Текст книги "Судьба. Книга 4"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Убей и ящерицу, если у неё голова змеи

Когда приезжие немного размялись и огляделись, Черкез-ишан повёл их к общежитию.

– Вот, товарищи, – говорил он, незаметно перейдя на ставшее привычным обращение и удивляя им своих подопечных, которым в диковину было, что их так называют, – вот, товарищи, здесь вы будете отдыхать и спать. Отдыхать, конечно, можно и в саду – сад хороший, огороженный, чужие собаки не забегают. Здесь ваша спальня. Специально для каждого из вас приготовлено чистое одеяло, матрац, кровать. Все вы теперь будете называться курсантами…

– Кто такой «кырабат»? – перебил его один из осмелевших курсантов.

– Кровать? – Черкез-ишан обратился ко всем. – Кто из вас может объяснить товарищу, что такое кровать? – Не дождавшись ответа, которого и не мог дождаться, так как никто из присутствующих не видел кровати и не слышал о ней, ткнул пальцем. – Смотрите! Вот лежанка на четырёх ножках – это и есть кровать. Их делают из железа, с очень красивыми узорами. У нас пока железных нет, поспите временно на деревянных. Надеюсь, что народ вы дисциплинированный, солидный, устраивать в спальне свалки и ломать кровати не станете.

Часть курсантов сгрудилась вокруг Черкез-ишана, слушая его объяснения и вяло поддерживая шутки. Часть осталась у двери.

– Пристойно ли спать на этих… с ногами? – негромко усомнился один.

– Какой пристойности можно ждать от города! упрекнул его другой. – Вспомни слова святого отца.

«Вертеп разврата и беззакония, гнездилище ереси, обмана и язв духовных…»

– В одной комнате столько людей, – сказал третий. – Как своё место отыщешь?

– Зачем искать? Все одеяла одинаковые, и четырёхногие «кырабат» одинаковые. Где лёг, там и спи.

– Неладно так-то. Хорошо, если вещички каждого будут на своём месте лежать.

– Много ли у тебя вещичек, кроме узелка? А его с собой на поясе носить можно.

– Поживём – обзаведёмся вещичками.

– Долго ли ты жить здесь собрался?

– Сколько надо, столько и поживём. Из дому вещички привезём сюда.

– Никакими вещами обзаводиться не будем! С божьего соизволения, этой же ночью сами окажемся возле своих вещей.

Это сказал пегобородый ходжам. Вокруг него моментально сомкнулось кольцо.

– Убегать будем, ходжам-ага?

– Когда побежим – до обеда или после?

– Далеко до аула, давайте на арбах уедем!

– Тихо! – оборвал реплики ходжам. – Если так орать будете, нас сразу под замок посадят.

Общим вниманием снова завладел Черкез-ишан.

– Я хотел показать вам место, где вы будете учиться. Но времени уже много, и вы, вероятно, проголодались – я смотрю, кое-кто узелки свои потрошит. Поэтому давайте пойдём в столовую обедать.

Слово «столовая» курсантов оставило равнодушными – они не знали, что оно обозначает. Зато обед поняли все и откликнулись гулом общего одобрения.

Непонятная столовая оказалась просторной комнатой. Посередине длинным рядом стояли столы, чисто вымытые, но старые, расшатанные, испещрённые щербинами и царапинами. Вдоль столов тянулись узкие скамьи из свежевыструганных, пахнущих смолой досок.

– Здесь вы будете завтракать, обедать и ужинать, – пояснил Черкез-ишан, стараясь разрядить атмосферу недоумения и подавленности. – Всю свою жизнь вы обедали на земле, расстелив перед собой сачак. Теперь ваш сачак – вот этот стол. И сидеть надо не на земле, а на этих длинных скамейках. Это будет ваш первый шаг к новой жизни, новой культуре.

Кто-то из курсантов пошатал стол и заметил:

– Качается. Прольётся шурпа, если миску до краёв налить.

– Жизнь новая, а культура – старая, скрипит, – негромко поддержал пегобородый ходжам.

– А вы какую культуру хотели бы здесь увидеть почтенный? – язвительно спросил Черкез-ишан. – В чалме, полосатом халате и с посохом в руках? Такой «культуры» здесь нет и не будет. Конечно, товарищи, – обратился он к курсантам, – очень хотелось, чтобы у вас всё было новым, чтобы столы были свежими скатертями застланы и вместо скамеек стулья с гнутыми спинками стояли. Но вы сами знаете, что война дважды прокатывалась по нашему городу, всё разрушено и изломано. Надо мириться с положением.

– Ай, смиримся! – поддержали его. – Мы привыкшие.

– Если кошмы какие старые есть, пусть тащят, сюда.

– А то можем и так, на полу, не беспокойтесь, ишан-ага.

– Нет, – сказал Черкез-ишан, чувствуя, как в груди у него теплеет и впервые за несколько дней появляется доброе чувство к этим взъерошенным, немного растерянным и непонятливым, но милым и благожелательным парням. – Нет, давайте уж сразу привыкать к новой жизни.

Толкаясь и путаясь в полах халатов, курсанты неумело примостились на скамьях. Черкез-ишан крикнул повару, чтобы подавали обед.

Руководствуясь собственным вкусом, Черкез-ишан с превеликим трудом раздобыл бочку квашеной капусты и решил угостить своих курсантов шурпой особого приготовления. Он заранее предвкушал удовольствие, как курсанты станут есть её с таким же наслаждением, что и он сам. И чтобы всё было по-настоящему торжественным и чинным, велел техническим работникам курсов и своего наробраза в первый день обслуживать столовую. Потом курсанты приучатся сами подходить к повару, но в первый день они должны почувствовать себя почётными, уважаемыми гостями.

К сожалению, торжества не получилось. Когда перед каждым была поставлена миска с «шурпой» и столовая наполнилась запахами квашеной капусты, чеснока, уксуса, укропа и других незнакомых специй, курсанты недоуменно переглянулись. Всю жизнь они знали, что шурпа состоит из трёх вещей – воды, мяса и соли. Здесь же было какое-то месиво, вроде сечки, которую задают корове перед отёлом, пахло оно незнакомо и неприятно.

Черкез-ишан, с аппетитом уплетавший свою порцию, поднял голову, чтобы посмотреть, какое впечатление произвёл на курсантов обед. И к ужасу своему убедился, что никто, кроме него, не ест. Одни с любопытством ковыряли ложками в мисках, другие сидели в выжидательной позе.

Аппетит у Черкез-ишана моментально пропал.

– Почему не едите, товарищи? – спросил он. – Не нравится обед?

Послышались разрозненные голоса:

– Ай, ничего.

– Нравится немножко.

– Про пищу, в которую положена соль, дурного не скажешь.

– От запаха душу воротит.

– Копек, не порочь пищу! Перестань!

– Пусть она пахнуть перестанет, тогда и я замолчу.

Черкез-ишан понял, что допустил ошибку, предложив аульным жителям еду по своему вкусу. Не зная, как выйти из затруднительного положения, он помолчал и сказал:

– Вы, наверное, устали. Отдохните пока в саду, погуляйте. Сейчас вам приготовят настоящую туркменскую шурпу, и вы покушаете.

До самой темноты группками по двое, по трое курсанты бродили в саду. После ужина, оказавшегося более удачным, нежели обед, Черкез-ишан пожелал своим курсантам доброй ночи и ушёл домой. Курсанты сгрудились в спальне. Они устали от бурных впечатлений дня, однако никто не решился первым лечь.

– Неужели нас заставят ложиться в темноте?

– Лежащему человеку свет не нужен.

– Посмотреть надо, где твоё место.

– На каком ляжешь, твоим и будет.

– Здесь ни у кого нет места, купленного за деньги.

Пришёл завхоз с лампой. Разговоры прекратились.

– Уляжетесь – свет погасите, – предупредил завхоз, вешая лампу на потолочный крюк. – Керосин беречь надо.

– Погасим, начальник, не беспокойся.

– В ауле без лампы сны смотрим.

– Ахов, люди, смотрите: и фитиль у лампы круглый и огонь круглый!

– Русские до всего додумаются. Светло-то, как днём!

– А дырка у лампы посередине зачем?

– Чтобы вниз светила.

– Почему же она не светит вниз?

– Кто её знает…

К разговаривающим протискался Копек.

– Я знаю, зачем дырка.

– А ну, говори, если знающий.

– Копек всё знает, как удод царя Сулеймана.

– А ты молчи, если аллах умом обидел! А дырка вот зачем нужна: если сверху не на что лампу повесить, в дырку вставляют палку, а другой конец палки втыкают в землю.

Кто-то прикрыл ладонью вентиляционное отверстие. Лампа сразу закоптила, свет потускнел.

– Ахов, люди, она, оказывается, дышит через дырку!

– Воздух в ней горит, что ли?

– Конечно, воздух! Смотри: закроешь – гаснет, отпустишь – опять светло.

– Не болтайте глупостей! Кто это видел, чтобы воздух горел? Тогда у всех в ауле такие лампы были бы.

– Правда твоя. Татарин тоже велел, чтобы керосин берегли.

– А может, в русских лампах действительно воздух горит вместо керосина?

– Конечно! У русских даже воюют сидя!

– Что-то у меня в животе бурчит, люди.

– Забурчит от такого вонючего обеда.

– Не гневи бога, Копек, второй обед хороший был.

– Грешно говорить дурное про соль.

– Мы не спорим, что соль там была, а только говорим, как оно есть.

– Копек прав, – вступил в разговор пегобородый ходжам. – Картошку-мартошку какую-то в шурпу положили. Каждый плод растёт по велению аллаха либо со стороны стебля, либо со стороны цветка. А картошка-мартошка эта не поймёшь, где растёт. Как свинья выделяется среди других животных своим отвратительным видом, так и картошка не похожа на другие плоды. Она создана для свиньи, человеку вкушать её грешно.

– Правильно! Непристойно человеку есть пищу свиньи!

– А почему другие люди едят? – заспорил Копек.

– Кто ест картошку, тот ест и свинью, – внушительно ответил ходжам. – Если ты ешь свинью, – тьфу, избави господи от такой мерзости! – то должен есть и корм, которым она питается.

– Почему же мы не едим траву, которой питается овца?

– Помолчи, Копек! – ходжам начал сердиться. – От тебя всё равно умного слова не услышишь! Ты и помидоры собираешься употреблять в пищу?

– Чем же они плохи?

– Они цвета крови, потому что выросли на месте, где. во времена пророка Сулеймана капыры пролили кровь правоверного.

– Хе! Хурма ещё краснее! Она на чьей крови выросла?

– Глупый ты, Копек, и мысли у тебя глупые. Можно подумать, – что ты собираешься надеть косоворотку и штаны в обтяжку.

– А что, и надел бы! – не унимался Копек, чувствуя молчаливую поддержку и одобрение товарищей. – Если вам, ходжам-ага, ещё не наскучило трясти широкой мотней, то мне больше нравятся такие штаны, как у магсыма-ага. И рубашка-косоворотка нравится. И вообще мне нравятся городские обычаи!

С этими словами Копек демонстративно лёг на кровать. Послышался смех и поощрительные восклицания. Пегобородый ходжам молитвенно поднял руки кверху:

– О аллах чтущих и праведных! Поистине терпение твоё неистощимо! Взгляни на этого неразумного: улёгся на четырёхногой и не думает о том, что грешно и непристойно это!

– Почему непристойно, ходжам-ага?

– Потому что надо чтить обычаи своего народа, а народ наш испокон века не знал, что такое «кырабат», спал на земле господней и был отмечен благостью аллаха.

– Значит, совсем особый народ? – допытывался Копек.

– Совсем особый, – подтвердил ходжам.

– А если бы другие народы носили чалму, вы не стали бы носить?

– Сразу сбросил бы.

– Вот вы и попались, ходжам-ага! Сбрасывайте немедленно! Потому что чалму носят и другие народы!

– Где носят?

– В Хиндустане носят!

– Ты был в Хиндустане?

– Нет, но слышал от того, кто был.

– Вы не видели и не слышали! – раздражённо сказал пегобородый. – У меня нет к вам слов! – Он сдёрнул с ближайшей кровати матрац и принялся устраивать себе ложе на полу.

Многие последовали его примеру. Но часть курсантов, поколебавшись, предпочла лечь на кроватях, как Копек. Долгое время слышались только возня и сопение, скрип деревянных кроватей, вздохи, отдельные реплики. И только пегобородый ходжам бормотал себе под нос, но достаточно громко, чтобы слышали другие:

– Деды и прадеды наши спали, обходясь полом, обойдёмся и мы. Из общей миски всегда питались люди, а тут придумали каждому отдельную, словно прокажённым. Мусульманин чтит братство, и общая миска-это символ нашего единения, мы не можем есть порознь, как капыры. Ахов… картошку дают, помидоры дают… всё это – скверна, приличествующая заблудшему… ахов…

Наконец угомонился и ходжам. Лампу погасили. И постепенно храп и сонное бормотание наполнило комнату. Сон был беспокойным. Спящие ворочались с боку на бок, всхлипывали, чесались.

Первым не выдержал ходжам. Сел, покачиваясь в полудрёме, крепко почесал зудящую шею. Под пальцами хрустнуло. Он поднёс к носу дурно пахнущие пальцы, издал испуганное восклицание. Проснулись ещё несколько человек. Они невнятно ворчали в темноте и немилосердно чесались.

– Зажгите свет, – попросил ходжам.

Кто-то чиркнул спичкой. В сильном свете тридцатилинейной лампы лица людей были измяты, покрыты волдырями, пятнами размазанной крови.

– Господи! Что за предзнаменование ты посылаешь рабам своим! – произнёс поражённый ходжам.

Встревожились и остальные. Скоро вся комната напоминала растревоженный гудящий улей. Обнаружилась и причина переполоха: кто-то первый заметил ползущего по простыне клопа, закричал:

– Вот он! Вот эта дрянь нас кусала!

Клопа рассматривали с опаской.

– Что это такое?

– Жук какой-то.

– Смотри, раздулся, как овечий клещ!

– Запах от него хуже, чем от обеда.

Кто-то хотел тронуть клопа пальцем. Его остерегли:

– Эй, осторожней, ужалит!

Смельчак испуганно отдёрнул руку.

– Чего испугались? – сказал проснувшийся позже других Копек. – Подумаешь, жука кусачего не видели!

– Очень уж сильно кусается.

– Тело всё зудит так, что хоть наизнанку себя выверни и почеши.

– Мало ли кто кусается. И москиты, и комары, и вши, и блохи. Может, это какой-нибудь городской брат нашей аульной блохи.

– Копек скажет! «Брат блохи»! А не прыгает почему?

– Толстый, обожрался – вот и не прыгает. Ты когда-нибудь видел, чтобы Сухан Скупой прыгал?

– Сухан Скупой? Да он, как бурдюк, катается, где ему прыгать!

– Считай, что и это блошиный Сухан Скупой.

– Люди, не слушайте глупого Копека! – возвысил голос пегобородый ходжам. – Он стал на путь заблуждения и позора, и язык его произносит непотребное, сравнивая всеми уважаемого человека с богомерзкой тварью! Это не просто жук, это глаз, который показывает нам аллах, а имеющий разум да разумеет. Вспомните капыра Немруда, который согрешил перед господом, предав огню пророка Ибраима. Напустил всевышний на Немруда-капыра малого комара, через ухо комар проник в мозг Немруда, и умер тот в муках и сте-наниях! Если и мы не хотим погибнуть так же, надо немедленно уходить отсюда. Слушайте, люди, и не говорите потом, что не слышали!

Ходжам поднялся и направился к выходу. За ним, сперва с оглядкой, потом поспешно повалили почти все. Не каждый из них устрашился притчи пегобородого ходжама и гнева аллаха – ветер свободомыслия, повеявший вместе с революцией, освежил и очистил от шелухи предрассудков многие головы, особенно у молодёжи. Скорее всего, пожалуй, сработал инстинкт стадности: куда все, туда и я. Да и кроме того каждый в глубине души хотел очутиться дома, в привычной до малейших мелочей обстановке, в уверенности, что завтрашний день будет таким же, как и день минувший. Новое – притягательно, но в то же время оно и страшит своей неопределённостью, расплывчатостью цели, необычайностью ситуаций и отношений.

На улице ходжам, взявший на себя роль старшего, остановился.

– Вот что, люди, – сказал он, – из города мы выходим все вместе. А дальше те, у кого есть дом, отправятся домой. У кого дома нет, тот пусть отсиживается в потайном месте. В свои кельи нам возвращаться нельзя, потому что завтра приедет милиция и всех нас увезут снова в город, а может быть, и посадят в городской зиндан – тюрьму. Понятно?

Не очень уверенно беглецы ответили, что понятно. Кому-то не хотелось отсиживаться неизвестно сколько времени под кустом, кто-то понимал, что вообще затеяли глупую историю с побегом. Лишь пегобородый смутьян да ещё шесть-семь человек постарше не колебались, хотя и побаивались расплаты.

Она наступила раньше, чем её ожидали – из-за дерева вышел Черкез-ишан и любезно осведомился срывающимся от злости голосом:

– О чём митингуете среди ночи, друзья? Куда собрались?

Недаром ныло у него сердце. Не зря ходил он по комнате из угла в угол, успокаивая себя приметой, что дважды подряд одно и то же не повторяется. Он заваривал крепкий чай, курил одну папиросу за другой, выходил освежиться во двор. Ничего не помогало – в голове ржавым гвоздём засел вчерашний побег с курсов,

Промаявшись часа два, он плюнул с досады и пошёл удостовериться собственными глазами, что на курсах всё в порядке. И вот тебе, пожалуйста.

Его внезапное появление произвело двойственное впечатление. Испугались все беглецы. Но одни вместе со страхом почувствовали и облегчение от того, что всё решилось само собой, нет необходимости никуда бежать по ночам, а можно спокойно возвращаться и ложиться спать. Другие готовились принять заслуженную кару за содеянное.

– Куда собрались? – повторил свой вопрос Черкез-ишан и расстегнул душивший ворот рубашки. – Напакостили – и языки проглотили? Кто здесь главный зачинщик?

– Не оскорбляйте людей, магсым! – выступил вперёд пегобородый ходжам. – Не можем мы учиться на курсах и жить в этом месте не можем. Аллах нам знамение послал.

– Какое ещё знамение! – возмутился Черкез-ишан. – А ну, покажи его мне! Я вам сразу все знамения растолкую, что к чему!

– Если хотите увидеть, идите туда, где вы нам спать велели.

– Хорошо, пойдёмте.

– Мы туда не вернёмся, мы здесь подождём.

– Вернётесь!

– Пусть наши головы отрежут, не вернёмся!

Так. Ясно теперь, кто зачинщик. Другие помалкивают, а этот, – Черкез-ишан мысленно выругался по-русски грубым солдатским ругательством, – этот гад всю воду мутит! Ну, погоди!..

Сжав свою злость в кулак, Черкез-ишан недобрым голосом приказал:

– Шагай вперёд, почтенный ходжам!.. И вы все – тоже за ним!

В спальне вокруг Копека стояли человек пять и что-то заинтересованно обсуждали.

– Показывайте, что тут у вас случилось? – потребовал Черкез-ишан.

Кружок раздвинулся. Копек со смехом протянул ладонь.

– У нас – ничего. Это ходжам-ага пугал, что Немруд в ухо влезет. А он совсем ручной, смотрите – сидит и не кусается. Не бойтесь, ходжам-ага, посмотрите поближе, мы его в ваше ухо не пустим.

Вокруг облегчённо засмеялись. Пегобородый ходжам покраснел, уколол Копека яростным взглядом.

– Неси его себе домой, если приручил! За скотину сойдёт.

– Могу и отнести, – согласился Копек. – Смотрите. какой он красивый, красненький – точь-в-точь ваше лицо. Если их набрать целую бутылку да выпустить на таких толстых, как вы, думаю, они быстро весь жир из вас высосут.

– Укороти язык, невежа! – крикнул ходжам сквозь вновь вспыхнувший хохот. – Не чтишь, мерзавец, старших, раскалённые камни на том свете глотать будешь! Я свою толщину ни у кого не выпрашивал! Смиренно пользуюсь тем, что аллах дал!

– Это вам ишан-ага Сеидахмед дал, – поправил ходжама Копек. – Вы всю жизнь его даровой хлеб едите, а от дарового хлеба здорово жиреют.

Отплёвываясь и бормоча ругательства вперемежку с молитвами, пегобородый ходжам отошёл в сторону. А весёлый Копек окончательно добил его, заметив:

– Никакое это не знамение и не глаз аллаха, ходжам-ага. Это просто деревянная вошь, только и всего. Правильно я говорю, ишан-ага?

– Правильно, молодец, – улыбнулся Черкез-ишан, глядя на Копека с удовольствием и благодарностью за то, что тот шуткой разрядил обстановку: смелый парень, сообразительный, именно таких и надо на курсы, именно они и будут умно и толково учить детей новому!

Да, много казней египетских напустил милостивец-господь на бедных туркмен, весь свой арсенал использовал. И голодом казнил и холодом. И трахомой, и тифом, и чёрной оспой. Напускал саранчу и другую зловредную тварь. Только вот клопами помиловал. Не оказалось им пристанища в туркменской кибитке, не было там ни деревянных полов, ни плинтусов, ни обоев, потому и смотрели на них аульные парни, как на диковину какую. Чёрт! Издержки городской культуры!

Черкез-ишан вздохнул и сказал:

– Вошь эту деревянную мы постараемся истребить. А временно предлагаю такой выход из положе-ния. Вытрясем как следует одеяла, простыни, матрацы и будем спать на траве, под деревьями. Время летнее, тёплое, одно удовольствие на свежем воздухе поспать – самые красивые девушки будут сниться. Завтра я велю под деревьями большие топчаны сбить. Туда ни одна деревянная вошь не придёт. Согласны на это?

Дружный хор голосов изъявил полное согласие. Однако оказались и инакомыслящие во главе с пегобородым ходжамом. Он заявил громогласно и решительно, что отказывается учиться, не желает жить под деревьями и вообще требует, чтобы его немедленно отпустили домой. Советская власть дала всем людям одинаковые права, заявил ходжам, и никто не правомочен заставлять другого учиться джадиду, если этот другой решил посвятить себя служению аллаху. И аллах и большевики призывают к справедливости, но аллах доказывает это на деле, а большевики – только на словах. Пусть и они докажут на деле, что каждый человек волен в своих поступках, пусть поступят по справедливости.

Поулегшаяся было злость вновь ударила Черкез-ишану в голову. «Лицемер проклятый, – думал он, – и аллаха и Советскую власть в один хурджун свалил, к справедливости взывает, провокатор! Я тебе покажу справедливость, святоша толстобрюхий, дармоед несчастный! Мало того, что сам в холодок метит, так и других, парней этих, с толку сбивает, затхлой своей кельей весь мир заслонить для них хочет. И ведь не сбежал по дороге с другими дармоедами, краснорожий, специально остался, чтобы вредить!»

– Кто ещё не хочет учиться?

Семь человек один за другим вышли из толпы и стали возле пегобородого ходжама.

– Снимайте чалмы! – приказал им Черкез-ишан.

Недоуменно переглядываясь и пожимая плечами, они неохотно исполнили это требование. Пегобородый тоже недоуменно двигал бровями – его чалму не потребовали.

– Копек! – позвал парня Черкез-ишан. – Собирай всё это хозяйство. Вот тебе ключ. От соседней комнаты. Запри всё это там. А вы, – он повернулся к наказанным, – вы можете уходить на все четыре стороны!

Они не двинулись с места, растерянно улыбаясь: шутит магсым, какой уважающий себя мусульманин рискнёт пройти по улице с позорно открытой головой!

– Ладно, – резюмировал Черкез-ишан, – оставайтесь, коль передумали… Пошли, почтенный слуга аллаха, провожу тебя за ворота!

На пустынной улице, там, где в густую тень деревьев не проникал ни единый отблеск лунного света и тьма казалась чёрным провалом в бездну, Черкез-ишан остановил спутника:

– Не торопись, ходжам, отдохни.

– Мы ещё не устали для отдыха, – отказался ходжам. – А вы, магсым, возвращайтесь, не утруждайте себя. Святому отцу мы передадим ваш привет.

– И гостинец передай! – крикнул Черкез-ишан, вкладывая в удар всё накопившееся за день раздражение.

Ходжам качнулся, с трудом удерживаясь на ногах. Однако вторая затрещина, ещё крепче первой, повергла его наземь. Он вскочил и, забыв о своём почтении к роду ишана Сеидахмеда, бросился с кулаками на обидчика.

Черкез-ишан не рассчитывал затевать драку, он просто хотел отвести душу. Но когда из глаз у него посыпались искры, он выложил всё, что имел не только против самого ходжама, но и против всего сословия ханжествующих тунеядцев.

Силой ходжама бог не обидел – подковы в руке гнулись. И всё же трудно ему было устоять против стремительной ярости противника. Через несколько минут он снова лежал на земле и слезливо просил пощады.

Черкез-ишан остыл. Подав руку, помог подняться ходжаму, потрогал саднящую скулу. Было досадно и, пожалуй, даже стыдно случившегося. Он воровато огляделся – не видел ли кто, как заведующий наробразом затеял драку, словно пьяный гуляка? Нет, улица была пуста, только рядом всхлипывал и сморкался ходжам,

– Перестань ныть, не ребёнок! – сказал Черкез-ишан и ещё раз потрогал скулу: крепко-таки заехал пегобородый своим кулачищем, не всю, оказывается, силу в келье просидел! – Вы поняли, надеюсь, за что вас избили?

– Поняли, – шмыгнул носом ходжам. – Захотелось вам избить, вот и избили.

– А почему мне захотелось тебя избить, а не Копека, например? Это ты понял?

– Не знаю.

– Я тебе объясню. За то, что ты, дармоед, паразит, как та деревянная вошь, которую ты божьим знамением обьявил. Знаешь, как надо к паразитам относиться?

– Не знаю.

– Знаешь! Давить их надо! Я надеялся, что в тебе ещё сохранилось хоть немного человеческого достоинства, хотел помочь тебе стать на честный трудовой путь. А ты людей мутить стал, как паршивая овца, которая свою коросту на всю отару цепляет. За это и получил по заслугам. Надо было тебя сдать в милицию, арестовать и судить, как провокатора. Да уж ладно, иди с богом, может, одумаешься…

* * *

До подворья ишана Сеидахмеда пегобородый ходжам добрался уже ясным утром. По дороге он привёл в порядок одежду, в арыке смыл с лица кровь и грязь. Но всё равно вид у него был такой, что встречные оглядывались ему вслед.

Ишан Сеидахмед сидел в своей келье и читал какую-то толстую книгу.

– Эс-салам алейкум, – склонился в почтительном поклоне ходжам. – Эс-салам алейкум, наш святой отец!

Ишан аккуратно снял очки в тонкой золотой оправе, положил их на раскрытую книгу, внимательно осмотрел вошедшего.

– Алейкум эс-салам, – сдержанно ответил он.

По спине ходжама пробежал холодок, а на лбу моментально выступили крупные капли пота. В ритуальном ответе приветствия не было слов «наш сопи». А это означало, что святой отец гневается и не считает ходжама своим учеником. За все четырнадцать лет такое с ним случилось впервые. Ходжам растерялся и потерял присутствие духа.

– Садитесь.

Он торопливо опустился на ковёр у порога, втайне надеясь, что гнев ишана вызван посторонними причинами. Нет, не смягчается сердце святого отца: не поздравил с благополучным избавлением от большевиков, не похвалил за твёрдость в вере, не осведомился о здоровье. «О аллах милостивый, милосердный, отведи напасть на головы врагов наших!..»

– Зачем вы пришли? – голос ишана бесцветен и сух, как обескровленный морозом листик алычи, и так же невесом. – Вы нарушили наши благочестивые размышления.

Грузное тело ходжама съёжилось. Он прикрыл лицо полой халата и заплакал.

Ишан молча ждал, катая в пальцах янтарные зёрна чёток.

– Быть мне вашей жертвой, святой отец, – сквозь слёзы заговорил ходжам, – когда мы приняли вашу опеку, мы были мальчишкой, безусым и неразумным. Мы ели ваш священный хлеб, вашу соль, наши уши были открыты для ваших мудрых наставлений и душа обретала райскую благодать. Здесь поседела борода наша! Теперь вы гоните раба своего прочь, как бездомную собаку. Кто даст нам кусок хлеба? Мы не привычны иному ремеслу, кроме как возносить молитвы господу миров и почтительно внимать вашим наставлениям. Нам придётся умереть с голоду.

– Прокормитесь как-нибудь, – равнодушно ответил ишан. – Изначала отпущено каждому то, что положено ему, и пока не истончится мера, не подвластен раб божий смерти. Птицы небесные крохами собирают своё пропитание. Соберёте и вы.

Ишан нацепил на нос очки, давая понять, что беседа закончена, и потянулся к книге.

– Отпустите вину нашу, святой отец! – взмолился ходжам. – Мы сбежали от большевиков, чтобы до конца дней своих взирать на ваш благостный лик и с любовью прислуживать вам! Если и согрешили в чём, то не по своей воле! Простите, святой отец наш!

– Конечно, не по своей воле вдову любят! – с неожиданной ехидцей заметил ишан и снял очки. – Когда приходит потоп, золото остаётся на месте, а куриные перья плавают поверху. Вы, прежде чем к нам войти, хоть бы почистились от перьев.

Ходжам смотрел скорбными глазами, не понимая, о чём говорит святой отец. Потом заметил два куриных пёрышка на рукаве – прилипли, видать, когда отдыхал последний раз после утреннего намаза, – осторожно снял их, положил на ковёр рядом с собой.

– Одни любят нас, другие – нашу соль, – продолжал ишан, – это нам стало вполне ясно. Те, кто дорожит покоем нашим и расположением, сбежали по дороге, не убоявшись ни огня, ни воды. А любители услаждать не душу свою, но желудок, поехали к большевикам, прельстившись их солью. Горьким оказалось запретное? Не насытились? Откуда же насытиться – нет у большевиков мяса, нет сала, чтобы собственные животы наполнить, и хлеб их – порождение праха.

– Верно, святой отец! – возопил ходжам. – Мы всегда всем сердцем склонялись перед вашей прозорливостью! Поистине благословение аллаха покоится на вас! Вы сидите здесь, не выходя из этой кельи, а глаза ваши проникают во все семь поясов земли! Истину произнесли уста ваши! Действительно дали нам обед без мяса с каким-то вонючим месивом. И чёрный хлеб их, как глина клейкий! И дают его столько, что один раз откусишь, а больше и смотреть не на что!

– Слепой только тогда свечу замечает, когда от бороды палёным запахнет, – наставительно изрёк ишан, но в глазах его пряталась усмешка.

– Истину говорите, святой отец, истину! – подхватил ходжам. – Подожгли нашу бороду! Неслыханные мучения вытерпели мы! Рёбра наши сокрушали ногами, глаза выбить хотели! Взгляните, какие следы оставили на лице нашем мучители! А всё потому, что мы тверды в вере и не поддались нечестивым посулам!

– Будете вы испытаны и в ваших имуществах и в вас самих, сказано пророком, – пробормотал ишан. – Значит, дошло до того, что кулаками заставляют мусульман отрекаться от веры?.. Когда он дошёл до заката солнца, и вот увидел: закатывается оно в источник зловонный… Побеждены Румы в ближайшей земле, но они после победы возвысятся… И старец идёт путём заблуждения и сын преткнул о камень ногу свою… О Нух! Поистине он – не от чресл твоих, и дело это – неправедное!..

Он бормотал и бормотал, забыв о ходжаме, путая тексты писания с собственными вариациями. Ходжам подобострастно внимал ему с пробудившейся надеждой и горячо молился: «Умягчи, о всевышний, сердце наставника, не отторгай меня от сачака его!» На последние слова ишана он бодро откликнулся:

– Воистину так, святой отец! Вы задолго предвидели, что сын ваш ступит на путь заблуждения. Святость ваша открыла вам глаза, и поступили вы, как надлежит поступать мужу, сильному духом. Глупцы злословили, что вот, мол, прогнал ишан-ага своего единственного наследника. А теперь все пустомели поняли, что отступник не может наследовать истину, что сын ваш изгнан по пра…

– Какой сын? – изумился ишан Сеидахмед. – О чём вы говорите?

– О том же, о чём и вы, святой отец, – с готовностью пояснил ходжам и переместился поближе к ишану, самую малость, на два пальца. – О Черкез-ишане мы говорим. Сказано, что страну разорит тот, кто знает её. И наши беды от Черкез-ишана проистекают. Это он разорил вашу медресе, увезя всех учеников, он прельщал их отступными словами. И синяки наши – тоже от его кулаков!

Ишан Сеидахмед смотрел на ходжама, словно видел его в первый раз. И тот вновь покрылся холодной испариной – до него вдруг дошло, что говорит он совсем не в лад, совершенно не то, что надо. Он даже застонал мысленно, как от зубной боли. Пытаясь хоть как-то исправить свою оплошность, молитвенно сложил ладони.