением. Дурды изумился и испугался: неужели Клычли возмущён его поступком? Почему? Разве он поступил не по древнему закону прадедов? Может быть, коня Чары брать не следовало? Но тогда трудно было бы спастись самому. Он же не украл коня, это его законная добыча. Тем более, что Бекмурад-бай ни копейки калыма не заплатил.

– Придётся тебе пока к чабанам ехать, – сказал Клычли. – Каракумы велики, а чабаны – народ приветливый, байских наушников среди них не водится. Там и переждёшь первое время.

– Мне Сары-ага то же самое советовал, – сказал Дурды, всё ещё находясь под влиянием недовольного топа Клычли.

– Оружие есть у тебя?

– Один нож…

– Это не оружие. Ты далеко не уезжай. Денька через два-три завернёшь ко мне, я винтовку к тому времени припасу.

– Спасибо тебе, Клычли!

– Ладно, чего там…

– Пожалуй, поеду, пока никто не пронюхал, что я здесь.

– Светлого тебе пути…

Когда Клычли скрылся в темноте, Дурды спохватился, что забыл попросить у него хотя бы кусок лепёшки, и в желудке засосало с удвоенной силой. Однако возвращаться было неловко. Юноша сглотнул голодную слюну, постоял и стал подтягивать подпругу. Задремавший жеребец всхрапнул и снова опустил голову. Дурды помедлил садиться в седло. Говоря по правде, страшно было ехать в неведомое. Кому он нужен? Кто его ждёт? Говорят, длину дороги знает идущий. А вот он не знает, какие дороги приготовила ему неласковая судьба, на какой из них поджидает его месть Бекмурад-бая.

…Абадангозель с тревогой ожидала возвращения мужа.

– Кто это был? – спросила она, едва Клычли переступил порог.

– Путник, – суховато ответил Клычли. – Заверни-ка побыстрее в платок лепёшку и кусок мяса.

Недоумевающая Абадангозель быстро исполнила требуемое. Клычли снова вышел. «Побежал! – с удивлением подумала молодая женщина. – Куда он побежал? Не дай бог, случится что… В ауле сегодня шумели, а я из-за болезни выйти не могу. И Клычли отмалчивается, отделывается общими словами, будто я ему чужая какая!» Она с досадой начала стелить постель и встрепенулась, услышав шаги. Вошла свекровь.

– Чего полуночничаете? – спросила она, подозрительно оглядывая кибитку. – Муж где ходит?

– Вызвал его кто-то, – сказала Абадангозель, снова берясь за постель. – Пришёл, взял чурек с мясом и опять ушёл. – Убежал, – уточнила она. – Да вот он, кажется, идёт…

Не ожидая увидеть в кибитке мать, Клычли вопросительно посмотрел на неё. Она коротко спросила:

– Дурды?

Клычли покосился на жену.

– Да…

– Ушёл?..

– Уехал.

– Куда?

– Не знаю… В пески.

– Ну, и хвала аллаху. Курица клюёт, что видит. А ничего не видит, ничего не клюёт.

– Ты, мама, всё с поговорками, – улыбнулся Клычли.

– Конь-то у него хороший?