Текст книги "Судьба. Книга 3"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

– Что такое «себет»? – не поняла Узук.

– Так новое правительство называется, – пояснила Абадан.

Узук засмеялась.

– Придумали! Как будто другого названия нельзя было найти!

– Говорят, это правильное название. На русском языке означает советоваться. Это правительство ни к одному делу не приступает, прежде чем все посоветуются друг с другом. Я тоже сначала смеялась, когда услышала это слово, а потом мне Клычли объяснил. Сказал, что очень правильное правительство, никакой ошибки из сделает. Один не так скажет, другой поправит, третий ещё что-нибудь добавит…

Узук оглянулась по сторонам и негромко спросила:

– Берды, наверное, тоже видишь?

– Вижу, – помолчав, ответила Абадан и пощупала незаметно конец головного платка, где были завязаны полученные от Кыныш-бай два кусочка мышьяка.

– Скажи Берды, – Узук наклонилась над тазом, – скажи ему такие слова: «Белого платка давно не видно». Скажешь?

– Ладно, – поднимаясь, сказала Абадан. – Пойду я. Она не поняла смысла сказанной Узук фразы, но не каждое воркование горлицы доступно кукушке. Берды поймёт, если это его касается.

На следующий день к кибитке Аннагельды-уста подъехал один из братьев Клычли. Он снял с арбы два чувала с мукой, а из кибитки вынес мешки Кыныш-бай. Уже стемнело, и никто из соседей не видел этого.

Пустой колодец росой не наполнится

Март обещал доброе плодородное лето для хлебов. Но его надо было ещё дождаться, этого лета. Измученные, исхудавшие люди бродили по луговым выпасам, собирали съедобную траву. Корневище дикого лучка считалось лакомством. Ели всё, что можно было разжевать. В городах и селениях, расположенных вдоль железной дороги, происходили какие-то события, доходили слухи о позой власти, о каких-то Советах. Однако бедняк!! мало обращали внимания на всё, что не касалось еды.

Узук жалела голодающих бедняков. Не раз у неё тоскливо сжималось сердце при взгляде на еле ковыляющую старуху, которой по летам-то далеко было до старости, или на хмуро сосредоточенных детей, не поднимающих глаз от земли, постоянно раскапывающих какие-то кучи в надежде найти съедобное. Но что она могла сделать, чем помочь? Сама она голода не испытывала – что бы там ни было, она являлась женой бая Аманмурада. Но жизнь её, тусклая и серая, лишённая живых человеческих радостей, походила на затянутый пыльной паутиной угол, в котором шевелится что-то неразличимое глазом – то ли злой паук, то ли издыхающая муха. Она жила и не знала, зачем живёт, что ещё она ждёт от жизни, что можно ждать. Порой она задумывалась, пыталась представить будущее, но чаще всего мысли кончались сожалением, что она отвергла предложение Берды, не согласилась уйти с мим. Сына пожалела? А сына-то, маленького Довлетмурада и отобрала у неё старуха Кыныш-бай! Не хочу, сказала старая жаба, чтобы внука моего воспитывала такая женщина, – и отобрала. Теперь Узук видит своего первенца от случая к случаю, даже приласкать его не имеет права, потому что Кыныш-бай ревниво следит за каждым её жестом. И Берды уже сколько времени не показывается. Хоть бы Абадан не забыла передать ему слова о белом платке!

Абадан не забыла. Однажды Узук взглянула в сторону мазара – и не поверила своим глазам: как белая бабочка, бился на ветке одиноко стоящего дерева призывный платок.

Торопливо набросив на голову пуренджик, Узук побежала к знакомой тропинке. Вот он, арык, вдоль которого вьётся тропка к мазару, – здравствуй, милый арык! Вот стройный камыш, что умеет скрывать человеческое счастье и хранить тайны, – мир тебе, мой прекрасный камыш! А вот и кустик, где нужно свернуть в сторону, – салам алейкум, добрый зелёный кустик!

Пригнувшись, Узук быстро юркнула в еле заметный просвет среди плотной стены камыша. Боязливо оглянулась назад, отдышалась, поправила сбившийся пуренджик и осторожно пошла дальше, раздвигая руками прохладные упругие стебли. А камыш с шорохом, похожим на шёпот ободрения, подрагивал метёлками соцветий, смыкаясь за спиной молодой женщины, скрывая от недоброго глаза маленький оазис человеческой радости.

Берды уже ждал! И едва Узук увидела его, как страх, подавленность, безнадёжное отчаяние, тупая покорность судьбе – всё осталось позади. Удар молнии среди ночи не так ярко освещает предметы, как ясно увидела Узук и счастье своё и своё будущее.

Она протянула руки и встретила другие руки – единственные во всей необъятной вселенной. И два сердца устремились друг к другу, сливаясь воедино, как превращаются в сверкающую амальгаму серебро и ртуть, помещённые в один сосуд. Пусть ржавчина мира выступает на его хмуром лице, пускай зло клацает хищными зубами по тропинкам и по бездорожью жизни! Пышным садом, полным ароматов, щебета и звона родников, расцветает человеческая любовь, доброе солнце освещает её, невнятные, но волшебные сказки нашёптывает камыш…

Будь благословенна, жизнь! Будь благословенна за ту каплю мёда, которую ты иногда роняешь в пустой сосуд жаждущего!.. Я проклинала тебя, тяжкие горы ненависти и отчаяния сдвигала я на тебя, убивала тебя в своём сердце, – прости, я была не права: ты прекрасна!..

…– О чём ты думаешь, мой Берды?

– Когда я с тобой, Узук-джан, я не думаю ни о чём. Когда без тебя, вспоминаю ту ночь и голос твой: «Ах, чёрная судьба!»

– Ты слышал мой голос?

– Слышал, Узук-джан. До сих пор эти слова звенят в моих ушах.

– Постой, значит это вы тогда напали, а не калтаманы?

– Да, это были мы.

– Вот как… А я-то действительно подумала, что разбойники.

– Наверно, поторопились мы – не получилось как задумали. Но как ты избежала гибели? Ведь я до сих пор не знаю подробностей.

– Я и сама не знаю их, Берды-джан. Состояние у меня было такое, словно я не в этом мире жила, а где-то между землёй и небом витала. Когда услыхала, что идут, лампу погасила, за дверь стала.

– А Торлы где был?

– Не помню, Берды-джан… Когда Аманмурад метнулся мимо меня в кибитку, я его ножом в спину ударила. Упал он. А тут шум поднялся, стрельба, переполох…

– Не догадалась, что это мы были?

– Откуда было догадаться… Мне и во сне не снилось, что вы придёте.

– А потом что?

– Бекмурад всех раненых в город отвёз, в больницу. Слух прошёл, что калтаманы напали. Я тоже поверила – на всех калтаманов у аллаха милости просила.

– Других разговоров не было?

– Нет, о другом не говорили.

– Всё равно думаю, что Бекмурад понял истину,

– Наверно понял. И Аманмурад понял,

– А теперь что они думают?

– Аллах ведает. Змея спит, а из неё и во сне яд точится.

– Ты сама ни о чём не догадываешься?

– Что мне догадываться, Берды-джан! Овца, предназначенная для жертвы, живёт до курбан-байрама. Не знаю, когда мой курбан-байрам настанет, но каждый день может стать им. Вот и жду.

– Наберись мужества, моя Узук-джан, не плачь.

– Разве я плачу? Разве есть вода на дне высохшего колодца?

– Я думаю, после нашего нападения Бекмурад-бай не скоро решится на новое подлое дело. Насколько известно, он сейчас очень скромно себя ведёт.

– Ох, Берды-джан… Говорят, когда змея выпустит свой яд, она две недели прячется, пока в ней новый яд образуется. Живут они тихо, это верно, да ведь под лежачим камнем скорпионы сидят. Разве палкой воспитаешь дикого верблюда? Если ему укусить тебя не удастся, так он дождётся, пока ты на него сядешь, на землю свалится, брюхом своим придавит. Кто знает, что на уме у Бекмурад-бая, эх-хо…

– Не вздыхай так тяжко, Узук-джан.

– Разве это я вздыхаю? Это дурной воздух со дна старого арыка выходит.

– Зачем такие слова говоришь!

– Других не осталось, мой Берды. У проточной воды деревья растут, цветы, люди прохлады ищут, а я – кому я служила усладой? Как в песне поётся:

 
Я – подкова, ненаглядный мои.
Я – дорожка с белой бахромой.
Но подкова для коня чужого.
И дорожка в комнате чужой…
 

– Не надо, Узук-джан, не надо искать сажу на только что выкованном котле. Если среди всех деревьев самым красивым является кипарис, то самая красивая среди девушек – ты! Говорят, когда аллах хочет создать женщину красивой, он лепит её не из простой глины, а из глины райского источника Абыковсер. Придаёт ей совершенные формы, трижды окунает в источник красоты и только после этого вдыхает в неё душу. Ты тоже создана подобным образом, и не надо отрекаться от себя. Ты гордись своей красотой и ходи, подняв голову!

– Когда-то я тоже думала, что красота – это благо. Теперь вижу, что нет. Счастье – вот и благо, и красота, и венец жизни, а его-то у меня и нет. Нет и красоты моей.

– Есть, моя Узук! Говорят, добрый конь и в старой попоне скакун. Много тебе довелось пережить, но лишения не изменила тебя.

– Эх, Берды, Берды… Я понимаю, ты хочешь меня ободрить, сама стараюсь бодриться, да сколько можно! Земля выдерживает каменные горы, но тяжести страданий, что приходятся на долю человека, не выдержит и земля.

– Их выдержит надежда, моя Узук-джан. Если поверишь, что вырвешься из рук Бекмурад-бая, увидишь счастливую жизнь, тебе сразу станет легче. Счастье и красота, объединённые в одно целое, это то золотое кольцо, которое манит всех людей, по не всем даётся в руки.

– Сколько можно верить и надеяться, Берды-джан!

– Ты права. Жить, рассуждая: «Поспевай, яблоко, и падай мне в рот», – нельзя. Нужно самой идти по дороге своей надежды.

– Я не спорю. Стремящийся к цели достигает её. Только для скованных ног и близкая дорога далека. А когда ещё и помощи нет, как пойду?

– Да-а… Негладко устроен мир: возле мёда – яд, возле цветка – шипы. Трудно понять, почему рядом с красотой всегда сидят лишения. Виновата ли девушка, что родилась красивой? Но её раньше, чем других, заставляют жить чужими желаниями, и всегда лучшую дыню съедает шакал. Да-а… очень это нехорошо. Жареная пшеница – только для крепких зубов, счастье – только для сильных…

– Что же ты посоветуешь мне, Берды? Почему ничего не предлагаешь?

– Я предложил бы, да сомневаюсь, что ты примешь предложение. Один раз…

– Не сомневайся, Берды-джан! Прошу тебя, не сомневайся!

– Коли так, тогда вставай и идём со мной! Пойдёшь?

– Пойду!

– Не шутишь?

– Отшутила, мой Берды, все свои шутки я уже отшутила…

– Жаль, что ты прошлый раз по-иному думала.

– О сыне нашем думала я прошлый раз, Берды-джан. Живая смерть и любовь к сыну стояли тогда передо мной-любовь победила. Разлука с сыном показалась мне горше смерти, потому и отказалась я уйти с тобой.

– Теперь ты разлюбила сына?

– Мой сын – моё сердце, Берды-джан, да только нет у меня сына, при жизни моей разлучила нас старая Кыныш-бай, оборвала последнюю ниточку. Что теперь остановит меня? Только пуля или нож. Давно бы ушла – не знала, куда идти, где ты, не знала.

– О сыне не горюй. Сына своего мы вырвем из грязных байских лап. Рад я, Узук-джан, что ты наконец решилась уйти со мной!

– Далеко ли пойдём?

– Нет, не далеко, не дальше Мары. Первый раз мы далеко убежали – попались, теперь близко будем – не попадёмся!.. Ты чего пригорюнилась, Узук-джан?

– Вспомнила Ахал, наше счастье недолгое… вспомнила. Как бы снова не попал ты в водоворот моей чёрной судьбы, – вот чего боюсь.

– Не бойся, любимая. Если уж тогда водоворот не сожрал нас, подавился, то теперь и подавно страшиться нечего. Не мы, другие попадут в него, и уж они-то не выберутся! Раньше их полковники поддерживали, а нынче полковников нет, нынче наши Советы – главные.

– Я слыхала про себет, Берды-джан. Что такое себет?

– Совет, а не себет! Это защитник таких людей, как мы с тобой, власть бедняков.

– Раньше такого не было… Откуда он пришёл?

– Он не пришёл, Узук-джан. Это не один человек, а много людей, хороших людей, которые действуют сообща и псе решают правильно. Видишь вот эту мою пятизарядку? Я её силой отнял у солдат полковника, права на неё я не имел. За неё могли меня в тюрьму посадить, в Сибирь послать. Но она была мне нужна, чтобы жизнь защищать. А когда в городе стал Совет, который защищает бедняков, я принёс ему свою винтовку и сказал: «Возьми, мне теперь о своей жизни беспокоиться не надо, за меня Совет беспокоиться станет». А Совет мне её снова вернул, уже по закону. Сказали: «Мы о тебе заботиться будем, но и ты о себе позаботься, а заодно и о нас тоже».

– Значит, ты теперь доверенный человек у властей? Чудные дела творятся в мире! Значит, ты теперь настоящий джигит, все девушки на тебя поглядывать будут.

– Мне всех не нужно, Узук-джан. Достаточно, что одна на меня смотрит, не отворачивается!..

– Скажи, Берды, а мне Совет пятизарядку даст, если попрошу?

– Ты же стрелять не умеешь!

– Научусь. Ты научишь.

– А что станешь делать, когда научишься?

– Достаточно долго, Берды, моим оружием были стоны да покорность, чтобы я не знала, что мне делать.

– Бекмурад-бая убивать пойдёшь?

– Не пойду. Но если Бекмурад-бай или кто другой протянет ко мне свои кровавые когти, я не буду стоять, как покорная овца у ямы!

– Молодец, Узук-джан! Так ты и в Совете скажи, когда придём туда. Ну, а теперь давай отсюда потихоньку выбираться.

– Прямо сейчас?

– Да… Боишься?

– Не боюсь, мой Берды, только… Только давай уйдём не сейчас, а послезавтра? Хочу ещё раз повидать сыночка, прижать его к своей груди. Кто знает, может, мы с ним больше не свидимся на этом свете…

– Понимаю тебя, Узук-джан, да стоит ли рисковать? Вдруг что случится за это время? По-моему, коль уж рубить, так одним ударом!

– Ничего не случится, Берды-джан, поверь мне: ничего не случится! Послезавтра жди меня на этом месте. Повидаю сыночка перед разлукой – легче разлука будет.

– Ну, будь по-твоему. Только гляди, не оплошай!

– Нет, мой Берды, не оплошаю… Жди меня здесь!

Сильно ты извечной любовью своей, святое сердце матери, – и бессильно ею! Не проститься с сыном, а выкрасть его, унести с собой решила Узук…

Чабан без палки не ходит

Была уже глубокая ночь, когда Берды заглянул домой к Сергею Ярошенко.

– Как с утра ушёл, так до сих пор не появлялся, – пожаловалась Нина, и в голосе её Берды уловил тревогу.

– В Совете сидит? – спросил он.

Нина развела руками.

– Не знаю…

Берды поправил на плече винтовочный ремень.

– Ладно, Нина-джан, сейчас мы его разыщем!

Здание марыйского Совета располагалось неподалёку от вокзала. Длинное и угрюмое, как солдатская казарма, днём оно оживлялось непрерывной сутолокой входящих и уходящих людей, хлопаньем дверей, пулемётным треском пишущих машинок, нервными хриплыми. голосами. Сейчас оно было безмолвно, и два ровных ряда его тёмных окон походили на пустые глазницы. Лишь одно – в комнате дежурного – желтело тепло и призывно.

Сергей сидел за столом, склонившись лбом на руки – то ли задумался, то ли спал. Берды постоял на пороге, негромко кашлянул. Вздрогнув, Сергей поднял голову.

– А-а, это ты, Берды? – сказал он с облегчением. – Хорошо, что пришёл. Садись. – Он взглянул на часы. – Поздно, однако, ходишь. По старой памяти, больше на ночь надеешься? Где был?

Берды шутливо отмахнулся.

– Дай отдышаться. Потом расскажу.

– Убегал от кого, что ли? – скупо улыбнулся Сергей: глаза у него были усталые и беспокойные.

– Ай, всё время бегать – джейраном станешь, – сказал Берды. – Почему не спросишь: кого догонял?

Сергей с силой провёл ладонью по лицу, словно снимая с него крепко прилипшую паутину.

– Нынче, брат, не поймёшь, кто убегает, кто догоняет, – всё перепуталось.

– Случилось что-нибудь? – насторожился Берды.

– Случилось, – кивнул Сергей, – эмир бухарский восстание против нас поднял.

– Донуз-оглы! – выругался Берды. – Как он решился?

– Дело, понимаешь, такое произошло… Нам, ведь, эта Бухара, как бельмо в глазу, торчала. Ну, председатель Совнаркома Колесов приехал из Ашхабада в Каган и объявил там советскую власть.

– Один поехал? Смелый Колёс! Батыр!

– Смелый-то смелый, да сейчас его семьсот красногвардейцев окружены в Кагане эмирскими войсками. Бухарцы железную дорогу разрушают, русских вылавливают и расправляются с ними…

Сергей подошёл к окну, побарабанил по стеклу крепкими пальцами с несмывающимися следами машинного масла.

– Надо было Колесу не семьсот человек брать, – сказал Берды. – Три тысячи взял бы – совсем иное дело. Эмир – он как шакал: на ягнёнка зубы скалит, а перед верблюдом хвост между ног прячет.

– Тысячи тут не при чём, – мотнул головой Сергей, – джадиды [1]1
  Джадиды (букв. новые) – в Средней Азии – последователи реакционного пантюркистского движения. После февральской революции стали создавать своя буржуазно-националистические организации – Шура-и-Ислам, младобухарскую и младохивинскую партии. Выступили против Октябрьской революции и Советской власти и были впоследствии разгромлены.


[Закрыть] бухарские подвели нас. Вопили: мы восстанем против эмира, поддержите только! А как дошло до дела – они в кусты!..

Сергей был не совсем прав, обвиняя джадидов. Если и была их вина в случившемся, то вина невольная. Они действительно рассчитывали поднять восстание при поддержке извне. Однако поторопились, переоценив свои силы, – восстания не получилось.

Когда эмир Бухары поднял на газават город и окрестные аулы, джадиды оказались куда в более незавидном положении, чем колесовцы. Окружив красноармейцев своими фанатиками, отрезав путь к отступлению, эмир тем не менее опасался начинать прямые боевые действия, прекрасно понимая, чем это ему грозит. Но он потребовал выдать на расправу джадидов, как непосредственных зачинщиков смуты, обещая за это Колерову уступки со своей стороны.

Среди красноармейцев оказалась часть анархист которым предложение эмира пришлось по вкусу «Чего нам за чужие грехи свои головы подставлять? – подступали они к вагону, где прятались перепуганные на смерть джадиды. – Выдать их эмиру – и дело с конном!»

Надвинув на лоб свою тропическую панаму сжимая в руках по маузеру, Фёдор Колесов вышагивал вдоль состава. Сосредоточенный, напряжённый, он был готов стрелять в любую секунду. Завидев его, анархисты, разглагольствующие среди красноармейцев, сразу же умолкали, торопливо ныряли – от греха – под вагоны, перебираясь на другую сторону состава. Колесов смотрел на них, как на пустое место – в данный момент важнее всего было сохранение порядка, чтобы успеть погрузить в эшелон деньги и ценности каганского банка. Конечно, он сам был зол на джадидов, однако выдавать их эмиру не собирался ни при каких условиях.

Всех этих подробностей Сергей знать не мог, как не знал и Берды, говоря о трёх тысячах бойцов вместо семисот колесовских, что здесь не помогли бы ни три, ни пять тысяч, так как на газават была поднята вся масса бухарского населения.

Помолчав, Сергей снова вытащил из кармана часы, сердито щёлкнул крышкой. Берды кивнул на дверь.

– Домой торопишься?

– Да уж третий час. Жена, наверно, не спит…

– Не спит, – подтвердил Берды. – По пути сюда я у вас был. Волнуется она. Говорит спокойно, а паль-цами – вот так делает. И глаза прячет. Женщина всё-таки…

– Ничего, брат, не поделаешь, все нынче волнуются. Вон парод голодает, а накормить его – возможностей нет… Ну, ничего, авось доживём до лучших дней.

– Пока доживём, половина людей вымрет. Болезнь ещё какая-то появилась, слыхал? Никого не обходит, всех с ног валит.

– На бедного Макара все шишки валятся – так на Руси говорят.

– Верно. У нас тоже говорят, что в покинутой мечети шайтаны той справляют, да от разговоров не легче.

– От самих людей многое зависит, – Сергей потёр подбородок. – Темнота и невежество не из последних наших врагов. Ведь даже те, что около города живут, к врачам не обращаются! Считают, что аллах болезнь наслал, к нему за помощью обращаются. У аллаха только и забот, что к беднякам прислушиваться! Вот и гибнут, как мухи, как щенята слепые. От слепоты этой одно лекарство – культура, да вся незадача в том, что путь до неё слишком долог, революционным наскоком тут не возьмёшь, исподволь надо, время надо.

Сергей снова отвернулся к окну. На чёрном стекле отразилось его нахмуренное лицо, и Берды некоторое время разглядывал это отражение. Сперва оно было ясным и чётким, можно разглядеть каждую морщинку, потом стало расплываться и тускнеть, заполнило всё окно, стало заполнять комнату. Качнувшись, Берды усиленно поморгал тяжёлыми веками, покосился на Сергея: не заметил ли тот, что он задремал.

Где-то поблизости хрипло и одиноко заорал спросонья запоздавший петух. Словно вторя ему, из непроглядной ночной дали чуть слышно прозвучал паровозный гудок – как жук пролетел мимо.

– Может, домой пойдём? – сказал Берды. Сон ломал его, как медведь замешкавшегося охотника. Берды зевал до хруста в челюстях и сопротивлялся изо всех сил.

Сергей тоже зевнул и потряс головой.

– Домой мне нельзя. Я сегодня дежурный по Совету. Тут, понимаешь, дело такое: из Ашхабада войска выехали. Пока до Мары не добрались, надо следить за их движением со станцией связь держать. Саботируют кое-где на дороге, вредят помаленьку.

– Куда войска-то идут?

– Колесову на помощь, куда же ещё!

– Из Мары тоже пойдут?

– Обязательно. Да, чуть было самое главное не был! Вместе с ашхабадцами в Каган пойдут войска из Мары, Байрам-Али, Иолотани. Мы организовали специальные туркменские отряды. Командовать одним из таких отрядов Совет поручает тебе. Ты согласен?

Для солидности Берды хотел помедлить с ответом, но так и не смог удержать торжествующую улыбку. Кое-как согнав её с лица, он ответил:

– Если Совет доверил, у меня возражений нет.

– Твою кандидатуру все в Совете поддержали единогласно… Послушай, ты спать не хочешь? Я тебе одну байку расскажу.

– Рассказывай, – охотно согласился Берды, устраиваясь поудобнее на топчане. После новости Сергея он готов был слушать не только до утра, но и три ночи подряд, – сна как не бывало.

– Это мне когда-то Клычли рассказывал, – начал Сергей. – В давние времена дело было, Александр Македонский в здешних местах злыдничал. Люди говорила, что на голове у него растут рога. Так это было или иначе, а только каждого брадобрея, делавшего ему причёску, Александр велел убивать. Только один спасся, но дал страшную священную клятву, что будет молчать. А молчать-то трудно! День молчит брадобрей, два молчит, неделю, однако чувствует, что вот-вот сердце у него лопнет от тайны, которой ни с кем нельзя поделиться. Тогда он стал уходить в безлюдное место, спускался в старый высохший колодец и кричал там изо всех сил: «У Александра Македонского есть рога!» Так он делал несколько раз. А однажды, придя к колодцу, увидел, что возле него вырос тростник. Брадобрей сделал из тростника дудку и, когда заиграл на ней, в мелодии явственна послышалось: «У Александра Македонского есть рога!» Понял, Берды, смысл этой байки?

– Понял, – сказал Берды. – у нас даже пословица такая есть: «Не открывай тайны другу – у него есть свой друг». Скажи, а правда у Искандера рога были?

– Правда! – усмехнулся Сергей. – Зря его, что ли, прозвали Зулькарнейном [2]2
  Зулькарнейн – двурогий, прозвище Александра Македонского.


[Закрыть]?

– Хе! – Берды с явным недоверием посмотрел на друга. – Настоящие рога? Как у быка?

– Как у барана.

– Ты правду говори!

– Я тебе и говорю правду. Александр называл себя сыном бога Аммона. Бога этого древние греки изображали человеком с бараньими рогами. Вот и Александр, чтобы походить на своего вымышленного отца, приделал к своему шлему два бараньих рога. Понятно?

– Теперь понятно, – с облегчением сказал Берды. – А разве бывает бог с бараньими рогами? И почему его по-туркменски Аманом зовут?

– Аммоном, а не Аманом, – поправил Сергей, опять щёлкнув крышкой часов. – Я тебе не о богах хотел рассказать, ну их к лешему. Тут, брат, есть один секрет, который можно доверить только своему человеку.

Берды приосанился, серьёзно глядя на Сергея.

– Говори. Я в пустой колодец не полезу.

– Знаю, что не полезешь… Дело, Берды, такое: командиром добровольных туркменских отрядов, направляемых в. Каган, назначен Байрамклыч-хан. Правда, возражения были, что, мол, бывший царский офицер, хотя и разжалованный. Но выхода иного у нас нет. Человек он довольно тёмный, однако в настоящее время сочувствует революции и, главное, имеет военное образование. Туркмены с военным образованием нам нужны позарез, а много ты их найдёшь? Поэтому, хочешь или не хочешь, а приходится доверять Байрамклыч-хану. И надо его по-настоящему привлечь на нашу сторону. Но, как говорится, доверяя проверяй – к Байрамклыч-хану мы прикрепляем, как и всюду, официального политического руководителя, комиссара. А тебя я хотел попросить быть комиссаром негласным. Следи за Байрамклыч-ханом, только, ради всех святых, не прояви недоверие открыто. Пусть он думает, что мы ему доверяем полностью.

Задание было серьёзное, и Берды задумался. Помедлив, он спросил:

– Это какой такой Байрамклыч-хан?

– Ты его должен знать, – ответил Сергей. – Когда Бекмурад-бай умыкнул твою Узук, он посредником приезжал, мирить ваши роды.

Морщины на лбу Берды разгладились.

– Так бы и говорил сразу, что Байрамклыч-бай! – воскликнул он. – А то хан какой-то…

– Его по-разному зовут. Нам-то один чёрт, что хан, что бай. Как говорится, маленькая свинья, большая свинья – всё равно свинья. Пусть хоть падишахом зовётся, лишь бы служил делу революции. Так, я говорю?

Берды молчал, опустив голову. Сергей, прищурив один глаз, пристально смотрел на него, ожидая ответа. И не дождавшись, спросил:

– Ты о чём задумался? Сомневаешься, что не выполнишь задание?

– Нет, не сомневаюсь, – вздохнул Берды.

– Тогда о чём думал?

– Так просто. Ни о чём.

– Ты, брат, шило в кармане не держи – всё равно вылезет в неподходящий момент. Говори, что у тебя на душе!

– Сегодня я с Узук разговаривал, – Берды опять опустил голову. – Согласилась уйти со мной. Приходи, говорит, послезавтра. Приду, сказал. А теперь вот в Каган надо ехать. Как говорится, неудачнику бог мало даёт, да тот и малого не берёт. Сперва Бекмурад мешал мне жену в дом привести, теперь – ты, – Берды грустно улыбнулся и покачал головой.

– Незадача… – сочувственно произнёс Сергей и потёр подбородок. – Надо же было случиться такому совпадению! – Он подумал и решительно, закончил: – Ничего, брат! Ждала твоя Узук больше, подождёт ещё немного. Скоро и она и тысячи ей подобных свободу обретут. Но в Каган тебе ехать всё равно придётся.

– Разве я говорю, что не поеду! – сказал Берды с обидой на то, что Сергей мог расценить его слова, как слабость, и подумать о нём нехорошо. – И в Каган поеду, и в Коканд поеду – всюду поеду, куда надо! Ты не думай, что отказываюсь! Но Узук жалко– куда бы она ни повернулась, всюду ей змея на пути. Боюсь, так и погибнет она от рук Бекмурад-бая.

Они надолго замолчали. Потом Сергей положил руку на плечо Берды и открыто глянул ему в глаза.

– Я не хочу успокаивать и утешать тебя, друг. Могут убить Узук, могут убить любого из нас, – время нынче тревожное и нелёгкое. Врагам границу переходить не требуется, среди нас гуляют, за одним столом сидят. В самом Ашхабаде полковник Ораз Сердар засел. Друг он нам? Враг, один из самых опасных. Рядом с ними Эзиз-хан со своими сотнями джигитов готов в любую минуту ударить революции в спину, в Хиве Джунаид-хан хозяйничает, восстали бухарцы. Да и у нас, в Мары, положение не лучше – тоже немало таких, которые против нас клинки точат.

– Это верно, – согласился Берды. – Бекмурад-бай за неделю три сотни всадников соберёт вокруг себя. Надо их всех крепко в кулаке держать! Говорят, слабо сожмёшь камыш – руку порежешь. Мы должны крепко сжать!

– Молодец, что понял, – кивнул Сергей. – О том же и я говорю. Мы, марыйские большевики, должны быть очень бдительными и очень решительными, отдать революции без колебаний и сомнений всё, что имеем. Кстати, ещё один вопрос. Мы в Совете обсуждали пути формирования добровольных туркменских отрядов. Кое-что сделано, но к разговору об отрядах ещё придётся вернуться. Не будешь против, если мы это дело– тебе поручим?

– Организация отрядов дело нехитрое, – сказал Берды. – Особенно, когда за него берутся такие орлы, как мы с тобой, верно? А вот ты мне скажи, как будет женский вопрос решаться?

– Это дело, брат, посложнее, чем ты себе представляешь, – ответил Сергей.

– Но решать его надо? – настаивал Берды.

– Надо, и он будет решён.

– В революционном порядке решать надо!

Сергей засмеялся.

– Это ты малость перегнул палку! Сходу, брат, эту крепость не возьмёшь. Допустим, у человека две жены – что предлагаешь делать?

– Развести!

– С какой женой развести?

– С той, которую муж не любит. Это уж пускай он сам решает.

– А кто будет разведённую кормить?

– Сама прокормится.

– Как это ты себе представляешь?

– Земельный участок от мужа ей выделю!

– А туркменская женщина умеет землю обрабатывать, – ты об этом подумал?

– Пусть учится!

– Пока научится, с голоду умрёт. Это тебе не русская баба. Той дай арбу – она сядет и поедет как ни в чём не бывало. А туркменка и арбу в арык свалит, и лошадь погубит, и сама покалечится. Дай ей соху – быку ноги побьёт. Нет, парень, кто двух жён имеет, пусть их кормит пока. А время придёт – яблочко созреет. Согласен со мной?

– Ай, если подумать, немножко согласен.

– То-то и оно! А ещё подумай, ещё больше согласишься. Женский вопрос у вас, брат, весьма и весьма запутан – тут тебе и традиции, и обычаи, и религия. И всё это так крепко в сознании сидит, так глубоко корни пустило, что сразу не вырвешь… Ну, ладно, иди спать а я на вокзал звонить стану. Или, мажет, ещё со мной посидишь?

– Спать хочу, – откровенно признался Берды, подавляя зевок.

– А то посиди. Мне с тобой приятно побеседовать ещё.

– Нет, Сергей, пойду, до свиданья.

– Завтра прямо с утра собирайся и приходи в Совет.

– Ай, мы всегда собраны и готовы, – Берды накинул на плечо винтовочный ремень. – Кибитка на плечах, ложка за поясом – долго ли собираться.