Текст книги "Судьба. Книга 4"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Не все, однако, далеко не все любовались красотой девушек. И Узук и Мая больше чувствовали на себе осуждающие, колючие, враждебные взгляды – так смотрели бы, вероятно, на двух волков, пришедших в город и разлёгшихся в тени. В городе волки не страшны, но их всё равно надо или убить, или прогнать вон. В Полторацке отношение окружающих к новому в женском вопросе было значительно более терпимым, и девушки с непривычки невольно поёживались, пытались шуточками разогнать тревожное настроение. Особенно не по себе было Узук, она даже не вынимала руку из кармана платья, грея в пальцах маленький дамский пистолет, вручённый ей перед отъездом начальником полторацкой милиции такой же пистолет имела, впрочем, и Мая, но она менее остро реагировала на враждебность окружающих, больше шутила, доверчиво провожала глазами хмурые бородатые лица. Что ж, она могла быть доверчивой – при всём, что довелось ей испытать в страшные годы голода и войны, она не испытала и сотой части выпавшего на долю Узук.

Черкез-ишан, опоздавший к прибытию поезда, остановился возле выхода в город и, вытянув шею, стал высматривать в мельтешащей толпе приезжих знакомые лица. Их не было. «Не приехали? – подумал Черкез-ишан. – Или ушли, не дождавшись? А может, что случилось по дороге?»

Мысль не успела облечься в форму тревожных эмоций, как Черкез-ишана окликнули:

– Ишан-ага, кого ищете?

– Вас! – облегчённо и радостно выдохнул Черкез-ишан, только сейчас заметив неподалёку тех, кого он встречал. – Вас, девушки! Смотрю туда, а вы, оказывается, рядом!

– Кто смотрит на далёкую гору, тот не видит близкого муравья, – улыбнулась Узук. Она тоже очень обрадовалась Черкез-ишану – что там ни говори, а приятно встретить доброго друга, возле которого можно вздохнуть свободнее, сбросить с себя гнетущее напряжение.

– Точно, – согласился Черкез-ишан, – никому не ведомо, близко или далеко находится его счастье.

Он подробно осведомился, хорошо ли чувствуют себя девушки, не было ли происшествии в дороге, с какими успехами закончили учёбу. Вопросительно повёл глазом на милиционера, который флегматично досасывал цигарку и делал вид, что происходящее его не касается.

– Это наш конвоир и защитник, – пояснила Мая, – бесстрашный рыцарь революции. – Она сдавленно прыснула в кулак. – Именно он и охранял пас от всяких происшествий и приключений.

Милиционер аккуратно раздавил окурок каблуком сапога, встал, одёрнул гимнастёрку под ремнём, привычным солдатским движением свёл большими пальцами рук складки за спину.

– Боец первого батальона Отдельной бригады милиции, взводный Исмаилов, – представился он, козырнув.

– Здравствуй, товарищ, – пожал ему руку Черкез-ишан. – Татарин?

– Коммунист! – сухо ответил милиционер.

Черкез-ишан, находящийся под впечатлением встречи, не обратил внимания на его тон.

– Спасибо тебе, товарищ, за то, что доставил девушек в целости и благополучии! – ещё раз потряс он руку нелюбезному милиционеру. – Они не простые девушки. Да, не простые! Они – караван-баши женской культуры!

– Пойдёмте, ишан-ага, – попросила Узук.

– Пойдём, пойдём, – согласился Черкез-ишан, – вы, вероятно, устали с дороги, отдохнуть надо. Это ваши пожитки?

Они направились к выходу. Милиционер замыкал шествие, предоставив Черкез-ишану самому тащить сундучки приезжих.

Усатый азербайджанец-фаэтонщик, успевший порядком и вздремнуть на козлах и побраниться с назойливыми клиентами, оживился, расправил вожжи.

– Вах-вах! – поцокал он языком. – Красивы молодушка! Пэрсик! Садысь, барышна: раз мигнул, два мигнул – адрэс пришёл.

– Не поместимся мы вчетвером, – сказала Узук.

– Я останусь, – отозвался милиционер. – Велено было в район вас доставить – доставил, сдал с рук на руки. Куда ещё ехать? Я домой поеду.

– Нельзя так, товарищ, – воспротивился Черкез-ишан. – Поедем ко мне, чая попьёшь, отдохнёшь.

– Не стоит время тратить и вас затруднять.

– Ну, не хочешь ко мне – есть гостиница, – легко пошёл на уступку Черкез-ишан. – А уехать сейчас ты всё равно не уедешь – поезд на Полторацк не раньше завтрашнего утра будет.

Перехватив ещё один свободный фаэтон, Черкез-ишан усадил на него милиционера и Маю, а сам с Узук разместился на первом.

Узук хотела было возразить, но только вздохнула.

– Вы нас в аул повезёте, ишан-ага?

– Нет, в аул вам пока не следует ехать.

– Хотелось бы маму повидать, брата.

– Увидите, всех увидите, Узукджемал. Кстати, брат ваш, Дурды, на задании, скоро вернётся.

– На каком задании?

– В песках он. Тут, понимаете, Узукджемал, банда… собственно, даже не банда, а большая группа контрабандистов готовится перейти границу. Наши пошли на перехват.

– Дурды командует отрядом?

– Будет, вероятно, командовать добровольной милицией – мы сейчас организуем её по аулам. А пока он ушёл с особым отрядом Бер… товарища Акиева.

Черкез-ишан покосился – не заметила ли Узук его оговорку. Но лицо её ничего не выражало, оно было усталым и немножко грустным. Да и что, собственно, могла изменить оговорка.

– Очень хочется в нашу бедную кибитушку заглянуть, – вздохнула Узук. – Сколько времени прошло, как я её покинула…

Близость родного дома оживила воспоминания, давно запорошённые пылью лет, и Узук воочию увидела тот день, когда жизнь сломала её, как сухую травинку, и солнце померкло для неё на долгие годы. Тогда она выткала свой последний ковёр – свадебный ковёр, как она надеялась. Самый красивый ковёр из вытканных ею. Вот добрая тётушка Огульнияз-эдже, бормоча: «Во имя аллаха милостивого, милосердного…» обрезает ковсером нити основы, снимает ковёр со станка. Где же он был, «милостивый и милосердный»? Почему не услышал молитвы, не остановил волчью стаю? Как бешеные волки, ворвались в кибитку трое разбойных братьев Бекмурад-бая и впереди – косоглазый Аманмурад. Ох, как завертелось всё – кони, женщины, собаки! Женщины бьют разбойников палками, собаки хватают коней за морды, истошно плачет братишка Дурды! А она, связанная по рукам и ногам, лежит на земле. Но вот, дико гикнув, на скаку подхватывает её в седло Сапар, Ковус прорывает кольцо женщин – только вдали замирает крик тётушки Огульнияз-эдже: «Бейте их! Бейте поганых! Мужчины, в сёдла!» Бедняжка Огульнияз-эдже так и не дожила до счастливых дней, схоронил её Клычли, погибшую от руки злодеев… Многие не дожили, ни старых, ни малых жизнь не пощадила: от побоев четвёртого разбойного братца – Чары-джалая умер бедный отец, голод свёл в могилу старика Худайберды-ага – отца Маи, а маленьких братиков её пострелял инглиз возле моста. Мост? Да. Но это другой мост. По нему, пересиливая жгучую боль в пораненной ноге, бежит обезумевшая от ужаса женщина. А сзади топает сапогами, хрипит от вожделения косоглазая бородатая смерть с ножом в руке. Сзади – крики, ругань, выстрел, кто-то падает. А женщина всё бежит и бежит уже по тёмным мервским улицам, участливый старик-сторож, освещённое окно дома и вот перед ней – лицо Черкез-ишана… Судьба, что ли?

Узук подняла голову, встретилась с внимательными глазами своего спутника и покраснела, словно Черкез-ишан мог подслушать её мысли.

– О чём так задумалась глубоко, Узукджемал?

– О доме, – покривила душой Узук. – Тянет на те места, где когда-то бегала я девчонкой, потряхивая кулпаками[10]10
  Кулпаки – косички.


[Закрыть].

– Со временем всюду побываете. Цель ваших стремлений не так уж далека от вас, но торопиться к ней не следует.

– Не понимаю я, ишан-ага, почему вы меня удерживаете от поездки в аул. Когда мы учились на курсах, нам говорили, что придётся работать именно в ауле, среди сельских женщин. Судя же по вашим словам, я должна полагать нечто иное.

– Не будем опережать события, дорогая Узукджемал, и последуем доброму совету. Мудрейший муж Абу-Абдаллах Мушрифаддин, ибн Муслихаддин Саади Ши-рази сказал:

 
Легко души лишить живого,
Но мёртвый жить не будет снова…
Стрелок не станет зря спешить:
Стрельнешь – стрелы не воротить.
 

– Иными словами, вы хотите предостеречь меня от какой-то опасности в селе?

– Может быть.

– От какой же?

– Во-первых, не хочу уподобиться тщеславному глупцу, который, обладая бесценным алмазом, бросает его на землю для общего обозрения, – улыбнулся Черкез-ишан.

Узук смутилась – намёк Черкез-ишана был достаточно откровенен, чтобы не понять его, и, главное, чему она пыталась воспротивиться, не был неприятен. Но что ответить? Сделать вид, что не поняла?

Неожиданно помог разрядить обстановку возница. Он полуобернулся на облучке и сказал на этот раз почему-то совсем без акцента:

– Бросать не надо: жадный не поднимет – курица склюёт. Она птица глупая – носом свою долю ищет.

– Вот видите! – обрадовался поддержке Черкез-ишан. – Умный умного сразу поймёт.

Возница заговорщицки подмигнул и отвернулся, Узук сказала:

– Хорошо, принимаю. Слабой женщине с двумя такими могучими пальванами не справиться. Однако, где есть «во-первых», там должно быть и «во-вторых», заканчивайте свои доводы, ишан-ага, и постарайтесь, чтобы второй довод был убедительнее первого, а то меня всё больше подмывает желание свернуть на аульную дорогу.

– Да, второй – серьёзнее, – кивнул Черкез-ишан. – Не хочу вас особенно пугать, но обязан преду-предить, что ваш… что Аманмурад обежал из мест ссылки.

Узук передёрнула плечами, чувствуя, как по спине пробежал колючий озноб. Зловещее прошлое, которое так хотелось похоронить и забыть навсегда, вновь замаячило перед нею, с каждой секундой обретая всё более чёткие формы.

– Он… здесь? В ауле? – спросила она невольно дрогнувшим голосом.

– В ауле ему жить нельзя – арестуют сразу. Но наведывается. Ловок бес: сколько ни пытались его подстеречь – ускользает, как блоха меж зубов собаки. Кто-то из здешних помогает ему скрываться да и товарами для контрабандной торговли снабжает. Ковры он отсюда возит и каракуль.

– Кто же помогает ему?

Не оборачиваясь, возница сказал:

– Наш великий поэт Низами говорил так: «Книга мудрости есть. Вот реченье оттуда: «Лишь погонщик осла – друг владельцу верблюда».

Черкез-ишан помолчал, закуривая.

– Есть, – сказал он, пустив дым углом рта в противоположную от Узук сторону, – есть у нас такие «погонщики ослов».

– Брат? – догадалась Узук. – Бекмурад-бай?

– Не думаю, – возразил Черкез-ишан, – этот сейчас тихо сидит, воды не замутит. Народ к нему, верно, шляется всякий, но Бекмурад, говорят, ни в каких разговорах против Советской власти не участвует. Вероятно, решил, что не стоит запирать конюшню, когда лошадь увели. Да и слишком уж нахально было бы с его стороны так рисковать, помогая Аманмураду.

Фаэтонщик хмыкнул, снова перейдя на свой «международный диалект»:

– Пхэ! Бэкмурад умны башка на плечо насыл. Он, как ты, думал: ай, балам, думал, Савэт хитры, он скажет: «Бекмурад нэмножка шахсей-вахсей делал – тепер она смирна, как стары эшак, нахалны нету, не нада на Бекмурад сматрэть».

– Может, ты и прав, усатый мудрец, – согласился Черкез-ишан, – надо подсказать Клычли.

– Не усам думал, галавам, – резонно заметил возница и подхлестнул сытых лошадей неизвестно для чего, потому что сразу же натянул вожжи: – Прыехал, хазайн!

Милицейский взводный всё же надумал побывать в исполкоме и ушёл, категорически отказавшись от фаэтона. Черкез-ишан расплатился с фаэтонщиком. Усач же отказался брать плату за проезд. Он тряс головой и скалил зубы:

– Нэт! Пул – нэт! Платыл жалаим – пул нэ нада, пула давай к наган.

– Зачем тебе пуля? – недоумевал Черкез-ишан. – Их вон мальчишки из окопов сколько хочешь выковыривают.

– Нэ, малайка, целны пула нада! – твердил своё возница. – Мы его на эта наган класть будем, адына яман люди пришёл – немножка стрелял будэм.

Уразумев наконец, что усатый знаток стихов Низами никого конкретно убивать не собирается, а имеет в виду самозащиту. Черкез-ишан выбил из барабана собственного нагана пару патронов, и добровольный фаэтонщик укатил с гиком и свистом, – грабители в городе действительно пошаливали.

Дом стоял в глубине обширного двора, чьим-то рачительным старанием превращённого в настоящий фруктовый сад, посередине которого источал свежесть проточной воды небольшой хауз, выложенный подтёсанными валунами.

– Вступайте, девушки, во владение своим имением, всё тут ваше, – повёл рукой Черкез-ишан, – и вода, и нынешние розы, и будущие фрукты.

Мае захотелось убедиться сразу же, какая здесь на вкус вода, и она побежала к бассейну. Воспользовавшись её отсутствием, Узук тихо спросила:

– Как по-вашему, ишан-ага… бывает этот… Аман-мурад в городе?

– Вряд ли, – сказал Черкез-ишан. – Шакал, он ведь только возле своей норы барс, да и то когда там шакалята скулят. Но случиться может всякое – ночи темны, люди болтливы. Да вы особенно не волнуйтесь, Узукджемал, не бойтесь ничего. Видите во-он ту зелёную калитку в дувале? Она будет всегда открыта, а за ней живу я. В случае чего крикните – мигом появлюсь. В судный день, говорят, сосед – подмога. Пойдёмте, я вам дом ваш покажу.

Он показал новым хозяйкам, где у них кухня с примусом и всяким кухонным инвентарём, где шкаф с посудой, а где – для одежды, в зале попрыгал на диванах, чтобы продемонстрировать, какие они эластичные и как приятно будет на них отдыхать, в спальне показал две застланные кровати и, вспомнив давнюю комическую суматоху на своих учительских курсах, заверил Узук и Маю, что никаких насекомых, вроде клопов, здесь не водится, потому что кровати – железные, а железо, как известно, от всех напастей спасает.

– Вижу сама, – невесело произнесла Узук, глядя на окно, забранное узорной железной решёткой из толстых квадратных прутьев.

Черкез-ишан перехватил её взгляд и снова повторил свои давешние слова, чтобы девушки никого и ничего не боялись:

– Я вас не дам в обиду, будьте спокойны.

Распрощавшись и пожелав приятного отдыха, Черкез-ишан ушёл.

– Очень хороший он человек, вежливый, деликатный, заботливый, – похвалила его Мая. – По-моему, он любит тебя всерьёз, а?

– Да, – машинально подтвердила Узук, не вдумываясь в смысл сказанного, – она пыталась хоть чуточку разобраться в сложном переплетении чувств, где, как муха в паутине, барахталось и молило о помощи её сердце. Бедное сердце! Неужели мера отпущенных тебе судьбой испытаний не исчерпается никогда?..

* * *

Она думала об этом и позже, когда шла вместе с Маей по городу. Впервые она шла свободно и независимо по улицам Мерва, но не было настоящего ощущения свободы. И даже щебетунья Мая, возбуждённая, весело болтающая о том о сём, минутами вдруг умолкала и тревожно оглядывалась на прошедшего мимо мужчину с непроницаемым лицом и холодным враждебным взглядом, брошенным вскользь на подружек. Некоторые из встречных тоже оглядывались, и тогда на их лицах читалось откровенное презрение и угроза.

Страх, думала Узук, вечный страх. Весь мир покрыт им, как саваном. Даже малая пичуга – безобиднейшее на свете существо, даже она не может спокойно склевать своё случайное пропитание и пугливо оглядывается по сторонам, прежде чем проглотить зёрнышко.

А если вспомнить, сколько страхов приходится переживать матери? Она боится, что в груди её иссякнет молоко и ребёнок погибнет от голода. Она десять раз за ночь проверит, как он спит, не уткнулся ли ротиком в подушку, не задохнулся бы. Ребёнок начинает ползать – и источник страха переселяется в заваренный чайник, в кипящий самовар, в огонь оджака. Символами страха ползёт скорпион с поднятым для удара хвостом, скачет вприпрыжку длинноногая волосатая фаланга с кривыми зазубренными зубами, неслышно струится коварная гюрза – чёрная змея. Но все эти страхи ничто перед тем страхом, который испытывает мать, когда её ребёнок, повзрослев, вступает в самостоятельную жизнь, в мир, лишённый охранительного материнского присутствия, наполненный злобой, завистью, предрассудками, стремлением унизить всегда, когда можно унизить. Страх, страх, страх…

Вот и сейчас, думала Узук, я имею право ходить с поднятой головой. Меня охраняют все законы, мне дали знания, умение жить и бороться, я вольна распоряжаться собой, как мне заблагорассудится, потому что я ни от кого не завишу. Знаю, верю, что я права, и всё же невольно опускаю голову перед осуждающими взглядами прохожих, жду тумака, удара в спину. Мне сказали, не раз говорили, что женщинам теперь даны крылья свободной птицы. Может, оно и так. Странно лишь, что появляется желание использовать эти крылья не для полёта ввысь, а для того, чтобы спасаться, забившись в высокую листву чинара или тутовника. И как собой распорядиться, тоже не знаю, потому что и в мыслях и в сердце – мешанина Словно насыпали в чувал пшеницу, рис, джугару, ячмень, насыпали и велели до утра разобрать всё по зёрнышку. «Трусиха я, наверное, и ни к чему не пригодная баба, – критически подвела итог своим мыслям Узук. – Сидеть бы мне потихоньку возле тлеющего оджака, носа из кибитки не высовывая, а я разгуливаю по городским улицам с пистолетом в кармане и ещё намерена на государственную службу определяться!»

Исполком помещался там же, где прежде располагался ревком. Мая застеснялась заходить. Сказала, что погуляет ещё немного, пока не слишком печёт, заглянет на базарчик и потом пойдёт готовить обед. Узук предупредила подругу, чтобы та не слишком задерживалась, и направилась представляться председателю исполкома.

Длинный коридор с тёмными нишами дверей по обе стороны мало чем отличался от обычных административных зданий. И всё же для Узук он был особым. Однажды она уже приходила сюда. Искала защиты от произвола, от тяготевшего над ней проклятия. Пришла сама, а унесли отсюда на руках, еле живую. Как вспомнишь, до сих пор такое впечатление, будто раскалённый уголь попал за ворот платья, между лопаток, до сих пор стоит перед глазами перекошенное яростью лицо Аманмурада…

Узук повела плечом, прислушиваясь, как по-особенному туго натягивается кожа зарубцевавшейся раны, и толкнула дверь с табличкой «Председатель ревкома К. Сапаров» – табличку, видать, ещё не удосужились сменить.

– Можно?

Клычли, почти совсем не изменившийся за эти годы, поднялся из-за стола ей навстречу.

– Проходите, проходите, Узукджемал. Добро пожаловать, рад вас видеть… Присаживайтесь, рассказывайте, как закончили учёбу, как доехали, как устроились. Вчера приехали?

– Да, вчера.

– А вторая девушка, Мая Худайбердыева, она тоже с вами?

– Да, мы вместе живём.

– Понравилась вам квартира? Всего хватает?

– Хватает. Даже запасной бидон с керосином есть.

– Ну, если даже запасной бидон имеется, тогда, конечно, всё в порядке. Не страшно одним в доме?

– Чего бояться? У нас сильный защитник рядом живёт.

– Черкез?

– Он самый.

– Да, Черкез человек надёжный, если он лично взялся вас охранять, то беспокоиться не о чём, мимо него комар не пролетит.

Они поговорили ещё немного в том же полушутливом духе. Клычли расспрашивал об учёбе на курсах, интересовался обстановкой в Полторацке и прилегающих ему сёлах, но на последний вопрос Узук, к сожалению, ничего рассказать не могла. В аулах ей бывать не приходилось, один раз только присутствовала на собрании женщин в ауле Кеши, да и то от волнения и страха почти ничего не запомнила, кроме сердитых выкриков и хлёстких шуток мужчин, не рискнувших отпустить своих жён и дочерей на собрание одних, без бдительного мужского надзора. Клычли пожаловался, что в мервских аулах положение не лучше, мужская часть населения, подогреваемая служителями культа, баями и аксакалами, где тайно, а где и явно чинит препятствия во всём, что касается женского равноправия.

– И знаете, что здесь самое грустное? – говорил Клычли, глядя на Узук безмерно усталыми, покрасневшими от бессонных ночей глазами. – В том, что наши дуры-женщины сами противятся новому, воспринимают своё бесправное положение как предопределённое свыше, как священное. Это, может быть, главный тормоз в нашей работе. Говоришь им: «Нельзя, чтобы у одного мужчины было две или три жены», а они своё: «Почему нельзя? Может, десять жён хотят прислуживать одному мужу – это наше право!» Вот и толкуй с ними. Поневоле вспомнишь мудрые слова, что один человек может привести лошадь к реке, но даже сто человек не заставят её пить. Крепко адат да шариат опутали сознание женщин.

– Надо вырвать их из этих пут, – сказала Узук.

– Надо, – согласился Клычли, – очень надо. Зависимое, бесправное положение женщин не только унижает их собственное человеческое достоинство, но и вредит государству.

– Даже? – удивилась Узук.

– Сами посудите: половина нашего населения – женщины. И они не принимают участия ни в общественной, ни в политической жизни края. Это недопустимо вообще, а когда идёт коренное переустройство мира, когда рушится до основания старое и на его обломках нужно строить новое, стоять в стороне от общего дела просто позорно и преступно. Впрочем, это вам, вероятно, объясняли и на курсах.

– Да, – кивнула Узук, – объясняли.

– Значит, понимаете, как нам нужны толковые пропагандистки. Женотдел наш работает самоотверженно, даже рискованно, можно сказать, работает. Но там в основном русские женщины, и до наших упорных дайханок их доводы не всегда доходят. Тут нужно свою, коренную, чтобы до косточек знала и быт и обычаи, чтобы сама на себе испытала все «прелести» уложений шариата и адата, могла бы говорить с нашими женщинами их собственным языком. Короче, не извне вопрос этот решать надо, а изнутри, понимаете?

– Понимаю. Ломать надо обычаи без всякого раздумья.

– Ломать, говорите, без раздумья? Это уже что-то похоже на методы нашего решительного завнаробразом. Не он вас наставлял в сей истине?

– Кто? – не поняла Узук.

– Товарищ Сеидов или, попросту говоря, Черкез.

– Черкез-ишан? Нет, он мне ничего такого не говорил.

– Гм… Ну, ладно, коли так. А насчёт решительных мер, тут, дорогая Узукджемал, «треба разжуваты», как иной раз выражается Серёжа Ярошенко. Узелок обычаев, традиций и религии – это крепко запутанный узелок. И запутанный и затянутый да ещё и водичкой вдобавок смоченный. Спешить начнём да рвать – лишь больше его запутаем. Пережиток – дело тонкое, особого обращения к себе требует. Кавалерийскими методами – сабли к бою и в атаку марш – ничего не сделаешь, только народ больше взбудоражишь.

Узук недоуменно подняла брови:

– Как же тогда работать? Нас на курсах, например, учили решительным методам борьбы, остерегали от соглашательства, от половинчатых решений.

Клычли пощипал ус, взглянул на Узук, усмехнулся.

– Так-то оно так, да не каждая чёрточка – буква «элиф». Как говорили деды наши, сила – для разрушения, разум – для созидания. Время силы прошло, наступило время ума. То есть я имею в виду убеждения, разъяснения, учёбы. Разве я вас к соглашательству призываю? Или – к половинчатым решениям? Нет. дорогая Узукджемал! Я говорю лишь о том, что ленинский декрет о равноправии женщин, наш декрет о равноправии и запрещении калыма надо постепенно внедрять в сознание людей, исподволь, не вдруг. В каждом конкретном случае исходить не из общих положений, а из конкретных же условий. Почему так? Да потому, что хотя в бесправном положении находятся все женщины, но у каждой из них – своё собственное, личное, что ли, бесправие. Вот за эту ниточку и надо дёргать, тогда любая, самая тёмная и забитая дайханка поймёт вас и пойдёт за вами. Нужно, чтобы вам не просто доверяли, не просто слушали и соглашались, а сердцем принимали ваши слова.

– Наверно, это очень трудно, – вздохнула Узук.

– Да, это нелегко, – согласился и Клычли, – но это единственный путь к селению, все остальные – в пустыню.

– Как у Дурды? – засмеялась Узук.

– Дурды? – не понял Клычли. – Почему Дурды?

– Так он же в пустыню пошёл, беглецов этих ловить, контрабандистов.

– А-а… Ловить хватает кого, только поворачиваться успевай – и контрабандисты, и бандиты, и спекулянты, и басмачи пошаливать стали…

Большие напольные часы, чудом уцелевшие среди всех передряг войны и разновластия, надсадно крякнули и заполнили комнату густым, тягучим, как мёд, колокольным звоном.

– Двенадцать, – сообщил Клычли и ругнулся: – Чёрт! Не успеешь глаза протереть – дня уже как и не было! Вас в Полторацке не научили случаем, как время можно растягивать?

– Этому не научили, к сожалению, – улыбнулась Узук и встала со стула. – Извините, что задержала вас, оторвала от работы.

– Работа не волк – в лес не убежит, – русской пословицей ответил Клычли, – наверстаем упущенное. – И добавил: – Вы присядьте ещё на минутку. Дело в том, что вам, полагаю, сразу же придётся припрягаться к нашему омачу и тащить его, как говорится, по ниве раскрепощения женщин от феодально-байских пережитков. Надеюсь, вы не возражаете?

– Не возражаю. Но… с чего начинать?

– Начинать, товарищ Мурадова, придётся с самого начала. Необходимо создать актив городских женщин-туркменок, потому что в одиночку вы… Кстати, подруга ваша Мая с вами же будет работать. Заодно я к вам и свою Абадангозель подключу, довольно ей дома сидеть да в окошко глядеть, пусть потрудится на пользу государства. Вот втроём вы и создадите этот актив. Само собой, жёны служащих, но главное – иметь в виду тех женщин, которые совершенно оторваны от общественных интересов.

– Мы только городскими женщинами заниматься будем?

– Это для начала. Основная наша работа – село, аульчанки. С ними вы познакомитесь именно через свой городской актив – у каждой городской жительницы обязательно есть родственницы в ауле. Будете на сельские праздники ходить, на свадьбы, на посиделки к женщинам. В этих местах и будет проходить ваша агитация. Но это – потом, а пока занимайтесь городским активом.

– Хорошо, товарищ Сапаров, я так и сделаю.