Текст книги "Судьба. Книга 3"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Долго дерево стоит, да всё-таки падает

Дурды посчастливилось. Течением его и Сергея отнесло от моста в сторону. Джигиты, всё внимание которых было поглощено Берды, по сторонам не глазели. Дурды и Сергею удалось незаметно выбраться на берег.

Им повезло и дальше. Они наткнулись на потерявшего всадника коня, подманили его и благополучно добрались до аула. Сперва Дурды хотел укрыться в доме матери, однако Сергей решил, что лучше обратиться к содействию Огульнияз-эдже – у неё и просторнее, и с едой легче, да и родичи есть на случаи чего. Дурды согласился.

Однако на этом их удачи кончились. Правда, Огульнияз-эдже постаралась сделать всё, чтобы слух об укрывшемся в её доме раненом русском не подхватила стоустая молва. Но недаром говорят, что волчьи уши – всегда на добыче. Неизвестно, из чьего рода был доносчик– Сухана Скупого, арчина Мереда или кого иного, но он нашёлся.

Разные дурные пристрастия бывают у людей. Одни сводят петухов и часами любуются петушиными боями. Другие стравливают собак – и млеют от сладострастия, глядя, как клочьями летит собачья шерсть. Говорят, что бывает у некоторых и страсть к вынюхиванию чужих тайн и предательству.

Вероятно, это не так. Но всё же кто-то не посчитал за труд сбегать в аул Бекмурад-бая с известием, что старуха Огульнияз прячет в своей мазанке большевика.

Около полудня семь всадников под предводительством брата Бекмурад-бая Ковуса затопали по аульной улице к дому Огульнияз-эдже. Сергей, полулежавший на кошмах, не видел, кто едет, но интуитивно догадался: враги.

– Огульнияз-эдже! – позвал он. – Дайте мне мой револьвер! Разбудите Дурды и Клычли, если они спят…

Огульнияз-эдже проворно, но без лишней нервозности, подала Сергею наган, разбудила сына и Дурды, шепнув им, чтобы сидели тихо. Потом вышла наружу и стала неторопливо запирать дверь мазанки висячим замком.

В этот момент подъехали всадники.

– Чего запираешься, тётушка? – крикнул один. – Хочешь замком русского большевика спасти?

– Иди, иди своей дорогой! – спокойно отмахнулась Огульнияз-эдже. – Нету здесь никакого русского.

– Отопри, а то дверь сломаем! – пригрозил второй всадник.

– Это ты-то ломать станешь? – Огульнияз-эдже смерила его насмешливым взглядом. – Что ты здесь забыл? Терьяка я не держу, оружием не торгую. Ступайте к Сухану Скупому – у него всякой дряни вдоволь. Как говорится, коню – поле, лягушке – лужа. Идите, ребятки, подобру-поздорову.

– Ладно, ладно, тётушка, давай не будем ругаться, – примирительно сказал третий джигит. – Ты нам дверь открой. Мы посмотрим. Нет того, кого мы ищем – уйдём тихо-мирно.

– Может ты у меня индийского падишаха искать будешь? – Огульнияз-эдже спрятала ключ от замка где-то в складках своего платья. – Или вчерашний день?

– Индийского шаха оставь себе, тётушка. Нам другой «шах» надобен.

– Это кто же такой?

– Русский, говорят вам! – джигит начал сердиться. – Сергеем зовут!

– Не видала ни сиргея, ни пиргея! – отрезала Огульнияз-эдже. – Иди, сынок, девушкам голову морочь, а я уже стара для этого.

– Не уедем, пока не откроешь! – крикнул Ковус.

– А и на доброе здоровье! – живо откликнулась Огульнияз-эдже. – Сидите хоть до Страшного суда, только на угощение не рассчитывайте! Дурню, ему ведь что собаку волочь, что воду толочь – всё едино.

– Открывай, старая!.. – рявкнул Куванч, один из родственников Вели-бая, наезжая конём на Огульнияз-эдже.

Огульнияз-эдже быстро схватила ручку от старой мотыги, замахнулась на попятившегося коня.

– А ну, подойди, подойди, храбрец на овец! Я не посмотрю, что у тебя сабля на боку! Живо у меня нитками кверху побежишь!

Подошла Оразсолтан-эдже, укоризненно сказала:

– Не стыдно вам, парни? Чего прицепились к человеку, как колючка к верблюжьему боку?

Куванч всмотрелся в неё, захохотал, широко разевая рот, обернулся к Ковусу.

– Помнишь эту старуху, Ковус? Это мы у неё девчонку тогда увезли, ха-ха-ха! А вот эта тётка, что дверь нам открыть не хочет, с ножом тогда на нас кинулась, как богатырь, помнишь? Ха-ха-ха!.. Теперь она нож на палку сменила – видно, силёнка уж не та!

– Бесстыжий дурак! – рассердилась Огульнияз-эдже. – Индюк безголовый! Иди, над матерью своей смейся, плод греха! Тех, которые таких, как ты, сыновей рожают, гнать надо от людей подальше! Убирайтесь отсюда, охальники, пока не поздно! Ишь ты, надул гребень, как петух! А вот я тебя – в котелок да на собачью похлёбку! Только станет ли есть собака, не стошнит ли её от такой гадости! Убирайтесь вон!

Рассвирепевший Куванч соскочил с коня, выхватил из кармана наган, шагнул к двери и с силой ударил её ногой. Огульнияз-эдже огрела его палкой по голове. Лохматый тельпек смягчил удар, но Куванч отшатнулся и, свирепо скалясь, выстрелил.

Цепляясь за стену мазанки, Огульнияз-эдже медленно осела и упала ничком. Несколько раз она пыталась приподняться, что-то сказать, но в горле у неё булькало, руки подламывались и она опять падала. Оразсолтан-эдже с плачем бросилась к подруге.

Пока Огульнияз-эдже препиралась с джигитами, Клычли, Сергей и Дурды помалкивали, прислушиваясь. Клычли знал, что мать – женщина находчивая, и надеялся, что она сумеет спровадить непрошенных гостей.

Услыхав после выстрела Куванча горестные вопли и причитания Оразсолтан-эдже, Сергей сунул руку с наганом в окно и выстрелил. Куванч упал, сражённый наповал. Рядом с Сергеем начал стрелять из карабина Дурды. Двое джигитов были убиты. Остальные поскакали прочь. Дурды кинулся к двери, но она была заперта на замок. Тогда он протиснулся в окно, выбежал на дорогу и долго выцеливал с колена удаляющихся всадников. Сперва показалось, что он промахнулся. Но через несколько мгновений всадник, скакавший позади остальных, покачнулся и повис, запутавшись ногой в стремени. Четырьмя жизнями заплатили джигиты за жизнь женщины, но это было слишком слабое утешение.

Тело Огульнияз-эдже внесли в мазанку. Всю свою долгую жизнь она беспокоилась о других, утверждала справедливость, пеклась чужими заботами. И вот наконец успокоилась от всех забот и волнений. Она лежала умиротворённая, смежив усталые веки, и лишь кровавая накипь в уголках рта говорила о непоправимом. Нет, не поднимется больше Огульнияз-эдже, не приструнит строгим голосом нерадивого лежебоку, не утешит уставшую от семейных неурядиц женщину, не смутит задумавшего недоброе острым проницательным взглядом живых глаз. Закрылись её глаза, и голос лёгким, невидимым облачком пара улетел в неведомое, и очаг её погас.

Сергей плакал, не стыдясь своих слёз, не обращая внимания на многочисленных родственников и друзей покойной, пришедших отдать ей последний долг. Оразсолтан-эдже застыла у изголовья подруги немым воплощением скорби. Смерть унесла единственного человека, который помогал ей как-то влачить бренное существование, человека, с которым она могла поделиться всеми своими радостями и бедами, самыми сокровенными мыслями. Хоть бери и ложись в могилу вместе с пей…

Спокойнее других казался Клычли. У него сердце разрывалось от горя, но он понимал, что сейчас не время давать место чувствам. Став на колени возле тела матери, он долго всматривался в её почти не изменённое смертью лицо, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти каждую его морщинку, каждую с детства знакомую и родную чёрточку.

– Ты была справедливым человеком, мама, – прошептал он, – всегда ты боролась за правду и погибла за неё. Не обижайся на нас, родная, что не можем похоронить тебя своими руками. Борьба, в которой ты погибла, ещё не кончилась. Разреши, мать, детям своим живыми и невредимыми вырваться из рук врага…

Он поднялся с колен и обратился к Оразсолтан-эдже:

– Наш род осиротел, остался без головы, Оразсолтан-эдже. Вы были дружны с нашей мамой. Согласитесь заменить её нам, будьте старшей в нашем роде! Согласны? Весь поминальный обряд и похороны проводите сами. Нам здесь нельзя задерживаться. – Он обвёл взглядом молчаливых родственников, как бы спрашивая у них совета. – Сюда непременно вернутся джигиты Бекмурад-бая. И не только за Сергеем. Они придут мстить за убитых. Поэтому, дорогие родственники, забирайте всех старших ребят и отправьте их на время подальше, в другие аулы. Сколько у них убитых, Дурды?

– Четверо.

– Оружие их собрали?

– Собрали.

– А коней.

– Трёх. Четвёртый убежал.

– Тогда давайте не мешкать. А вы, женщины, не голосите и детишек придерживайте, чтобы не слишком шумели. От тишины жизнь ваша зависит.

Когда родственники поспешили выполнить совет Клычли, он наклонился к Сергею.

– Ну, как твои дела, друг?

– Что о моих делах спрашивать, когда такое несчастье случилось! – горестно ответил Сергей. – Из-за меня ты мать потерял…

– Не из-за тебя, – поправил Клычли, – а из-за этих бешеных собак!

– Всё равно потеря есть потеря и ничем её не возместишь… Я, брат, и раньше знал, что туркмены свято чтут закон дружбы, но после того, что вы для меня сделали, я слов не нахожу для благодарности. Дороже братьев родных вы мне стали! Если жив останусь, до конца дней своих буду считать себя в неоплатном долгу и перед тобой, и перед Дурды и вообще перед всем вашим народом.

– Ладно, чего там! – пробормотал Клычли, смущённый горячностью друга. – Все мы служим делу революции и помогаем друг другу в трудную минуту. Ты разве мало для нас сделал хорошего? Не ты нас воспитывал, не ты по верному пути направил? Так что давай уж лучше не будем говорить о благодарности, То, что мы делаем, мы обязаны делать, и благодарить за эго не надо.

– Ты молодец, Клычли! – сказал растроганный Сергей. – Ты самый настоящий революционер! И пусть даже мне придётся погибнуть, я буду знать, что погиб не зря, если после меня останутся такие крепкие, понимающие парни, как ты и Дурды.

Пока они говорили, один из двоюродных братьев Клычли сообщил, что верблюд для перевозки раненого приведён. Сергея вывели, устроили в специальном приспособлении, в которых ездят на верблюде женщины, и тронулись в путь.

– Куда? – поинтересовался Сергей.

– В Чарджоу, – так же коротко ответил Клычли.

– Втроём доберёмся ли?

– Мои шурья и двоюродные братья догонят нас немного погодя. Они отстали на случай, если погоня будет. На твоём-то «скакуне» горбатом от ахал-текинца не убежишь.

– Ребята, – заволновался вдруг Сергей, – мы уходим, а как же Берды, а? Ведь пропадёт парень ни за понюшку табака, если не поможем!

– Н-да, – сказал Клычли, – и тут яма, и там – ухаб. Плохие слухи ходят, Сергей. Агу Ханджаева Эзиз-хан лошадьми разорвал. Теперь поговаривают, что ещё одного большевика такая же участь ожидает. Не иначе как о нашем Берды говорят. Может, и выдумывают, да искр без огня не бывает.

– Как же быть, ребята? Неужели бросим на растерзание?

– Бросать нельзя. Я уже по-разному прикидывал. Остановился пока на одном: вы в Чарджоу поедете, а я в Мары останусь и на месте посмотрю, что можно сделать.

– Я тоже останусь! – вмешался Дурды. – Мне Берды не чужой!

– Чужих у нас нет! – обрезал его Клычли. – И оставаться тебе незачем.

– У двоих силы больше, чем у одного!

– Тут не сила нужна, а хитрость. Силой у Бекмурад-бая лакомый кусок не отнимешь.

Для коня важен бег, для джигита друг

Многие фонари на городских улицах были разбиты. А те, что остались, светили тускло и неровно, с трудом отвоёвывая у темноты маленький блеклый кружок около столба. Городской парк, налитый зловещей тишиной, невольно заставлял позднего прохожего ускорять икни и опасливо оглядываться. Недобрые мысли навевали и брошенные жителями дома с выбитыми окнами.

Однако высокий парень, спокойно идущий по затаившемуся ночному городу, казалось, вовсе не замечал этих следов костлявой руки войны. Он не походил на грабителей, которых щедро наплодило смутное время. И всё же любой встречный испуганно шарахнулся бы в сторону при взгляде на платок, прикрывающий нижнюю часть лица парня. Да и парень вёл себя несколько странно: старался выбирать улочки потемнее; прежде, чем выйти из-за угла, осматривал улицу. Неизвестно, чего он опасался, так как мимо нескольких вооружённых джигитов он прошёл совершенно спокойно.

Его никто не останавливал. И только на одной из улочек патрульный, что-то заподозрив, схватил его за плечо.

– А ну, сними повязку!

– Можно и спять, – спокойно согласился парень. Он стал левой рукой развязывать узел на затылке, не вынимая правую из кармана. Обернувшись в том направлении, откуда шёл, негромко крикнул: – Бекмурад-бай, убери своего олуха!

Патрульный машинально глянул в ту сторону, куда кричал парень. Тот быстро приставил ему к папахе какой-то бесформенный предмет. Глухо прозвучал выстрел. Патрульный упал. Парень прислушался – вокруг было тихо. Тогда он стащил патрульного в арык, вскинул его карабин на левое плечо и неторопливо зашагал дальше.

Возле дома Черкез-ишана он остановился, посмотрел по сторонам. Вытащив из кармана правую руку, размотал тряпку, которой она была обернута, отклеил от ладони потную линкую рукоять браунинга. Поискал глазами: куда? – и, сунув тряпку под порожек крыльца, тихо постучал.

– Кто? – спросил из-за двери Черкез-ишан.

– Откройте, свои, – сказал парень.

Он шагнул через порог, подождал, пока хозяин запрёт дверь, и вместе с ним вошёл в комнату.

Черкез-ишан недоуменно всматривался в обвязанное лицо.

– Не узнаёшь, ишан-ага? – усмехнулся гость, снимая повязку.

– Тьфу ты, чёрт – Клычли! – облегчённо выдохнул Черкез-ишан и засмеялся. – Не узнал. Да и мудрено тебя узнать, когда ты под бандита вырядился. Жив-здоров?

– Мне-то что сделается, – сказал Клычли.

– Да-да, понимаю, – сочувственно вздохнул Черкез-ишан. – Слыхал о постигшем тебя горе. Мир её праху, хорошая была женщина твоя мать. Мужайся, Клычли. Сказано в писании: «Мы не возлагаем на душу ничего, кроме возможного для неё».

– Да уж действительно – «не возлагаем»!

– Всё же вы четыре жизни взяли за одну.

Черкез-ишан подвинул на середину чайник, накрытый для сохранения тепла салфеткой, спросил:

– Голоден?

– Нет, не беспокойся, – отказался Клычли. – Чаю попью с удовольствием.

– Тогда рассказывай, какие у тебя новости.

Новости в хворосте, а хворост в печку несут. Сергея вот в Чарджоу отправили, раненого.

– Правильно сделали, что отправили. Тут против русских особенно лютуют. Лучше ему подальше от греха. Как говорится, чем соседа обвинять, лучше дверь запереть. Ну, а ещё что?

– А ещё нападения Бекмурад-бай опасаюсь. Правда, в ауле лишь женщины да дети остались, но ведь обезумевший верблюд не разбирает кого давить. За своих убитых Бекмурад-бай может и на детях зло сорвать.

– Это уж ты преувеличиваешь, – сказал Черкез-ишан. – Сейчас люди всё время на фронте гибнут, ваш аул можно посчитать за тот же фронт. На взрослых мужчинах они, конечно, могли бы отыграться, но женщин и детей тронуть не посмеют.

– Хоть бы так.

– Не посмеют! – повысил голос Черкез-ишан. – Никто, в ком течёт туркменская кровь, не посмеет сводить мужские счёты с женщинами и детишками!

– Вообще-то ты, ишан-ага, прав, – согласился Клычли, позволив себя убедить, – но есть у меня ещё одна забота. Не придумаю, с какого конца за неё и браться.

– Поделись, – предложил Черкез-ишан. – В двух котлах шурпа жиже – в двух головах мозги круче.

– Поделюсь, – кивнул Клычли. – Я к тебе, как видишь, каждый раз, словно к пророку, за помощью обращаюсь.

– Пророк с бритой бородой! – хихикнул Черкез-ишан, однако ему польстили слова Клычли.

– Дело касается того парня, Берды. Помнишь? – сказал Клычли. – Ты к нему, знаю, относишься неприязненно, однако ради нашей давней дружбы должен мне помочь. Он попал в руки Бекмурад-бая, и его надо выручить, хотя бы для этого пришлось луну с неба сорвать и Бекмурада по башке ею стукнуть.

– Не поздно ли спохватились? – сощурился Черкез-ишан. – В прошлое воскресенье Эзиз-хан придумал казнь для Аги Ханджаева, а в это воскресенье ту же партию Бекмурад-бай думает сыграть с Берды. Ты об этом слышал?

– Кое-что слышал, затем и поспешил.

– Тогда я тебе скажу, где находится твой Берды. Он сидит в одной из каморок психолечебницы моего отца – почтенного и благочестивого ишана Сеидахмеда, неустанно пекущегося о благе ближних своих, под коими он разумеет вашего покорного друга, – Черкез-ишан шутовски поклонился, – и ещё, может быть, двух-трёх не менее достойных уважения лиц. Сидит Берды в цепях, на окне – решётка, у двери – недремлющий часовой. Вы довольны исчерпывающими сведениями?

– Вполне, – сказал Клычли. – Значит, не доверяет Бекмурад-бай марыйской тюрьме?

– Он своему пупку не доверяет: всё поглядывает, чтобы не сбежал, – засмеялся Черкез-ншан. – А всего вернее, хочет устрашить лютой казнью аульчан. Марыйцы-то уже видели такое, их не удивишь, а аульчанам – новость. Знаешь, говорят, Эзиз-хан не сам такую казнь выдумал, ему её муллы подсказали, вспомнив «славные» деяния Чингиза и хромого Тимура. Чёрт его знает, вроде бы и не глупый человек Эзиз-хан, а не понимает, что слава, построенная на беспощадности, всё равно, что обед, смешанный с медленным ядом – не сразу, но убьёт обязательно. Или он о завтрашнем дне не думает?

– Он и о сегодняшнем не думает, не только о завтрашнем, – заметил Клычли. – Да только есть пословица: «Посеял ячмень – пшеницы не жди». Боком ему выйдут его злодейства. Но всё же, как с Берды решим? Коли он у твоего отца находится… Или отказываешься помочь? Только прямо говори, в глаза мне смотри!

– Не пугай, – сказал Черкез-ишан, – меня Ораз-сердар пугал уже, я – привычный. Постараюсь помочь твоему шальному Берды. Но только сразу предупреждаю: в успехе не уверен.

– А ты постарайся.

– Да уж постараюсь, если взялся. Честно говоря, такого молодца, как Берды, даже врагом приятно иметь.

– Не сказал бы! – хмыкнул Клычли. – Но Берды тебе не враг, ишан-ага, ты уж мне поверь, сделай такое одолжение. Я тебя в других делах не обманывал и в этом, не подведу.

– А Елхана кто ко мне в дом привёл? – съехидничал Черкез-ишан.

Клычли отмахнулся.

– Это пустяк, о котором и вспоминать не стоит. Да, по-моему, ты же сам первый и назвал его Елханом. Разве не так было?

– Твой верх! – сдался Черкез-ишан, смеясь. – Конечно, я понимаю, что Берды мне не такой враг, который каждый удобный момент для удара ловит. Если и столкнёмся мы с ним на узкой дорожке, то только лишь из-за Узукджемал.

– Послушай, ишан-ага, давай разберёмся в этом вопросе, – доверительно сказал Клычли, наливая чай себе и Черкез-ишану.

– Давай, – охотно согласился Черкез-ишан.

– Ты знаешь, надеюсь, сколько пришлось Берды пережить из-за этой девушки?

– Кое-что знаю.

– В таком случае как же твоя совесть, – а я знаю, что совесть у тебя безусловно есть, – как она не подскажет тебе, что становиться между этим парнем и этой девушкой просто-напросто грех? Тут и законы нарушаются, и обычаи, и всё на свете.

– Отвечу, – серьёзно сказал Черкез-ишан. – Понимаю, что нарушаю обычай и всё, что угодно, но изменить ничего не могу. И виновата в этом сама девушка. Она так меня околдовала, что никаких сил нет разрушить чары. Что могу поделать, скажи, если любовь оказалась сильнее меня? Это не собака, которую можно держать на привязи. Она мною распоряжается, а не я ею. Я ведь хочу девушку не для минутной утехи, ты пойми это! Я жениться на ней хочу! По закону, по всем законам! Никого не люблю и не смогу полюбить, кроме неё!

– Ладно, – мягко сказал Клычли, – не надо горячиться, ишан-ага. Я тебе верю. Давай прекратим этот разговор.

– Давай! – Черкез-ишан энергично потряс головой – И не тревожь ты меня больше с такими разговорами! Ты знаешь, кого я сильнее всего на свете ненавижу? Не знаешь. Так я тебе скажу: Бекмурад-бая. А почему? Потому что он столько зла причинил Узукджемал! Попадись он мне в удобном месте – рука не дрогнет!

– Вот это – разговор! – одобрил Клычли.

– А ты что думаешь! Словом, всё сделаю, чтобы помочь Берды – не сомневайся.

– Я в тебе и не сомневался никогда. Как собираешься действовать?

– С отцом завтра потолкую. Бекмурад-бай ведь постоянно держит своё ухо у губ «святого пира». Если отца уломаю, стало быть всё в порядке. Тем более давненько я не навещал его – старик, наверное, соскучился, помягче будет.

– А почему долго не навещал?

– Поссорились с ним немножко, – сказал Черкез-ишан.

– А жена… жёны как же без тебя? Не скучают? И дети?

– Что – жёны! Младшая умерла не знаю от чего – пока приехал, её уже схоронили. От старшей – одна девочка. Да эту, старшую, я и сначала не терпел, а теперь и подавно видеть не могу. А когда не любишь, всё в человеке противно, даже собственные дети от него. Не могу смотреть, как она ходит, как, разговаривает, как смеётся. На край света готов сбежать, чтобы только не видеть. Скажи, не бывает так?

– Бывает, – подтвердил Клычли.

– Такое чувство не только женщин касается, – продолжал Черкез-ишан, утирая большим платком обильный пот со лба. – Иногда и к мужчине с первого взгляда ненависть возникает. Сам не знаешь почему, по начинаешь смертельно ненавидеть человека. Верно?

– Верно. Но чаще такое бывает, когда присматриваться начинаешь. Говорят, присмотришься – в воде кровь увидишь. А потом ведь одному шашлык нравится, а другому – вертел. Тебе в человеке неприятны какие-то черты характера, а мне – наоборот. Так что тут, ишан-ага, дело сложное, толковать долго можно.

– Слушай! – спохватился Черкез-ишан. – У моего отца сейчас Бекмурад-бай гостит, кажется. Давай отправимся немедля? Аул – рядом, путь много времени не отнимет. Если они ещё не легли, я потолкую с отцом. В крайнем случае, завтра с утра.

– Согласен, что времени терять не стоит, – сказал Клычли, – по нужен ли я там? Не помешаю ли вместо помощи?

– Нет! – весело воскликнул Черкез-ишан. – Помешать не помешаешь, а помощь твоя потребоваться может. Мы тебя у твоей сестры упрячем – никто и знать не будет, что ты приехал. Собирайся!

– Голому собираться, только «бисмилла рахман рахим» сказать. У тебя случайно патронов для карабинов нет?

– Винтовочных?

– Они одинаковые.

– Сколько душе угодно! – Черкез-ишан откинул щедрым жестом крышку сундука. – Бери!

Клычли заглянул, удивлённо покрутил носом.

– Тут прямо целый арсенал – полсундука патронов, пять винтовок, револьверы… Куда столько добра запас? Торговать оружием собираешься, что ли?

– А знаешь, где я эти винтовки взял? – Черкез-ишан улыбнулся добродушно и снисходительно. – Купил, думаешь? Как бы не так! У джигитов Ораз-сердара отобрал! Что смотришь? Клянусь аллахом, не вру! Сопляк, материнское молоко на губах не обсохло, а он уже с винтовкой разгуливает. Встретишь такого в переулке вечером, дашь ему подзатыльник – он и бежит от тебя, винтовку бросив. Если Ораз-сердар с такой армией победит большевиков, я заявлю во всеуслышание, что увидел первое в своей жизни настоящее чудо.

– Ну, у Ораз-сердара кроме мальчишек и позубастее волки имеются. Ты так расписал – прямо голыми руками белых бери. Так-то и обжечься недолго, – возразил Клычли, набивая патронами карманы.

– Чего мало взял? Бери ещё! – сказал Черкез-ишан, когда Клычли отошёл от сундука.

– Спасибо. На первый случай – достаточно.

– Бери!

– Понадобится – ещё раз приду.

– А если склад мой реквизируют? – щегольнул Черкез-ишан недавно услышанным словцом.

Клычли понял и ответил:

– Тебе, ишан-ага, ума не занимать – новый заведёшь.

Черкез-ишан хотел засмеяться, но вспомнил, что у Клычли траур по матери, и сдержался.