Текст книги "Судьба. Книга 4"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Кто коз пасёт, а кто горшки облизывает

Было раннее утро – целый час до начала рабочего дня. Сергей и Клычли вознамерились использовать этот час, чтобы без помех обсудить первоочередные дела, однако этому благому намерению помешал осуществиться Черкез-ишан. Он вошёл, стащил с головы свою щегольскую белую папаху, отёр ею пот со лба и спросил:

– С утра заседаете?

Сергей досадливо крякнул.

– Ты-то чего спозаранку шатаешься? У тебя дело налажено, спал бы себе да спал, посапывая.

– Не до сна тут! – отмахнулся Черкез-ишан. – Голова кругом идёт, не знаешь, за что хвататься.

– Клопы, что ли, покоя не дают? – иронически осведомился Сергей.

– Это бы ещё полбеды, – сказал Черкез-ишан.

– А-а, знаю: его административный зуд заедает, – догадался Клычли.

Сергей фыркнул в рыжие усы. Черкез-ишан обиделся:

– Сидите тут, смешки разводите! Плакать впору, а не смеяться!

– Чем это ты так расстроен, что даже плакать собрался? – не гасил улыбку Сергей.

– А тем! – Черкез-ишан хлопнул тельпеком по столу. – Курсанты наши сбежали!

Сергей посерьёзнел. Нахмурился и Клычли.

– Куда сбежали?

– Шайтан их знает! Ночью расползлись, как паучьи дети.

– Все до одного?

– Сам иди посмотри.

– Да нет, зачем же, я тебе верю на слово. И постели разворовали?

– Наоборот, кое-что из своих пожитков побросали.

– Та-ак, значит, торопились очень, убегали от культуры. Плохо, выходит, ты с ними разъяснительную работу провёл.

– От моих разъяснений ишак на минарет бы влез и азан закричал! Все слова, которые только знал, в одну кучу собрал. И казалось, что поняла, дошло до печёнок. А утром заглянул на курсы – ни единой живой души.

– Плохо дело, – сказал Клычли.

– Плохо, – согласился Сергей. – Однако как ни крути, а советские школы в некоторых сёлах мы всё же откроем.

– Обязательно должны открыть, – кивнул Клычли.

Черкез-ишан распалился:

– Председатель ревкома и секретарь укома партии, как господь бог с пророком своим разговаривают! Все по их единому слову делается. Нет у тебя огня – на, поджарь ковургу. Как мы откроем эти чёртовы школы, если у нас учителей нет?!

– Ты здесь, товарищ Сеидов, истерик не устраивай, – одёрнул его Сергей. – Дело надо делать, а не кричать. Царя свергнуть сумели, а уж со школами как-нибудь справимся.

– Я не устраиваю истерик, товарищ Ярошенко, – перешёл на официальный тон и Черкез-ишан. – Царским дворцом рабочие за одну ночь овладели, а вот чтобы взять нашу крепость просвещения, много ночей потребуется.

– И ночей и дней, – подтвердил Сергей. – Кто спорит с очевидным.

– А если не споришь, тогда надо начинать с ноты пониже и повышать тон постепенно.

– Никак, ты обиделся на меня, ишан-ага?

– Брось ты свои шуточки! Не обо мне речь.

– О ком же?

– О людях, о народе. Почему они с учительских курсов бегут? Думают, что мы заставим их отречься от веры. Потому и берут ноги в руки. Ругая аллаха и пророка, мы только пугаем народ, от себя его отталкиваем.

Сергей пыхнул дымком самокрутки, распушил его по усам.

– Не согласен с тобой, товарищ Сеидов. Народ запугали не мы, а враждебные элементы, которые ведут антисоветскую пропаганду. Это они распускают слух, что мы искореняем веру. И тебе, как человеку умному и грамотному, как заведующему наробразом, наконец, следовало бы более глубоко разбираться в данном вопросе, а не петь с чужих слов.

– Не пою и не пел никогда, хоть и пытался отец заставить! – отрезал Черкез-ишан и вытер лоб тельпеком.

– Прошлыми заслугами не хвались, они нам известны. И в багаже своём, – Сергей постучал пальцем по лбу, – порядок наведи, чтобы не пришлось тебя политграмоте переучивать. Где ты сам слышал, чтобы мы против веры выступали? Мы говорим о баях и торговцах, о всяких обманщиках и мироедах, о муллах и ишанах.

– А муллы и ишаны – это не вера?

Сергей с улыбкой подмигнул Клычли.

– Видал? Наш ишан за своих сословников обиделся. Как в поговорке: «Чужой грех – на весь аул, свой– в арык»… Нет, друг Черкез, ишаны и муллы – это не вера, а только люди, причём люди, как правило, сознательно искажающие смысл многих мусульманских канонов. Их мы и разоблачаем. А вера – это вопрос сложный и корни у него, как у селина – одним рывком не выдернешь. Это тебе не тополиный пух, который под ветром сел на голову человеку и с ветром же улетел. Тут надо не рвать, а противопоставлять, чтобы на пустое место от старых предрассудков новая дрянь не залезла. Противопоставлять мы будем наши идеи, нашу веру в социализм и всеобщее братство. Пусть они живут пока в сознании человека рядом со старым – молодое обязательно победит в этой борьбе. И поэтому какие бы трудности ни стояли перед нами, школы мы откроем. А учителей для них обеспечишь ты.

– Просто диву даёшься, – Черкез-ишан сокрушённо потряс головой. – Призываешь их к культуре, а они как от чумы бегут.

– Тут уж дело твоё, – сказал Сергей, – призывай или требуй, или палку в руки бери. Но если через недолю курсы не будут работать, мы с тебя крепко спросим. Очень крепко, учти.

– Учту, – вздохнул Черкез-ишан и поднялся. – С какой стороны ни мерь ослиный хвост, он длиннее не станет. По аулам мне уже некогда беглецов ловить, поеду на отцовское подворье.

– Смотри не руби сплеча, – предупредил Клычли, – а то поговаривают, что ты за наган хвататься любишь.

– У меня пет нагана, у меня кольт.

– Я не шучу, Черкез! Какого чёрта ты там около баб стрелял? Ребячество какое-то!

– Брешут, как собаки на луну, – засмеялся Черкез-ишан. – Каргу одну проклятую пугнуть хотел, щёлкнул курком, а она завизжала на весь аул.

– Совсем молодец – старуху кольтом пугать!

– Какая старуха! Это же чёртова ведьма Энекути!

Хлопнула входная дверь, послышались голоса работников ревкома. Сергей посмотрел на ходики, потом на Клычли и перевёл взгляд на Черкез-ишана.

– Всю обедню ты нам порушил, ишан-ага, со своими курсами, не дал о деле поговорить. Давайте, хлопцы, закругляться, мне тоже в уком бежать надо. У меня только один вопрос к тебе, Черкез. Отец твой ишан Сеидахмед пока ещё пользуется очень большим влиянием среди населения, и мы забывать этого не должны. Так вот, не сделаем ли мы хуже для себя, если ты заберёшь всех его бездельников и лоботрясов, которые до сих пор сопи именуются?

– Не считай, что у меня под тельпеком дыня, Сергей, – возразил Черкез-ишан. – Ученики моего почтенного родителя глупы и тупы, как пробки, на курсах они мне не нужны. Если и потрясу их, то, может быть, два-три человека. Я в основном на отцовскую медресе настроился – там парод и помоложе, и поумнее.

– Ну, медресе, это, конечно, другой коленкор, – одобрил Сергей. – И там школа, и тут школа. Это можно.

* * *

На подворье ишана Сеидахмеда слонялись дармоеды. Были здесь люди и постарше, чью бороду уже присолила седина, были и молодые мордастые парни с толстыми, как подушка, загривками. Официально они числились учениками ишана Сеидахмеда, фактически были прислужниками. А так как дневной ритуал ишана не блистал разнообразием, то и услуг ему требовалось не так уж много. Поэтому сопи проводили время в лени и праздности, обильно питаясь от щедрот ишана. Все их обязанности сводились к тому, чтобы подержать лошадь или ишака приезжего, если приезжий богат и знатен, нарубить дров, приглядывать за огнём под казанами да совершать ритуальный намаз. Конечно, были среди них и глубоко верующие люди, считавшие, что не надо отягощать себя вещами, которые всё равно останутся в этом мире, когда владельцы их предстанут к престолу всевышнего, что только благочестие и молитвы пристали человеку, стремящемуся обрести райское блаженство и пение гурий у живого источника Ковсер. Но таких было немного. Как правило, на подворье ишана стремились завзятые бездельники, любители дарового хлеба.

Когда Черкез-ишан проходил мимо, его почтительно приветствовали. Да, сопи знали, что ишан-ага, да будет благословенно имя его, изгнал когда-то сына из дому, что он не ладит с ним, потому что сын – «балшавук», но они смиренно кланялись и бормотали слова приветствия: сын есть сын, и он унаследует если не благочестивые дела, то по крайней мере всё имущество ишана-ага.

В этом мнении их, кстати, укрепил и сам Черкез-ишан. Он задержал шаг возле одной из групп сопи и осведомился, о чём они просят аллаха.

– С дождём зеленеет земля, магсым, с молитвами– муж, – ответил ему один.

– Молитвы удерживают землю и небо, не давая им разрушиться, – дополнил второй. – Об укреплении небесных опор просим мы аллаха.

– Мы возносим молитвы за ваше благополучие, магсым, – сподхалимничал третий.

– Приятно слышать, что помыслы ваши чисты и молитвы смиренны, – сказал Черкез-ишан. – Ибо, по свидетельству пророка нашего Мухаммеда, «не в том благочестие, чтобы входить вам в дома с задней стороны… входите в дома через двери».

– Сура вторая аят сто восемьдесят пятый, – пробормотал первый сопи.

– О да! – весело откликнулся Черкез-ишан. – У вас превосходная память, почтенный сопи. И вы, вероятно, помните аят семнадцатый из шестнадцатой суры: «Неужели тот, кто творит, равен тому, кто не творит»? Вы встаёте рано и возносите молитвы аллаху. Это – хорошо, но этого – мало, потому что всё остальное время вы бездельничаете и ничего не творите, а пророком сказано: «Усердствующим аллах даёт преимущество перед сидящими», сура четвёртая аят девяносто седьмой. Отныне молитвы за себя я буду возносить сам. Вам же настоятельно советую поразмышлять над этим аятом, ибо я, чтя заповеди аллаха, тоже, как и он, не люблю сидящих. Думайте и не говорите, что не слышали, когда мне ещё раз придётся вам напомнить об этом.

Слова Черкез-ишана повергли всех сопи в уныние перед будущим. Сказано было достаточно ясно, чтобы понять: когда Черкез-ишан станет здесь полновластным хозяином, бери в руки кетмень либо помирай с голоду. И сопи принялись оживлённо обсуждать состояние здоровья ишана Сеидахмеда, славословить ему долголетие и вспоминать случаи, когда тот-то и тот-то прожили вдвое против отпущенного обычному человеку.

А Черкез-ишан, посмеиваясь, направился в медресе. Ахун встретил его на пороге. Поздоровался почтительно, однако не преминул съязвить:

– Вы, магсым, с тех пор, как сбрили бороду, стали настоящим русским. Даже одежду русскую носите.

Громко, чтобы слышали учащиеся, Черкез-ишан ответил:

– Мой ахун, я вас уважаю и потому отвечу вам словами писания: «Не излишествуйте в вашей религии без истины и не следуйте за страстями людей… У вас– ваша вера, у меня – моя вера!»

– Не знаю, где это сказано. – недовольно проворчал ахун, – я не встречал в писании таких слов.

– Откройте суру сто девятую и прочтите шестой аят, – посоветовал Черкез-ишан. – У каждого человека есть причина поступить так или иначе, и если смысл её скрыт от нашего сознания, это не даёт нам права относиться к человеку пренебрежительно. Будь я на вашем месте, я воздержался бы от слов, которые вы мне сказали. А сейчас, с вашего разрешения, я войду и поговорю с учащимися.

Ахун побагровел, затоптался и выдавил, кланяясь:

– Проходите, магсым…

Учащиеся встали. Прижав руки к груди, склонились в приветственном поклоне.

– Ученики! – обратился к ним Черкез-ишан. – Я хочу сказать вам главное: самое высокое достоинство человека, когда он ест хлеб, заработанный собственными руками. И самое низкое – когда он ест чужой хлеб. Каждый из вас, окончив эту медресе, собирается стать муллой. И каждый из вас презирает нищих, потому что нищенство не свойственно туркменам. Теперь ответьте мне на такой вопрос: какая разница между муллой и нищим? По-моему, нет различия между белой и чёрной овцой, нет различия между муллой и нищим. И тот и другой живут за счёт подношения людей, разве что у нищего одежда рваная и грязная, а у муллы – целая и чистая. Вы можете возразить, что мулла молится за людей. Уверяю вас, что нищий молится куда усерднее и горячее. Ученики! Возможно, слова мои оскорбляют ваш слух. Но лучше перешагнуть исток ошибки, чем после переплывать широкую реку заблуждения. Если бы вы знали, сколько людей погибло от сыпного тифа только потому, что у нас нет врачей, если бы вы могли представить всё невежество нашего народа, вы бы заплакали и бегом побежали учиться полезным вещам, чтобы помочь своему народу! Советская власть дала нам лозунги: свобода, равенство, грамотность. Мы должны эти лозунги повесить у себя на груди, как священные амулеты, и жить только ими. Вас в городе ожидает просторный дом в большом фруктовом саду, вас ожидают постели и горячий обед. Давайте уйдём отсюда и съедим этот обед! Не будем пренебрегать предложенной солью!

Речь Черкез-ишана произвела впечатление на учащихся медресе. Это он видел сам по оживлённо блестящим глазам, по тихим репликам, которыми обменивались слушатели. Надо было не упускать благоприятный момент. Однако Черкез-ишан понимал, что строган дисциплина, основанная на беспрекословном и бездумном подчинении ахуну, не позволит учащимся не только пойти с ним, но даже высказать собственное мнение. Решить должен был ахун, и Черкез-ишан обратился к нему:

– Наш ахун, я всех вас приглашаю на обед, но не слышу вашего ответа.

Ахун откашлялся и пробормотал:

– Обед – благое дело. А что будет после обеда?

– После обеда каждый получит постель, где можно отдохнуть. Потом все будут учиться новому методу обучения детей. В аулах мы откроем школы нового метода, и вы понесёте детям свет знаний.

– Методом джедида?

– Да.

– Мы не можем дать на это согласие.

– Слово «джедид» означает «новое». Вы восстаёте против нового, наш ахун?

– Мы не восстаём против нового, магсым, если оно не вступает в противоречие с нашей совестью.

«Старый козёл! – с сердцем подумал Черкез-ишан. – Своей болтовнёй он мне всё дело сведёт на нет!» А вслух сказал:

– Наш ахун, в методе джедида мы не усматриваем противоречия. В чём находите его вы?

– Люди, учась в городе, перестанут быть самими собой, – ответил ахун, – а мы несём ответственность за каждую живую душу, порученную нашим заботам.

– Всё это чистая схоластика, наш ахун, – усмехнулся Черкез-ишан, краем глаза наблюдая, с каким вниманием прислушиваются учащиеся к их спору. – Человек, как и река, обновляется каждую секунду, с каждым ударом сердца. Вы восстаёте против города, но разве не в городах учились многие прославленные священнослужители, богословы, поэты? Верно, эти люди перестанут быть самими собой, но только в том смысле, что перестанут быть невежественными. Они станут учителями и будут учить наших детей многим полезным и нужным вещам. Они станут докторами и будут защищать наш народ от болезней, от преждевременной смерти. Разве это плохо и противоречит вашей совести? «Ты думаешь, что они – бодрствуют, а они – спят», – сказано в писании. Мы хотим с помощью Советской власти разбудить наш народ от вековой спячки, хотим, чтобы он бодрствовал, чтобы много знал, жил счастливо и безбедно, не проклиная ни судьбу, ни своего создателя. Разве это вступает в противоречие с вашей совестью?

– Грядущее человека от его рождения начертано на листьях Дерева судеб, – не сдавался ахун. – Спорить со своей судьбой всё равно что восставать против воли всевышнего. И жизнь и смерть человека в его руке…

Красноречие Черкез-ишана иссякло, равно как и терпение. Он волком глянул на попятившегося ахуна и рявкнул:

– Всем встать!

Учащиеся испуганно вскочили.

– Запрещаю вам учиться в этом помещении! – объявил им Черкез-ишан. – Все идите за мной.

Послушным овечьим стадом ученики повалили из комнаты, радуясь неожиданному приключению в их сером и монотонном быту.

Два милиционера, которых Черкез-ишан на всякий случай прихватил с собой из города, уже ждали у запряжённых арб. При виде их ученики замешкались, но, подгоняемые окриками Черкез-ишана, кое-как разместились на арбах. Дармоеды со двора расползлись по кельям и закуткам, чтобы вздремнуть, отдохнуть от трудов праведных. Лишь та группа, с которой разговаривал Черкез-ишан, увлечённая проблемой, долго ли им ещё благоденствовать под крылышком ишана Сеидахмеда, замешкалась на свою беду. Это были грамотные сопи, и Черкез-ишан, секунду поколебавшись, подошёл к ним.

– Ну-ка, почтенные, – обратился он к сидящим, – поднимите от земли свои седалища и усаживайтесь вон на ту последнюю арбу. Хватит вам бездельничать. Поедете в город учиться.

Сопи вразнобой, но решительно запротестовали. Черкез-ишан сдвинул брови и выразительно похлопал по кобуре кольта, видневшейся под косовороткой. Сопи поняли жест и с покорностью обречённых на заклание, поплелись к арбе. Так же покорно, с окаменевшими лицами, уселись. Задержался только давешний знаток корана – плотный пожилой ходжам с пегой от пятен седины бородой.

– Полезай, полезай, почтенный, не задерживай, – поощрил его Черкез-ишан. – Арба крепкая, выдержит твой вес, и лошадь сильная.

– Жертвой твоей буду, не увози меня, магсым! – взмолился пегобородый. – У меня и возраст для учёбы неподходящий. Не позорь ты мою бороду!

– Открой глаза, дядя! – весело сказал Черкез-ишан. – Не на позор, а спасать от позора тебя везут. Что зазорного в том, если пустая тыква наполнится семечками? А на бороду не показывай. Если бы по бороде судили, то козёл давно бы уже муллой стал. У меня длиннее твоей борода была. Сбрил – и, как видишь, ничего, живой хожу, вши меньше донимают.

– Ничего, говоришь? – вскинулся ходжам. – С чего бы это тогда высокочтимый ишан Сеидахмед столь долгое время кручинился и проливал слёзы? Почему он от дома тебя отлучил?

– От дома я сам отлучился, по собственной воле, – засмеялся Черкез-ишан. – А у тебя вот ни отца нет, чтобы поругать, ни дома, ни скарба. Станешь учителем, обзаведёшься собственным домом, семьёй – спасибо мне скажешь не раз.

– Ай, ишан-ага, лучше я вам сейчас много раз спасибо скажу, только не увозите, – бледная искательная улыбка тронула губы ходжама. – Четырнадцать лет как я изо дня в день вижу лик нашего святого отца. Не удаляйте меня от этого лика…

– Хватит разговаривать, почтенный, садись-ка на арбу, – прервал его излияния Черкез-ишан. – Я сам на курсах буду каждый день. Можешь смотреть на моё лицо, если это доставляет тебе удовольствие – я ведь как-никак родной сын святого отца.

– Вы и вправду хотите меня увезти?

– Ещё как вправду! Не подчинишься – милиционер под наганом поведёт. Где я ещё буду искать такого грамотного бездельника, как ты.

– Пустите хоть проститься со святым отцом!

Однако Черкез-ишан не разрешил, справедливо рассудив, что хитромудрый ходжам либо спрячется, либо прибегнет к заступничеству ишана Сеидахмеда, а заниматься поисками или, тем более, лишний раз ссориться с отцом не было ни малейшего желания. Поэтому он прикрикнул на строптивца, чтобы тот не сердил его и не доводил до крайности. А так как стычка с Энекути стала достоянием широкой гласности (об этом в первую очередь позаботилась сама «пострадавшая») и имя Черкез-ишана стало окружаться самыми невероятными домыслами, наиболее «правдивым» из которых был тот, что «балшавук» Черкез-ишан расстреливает на месте каждого, кто ему противоречит, – пегобородый ходжам тяжко вздохнул и полез на арбу. Черкез-ишан, довольный, что всё обошлось без применения крайних административных мер, вскочил на иноходца, и «просветительский» кортеж тронулся в путь.

По дороге бывшие ученики медресе, а ныне, как полагал их караван-баши, курсанты учительских курсов, сперва шутили, разыгрывая друг друга, строя весьма произвольные домыслы о том, что ждёт их в городе, какую должность предложат каждому из них. Но постепенно сникли, примолкли и погрустнели, украдкой поглядывая на всё больше отдаляющийся аул.

Зато отмякли, оправившись от шока, сопи на последней арбе. Они наперебой стали вспоминать, каких великих благ в жизни этой и будущей лишились, плакаться друг другу и стонать. Их жалобы и причитания, поначалу сдержанные и робкие, становились всё громче и пронзительнее. Сопи утирали рукавами глаза, шмыгали носами, горько сетовали на свою несчастную сиротскую судьбу.

Страдальчески морщась от их стенаний, Черкез-ишан уже сожалел, что поддался минутному порыву. Он ведь не собирался тащить их на курсы и сделал это лишь под влиянием раздражения от спора с ахуном. «Старый козёл! – снова выругался в душе Черкез-ишан, вспомнив благообразно-елейную физиономию ахуна. – Заставил-таки сделать глупость! А ведь они тоже люди, переживают, мучаются. Всю жизнь возле своего ишана-ага просидели, ничего кроме келий да двора не видели, – конечно, страшно ехать неведомо куда и невесть зачем. И пользы от них на курсах – как от козла молока. Отпустить бы их подобру-поздорову на все четыре стороны – валите, мол, досиживайте свой век. Да нельзя перед другими авторитет свой ронять. И небезопасно это. Вон ученички медресе тоже морды кривят, зареветь готовы… А может, всё-таки отпустить от греха?»

Черкез-ишан, уже почти готовый на сделку с собственным самолюбием, направил копя поближе к последней арбе. Заметив это, сопи заголосили особенно жалобно и даже пегобородый ходжам, который то этого сидел насупясь, присоединил свой голос к их воплям. И тут Черкез-ишан с облегчением (что бы там ни говорили, а неприятно чувствовать себя извергом) понял, что ничего они не переживают, эти нытики и ханжи, а просто дурачат его, рассчитывают, что авось поверит их слезам, сжалится и отпустит.

Поняли и сопи, что их помер не прошёл. И угомонились. Однако уже неподалёку от города, когда арбы миновали широкий магистральный арык, сопи вдруг горохом посыпали на землю и, как зайцы, кинулись в разные стороны прятаться в зарослях чаира. На арбе остался только пегобородый – то ли не понадеялся на свою прыть, то ли посчитал ниже своего достоинства бежать.

– Стой! – закричал Черкез-ишан, калеча удилами губы иноходца. – Стой, дармоеды проклятые! Стрелять буду.

Он и в самом деле выхватил кольт.

Беглецы юркнули в заросли осоки, затаились.

Черкез-ишан помедлил, взвешивая на ладони пистолет и борясь с мальчишеским искушением пощекотать пулей торчащий в кустах оттопыренный зад. Потом плюнул и повернул коня – в конце концов, так оно и лучше, одна чесоточная овца всю отару заразить может.

– Кто ещё бежать надумал? – спросил он, подъезжая к арбам.

Никто такого желания не выразил, только испуганно таращились на его пистолет. Он сунул кольт в ко-буру.

– Может, догнать тех? – предложил один из милиционеров. – Мы их враз переловим, как куропаток.

Черкез-ишан снова плюнул:

– Тьфу! Пусть убираются к чёрту!

Обвёл взглядом своих притихших курсантов и специально для них добавил:

– Все эти неразумные – достояние геенны и мук адовых. Ибо сказано в писании: «Кто узрел – то для самого себя, а кто слеп – во вред самому же себе» Здесь остались люди разумные, и мы не станем задерживать их из-за нескольких глупцов, которые сами отказались от своего счастья.

Больше никаких происшествий не случилось, и арбы благополучно доставили к зданию курсов «живой груз» в числе двадцати двух учеников медресе и одного пегобородого ходжама.