Текст книги "Судьба. Книга 1"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Коза блеет, а вода – течёт

Пристав вышел на крыльцо и расстегнул ворот белой рубашки, подставляя грудь слабому ветерку. «Чёртова Азия! – пробурчал он и стряхнул ребром указательного пальца пот со лба. – На Руси уже морозцы, небось, по утрам, а тут – ишь как нажаривает!.. Пойти чайком побаловаться, что ли, пока эти убогие судьи собираться будут? И то, пойду…»

На улице послышался конский топот. «Намётом гонит кто-то», – насторожился пристав, машинально нашаривая рукой пуговицы рубашки. Во двор торопливо вошёл арчин Меред. Увидев пристава, он за медлил шаги, приложил правую руку к груди, согнул в поклоне широкую спину.

– Салам нашему многоуважаемому приставу!

– Здравствуй, старшина, – пристав снова распахнул ворот рубахи, сдвинул на край плеча ремень портупеи. – Что у тебя стряслось?

– Люди идут сюда. Всё село идёт! Грозятся все, кричат, меня убить собираются. И дивалов всех, и кази Улугберды…

Пристав понимал по-туркменски не настолько хорошо, чтобы уразуметь торопливую речь Мереда.

– Пойдём-ка в канцелярию, – сказал он и, войдя, кивнул переводчику – Ну-ка, спроси, с какой он докукой…

Арчин повторил. Пристав недоверчиво прищурился.

– Убить, говоришь? А что ж они тебя дома не убили?

– Не знаю, – несколько смутился арчин. – Я так думаю, что недоброе они замыслили.

– Пусть верблюд думает, у него голова – большая, – грубо пошутил пристав. – Пугаешь людей, сам не знаешь зачем. Они наверно на суд собрались, а ты: «убить хотят!»

– Не знаю… – арчин вытер папахой вспотевшее лицо. – Идут… Кричат… Да вот они, слышите?!

Со двора в самом деле донёсся гул голосов.

Пристав слегка изменился в лице, взялся за телефонную трубку, но, словно устыдившись своего малодушия, отдёрнул руку, густо крякнул и подошёл к окну. Приподняв сбоку край занавески, выглянул во двор и успокоенно повернулся к насторожившемуся арчину и переводчику.

– На суд приехали. В зал заходят… И… не убивают никого, слышишь, старшина. Но в отделение на всякий пожарный случай позвонить надо – дело-то нынче не совсем простое… Алё… алё… полиция? Да, это я… Вы там ухо востро держите. Как – почему? Суд сегодня, дивалы будут дело Бекмурад-бая рассматривать. Тут уже человек двадцать из аула убитого пришло. Арчии говорит, что все мужчины собираются почтить нас своим присутствием. Правда, ведут себя пока благопристойно, по меры предосторожности не помешают…

Люди и в самом деле вели себя скромно. Их было уже не двадцать, а значительно больше, и говорили они, может быть, чуть громче, чем обычно, да ведь и дело-то было непростое: как ни говори, убийство.

Оразсолтан-эдже и Огульнияз-эдже уселись на то же место, где они сидели во время разбора дела о похищении Узук, – на передней скамье. Вошёл Бекмурад-бай в окружении нескольких именитых баев. Они тоже прошли вперёд и сели на скамью по другую сторону прохода. Родственники и братья Бекмурад-бая разместились позади него. Чары не было.

Дивалы расселись за своим столом, стоявшим на возвышении. Престарелый кази Улугберды, тряся головой, погладил бархат скатерти, брюзгливо прошамкал сидящему рядом дивалу Рахиму:

– Велел убрать красную тряпку!.. Кровь напоминает… Зачем не убрали?

Из канцелярии пристава появился переводчик, сел сбоку судейского стола.

– Наш баяр[96]96
  Баяр – начальник, господин.


[Закрыть] велел начинать. Он скоро подойдёт.

Переводчик был бы и сам непрочь, как и пристав, выпить пиалу-другую чая, а у пристава на столе, видимо, не один только чай, но начальник велел сидеть с судьями. Зачем сидеть – непонятно, ведь переводчик нужен самому баяру, а его нет…

– Ишан Сеидахмед не приехал ещё, – возразил дивал Рахим. – Вы не знаете, почему он задержался, уважаемый Бекмурад-бай?

– Очень набожный человек ишан, – отозвался Бекмурад-бай. – В город всегда неохотно едет… Подождём ещё немного.

– Да-да набожный, святой человек!.. – дивал Рахим почтительно закатил глаза под лоб. – Его зовут на той или на поминки, всё равно он город стороной объезжает, даже если городская дорога короче. Обиталищем разврата называет святой наш ишан город, и он трижды прав. Таким людям почёт и уважение надо оказывать. Говорят, он, сидя в своей келье, с душами усопших беседует, с ангелами разговоры ведёт. Воистину, отмеченный благостью аллаха человек!

Люди зашептались. Среди сидящих около Бекмурад-бая послышались благочестивые возгласы: «Святой человек… Быть бы мне жертвой за него…»

– А ты стала бы жертвой за ишана? – Огульнияз-эдже наклонилась к уху Оразсолтан-эдже. Та досадливо отмахнулась.

– Чтоб у него лицо высохло, у ишана этого!

Кази Улугберды был очень стар, но на слух не обижался. Он безошибочно остановил свои мутные гноящиеся глазки на Оразсолтан-эдже, дребезжащим голоском провещал:

– Женщины, покайтесь! Кто осуждает служителя, тот порочит веру, а у хулителя веры рот искривляется набок! Не наговаривайте иа ишана! Вы однажды уже вызвали гнев святого человека. Кто знает, может, беды, свалившиеся на вас, это кара аллаха за оскорбление ишана. Вы по скудоумию своему не понимаете этого и снова искушаете всевышнего, пороча его служителя.

– Кто смеет хулить ишана!

– Грех великий!

– Каяться надо! – заговорили дивалы, с угрозой посматривая в сторону односельчан Оразсолтан-эдже.

Огульнияз-эдже строптиво закричала:

– Неправду кази говорит! Кто обидел ишана? Мы обидели ишана? Не всякий с бородой – отец мой! Ишан сам нас обидел, сам плохие слова говорил! Мы виноваты? Казн говорит, что за грехи бог покарал? А что в писании сказано? Там сказано, что наказание за зло – то же самое зло. Кто это сказал? Пророк Мухаммед сказал, а ему аллах эти слова в уста вложил. Не может аллах говорить одно, а делать другое. Так только люди поступать могут… Почему я должна каяться?! Не старайтесь, кази Улугберды, переложить груз с верблюда на ишака! Ишак маленький, но тоже умеет лягаться. «Святой человек!» Хорошо мы этих святых знаем. Вон сидит, пузо выставил, словно козёл, объевшийся зерном, – он тоже святой, да? Лопнуть бы ему вдоль и поперёк, этому, святому! Пусть искривится мой рот, а каяться я не стану! Мы ещё посмотрим, что у кого раньше искривится!

– Замолчи, женщина – сердито сказал один из дивалов. – Помни, что с коротким языком жизнь длиннее…

– Ты тоже до седой бороды дожил потому, что язык на привязи держал? – обрезала его Огульнияз-эдже. – Байскими деньгами рот у тебя замазан? А люди где, которых ты защищать обязан? Для чего тебя дивалом выбирали? За столом сидеть, да байские объедки подлизывать?

Дивалы зашевелились, закричали, перебивая друг друга:

– Ладно, женщина, хватит!

– Кончай говорить!

– От барана – молока, от женщины умного слова не дождёшься!

– Кто ей позволил такие слова говорить!

– Стражника позвать надо!

– Я молчу, – сказала Огульнияз неожиданно смиренным голосом. – Я молчу, но вы, баяры мои, говорите. Говорите, говорите, чтобы все слышали вашу мудрость! Пусть люди скажут: мудрых людей мы дивалами выбрали, справедливых людей. Говорите, отцы мои, говорите… я молчу…

– Кто эта женщина? – шёпотом спросил один из дивалов своего соседа.

– Она бесноватая!

– Может, она Огульдурды-пычаклы[97]97
  Пычаклы – буквально «с ножом»; пычак – нож.


[Закрыть]?

– Хуже… куда хуже! Говорят, она однажды встретила Огульдурды-пычаклы. Что она сделала? Она подошла и говорит: «Ты думаешь, храбрее тебя женщины нет? Слезай, бороться будем!» А что ей Огульдурды-пычаклы ответила? Она испугалась этой женщины! Она сказала «Проходи мимо, стриженая грива!» и погнала своего ишака. Плохая это женщина!

– А кто её пустил сюда? Она родственница убитого?

– Кажется, нет.

– Специально её привезли сюда делу мешать, то ли?

– Наверно, сама приехала… Говорят, она, как Сюльгун-хан, собирается научиться из винтовки стрелять.

– Вай, какая вздорная старуха!

В это время отворилась дверь и вошёл ишан Сеидахмед в сопровождении провожатого. Дивалы встали, приветствуя почтенного гостя. От него ожидали сегодня многого. Нужно было уладить иск жены покойного Мурада к Бекмурад-баю, не дать делу дойти до официального городского суда, – на этом по крайней мере настаивал посредник ответчика, обошедший накануне всех дивалов и у каждого оставивший привет Бекмурад-бая и кое-что более вещественное. Поэтому все дивалы были весьма заинтересованы покончить дело миром, но в то же время понимали, что сделать это далеко не просто. Основная надежда была па святого ишана, который, как говорили, обладал чудесным даром мирить любых спорщиков.

Бекмурад-бай и дивал Рахим пошли навстречу ишану, под руки провели его к судейскому столу. Презрительно покосившись на предложенный ему переводчиком стул, ишан качнул чалмой в сторону своего провожатого, и тот, раскрыв хурджун, расстелил на полу сначала новенький хивинский халат, а поверх него – небольшой намазлык. Подобрав полы полосатого халата, ишан осторожно сел.

– Почтенный ишан-ага, прочтите молитву, благословите успех сегодняшнего дела, – прошамкал дряхлый кази Улугберды.

Ишан долго шевелил губами, потом провозгласил аминь, поднял руки: «Боже, дай успокоение обоим сторонам, чтобы они разошлись в мире и согласии. Пусть будет мир и благословение на рабах твоих и дай им исполнение желаний». Вслед за ишаком зашептали и подняли руки вверх дивалы.

Вошёл отдувающийся пристав.

– Чего они копаются, как жуки в навозе? – тихо спросил он переводчика. – Эх и любят у вас из пустого в порожнее переливать. Говори, пусть начинают.

Дивал Рахим встал.

– Оразсолтан, жена Мурада, поднимитесь сюда! И вы, почтенный Бекмурад-бай, сын Амангельды, – тоже подойдите. Вот здесь ваше место… А ваше место, женщина, вот с этой стороны.

Ишан Сеидахмед начал читать заупокойную молитву, закончив словами:

– Царство ему небесное! Пусть дети его живы, здоровы будут!

– Помилуй его, аллах!

– Дай успокоение душе Мурада!

– Прости его прегрешения! – закивали дивалы.

Оразсолтан-эдже чуть пошевелила губами.

Перебирая чётки, которые он, словно фокусник, вытряхнул из рукава халата, ишан Сеидахмед заговорил:

– Нехорошее дело случилось, неожиданное и нехорошее, избави нас всевышний от подобного. Оно – как слово, сказанное невзначай. Сказанного слова не проглотишь, того, что случилось, не поправишь. Так уж, видно, предписано было судьбой Мураду… Когда аллах создаёт человека из капли нечистой влаги, он пишет на лбу его число его дней. С первым вздохом человека известно, сколько всего вздохов он сделает за свою жизнь. И, когда кончается назначенное число, с неба приходит ангел по имени Азраил и уносит душу человека к трону всевышнего. Всё делается по воле аллаха, былинка не шелохнётся без его ведома. Сказано в писании: «Нет ни зёрнышка в тёмных уголках земли, ни влажности, ни сухости…», которых не предвидел бы всевышний. То, что Мурад нанялся дайханином в это село и что Чары убил его – всё по воле господа нашего, да будет над нами милость его, и роптать на дела и помыслы всевышнего – грех.

Ишан исподлобья взглянул на застывшую в молчании Оразсолтан-эдже и, видимо, удовлетворённый продолжал:

– Вот я расскажу вам одну историю… Когда дьявол постиг все науки, но не был ещё дьяволом, он выступал с проповедью во славу аллаха перед сорока тысячами улама[98]98
  Улама – высший духовный сан у мусульман.


[Закрыть]. С неба должна была на самого большого грешника из присутствующих упасть божья кара в виде красного огня. Нельзя смотреть, как она падает, и все уламы благочестиво склонили свои лица к земле, один лишь дьявол не опустил голову – и кара божья на него упала. С тех пор начал он аллаху вредить, сбивать людей с праведного пути. Кого собьёт, того своим шайтаном делает. Много развелось у него таких помощников, на каждого правоверного хватает. Поэтому дьявол помещает в каждого человека шайтана, между кожей и мясом человека сидит шайтан и толкает людей в бок на дурное дело. Видимо, и Чары шайтан подтолкнул подраться с Мурадом. Так и случилось, с самого начала суждено было Мураду умереть от руки Чары, а избежать предначертания судьбы невозможно.

– Значит, один шайтан виновен в смерти моего мужа? – спросила Оразсолтан-эдже.

– В девятой суре стих сто двадцать второй сказано: «Бог купил у верующих их жизнь и имущество и заплатил им за них раем». Человек тоже обязан решать все дела с помощью определённой суммы денег. Пусть дивалы подсчитают величину хуна[99]99
  Xун – плата за кровь, денежная компенсация убийства родственникам убитого, выплачиваемая убийцей.


[Закрыть], и да снизойдёт покой и мир на голову женщины Оразсолтан, жены праведника Мурада. Аминь.

Дивалы обрадованно задвигались на своих неудобных стульях.

– Правильно решил ишан-ага!

– Конечно, Оразсолтан не глупая женщина, она помирится с Бекмурад-баем!

– Хорошего человека с первого взгляда видно.

– Я давно Оразсолтан знаю. Она всегда прислушивается к советам яшули.

– Конечно, человек она одинокий, защитников нет…

– Кого же ей слушаться, как не святого ишана…

– Мудро решил ишан-ага, дай бог здоровья и долголетия!

– Ворон мудр – да на отбросах сидит! – подала язвительную реплику Огульнияз-эдже, но дивалы предпочли не услышать её.

Дивал Рахим сказал:

– Кази-ага, слово за вами.

Кази Улугберды откашлялся и, стараясь придать своему дребезжащему голоску приличествующую моменту торжественность, начал читать заранее подготовленный приговор:

– Мурад, сын Сахата, подрался с Чары, сыном Амангельды, по наущению шайтана и был убит ударом Чары, когда судьбой были подсчитаны все, отведённые ему, Мураду, дни. Умер он в возрасте пятидесяти четырёх лет. Он работал у Аннагельды-уста батраком за шесть туманов в год. Одежда и пища его стоят два тумана. Всего годовой достаток Мурада равнялся восьми туманам. Мы прибавляем к его возрасту десять лет. Наш пророк Мухаммед, да будет над ним молитва и благословение аллаха, провёл на земле шестьдесят четыре года, и каждому правоверному, установлен такой срок от господа. Значит, будем считать, что Мурад заработал бы ещё восемьдесят туманов. Плата за умышленное убийство – сорок, за горе семьи – двадцать туманов. Поминки и прочие расходы – пять. В целом весь хун составляет сто сорок пять туманов, которые родственник Чары Бекмурад-бай заплатит потерпевшей Оразсолтан, жене Мурада, и они помирятся на вечные времена.

Кончив читать, Улугберды опасливо посмотрел на Бекмурад-бая: не слишком ли большая сумма названа. Бекмурад-бай удовлетворённо кивнул и положил на судейский стол глухо звякнувший мешочек.

– Отсчитайте положенное.

Разложив монеты столбиками, дивал Рахим со вздохом сожаления подвинул их Оразсолтан-эдже.

– Бери, Оразсолтан! Счастье тебе какое привалило! Все монетки новенькие, даже трогать их жалко… Эх, бери, расти сына, купи ему хорошую одежду. Теперь ты помирилась с семьёй уважаемого Бекмурад-бая и не имеешь к нему претензий. Дочь свою навещать тоже можешь…

Бекмурад-бай поднял руку.

– В честь утверждения нашего родства прибавьте к хуну ещё двадцать туманов.

Сидевший среди своих родичей Сухан Скупой бросил чесать грязную голову и, засмеявшись, крикнул:

– Ты щедр сегодня, о почтенный Бекмурад-бай! Радуйся, Оразсолтан!

– Наши деньги идут и нашу же семью, – внушительно сказал Бекмурад-бай. – Зачем будем скупиться? Это всё равно, что из одного кармана в другой перекладываем. Не скупитесь и вы, судьи, не считайте, округлите хун до двухсот туманов!

Неожиданная щедрость Бекмурад-бая имела под собой вполне реальную основу: если бы ему пришлось платить калым за Узук, то, конечно, сумма была бы по крайней мере раза в три-четыре больше.

– Вах, порадовали сегодня Оразсолтан! – снова выкрикнул Сухан Скупой.

Оразсолтан-эдже встала.

– Дай бог тебе такой же радости, как мне сегодня! Пусть всевышний услышит твои слова и исполнит твоё желание. Смеёшься? Радость мою горькую разделяешь? А забыл, как грозился кибитку мою спалить, если я не перееду из твоего ряда? Забыл? А я помню! Человек и добро запоминает и зло… А вы, казн… – голос Оразсолтан-эдже дрогнул и сорвался, – вы оценили… в сто сорок пять туманов оцепили голову моего мужа… Во сколько вы оцепили бы голову своего сына?! У меня сердце горит, а вы о деньгах толкуете…

– Потерпите, всё пройдёт, всё хорошо будет, – попытался урезонить её дивал Рахим.

– Конечно, бабка померла – тут у неё и лихорадь ка кончилась! – насмешливо подала реплику Огульнияз-эдже. – Подождать надо, это верно!

– Чего мне ждать! – с горечью продолжала Оразсолтан-эдже. – Каждая капля крови моего мужа, пролитая на землю, дороже для меня тысячи туманов. А вы сложили передо мной белые монеты и ждёте, чтобы у меня проснулась алчность. Не дождётесь! Не нужны мне ваши туманы, они кровью пахнут! Ты, Бекмурад-бай, кичишься своим богатством и думаешь, что всё можно купить. А я говорю тебе: не всё продаётся! Я бедна, у меня нет туманов, но у меня осталась честь и совесть, и верность моя. Я не продаю их, слышишь, бай!

– Вам помощь предлагают, – сказал один из судей. – Вы человек беспомощный, одинокий. Эти деньги для вас – всё равно что для хромого палка, зря отказываетесь.

– На кривую палку обопрёшься – сам согнёшься, – снова вставила неугомонная Огульнияз-эдже,

– Укороти язык, женщина! – сердито сказал дивал Рахим. – То, что предлагают вдове покойного Мурада, для неё как вода для жаждущего, а ты по неразумению…

– Такая вода жажды не утолит, – перебила его Огульнияз-эдже. – Знаешь такую пословицу? И ещё одна есть: «Не пей воды из хауза бека…»

– Прекратите!

– Довольно!

– Заставьте её замолчать! – возмутились дивалы.

Как и первый раз, Огульнияз-эдже покорно согласилась:

– Я молчу, судьи мои. Говорите вы, сыпьте жемчуг своей мудрости…

– Вы сказали, что я одинока, – снова заговорила Оразсолтан-эдже. – Неправду вы сказали. Со мной люди, вот они сидят! Они не дадут в обиду бедную женщину. Я не торговка… я пришла требовать наказания для убийцы.

– Добром за добро платит справедливый, но только мудрый – добром за зло, – негромко вставил ишан Сеидахмед. Дивалы подхватили:

– Правильно сказано!

– Воистину мудро сказано!

– Ты умная женщина, Оразсолтан, ты должна простить.

– Протяни руку и помирись!

– Докажите всем, Оразсолтан, что мы не ошиблись в вас!

– Какое богатство предлагает вам Бекмурад-бай!

– Дружбу свою предлагает, родство…

– И это говорите вы, дивалы! – с презрением произнесла Оразсолтан-эдже. – Какие же вы дивалы! Вам всё равно! Вы готовы продать и честь, и кровь, и совесть, слезами вдов и сирот детей вы торгуете! Но если в вас осталась хоть капля, крупица жалости, прошу вас, баяры мои, помогите слабой женщине. Я не могу мириться с Бекмурад-баем, не могу протянуть руку тому, кто осиротил моих детей. Передайте моё дело в русский суд. Дилмач[100]100
  Дилмач – искажённое «толмач» переводчик.


[Закрыть], скажи приставу-ага о моей просьбе!

– А ты, оказывается, вздорная женщина, – проворчал дивал Рахим. – Совсем глупая женщина!

– Пусть вздорная, пусть глупая, но дело моё переведите в русский суд.

– Ничего мы переводить не станем, а если будешь кричать и поносить уважаемых людей, вообще не получишь хуна ни копейки.

– Не нужны мне ваши копейки, себе их возьмите! Переведите дело в суд!

Молчавшие до сих пор односельчане Оразсолтан и многие дайхане из аула Бекмурад-бая поддержали:

– Передавайте в суд!

– Раз не хочет женщина хун брать, надо в суд идти!

– Для убийцы наказание – Сибир!

– Наказать!

– Правильно!

– В Сибир убийцу!

Переводчик, поднявшись со стула, объявил:

– Господин пристав просят вас сидеть спокойно и не шуметь.

– Мы не шумим!

– Пусть убийцу накажут по справедливости!

– Не надо хуна!

– Смерть убийце!

– В Сибир убийцу!

– В суд дело передать!

Дивалы посовещались шёпотом и объявили:

– Хорошо, люди, расходитесь по домам. Мы временно откладываем это дело.

Это вызвало целый шквал возмущения, особенно в той половине зала, где сидели односельчане Оразсолтан-эдже. Люди повскакали с мест, двинулись к судейскому столу.

– Никуда не пойдём!

– Сейчас решайте!

– Люди, эти дивалы продались за деньги!

– Не нужны нам такие дивалы!

– Сменить дивалов!

– Кази сменить!

– Пусть дивалами будут те, кто за народ болеет!

– Справедливых людей дивалами выбрать!

Пристав, незаметно пославший куда-то переводчика и поэтому понимающий выкрики с пятого на десятое, расстегнул кобуру револьвера и сдвинул её ближе к животу. Кази и ишан Сеидахмед громко бормотали молитвы. Побледневший арчин Меред с тревогой и надеждой посматривал на пристава. Бекмурад-бай, набычившись, крутил в руке плеть и зло смотрел на кричащих. Пышнобородый Сарбаз-бай, уже вылечившийся от раны, с любопытством водил по залу круглыми кошачьими глазами. Аманмурад кривился и косил по сторонам, высматривая куда-то вдруг исчезнувшего Вели-бая. Широкоплечий Байрамклыч-бай разбойничьи шурился и подрагизал бровью, словно в предвкушении чего-то интересного. Старый Аннагельды-уста вздыхал, теребя бороду. Сухан Скупой, раскрыв слюнявый рот, застыл в напряжённом ожидании.

– Успокойтесь, люди, – уговаривал растерявшийся дивал Рахим. – Не делайте безумия… Помните, дурак бросит в колодец камень, сорок умных вытаскивают. Надо обложить дело, посовещаться…

– Конечно, собака собаке на хвост не наступит, – ввернула Огульнияз-эдже, – и люди снова закричали:

– Смерть убийце!

– Сменить дивалов!

– Довольно нашу кровь деньгами оплачивать!

– Пусть дивалами будут те, кто трудится, а не тунеядцы!

– Долой дивалов!

– Сменить кази!

– В Сибир убийцу!

– В Сибир!!

В полуоткрытую дверь зала уже несколько раз заглядывал переводчик. Пристав кивнул ему, и в зал ворвались полицейские. Они начали без разбора хлестать плетьми направо и налево. Отступая к дверям под ударами плетей, дайхане продолжали кричать:

– Наказать убийцу!

– В суд дело передать!

– Сменить дивалов!

Возбуждённая Огульнияз-эдже стащила с ноги калошу и уже приготовилась хорошенько смазать ею одного из полицейских по физиономии, когда увидела, что её сын Клычли подкатывает рукава чекменя, а неподалёку напряжённо следит за ним цепким взглядом насторожившийся Байрамклыч-бай. Огульнияз-эдже похолодела, внутренне охнула, вместо полицейского шлёпнула калошей сына и потащила его к выходу. Байрамклыч-бай сожалеюще вздохнул и удивлённо посмотрел на Вели-бая, который, словно чёртик из табакерки, уж сидел на своём месте.

Когда большинство аульчан оказалось на улице и в зале остались только степенные баи и аксакалы, возбуждение улеглось, пристав сказал:

– Уважаемые дивалы, я сегодня сделал тревожные выводы. Крамолой пахнет от речей дрикунов, революцией пахнет, вот что я вам доложу! «Избрать новых дивалов! Трудящихся избрать!» – Когда наши люди такие слова говорили? Это не их слова, кто-то научил их. Надо, господа дивалы, вылавливать всяких смутьянов, которые сбивают людей с панталыку!

Переводчик запнулся на последнем слове, вопросительно посмотрел на пристава и неуверенно перевал:

– … сбивают людей с пахталыка.

– Да-да, есть такие, – закивали дивалы.

Юркоглазый Вели-бай тоже поддакнул:

– Есть… Я сам таких советчиков в шею выпроваживал.

– О чём он? – спросил пристав и, выслушав переводчика, с досадой сказал: – Какой там «пахталык», какие ссуды… Я говорю о тех смутьянах, что подбивают людей против власти идти. Вот кого ловить надо! Не в шею выпроваживать, а вы-лав-ли-вать, понятно? Они – враги государевы и ваши враги. Может быть, эго пропаганду разводит кто-то из тех длинноволосых умников, что сосланы сюда на поселение по приказу его императорского величества. А может, специально какой фармазон из России прибыл для агитации… Ты чего? – спросил он снова замешкавшегося переводчика. – Фармазон? Экая ты, братец, бестолочь… Фармазон – это… как бы тебе понятней объяснить… В общем, каторжанин, бродяга… преступник государев… Так вот я и говорю: ловить их надо. Из ваших, кто крамолу разводит, – тоже хватайте. А я нынче же в жандармерию, начальнику жандармскому донесу…

– Правду сказал, баяр-ага!

– Много длинных языков развелось.

– Да… у всех босяков языки выросли длиннее, чем хвост у зем-зема.

– Укоротить бы надо!

– Расходитесь, люди, – сказал переводчик. – А вы, Бекмурад-бай, зайдите в кабинет господина пристава. Они поговорить хотят с вами.

В кабинете пристав с удовольствием развалился в кресле, закурил, выпустил несколько плотных клубочков сизого дыма.

– Ишь ты… как шрапнельный разрыв!.. Так вот что, Бекмурад, на следующем заседании дивалов я переведу твоё дело в суд.

– Засудит Чары русский суд, – угрюмо сказал Бекмурад-бай. – В Сибир повезут… умрёт он там.

Пристав усмехнулся.

– В Сибирь дураков посылают, а умные поближе ходят. Не бойся, бай! Ты вот что сделай: раздели деньги, которые хотел этой бабе отдать, на две части. Половину снеси судье. А вторую половину я нужному человеку презентую. Поговори хорошенько со своим арчином. И брату накажи, чтобы первое время где-нибудь подальше от людских глаз погулял.

– Не успокоится Оразсолтан, – усомнился Бекмурад-бай, повеселевший от слов пристава, – опять заявления писать начнёт, в Ташкент напишет,

– Пускай её пишет! – пристав прицелился и щелчком послал окурок в дальний угол кабинета. – Пусть пишет. А мы тоже депешу направим, что, мол, скрылся Чары, найти не можем. Кто нас проверять будет! Губернатору дел больше нет, только убитыми пастухами заниматься… Эй, погаси папиросу!

Последние слова относились к переводчику. Папироса упала в угол на стопку каких-то бумаг и оттуда поднималась подозрительная струйка дыма. Переводчик схватил стоящий на столе кувшин и поспешил к месту начинающегося пожара.

– Осторожнее с водой! – предупредил пристав. – Там заявления разные, их ещё разбирать надо… Между прочим, Бекмурад, тебе не кажется, что у этой бабы, у Оразсолтан, есть умный советчик? А мне кажется. Заявления ей грамотные пишет, учит, что и где говорить. Ты думаешь, она сегодня свои слова кричала? Как бы не так! «Честь продаёте, кровь продаёте!». Это, брат бай, научил её кто-то таким словам. И я даже полагаю, что это не местный демократ, а, похоже, из наших, из русаков кто-то. Но я его, бестию, накрою, у меня долго не поагитируешь, каналья!.,

* * *

Пристав оказался проницательным человеком. Сработало здесь полицейское чутьё или помогла простая случайность, но вывод его был очень близок к истине. Вот что произошло за день до последнего заседания дивалов.

Оразсолтан-эдже сидела в своей одинокой кибитке (Сухан Скупой переселился на новое место) и плакалась на судьбу неизменной подруге Огульнияз-эдже.

– Вот у меня ни кола, ни двора. Земли нет, воды нет. Как жить буду? Как Дурды воспитывать? Ведь он. только ростом взял, а умом ещё дитя, за ним глаз материнский нужен… Когда доченьку мою увезли, арчин Меред вспомнил обо мне, покровительство своё предлагал. А теперь молчит. И все молчат…

– Эх-хе, Оразсолтан, что на арчина кивать… Арчин – что сурок: где зерном пахнет, туда он и поспешает. От чистого сердца, что ли, он помощь тебе предлагал? Сама ведь ты поняла, почему он в покровители набивался. Все люди нынче говорят: «Меред у Бекмурад-бая хотел отобрать Узук, чтобы самому на ней жениться». Вот что говорят люди! А у него, у старого козла, две жены – и с теми он сладу не Найдёт. Помнишь, какие ом слова говорил, пыжился: «честь», «вера», «совесть»… Где у него, окаянного, честь и совесть!

– Правда, Огульнияз, бессовестным Меред оказался. Денег-то сколько собрали на спасение Узук, Куда дели? Девочку мою не спасли и деньги людям не вернули.

– Они вернут, гляди! У них пасти, как у волков, ненасытные. Что попало – назад не вырвешь. Без конца воруют, обирают народ. Лопнут они когда-нибудь, проклятые! Лопнут и сдохнут!

– Аксакалы наши тоже… Не могли Мереда усовестить…

– Э-э-э, аксакалы… Чёрная свинья, белая свинья – всё равно свинья. Эти аксакалы наверно и деньги делили с Мередом. Гляди, ещё снова пойдут собирать! Ну, пусть только придут ко мне, пусть придут… Я им прямо скажу: «Что, пасти у вас опустели, ишаки поганые? Опять пошли бедняцкие крохи собирать?» Только и знают обманом жить… На твоё заявление ответили что-нибудь?

– Нет, сестрица, не ответили… Столько я этих заявлений подала – счёт потеряла. Все они пропадают, как камень, в реку брошенный… Дороги мои разбиты и двери, куда стучусь, закрыты. Не тягаться мне с Бекмурад-баем. Он своими деньгами все пути мне закрыл. Предки наши говорили: «С сильным не борись, с быстрым не состязайся в беге». Видно, правильно говорили. Куда ни пойдёшь, всюду тебя в грудь толкают. Спасибо ещё, есть такие люди, как Сергей, который на водяной машине работает. Четыре заявления мне писал, дай ему аллах долгих дней. Где бы я атбекаду денег нашла? А Сергей сам предлагает. Я ему говорю, если это, мол, последнее, затеряют, напиши мне в Ашхабад или прямо в Ташкент, полуцарю,

А он мне, сыпок, отвечает: «Эва, тётушка будет гибернадир[101]101
  Гибернадир – искажённое «губернатор».


[Закрыть] твои заявления читать! В Мары щенки сидят, в Ашхабаде – овчарки, а в Ташкенте – волкодав огромный и мордастый. Со щенками, тётушка, легче справиться. Хоть и прожорливы, да всё большая кость может им поперёк горла воткнуться. А того гибернадира-волкодава ничем не накормишь». Вот как мне Сергей сказал.

– Э-хой… вот русский человек, а русских ругает.

– Ты туркменка, а ругаешь арчина Мереда.

– Верно, сестрица Оразсолтан, ругаю окаянного. Да и как его не ругать! А Сергей, тот, водяной – человек хороший, мне о нём Клычли-джан говорил.

– Да-а. С тех пор, как умер отец детей, я часто хожу к Сергею посоветоваться или заявление написать. И жена его, пошли ей аллах здоровья и много детей, тоже приветливая женщина. Всегда чаем меня напоит, угостит. Прямо, как туркмены они – всем поделиться готовы. Только вот не понимает она язык наш, если что хочет сказать, Сергея просит, а тот по-нашему говорит – от туркмена не отличишь. – Хорошие люди… Я сама собиралась проведать их, да всё недосуг… и неудобно как-то… Давай вместе сходим?… Ай, смотри, двое идут… сюда идут! Кто это? По-моему, один Клычли, а? Я его просила узнать в городе о твоём заявлении. Наверно, узнал, весть несёт… А второй – кто же это?

– А второй – Сергей…

– Вах!.. Он бывал раньше у тебя?

– Первый раз идёт… Может, дай бог, хорошую новость несёт…

Пока Оразсолтан-эдже кипятила для гостей чай, доставала лепёшки, принесённые ей Огульнияз-эдже. подошли несколько односельчан, заметивших Сергея и заинтересовавшихся, зачем «водяной русский» пожаловал в кибитку вдовы Мурада-ага.

Сергей знал не только язык, но и все обычаи туркмен, поэтому знакомство состоялось быстро и непринуждённый разговор потёк широким спокойным арыком. Естественно, говорили в основном об убийстве Мурада-ага и связанных с ним событиях. Сергей, пришедший, конечно, неспроста, умело направлял нить разговора, время от времени вставлял едкие, колючие реплики.

Постепенно арык забурлил – люди заговорили громче и откровенней. Заводил Клычли.

– Правду сказать, нет молодцев в нашем ауле!

– Не говори лжи!

– Нет, скажу! Это – правда, а не ложь!

– Ясное дело, правда! Говорят: «Отважный в бою покажет себя». Где наши отважные?

– А бой где? Не говорите глупостей.

– Пустой разговор…

– Почему пустой? Неправду я говорю?