Текст книги "Судьба. Книга 1"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– Замолчи! – огрызнулась Узук. – Сватай иди свою дочь, если хочешь ей такого счастья. Пусть она войдёт хозяйкой в восьмикрылую кибитку, а мне ничего не надо…

– Ну, тогда я молчу!.. – Энекути сделала обиженное лицо. – Тебе же добра желают, а ты брыкаешься, как неразумный телёнок, отворачиваешься от своей судьбы…

– Будь она проклята, моя судьба! Об неё уже столько грязных рук вытерто, что ни в какой воде не отстираешь…

– Ну, молчу… молчу… Я могу и уйти – Энекути направилась к двери. Но Узук, забыв, что ключ у Черкеза, бросилась к ней, оттолкнула в сторону…

– Нет, не уйдёшь! Вместе пришли сюда, вместе и уходить будем! Одна ты и шагу не сделаешь!..

Черкез, откровенно любовавшийся девушкой во время этой сцены, подошёл к двери, помахивая большим узорным ключом.

– Идите. Я не хочу вас больше задерживать, но уверен, что, подумав, вы примите моё предложение… А если нет – талисманами приворожу, так и знайте!..

Недоуменно осматриваясь, Огульнязик стояла посреди кибитки, когда вбежала расстроенная Узук.

– Вай, сестрица! Где ты была?.. Что случилось?..

Узук молча упала на кошму и зарыдала.

Огульнязик села рядом, гладила Узук по голове, встревоженно спрашивала – «Что с тобой, милая?… Ну, скажи же… – и наконец расплакалась сама. Что ж, это было простительно: Огульнязик была ненамного старше несчастной подруги, разница в годах почти не замечалась, вдобавок ещё перенесённые невзгоды крепко повзрослили Узук.

– Не плачь… сестрица, – всхлипывая и по-детски шмыгая носом, просила Огульнязнк. – Не плачь… милая… не береди раны… и свои и мои… Давай вместе… давай будем плакать, а?

– Давай, – согласилась Узук и села; слёзы несколько облегчили её. – Давай не плакать… Стараешься, стараешься, сдерживаешься, а всё равно не получается. Давит сердце, прямо невмоготу!.. А вот так поплачешь возле человека, который понимает и разделяет твоё горе, – как-то легче становится… Спасибо тебе, милая сестрица!

Как две маленькие слабые зверушки, тесно прижавшись друг к другу, они некоторое время сидели молча, занятые каждая своими мыслями. Потом Узук тихо заговорила:

– Вот ты, дорогая сестрица, говоришь, что не надо плакать. А я как вспомню всё, что случилось, криком кричать готова! Ведь я тоже человек, дитя человека… Были у меня свои радости, свои желания и мечты. Как все люди, я чувствовала и достоинство своё, и гордость… Куда это всё девалось? Где моя красота, чистота? Всё разрушили… растоптали… Ничего во мне не осталось, только облик человеческий да душа… И та еле держится… Посмотрю я на себя со стороны – вроде старого санача[59]59
  Санач – кожаный мешочек для храпения муки.


[Закрыть] стала, выброшенного собакам, И каждая собака треплет, как хочет, волочит за собою… Вот посмотри, не успела ты давеча выйти, Энекути прибежала, ищейка ишанова. Пойдём, говорит, беда стряслась. Привела меня в ту самую келью, про которую рассказывают, что она – с домовым…

– Не может быть! – ахнула Огульнязик. – И ты пошла?!

Узук слабо улыбнулась.

– Ты не волнуйся, сестрица… Никаких домовых там не было, а сидел один молодой ишан – Черкез. Я думаю, что это они вдвоём с Энекути и придумали про домового, чтобы люди к этой келье боялись ходить, а им удобнее было свои делишки обделывать.

– Правду говоришь! – Огульнязик обрадованно прижалась к подруге. – Что я тебе расскажу… – Она вдруг замолчала, словно поражённая какой-то догадкой, и совсем тихо, вздрагивая голосом от готового прорваться сочувствия, спросила – А он… Черкез… он не тронул тебя?

– Пусть бы только попробовал! Отец его дёшево отделался – больная я была. А этому бы я показала!..

– Зачем же он ждал тебя?

– А затем… Я уж говорила тебе, что всякая бродячая собака хочет таскать меня, как старый санач… И Черкез – тоже. Люблю говорит, тебя; я, мол, и красивый, и стройный – выходи за меня замуж. Начал сулить, что золотую кибитку выстроит для меня, и сундуки свои с деньгами отдаст, и шелка покупать будет… Да ведь все блохи на один манер – все чёрные, все прыгают, всё куснуть норовят…

– Ну, что же ты?

– Сказала, чтобы убирался подальше со своими шелками. Грозить стал: я, мол, тебя талисманом одолею… Эх, сестрица, сестрица, выбраться бы мне поскорее из всей этой грязи!..

– Не тужи, – сказала Огульнязик, обнимая Узук за плечи. – Обойдётся. Ты ещё всего не знаешь, что здесь творится. Люди с почтением едут сюда, с трепетом – тут же святые места, святые люди живут. А эти святые такое вытворяют, что уши бы не слышали и глаза не видели… И вообще слова сказать нельзя. Этой подлой Энекути все слова точно ветром доносит, а она сразу к своему пиру бежит, всё выкладывает. Чего не расслышала, от себя добавит, а там – пусть бог поспешит тебе на помощь…

– Отвратительная женщина! – передёрнулась Узук.

– Я тебе ещё расскажу о ней! Вот эта самая келья с домовым, знаешь, когда она появилась? Вернее, домовой появился? Года три назад!.. Привезли сюда одну молодую женщину. Рослая, красивая, глаза чёрные – так и горят! В общем не хуже тебя, загляденье одно… Привезли и говорят: припадочная, мол. Какие там припадки! Здоровущая женщина, только психует: выдали её замуж за какого-то урода – слепого, горбатого, глупого. Тут поневоле припадки начнутся… Что же дальше было, слушай… Вот эта самая Энекути привела женщину в крайнюю келью – там ещё не было домового – и познакомила с Черкезом. И всё – прошли припадки. А в келье – домовой поселился. Женщина теперь каждый год приезжает к нам. Поживёт два-три месяца – и опять здорова… И как это я, глупая, раньше не сообразила, что Черкез с Энекути домового придумали, чтобы та келья всегда пустая была! А вот ты сказала – и сразу мне теперь всё ясно!.. Однако попробуй расскажи кому – света белого не взвидишь… Бедные рабы божьи! Едут, жён и дочерей тут со спокойной совестью оставляют… – Огульнязик махнула рукой.

Узук, конечно, уже понимала, что это за святые места: что сам ишан и его сын – плуты и обманщики. Но то, что она услышала от Огульнязик, было выше её понимания. Так беззастенчиво, бесстыдно попирать святость веры и законов, данных пророком! И гром над ними не грянет, и земля не поглотит святотатцев… Да есть ли в таком случае сама вера? Есть ли пророк?! Почему он не видит, что его служители издеваются над ним, смеются, оскорбляют каждый день! Почему он безмолвно терпит поруганно? Или, может быть, у него сил нет, чтобы наказать преступающих законы его?.. Пословица говорит: «Если аллах не помог, на пророка не надейся». Так почему же аллах молчит! Ведь оскорбляя пророка, люди оскорбляют самого бога, а он терпеливо всё сносит. Может быть, и сам аллах бессилен перед людьми?..

Узук стало не по себе от таких крамольных мыслей. А Огульнязик между тем стала рассказывать свою собственную историю. Это была невесёлая история о маленькой девочке, оставшейся без родителей, которую дальние родственники поручили ишану Сеидахмеду в виде своеобразной жертвы богу. Девочка жила в семье ишана, как родная, потому что к ней очень хорошо относилась жена хозяина, да и сам хозяин изредка дарил вниманием маленькую «жертву».

В семь лет Огульнязик отдали в школу. Это были, пожалуй, лучшие годы в её жизни. Но только она подросла и стала заплетать косы, ишан немедленно забрал её в свою медресе. Ничего подозрительного з этом девочка не увидела. Правда, она уже знала, что ишан не является её отцом, но всё равно считала его семью за родную. А коль она из духовной семьи, значит, ей пристало и учиться в духовной школе. Эта подтверждалось и тем, что ахун давал уроки только ей одной, отдельно, хотя в медресе было много и других учеников.

Умная, любознательная девочка хватала всё на лету, как жаворонок – мошек. Она научилась красиво писать, много знала напамять, а к чтению пристрастилась так, что до поздней ночи просиживала в своей келье за книгами и только спать шла в кибитку.

Так продолжалось до тех пор, пока она не встретила во дворе ишана – юношу Клычли.

– Понимаешь, сестрица, тихий такой, скромный мальчик был. Мы с ним ещё в школе рядом сидели… А тут таким интересным парнем стал и всё, смотрю, в мою сторону поглядывает, всё поглядывает, где бы ни встретил…

– А ты не поглядывала на него? – улыбнулась Узук.

Огульнязик притворно рассердилась.

– Посмеяться хочешь? Ну и ладно – смейся! – Не выдержала взятого тона и сама первая засмеялась. – Ой, сестрица, такой парень был, такой парень!.. Ещё как я засматривалась! Но – слушай дальше…

А дальше пошло по извечным законам мудрой матери-природы. Встретились двое – красивые, здоровые, молодые. Где сталь и кремень, там неминуема искра. И искра вспыхнула. Клычли написал девушке любовное письмо и подсунул под дверь кельи. Девушка прочла. Надо ли говорить, что она провела бессонную ночь, полную неясных и томительных грёз? Надо ли говорить, что на следующий день каждая строка книги казалась ей строкой из его письма?

Она ответила, положив записку в указанное им место. К вечеру нашла там же его новое письмо.

Когда в костёр подбрасывают слишком много саксаула, он разгорается невыносимо жарко – или бросайся в пламя, или уходи в сторону. Но восемнадцатилетние не уходят – в одном из писем Клычли объявил, что посылает сватов. Их приняли по обычаю вежливо и так же вежливо посоветовали искать невесту в другом месте.

Снова для девушки настала бессонная ночь. На этот раз в ней не было грёз – было сплошное отчаянье и разливное море слёз. В запертую дверь кибитки кто-то стучал, из-за двери доносились и просительные и требовательные голоса…

Но Огульнязик не была склонна так легко уступить чужой воле. Если вода выше головы – всё равно на один вершок или на сто. Если добром её не отдают любимому человеку, то нарушают заповедь корана, которая гласит: «Дочь свою отдавай за того, кого она любит». Значит и она вправе презреть закон благодарности: нарушить человеческое куда мене? порицаемо, нежели нарушить божеское.

– Вот получилось, сестрица, что мы с Клычли решили бежать. Уже обо всём договорились, день назначили – и тут подлая Энекути выследила нас: обнаружила место, где мы кладём свои письма… Подобрала она моё письмо и, конечно же, сразу побежала к своему пиру. Письмо было без подписи, по ясно было, что его писала девушка. А какая девушка в доме ишана, кроме меня, умела писать? К тому же ишан очень хорошо почерк мой знал… Рухнуло моё счастье, словно старая башня, подточенная водой. Только пыль да обломки полетели!.. В тот же вечер меня обвенчали с ишаном – и стала я его второй женой.

– Чтоб её земля проглотила, эту проклятую Энекути! – взорвалась Узук. – Мерзавка подлая!..

Жабье отродье!.. Скотина черномазая!..

– Да… не знать бы ей в жизни добра, – печальна согласилась Огульнязик, расстроенная собственными воспоминаниями. – Испоганила она всю мою жизнь… Ишан тоже хорош гусь! Он мне если не в деды, то в отцы за глаза годится, родной считалась я в их семье, а вот поди ж ты, ничего признавать не стал… Легко ли мне со стариком маяться? Ведь мне, милая сестрица, только двадцать лет!.. Вот и подумай: чем моя судьба лучше твоей…

– Видно, предначертано было так…

– Наверно, так…

– Судьба…

– Судьба, сестрица Узукджемал, всё она, подлая!.. Коль не повезёт, так и об солому лоб расшибёшь.

– Послушай, а может быть, тебя бы не выдали за ишана, не собирайся ты с Клычли бежать?

– Нет, милая, всё равно выдали бы. Ишан меня давно заприметил и для себя берёг. А зачем бы, скажи на милость, он меня учить в медресе стал? Из богоугодных соображений? У него только, кобеля старого, язык не поворачивался об этом сказать мне – видать, в халате застрял ещё маленький кусочек совести… Ну, давай спать, сестрица, а то скоро утро…

По котлу и крышка

Неподалёку от марыйского вокзала за массивными зелёными воротами стоит красивый двухэтажный дом европейского типа. На балконе второго этажа прохожие часто могут видеть туркмен, которые, сняв свои лохматые тельпеки, пьют чай.

Сегодня во дворе дома большое оживление. Четыре женщины, подгоняемые окриками хозяйки, которая сама слетится не меньше, чем они, носятся, как! угорелые. Двор невелик – это квадратная площадка размером ие больше полтанапа[60]60
  Танап – 0,2 гектара.


[Закрыть]. Но женщины, не удовлетворившись тем, что начисто вымели его, вытащили ковры, выколотили их и разложили по всему двору, чтобы нигде кусочка земли не было видно. Маленькими ковриками, которые обычно идут на хурджуны, устлали ступеньки лестницы, ведущей в дом и на второй этаж. Хозяйка заботливо следила, чтобы бахрома ковриков красиво свисала со ступенек.

Покончив со двором, женщины занялись комнатами. Не всеми, а только двумя на втором этаже. Их устлали коврами в пять слоёв, задрапировали стены. Составили посреди одной комнаты два стола. Вскоре на столе появились вазы с живыми цветами, заблестели золотом этикетки на многочисленных бутылках.

Сам хозяин был дома, но не показывался из комнаты. Он сделал своё дело – дал распоряжения, и теперь только оставалось ждать, когда они будут выполнены. Возможно, вмешаться стоило бы, потому, что сегодня должен был решиться весьма принципиальный для хозяина вопрос, однако при любом положении мусульманину зазорно вмешиваться в домашние женские дела.

Когда все приготовления были закончены, хозяйка отпустила служанок и пошла одеваться сама.

Хозяйку звали Ханум[61]61
  Ханум – госпожа, дама.


[Закрыть]. Конечно, у неё было и собственное имя, но с тех пор, как она стала женой Бекмурад-бая и поверенным в его торговых делах, все называли её только так. Как мы уже знаем, у Бекмурад-бая были ещё жёны в ауле. Он навещал их, дарил своим минутным расположением, за исключение ем, правда, старшей, которую ценил за ум и постоянную готовность помочь в любом затруднении. Если быть откровенным до конца, то и любить она умела, эта старшая жена. Но торговые операции требовали частого присутствия в городе, и Бекмурад-бай большую часть времени проводил у своей третьей жены Ханум, па городской квартире.

Стук колёс и голоса кучеров возвестили о том, что гости, ради которых служанки два дня сбивались с ног, наконец прибыли.

У ворот дома остановились два фаэтона. С первого, держа на руках шестилетнюю девчурку, сошёл высокий русский в полковничьих погонах. Это был начальник уезда. Он подал руку миловидной женщине, прикрывавшейся от солнца лёгким зонтиком, помог ей сойти на землю.

С другого фаэтона соскочили мальчик и девочка двенадцати-четырнадцати лет. Вслед за ними скатился тучный усатый армянин – тот самый Абаныс, или, вернее, Аванес, с которым вёл свои хлопковые спекуляции Бекмурад-бай. Этот Аванес, собственно, и содействовал тому, что начальник уезда согласился нанести неофициальный визит Бекмурад-баю.

Поспешив вперёд, армянин почтительно распахнул ворота перед высокопоставленными гостями. Устланный дорогими коврами двор сиял под лучами заходящего солнца, словно фазаний хвост в весеннюю пору. Навстречу гостям торопливо шёл Бекмурад-бай.

– Познакомьтесь с господином полковником и его женой, – сказал Аванес по-туркменски.

Почерпнувший кое-что из своих деловых связей с европейцами, Бекмурад-бай подошёл сначала к женщине. Правда, он первый протянул ей руку, но такие тонкости светского этикета были выше его понимания. Потом он пожал вялую белую перчатку полковника и вежливо обошёл, здороваясь, полковничьих детей, подержав в своей широкой, как верблюжье копыто, ладони даже маленькую, измазанную шоколадом лапку самой младшей девочки.

Аванес сказал по-русски, обращаясь к женщине:

– Эта Бэкмурат-бай. Адын из самы эзвестный чалавэк района. На мой завод его рука хлопок поставляет. Она – мой первый кунак, друг наш… Сматры его двор какая!..

– Ах, как прелестно! – сказала женщина, беря мужа под руку.

Полковник хорошо разбирался в коврах. Топя звон шпор в коротком упругом ворсе, он медленно шёл, объясняя жене, какой ковёр пендинский[62]62
  Пендинский, иомудский, текинский – названия по туркменским племенам и местности; ковры отличаются друг от друга сочетанием красок и формой геля – основного узора.


[Закрыть], какой – иомудский*, какой – текинский*. Почти безошибочно он угадывал возраст каждого ковра, оценивал мастерство ковровщицы.

Вдоволь налюбовавшись переливами чудесных красок, гости вошли в дом. Церемониальные обязанности взял на себя Аванес. Он усадил начальника уезда между его женой и женой хозяина дома, блистающей бухарскими шелками и благоухающей всеми таинственными ароматами финикийских парфюмеров. Рассадив детей, Аванес примостился около Бекмурад-бая, севшего рядом с полковником.

Пока подавали на стол, жена полковника не переставала восхищаться дивными коврами – подлинными шедеврами искусства, плодом кропотливого труда безвестных туркменских ковровщиц. Но когда всё новые и новые блюда, появляющиеся на столе, раскинули по комнате ловчую сеть аппетитнейших запахов искусство было забыто – его победило мастерство повара, специально приглашённого Бекмурад-баем.

– Каму какой напытка душа трэбует? – спросил Аванес по-русски, он заодно взялся исполнять и обязанности тамады; поручать это полковнику было нетактично, хозяин не умел, а хозяйка… женщина остаётся женщиной, даже если она и ханум. – Пэрви тост даём хазаин дома!

Бекмурад-бай встал.

– Я предлагаю выпить за здоровье наших почтенных гостей, господина начальника уезда и его красавицы жены! – Бекмурад-бай явно льстил, потому что жена полковника при всей своей миловидности вряд ли могла серьёзно претендовать на звание красавицы. – Желаю дорогим гостям каждый день проводить в такой же радости и веселье, как сегодня! А ещё я приглашаю выпить за белого царя, который дал нам такую радостную жизнь.

Ханум перевела слова мужа. Все встали, чокнулись, дружно выпили. Почти без передышки усатый тамада предложил тост жене полковника. Та не стала затруднять себя изысканными пожеланиями.

– Я пью за нашу компанию!

Третий тост поднял начальник уезда. Он посмотрел свою рюмку на свет, полюбовался золотистой игрой старого, выдержанного коньяка и сказал:

– Предлагаю выпить за нашего общего друга Аванеса. И за его друга, а теперь уже и нашего, Бекмурад-бая. Желаю вам, друзья, больших успехов в торговых делах. – Полковник многозначительно выделил предпоследнее слово. Ему зааплодировали. Он поставил рюмку и тоже несколько раз вежливо и беззвучно свёл воедино ладони своих крупных рук.

Погом начали пить без тостов. Скоро языки развязались, обращение стало непринуждённым. Подвыпившая полковничиха пересела к Аванесу. фамильярно положила руку ему на потное плечо, жарко дышала в лицо.

– Мы с вами, уважаемый Аванес, самые известные люди в Мары, правда? Кому же, как не нам, быть в близких отношениях, правда? С кем, как не с вами, мы должны чаще встречаться, правда? Конечно, мы обязаны с уважением относиться друг к другу… – Она лукаво помотала окольцованным пальцем перед унылым армянским носом Азанеса. – Но ведь мы же хорошие друзья, правда?

Аванес отдувался, пыхтел, бормотал невнятное, пытаясь подцепить вилкой скользкий, как обмылок маринованный гриб и опасливо косился в сторону полковника.

Бекмурад-бай не любил спиртных напитков, но не хмелел, когда случалось пить. Угрюмо насупившись, он смотрел на разошедшуюся полковничиху и почему-то вспоминал свою тяжёлую трёххвостую плеть. Пальцы невольно сжимались, словно ощущая её рубчатую рукоять

Ханум тихо окликнула мужа, указав глазами на полковника. Тот, расстегнув китель и развалясь на стуле, ронял на дорогой ковёр пепел папиросы и внушительно пояснял:

– … Со всеми разделаюсь! И безжалостно, если узнаю, что кто-то ведёт революционную пропаганду на подвластной мне территории! Весь уезд в бараний рог скручу! – Он стукнул кулаком по столу. – Слышите, Бекмурад-бай? Вы – человек, который должен держать связь с жандармерией. Постоянную связь! Разной пропагандой занимаются городские рабочие и вообще люди, связанные с городом. Поэтому мы. хотим, чтобы среди туркмен не было рабочих… Туркмены – хорошие люди, приветливые, гостеприимные… Пусть они остаются хорошими… А то попадут? в город – портиться начнут…

Польщённый вниманием начальника уезда, Бекмурад-бай, выслушав перевод Ханум, горячо сказал:

– Уважаемый начальник, мы никогда не допустим, чтобы белый царь, давший нам радость и богатство, нахмурил свои светлые брови, был недоволен нами. У меня есть восьмидесятилетняя мать. Она пять раз в день обращается к аллаху и каждую молитву заканчивает словами: «Пусть долго живёт наш белый царь, пусть крепка и нерушима будет его власть»… Если среди туркмен появятся смутьяны, я первый скручу им локти за спину!

Было уже заполночь, когда гости стали проявлять первые попытки встать из-за стола. Заметив это, Бекмурад-бай распахнул дверь в соседнюю комнату.

– Прошу зайти и сюда, посмотрите перед уходом!

– Ах, как прелестно… как уютно здесь… – Жене полковника хотелось спать, она откровенно зевала и говорила любезности машинально, почти не сознавая, что говорит.

Ханум быстро вытащила из шифоньера три детских пальто, сшитых из дорогого материала, стала надевать их на полковничьих детей, начав с полусонной малышки.

– Зачем это вы? Не надо! Оставьте, пожалуйста! – в один голос запротестовали полковник и его жена.

– Надо брать! – успокоил их Аванес. – Туркмен кунак такой обычай есть… Нэ бэрешь – абидытся, тры лет гостям не ходит.

Бекмурад-бай вынул ладный каракулевый полушубок, протянул Аванесу.

– Возьмите! Нашему уважаемому начальнику в подарок. Я не смею – вы наденьте на него, Аванес-ага…

Взяв из рук Ханум женское манто, сшитое из отборных золотистых смушек, Бекмурад-бай повернулся к жене полковника.

– Прошу вас, уважаемая госпожа!

Женщина слегка зарделась.

– Нет-нет… Спасибо! Зачем же вы… Ах, какая прелесть! Ну, ладно, мы потом расплатимся… – Она взглянула на мужа, но, сунув руку в карман, нащупала толстую пачку ассигнаций, и замолчала, с трудом соображая затуманенной хмелем головой, что к чему.

За воротами стояло три фаэтона. В двух разместились чрезвычайно довольные гости, в третий сели Бекмурад-бай и Аманмурад, чтобы проводить семейство полковника до самого дома. Аманмурад был возмущён щедростью брата и недовольно брюзжал:

– Куда столько отвалил! За такую цену любую девушку отдадут из самой благородной текинской семьи. А ты за нищую!

Бекмурад-бай снисходительно похлопал брата по спине. _

– Молод ты ещё в таких делах разбираться! Причём тут девчонка! Я не просто тебе невесту покупаю – я самого начальника уезда в свои руки беру. Понимать надо! Полковник помогать нам станет – все затрат ты с лихвой вернём… Втрое больше вернём!

Спустя два дня Бекмурад-бай зашёл узнать о продвижении своего протеста на решение марыйского суда. Полковник поднялся ему навстречу, крепко пожал руку, усадил в кресло. Достав из папки заявление, помахал им в воздухе, хлопнул Бекмурад-бая по плечу.

– Всё уладится, милейший, не изволь беспокоиться.

– Поскорее бы надо, уважаемый начальник…

– Денька через два можете поздравлять брата а молодой женой!

Переводчика в кабинете не было, но они прекрасно поняли друг друга и расстались взаимно довольными.