Текст книги "Судьба. Книга 4"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Хорошо сказано, – одобрил Бекмурад-бай. – Ещё что говорил тебе умный человек?

– Разное говорил… Например, чтобы привлекать на свою сторону тех из простого люда, кто к деньгам жадный, к достатку стремится.

– Тоже правильно. Внижу, твои новые друзья не так уж наивны, как мне показалось вначале. Справедлива поговорка «Увидев издали, не говори, что обезьяна». Неплохо было бы потолковать с этим Исрапилом.

– Я передам ему твоё желание.

– Разве он бывает и на нашей стороне?

– Ты позовёшь, может быть, и побывает… Эх, брат, неохота мне уезжать, не повидавшись кое с кем! Хоть бы эта тварь по дороге попалась – заставил бы её собственную печёнку проглотить!

– Ничего, брат, и козу за собственную ногу подвешивают, и барана – тоже. Сегодня очередь барана, а завтра, глядишь, и козе шкуру спустят на голову…

* * *

Для Сергея Ярошенко было ясно, как божий день, что всё это дело с терьяком шито белыми нитками. Определённо какая-то сволочь кусает из-под колоды, пытается дискредитировать лучших работников из числа местного населения! Идейка по сути своей старенькая, примитивная, но тем не менее – кусачая, беспроигрышная при любом результате: либо капкан сработает, и тогда, добившись главной дели – устранения серьёзного противника, можно будет кричать, что, мол, большевики из-за пустякового предлога угнетают местные кадры; либо провокации не поверят, и тогда снова можно будет кричать, что у большевиков два закона: пожестче – для людей, помягче – для себя. В любом случае – расчёт на тёмную массу населения, а население в массе своей пока ещё охотнее верит дурному, чем хорошему, потому что революция победила, а жизнь не торопится улучшаться, кое в чём даже потруднее стало. Чисто по-человечески это можно понять: больше лозунгами да посулами людей кормим, а им хлеб нужен, мануфактура нужна, сельскохозяйственный инвентарь и многое другое. Они приняли революцию всем сердцем, пошли за ней и сражались за неё, веря её лозунгам и идеалам. Они так страстно хотели счастливой жизни, что наивно ожидали немедленных свершений обещанного революцией. И как им объяснить, что социальное переустройство жизни куда сложнее, труднее, длительнее, чем деревянным лемехом омача вспарывать под пашню вековую целину луговины, всю в сплошном переплетении сорных корней! Они, конечно, понимают, что наш суточный паёк – фунт хлеба да треть фунта мяса – не райская жизнь, видят, что живём на сплошном энтузиазме. Но энтузиазм – не двухцветная шерстяная нитка, которую они повязывают «от сглаза» на запястье своим детям, и многие выражают недовольство трудностями жизни. А когда этот уголёк начинает раздувать вражеская агитация, то весёлого совсем мало…

От подобных мыслей настроение, понятно, не улучшится, даже если ты и разгадал вражеский замысел. И поэтому Сергей встретил Берды довольно прохладно и до начала заседания бюро укома обменялся с ним лишь несколькими общими фразами. Берды, сперва не придавший особого значения тому, что на бюро будет разбираться его персональное дело, принял нелюбезность Сергея на свой счёт как выражение недоверия товарищей. Это было обидно до такой степени, что захотелось встать и хлопнуть дверью. Несколько лет назад он, возможно, так бы и поступил, но сейчас сдержался и лишь стал не говорить, а буркать. Сергей с любопытством покосился на него, однако уточнять ситуацию не стал.

Начало бюро тоже не предвещало ничего хорошего. Первым взял слово уполномоченный ГПУ. Был он человек молодой, не намного старше Берды, но держался солидно и авторитетно. Несмотря на то, что суть дела была известна всем членам бюро, он, в лучших традициях следственной практики, начал, как говорит латынь юриспруденции, «аб ово» – «с яйца». В следственные органы, сказал он, поступило заявление от жителя Байрам-Али, пожелавшего остаться неизвестным. Заявитель уведомлял власти, что командир Особого отряда по борьбе с контрабандистами Берды Аки-оглы обманывает государство, используя своё служебное положение в личных целях. Конкретно это выражается в том, что означенный Берды Аки-оглы за крупные взятки отпускает на свободу задержанных контрабандистов, ложно сообщая, что никто из них в плен не попадает. Чтобы убедиться в этом, достаточно сделать обыск в его доме.

Мы, продолжал уполномоченный, произвели обыск и обнаружили спрятанные десять плиток контрабандного терьяка. В денежном выражении это представляет из себя такую-то сумму. Было проведено тщательное расследование, изучены все возможные варианты появления запрещённого законом товара в доме гражданина Берды Акиева, опрошены сам Акиев, его соседи, товарищи по отряду, работники Мервского и Байрам-Алийского почтовых отделений. Данных оказалось слишком мало для возбуждения уголовного дела против Берды Акиева, поскольку терьяк мог быть подброшен в дом злоумышленником в отсутствие хозяина, который в это время находился в больнице на излечении от ран.

«Вот именно! – бросил реплику с места вислоусый седой железнодорожник. – Человек раны получает за государственные интересы, а мы его на скамью подсудимых за это самое!» – «Рамы не оправдание тёмным делишкам!» – запальчиво крикнул заведующий отделом укома – молодой элегантный туркмен в чёрной косоворотке с полным набором перламутровых пуговиц. Сергей постучал карандашом по столу – это был большой и плоский плотничий карандаш – и попросил уполномоченного ГПУ продолжать. Тот ровным размеренным голосом сказал, что на скамью подсудимых никого кока сажать не собираются, так как не хватает следственного материала ни на Берды Акиева, ни на злоумышленников, оставшихся невыявленными. Найденный терьяк конфискован, а материалы следствия переданы в уком партии – на его усмотрение.

Сергей предложил членам бюро высказать своё мнение по данному вопросу. К неприятному удивлению Берды, мнения были далеко не единодушны. Седой железнодорожник, докер речной пристани, комиссар Особого отряда единодушно склонялись к мысли, что вся эта затея с терьяком является чистейшей воды провокацией, направленной на то, чтобы обезвредить наиболее опасного для контрабандистов человека. Однако были высказаны и сомнения. Например, заведующий городской больницей привёл показания медицинской сестры Халиды Хуснулловой, которая видела, как к находящемуся на излечении товарищу Акиеву вечером приходили какие-то подозрительные личности, которые при появлении медсестры поспешили скрыться. Ещё один член бюро, должность которого расстроенный Берды не расслышал, сказал, что он лично в честности товарища Берды Акиева не сомневается, однако, по его мнению, товарища следует перевести на более спокойную работу, так как длительное соприкосновение с неучтёнными материальными ценностями противопоказано. От долгого пребывания в воде, сказал он, ржавеет даже дамасская сталь.

Дали слово Аллаку, приглашённому на бюро как представителю Советской власти в ауле, где родился и жил Берды. Аллак тоже был расстроен, мялся, приводил многочисленные факты из прошлого, свидетельствующие о том, какая трудная жизнь была у Берды, осиротевшего в раннем детстве, каким хорошим товарищем проявлял себя Берды, как смело он действовал на чарджуйской дороге, когда они ловили караваны с оружием для Джунаид-хана. «Говори по существу вопроса!» – прервал его элегантный завотделом. И Аллак сказал, что мог ожидать всего, но того, что случилось, он не ожидал. Если бы тысяча человек, выстроившись в ряд, утверждали, что Берды способен на такое дело, он, Аллак, не поверил бы этому. Но теперь приходится верить, поскольку вопрос не зря разбирается на бюро укома. Затем он воззвал к совести Берды, сказав: «Вступая в партию, мы говорили всю правду о себе. Давай найдём мужество говорить правду и тогда, когда нас исключают из партии».

Слушая выступления членов бюро, Берды то краснел, то бледнел, не поднимая глаз от пола. От последних слов Аллака он вздрогнул, как конь от удара хлыста, вскинулся было ответить этому малодушному слюнтяю, но махнул рукой и опять тупо уставился на носки своих сапог – галифе были на нём старые, с заплаткой на колене, но ботинки свои ему удалось сменить на сапоги, снятые с убитого контрабандиста. Сейчас этот поступок показался ему преступлением, и он ждал, что кто-то из выступающих обязательно скажет о сапогах.

Однако о сапогах не сказали, сказали о худшем. Элегантный завотделом в косоворотке, пространно развив свой тезис о том, что раны не оправдание тёмным делишкам, как не является оправданием и раннее сиротство, заявил, что вообще давно следовало бы присмотреться к моральному облику партийца Акиева. Есть достоверные сведения, что Акиев в своих поступках противоречит такому важнейшему государственному вопросу, как раскрепощение женщины: он соблазнил девушку и бросил её, стремясь к распутной жизни. «Это феодально-байская отрыжка, – закончил завотделом, – и мы не потерпим её в своих рядах. Пусть Акиев опровергнет это, если у него хватит партийной совести».

Берды побагровел до черноты, как переспелый гранат. Но тут слово взял истекающий потом и тоскующий по своему графину с водой начальник отдела по борьбе с контрабандой и бандитизмом. Он погладил ладонью свою смешную, круглую, как арбуз, голову и, вздохнув, сказал, что женский вопрос – это особого рода статья, буде возникнет необходимость решать его, бюро может подготовить его к следующему заседанию, а не мять с кондачка. Мнения тут высказывались разные, сказал начальник, и бдительность, она, конечно, дело серьёзное и необходимое, но – бдительность, а не подозрительность, да ещё опирающаяся не неумную провокацию врага. Вопрос о виновности или невиновности Акиева ясен, как апельсин, и двух мнений быть тут не может. Если членов бюро интересует его личное мнение, сказал начальник, то он, как ответственный за борьбу с контрабандой и бандитизмом и как непосредственное начальство Акиева, целиком и полностью доверяет командиру Особого отряда. Через его руки проходит столько золота, валюты, драгоценных камней, что при желании обогатиться ему не было никакого резона связываться с терьяком. Не надо нам, сказал начальник, идти на поводу у провокаторов, толочь воду в ступе и лить её на мельницу врага, а надо просто сказать: «Извини, товарищ Акиев, дорогой наш друг, обмишурились мы» – и отпустить парня долечивать его честные боевые раны. А буде кто стесняется извиняться, считая сие зазорным, вздохнул начальник, так он, член партии большевиков с одна тыща девятьсот пятого года, может показать пример и извиниться первым.

Выступили ещё несколько человек, поддержавшие начальника. Несколько непоследовательным и очень темпераментным было выступление Узук. Сердито глядя на элегантного завотделом в косоворотке, она решительно опровергла все обвинения против Берды, заявив, что имеет «достоверные сведения» о такой честности и принципиальности товарища Акиева, какая, может быть, и не снилась некоторым из присутствующих здесь ораторов, которые на дерево спрятались, а чарыки внизу забыли. Потом Узук заговорила, о трудностях работы среди сельских женщин, проехалась по адресу отсутствующего на бюро председателя исполкома за плохое обеспечение женского интерната и в заключение обрушилась на уполномоченного ГПУ, заявив, что дело о терьяке расследовано из рук вон плохо, что это явная попытка свалить с больной головы на здоровую, и предложила товарищу Сергею Ярошенко вернуть дело на доследование, чтобы злоумышленники были найдены и публично наказаны в назидание другим.

Вторично попросил слова Аллак и заявил, что приведёт, если надо, половину села, которая клятвенно поручится за товарища Берды, и он, Аллак, готов немедленно поручиться первым, потому что таких честных людей, как Берды, надо беречь и уважать. И если он, Аллак, выступая первый раз, высказал сомнение, то это не потому, что он мало верит Берды, а потому, что много верит партии. Члены бюро похлопали Аллаку в ладоши, и, после короткого и взволнованного выступления Берды, Сергей удовлетворённо подвёл итог прении – Берды была объявлена полная реабилитация. Правда, от извинений воздержались.

Поспешил Бекмурад-бай радоваться своей затее.

Берды вышел из укома и медленно побрёл по улице, опираясь на клюшку. Не столько потому, что болела нога, рана на бедре зажила, но порой ещё кружилась голова, и с клюшкой он чувствовал себя более уверенно.

Казалось, надо было радоваться, что всё обошлось хорошо, справедливость восторжествовала, честная репутация восстановлена. Однако радости не было. На душе было смутно и гнусно, и даже мутило, словно он действительно накануне наглотался терьяку. Сволочь ты низкопробная, вяло подумал Берды об элегантном завотделом в косоворотке, пытаясь вспомнить его фамилию, тебя бы послать на контрабандистов – наверняка меж твоих пальцев что-нибудь застряло бы, такие правдолюбцы, как ты, на проверку с двойным дном оказываются. И медсестра эта со своими подозрениями – смотрит глазами, а думает своей толстой задницей! «Подозрительные личности…» Это ещё проверить надо, с какой целью шнырял Торлы в больнице, кого он там высматривал!..

– Берды! Ахов, Берды! – окликнули его.

Он обернулся и увидел Аллака, смущённого, как нашкодившая кошка. Тоже хорош фрукт, неприязненно подумал Берды, вот уж истинно говорится: «Не бойся врага умного – бойся друга глупого». Правдолюб с мягкими коленями! Аулсоветом тебе доверили руководить, а у тебя ноги, как у новорождённого телка, в разные стороны разъезжаются!

– Чего тебе? – спросил он, не слишком стараясь скрыть свои чувства.

Аллак сиял тельпек, утёр им мокрый лоб.

– Обижаешься на меня, Берды?

– Считаешь, что на тебя есть за что обижаться?

– Я ведь, когда выступал, думал, что всё это – правда.

– Если так думал, значит, правда и есть.

– Ты меня не так понял. Ты же сам видел, я искал, как сказать о тебе всё лучшее…

– Кто ищет, сказано, тот находит и аллаха и беду. Ты нашёл свою истину. Что же тебе ещё?

– Не обижайся, Берды. Я посчитал, что судить тебя не хотят из-за твоих боевых заслуг. А как члена партии обязаны, конечно, наказать, зачем же тогда бюро собирали.

– Не знаю зачем, – чистосердечно признался Берды. Этот вопрос мучил и его самого.

– И я не знал! – обрадовался Аллак. – Думал: столько уважаемых людей попусту отрывать от дела не станут. А уж коль оторвали, стало быть, надо решать вопрос принципиально.

– Видел! – снова поскучнел Берды, – С такой принципиальностью, как у тебя, жить – всё равно что в колодец по гнилой верёвке спускаться: не угадаешь, в какую минуту она у тебя под рукой лопнет.

Берды явно не считал нужным щадить самолюбие Аллака. Но тот был настроен покаянно и миролюбиво, на редкость даже для своего мягкого, уступчивого характера.

– Я же понял в конце концов, что был неправ, умные люди подсказали, – примирительно улыбнулся он,

– Спасибо, что хоть ещё к умным людям прислушиваешься.

– А что делать? В партию меня совсем недавно приняли, грамоту я не знаю: когда расписаться нужно – палец прикладываю. Или если бумага важная, печатку ставлю. Послюню, подышу на неё – и хлопаю.

– Оно и видно! Когда с поручительством приходили Торлы из тюрьмы выручать – тоже слюнил и хлопал?

– За Торлы я не просил, – спокойно возразил Аллак. – Люди приходили ко мне, чтобы я своё слово сказал за него. А я ответил, что, хотя он и из нашего бедняцкого племени, но по совести я не могу поручиться за человека, который обманул товарищей на чарджуйской дороге, украл оружие, предназначавшееся для Красной Армии. И печатку я не ставил.

– А то, что Торлы тёмными делишками занимается вместе с баями и контрабандистами, – это ты забыл?

– Ай, Берды-джан, кто знает, где кончается след лошади и где начинается след собаки. Болтают разное. О тебе вот тоже наболтали. Разве можно каждому слуху верить. Торлы слабый человек, но он нам не враг.

– Та-ак, – сказал Берды, – грамоты тебе, Аллак-хаи, определённо не хватает. Ну иди, учись. Неудобно всё-таки председателю аулсовета и партийцу палец к бумаге прикладывать.

Поняв, что примирение не состоялось, Аллак сокрушённо повздыхал и ушёл. А Берды, почувствовав слабость и головокружение – результат бурного дня, поспешил добраться до ближайшей скамейки. Мысли снова вернулись к недавнему бюро, добрые, благородные мысли о людях, не усомнившихся ни на минуту. Берды испытывал нежное чувство любви и к седоусому железнодорожнику, и к речнику, и к Сергею, который под конец тоже сказал хорошие, верные слова и о прошлом и о настоящем Берды. Если бы здесь сейчас появился грузный ворчун начальник, Берды обнял бы его, как своего родного отца, как самого близкого и дорогого друга. Вспомнилась Узук – её сверкающие глаза и страстные слова справедливости, её сбившаяся на затылок косынка, вздымающаяся от гнева грудь…

Берды вдруг захлестнула такая острая тоска потери, что он даже огляделся по сторонам – не услышал ли кто, как он скрипнул зубами и застонал, не в силах сдержаться.

Даже идущий в ад ищет себе попутчика

Узук и Дурды прочно обосновались в городе: она – на своей квартире, он – в милицейском общежитии. Из-за множества неотложных дел реже редкого они казали глаза в аул, и Оразсолтан-эдже, устав от бесконечного ожидания, добиралась сама до города, хотя по-прежнему относилась к нему неприязненно. Но что поделать: не идёт гора к Мухаммеду – значит, Мухаммеду надо идти к горе.

Обычно старушка располагалась в домике Узук. Поскольку Мая теперь жила в ауле, дом полностью находился в распоряжении Узук. Оразсолтан-эдже могла бы располагаться полновластной хозяйкой, что не раз и не два предлагала ей дочь. Но она отнекивалась, вынашивая какие-то свои тайные мысли, и по комнатам бродила неприкаянно, чаще пристраивалась в самом уютном уголке дома – на кухне и размышляла то про себя, то вслух, благо подслушивать было некому: Узук, захваченная своими женотдельскими проблемами, возвращалась домой, как правило, затемно.

Оразсолтан-эдже очень волновалась за своих детей. Дурды ещё ничего – он мужчина, и товарищи у него с винтовками, они знают своего врага в лицо. А вот Узук – совсем иное дело, она женщина, по сёлам ездит тоже с женщинами, а от них какая защита? Охнуть не успеешь, какой-либо коршун кинется на неё, вцепится своими когтищами – и поминай как звали! Старушка вздыхала, корила детей за то, что они советов её слушать не хотят, бормотала заклинания и молитвы, которые должны уберечь Узук и Дурды от вражеского копья.

За этим и застал её Торлы. Она обрадовалась появлению живого человека, заулыбалась:

– Проходи, Торлы-джан, проходи, милый, садись!

– Где народ ваш беспокойный? – осведомился Торлы, присаживаясь на корточки у порога. – Дурды где?

– Ещё позавчера уехал Дурды со своей милицией, – ответила Оразсолтан-эдже, – погнались за басмачами, которые школу подожгли. Ездит мой Дурды на коне своём по Каракумской пустыне, а я сижу да на дорогу гляжу.

– Слух был, что он уже вернулся.

– Кто тебе добрую весть принёс, сынок?

– В чайхане сейчас говорили.

– Ну, дай бог, если так, если благополучно вернулись. Погоди, я сейчас чайник поставлю, попьём с тобой чайку, потолкуем…

Вошла Узук – возбуждённая, раскрасневшаяся.

– Опять ты, мама, гостей на кухне принимаешь? – весело спросила она. – Думаешь, для них, как для тебя, лучшего места в доме нет? Живо перебирайтесь в комнату – умываться буду, красоту наводить, а то я вся насквозь пропылилась!

– Куда тебе ещё красоту, – сказала Оразсолтан-эдже, – своей не хватает! – Она пошла в комнату расстилать сачак.

– Волком или лисой, Торлы? – иносказательно спросила Узук.

– Когда ты меня лисой видела! – бодро ответил Торлы. – У нас всегда вести добрые.

– Так ли?

– Не сомневайся!

– Ну, ладно, иди в комнату, я – сейчас.

Зная упорный характер дочери, Оразсолтан-эдже приготовила чай на столе. «Мне самой неудобно так сидеть, но я учу женщин культуре и должна сама подавать пример», – убедила её Узук. Оразсолтан-эдже покорилась, хотя и не поняла, зачем нужно подавать такой, – прости, господи! – неудобный пример. Лучше бы подала пример послушания да последовала материнскому совету!

Они сели за стол, и Узук сказала:

– Свет глазам твоим, мама, наш сват Торлы с доброй вестью пришёл.

– Да воздаст тебе бог, сыпок, – благодарила Оразсолтан-эдже. – Сделаем Дурды-джана семейным человеком – может быть, он и остепенится, дома станет сидеть. А то всё время: басмачи, говорит, беглецы, говорит. Все в бегах, все в погоне. В него пули пускают, а у меня от души по кусочку отрывается, совсем во мне души не осталось.

– Кто-то должен, мамочка, воевать и с басмачами и с контрабандистами.

– Хватит, дочка, Дурды-джан много воевал, теперь пускай другие повоюют столько.

– Ладно, привезём тебе сноху – будет твой Дурды день и ночь возле неё сидеть и в лицо ей глядеть, – засмеялась Узук.

– Так и будет! – уверила её Оразсолтан-эдже.

– Будет, будет, не спорю. Торлы, вы обговорили, что нашу сноху мы без калыма берём?

– Пехей! – высокомерно вздёрнул подбородок Торлы. – Пока у нас есть такой парень, как Дурды, мы не то, что без калыма, а с богатейшим приданым у самого именитого бая дочку возьмём!

– Байская дочь нам не ко двору, нам Мая нужна.

– Привезём и Маю. Меле, брат её, не возражает.

Дядя Аллак и жена его Джерен тоже согласны. А больше у Маи никого родственников не осталось. Так что наши дела по накатанной дороге скачут. А у гебя как, всё благополучно?

– В пределах нормы. Сегодня в аул ездила, собрание женщин проводила. Скоро и там будет у меня женский актив.

– Если будет, – с сомнением пробормотал под нос Торлы. – Ты одна по сёлам ездишь?

– Бывает что и одна.

– Не страшно?

– А чего бояться? Сколько раз пытались меня убить, да бог миловал. И потом, кто станет бояться, имея такую защиту, как вы с Дурды.

– Нас может не случиться в необходимый момент.

– Ну что ж, Советская власть всегда со мной. Стоит ли дрожать да оглядываться?

Торлы знал совершенно точно, чего именно, вернее, кого следует опасаться Узук. Он колебался – сказать или нет, и всё же выдавил из себя:

– Аманмурад может оказаться в Марыйской низине.

Это была полуправда, но она успокоила на время совесть Торлы. Узук, помедлив, сказала:

– Вообще-то я его видела.

– Встречались?!

– До встречи дело не дошло. Если говорить правду, – Узук слабо улыбнулась, – то скажу откровенно: ужасно я струсила. Первый раз, когда он вслед за мной в аул заявился, меня женщины спрятали. Второй раз– из села уже возвращалась – среди гелналджи[12]12
  Гелналджи – свадебный поезд.


[Закрыть] заметила его. Прятаться среди степи некуда, однако я сообразила: взяла у сидевшей рядом женщины пуренджик, накинула его себе на голову. Так и спаслась от его глаз.

– Глаза бы ещё ничего, – сказал Торлы. – У него кроме глаз пятизарядка со взведённым курком имеется.

– У меня тоже браунинг есть, – похвалилась Узук.

Торлы пренебрежительно отмахнулся:

– Браунинг… Из твоего браунинга только воробьёв пугать, да и то с расстояния в пять шагов. А из пятиза-рядки умеючи за версту можно человека снять.

– Ну что ж, революции без жертв не бывает. Если так уж придётся, стану и я одной из её жертв, – сказала Узук.

– Вот видишь, вот видишь, сынок Торлы-джан, что она болтает, эта неразумная? – подала голос Оразсолтан-эдже. – Нет, оказывается, участи труднее участи матери. Родила их в муках, в муках вырастила, прижимая к своей груди, чтобы от лиха укрыть. А они берут и уходят. А я остаюсь в тревоге. И до тех пор, пока глаза мои не увидят их, сердце кровью обливается.

– Не переживайте вы так, Оразсолтан-эдже…

– Как не переживать, сынок… От всех этих бед и забот, что на мою голову пали, я совсем заикой стала. И всё из-за них! У них ведь врагов – как на пустыре яндака, вокруг обоих враги вьются, словно злые осы вокруг куска сырого мяса. А эти двое – берут и уходят. А я остаюсь, и душа во мне криком кричит: где, думаю, в каком месте подстерегает их копьё лютого врага…

– Мамочка, не нагоняй ты страхов, – сказала Узук. – У нас друзей в сто раз больше, чем врагов.

– А ты сиди да слушай! – оборвала её Оразсолтан-эдже. – Не с тобой говорю, с Торлы-джаном говорю! Сто камней не надо, чтобы арбу опрокинуть, одного достаточно!.. Сынок, Торлы-джан, вот эта неразумная, которая только хихикает и умного слова слушать не желает… она сама рассказывала мне, как дважды ты её от смерти лютой спасал. А я слушала – и плакала, плакала… – Оразсолтан-эдже хлюпнула носом, потащила конец платка к глазам. – Да будет долгой твоя жизнь, сынок, да не увидят твои глаза зла! Теперь ты моим вторым сыном стал, Узук тебе – как сестра. Дай ты сестре своей разумный совет. Не нужна женщине государственная служба. Пусть она хоть за кого-нибудь замуж выходит и дома сидит!

Узук расхохоталась.

– Ви, мамочка, что ты говоришь! Если никто не берёт, что ж ты мне насильно прикажешь женить на себе кого-нибудь?

– Вот всегда так! – пожаловалась Оразсолтан-эдже. – Хи-хи да ха-ха! Хоть бы смеялась потише, как женщины смеются, рот рукой прикрывая, а то на всю улицу слышно – подумают, из мейханы дочка старой

Оразсолтан пришла, гулякой стала! Женихов ей, видите ли, не хватает!

– Правда, мама, никто не берёт.

– Не берёт! Ещё как потащут! Глаза свои сурьмой подведут, чтобы перед тобой покрасивее показаться! Чем тебе, глупой курице, Черкез-ишан плох?

– Черкез-ишан в большом авторитете у власти, – вставил и Торлы. – Человек он деликатный, образованный, верный слову. Если он «да» сказал, раздумывать не надо.

Узук досадливо поморщилась.

– Вы говорите так, словно для женщины весь смысл жизни заключается в том, чтобы побыстрее замужней стать.

– А тебе какой ещё смысл нужен? – Оразсолтан-эдже сердито взглянула на дочь.

– Да, конечно, слепому дела нет до того, что свечи подешевели, – кивнула Узук. – Когда-то и я в потёмках жила. А теперь считаю, что торопиться с замужеством не стоит. Это, мама, не тесто замесить: один замес не удался – другой сразу же можно сделать. Тут крепко думать надо, прежде чем косу за спину перебрасывать.

– Долго думать-то собираешься? Не докрасовалась бы ты, девушка, до седой косы!

– Кто полюбит, возьмёт и седую. А думать, что ж – и год думай, и два, сколько ни думай, всё мало будет. Телёнка на базаре покупают – и то ходят вокруг него три часа, ощупывают да осматривают, гадая, какая из него корова получится. И кроме всего, скажу тебе, хочу учиться дальше, потому что очень мне учёба нравится.

Оразсолтан-эдже понурилась. «У бедняка и деньги – грош и жена – вдова, – подумала она. – В старые времена злодеи пришли, вырвали у меня дочку из рук и уволокли. В нынешние времена из моих рук её власть отнимает, разрешая всякие вольности. Эх-хе, что делать буду с такими непокорными детьми? А может, так и надо терпеть? Может, они правы, а не я?»

– Не сердитесь на дочку, Оразсолтан-эдже, – заговорил Торлы, – не принуждайте её спешить. Кто на молоке обжёгся, тот и на воду дует. Вот Берды нехорошо поступил…

– Об этом не будем говорить! – жёстко сказала Узук. – Если бы человек для человека делал столько, сколько для меня сделал Берды, во всём мире воцарилось бы благополучие. Его первая любовь с чёрным песком сме… смеша… – она не смогла продолжать и отвернулась, больно прикусив губу.

Оразсолтан-эдже взглянула на дочку, покачала головой и побрела из комнаты.

Узук откашлялась, стыдясь минутной слабости, сухо и деловито сказала:

– Давно хотела поговорить с тобой, Торлы, об одном деле. Думаю, уместно будет, если скажу сейчас.

– Говори, говори, послушаем, – согласился Торлы охотно.

– Разговор будет не очень приятный, – честно предупредила Узук, – но начну я немножко издали. То добро, которое ты, Торлы, сделал для меня, всегда остаётся добром, и благодарность за него я сохраню в своём сердце на всю свою жизнь – короткая она будет или длинная, всё равно. Тот огонь, в который мы оба с тобой попали и из которого чудом спаслись, породнил нас в те тяжёлые дни, и сегодня я считаю себя твоей сестрой. Послушай свою сестру, Торлы, и не прими как обиду её слова, если они покажутся тебе немножко угловатыми и колючими.

Разговор начинался странный, и Торлы внутренне подобрался, подумал: «Оразсолтан-эдже вернулась бы, что ли», А Узук продолжала:

– Я тебе скажу о Ленине. Ты слышал это имя? – Торлы кивнул. – Ленин много лет боролся против царской власти, вытерпел столько мук и лишений, что малая доля их упади на Кап-гору – гора не выдержит и рассыплется чёрным песком. А Ленин выдержал. И в ссылку его ссылали, где такие морозы, что глаза замерзают, льдинками становятся. И в тюрьму сажали – в самую большую и тёмную, где только раз в год на одну минуту солнце видно. И враги всякие стреляли в него своими чёрными пулями. И родину ему покидать приходилось, скитался он, как каландар, по чужим краям. Если бы он свою личную выгоду преследовал, царь его сделал бы самым близким своим советником, потому что Ленин такой умный человек, какие в тысячу лет один раз на землю приходят. Но он терпел все неслыханные мучения не для себя, а для бедного народа, боролся за светлую долю для таких людей, как ты и как я. Ленин сделал Советскую власть, вскормил её, как птица Феникс, кровью собственного сердца. Для тебя, Торлы, вскормил! А что делаешь ты? Ты, как дивана, бросаешь в пыль кусок поданной тебе лепёшки и грызёшь сухой кизяк. Ты оказался врагом Советской власти, брат мой Торлы!

Торлы, не без интереса слушавший Узук, был ошеломлён таким поворотом. Он растерянно заморгал, оглянулся, словно ожидая поддержки со стороны.

– Нет, не так, Узук! – обрёл он наконец способность речи. – Не так! Разве я совсем лишён рассудка? Разве я не понимаю, что при царе мне жилось хуже, чем собаке Бекмурад-бая? А сейчас моё достоинство повыше, чем у самого Бекмурада! Я не враг, Узук, я люблю и Ленина и Советскую власть.

– Не издавай ни звука, Торлы! Молчи! – воскликнула Узук. – Пусть не язык твой говорит о любви, пусть дела твои говорят! Но они говорят обратное, Торлы, они утверждают, что ты враг Советской власти.

– Что я сделал такого, чтобы стать её врагом? – отбивался Торлы. – Украл у неё скот? Школу поджёг? На проезжей дороге грабил? С минарета поход против неё благословлял? Какое зло сделал я власти, чтобы она меня врагом считала?

– Задай эти вопросы своей совести, Торлы, и ты получишь правильный ответ. Жадность к богатству сделала незрячими твои глаза, но совесть твоя, – я верю в это, – осталась зрячей, человеческой совестью. Той самой, которая заставила тебя броситься ради спасения чужой женщины в ночную стремнину Мургаба и на нож Бекмурад-бая. И теперь эта женщина – твоя сестра, Торлы! – говорит тебе: «Опомнись, брат! Пока не поздно, вернись с обочины на дорогу! Брось заниматься контрабандой и займись честным трудом!»

Страстный человеческий призыв не может остаться безответным, если в опустевшем селении остался хоть один человек.