Текст книги "Судьба. Книга 4"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

– Не я один контрабандой занимаюсь, – неуверенно попытался оправдаться Торлы.

– Пусть тебе не будет дела до других! – настаивала Узук. – Все козлы – козлы, но не каждый из них – архар. Зачем тебе подставлять голову за чужую вину?

– Не такая уж она чужая, коли я сам против закона иду, – самокритично пробормотал Торлы и вслух сказал: – Ладно, я не стану заниматься контрабандой. И другие не станут. Что хорошего из этого получится? Мы ведь тоже не только о себе заботимся, но и о людях. Советская власть ни фунта чаю на базаре не продала. Где народу чай брать, как пе у нас?

– Перестань ты искать лазейки! – упрекнула его Узук. – Хитришь, как ребёнок, а хитрость твоя – вся на ладони. Народ о себе сам позаботится. И власть о нём подумает, не беспокойся, – поступят в продажу и чай и всё остальное. А тебе бы в самую пору о своей собственной судьбе поразмыслить. Когда капкан защёлкнется, у пойманного волка не спрашивают, барана он собирался съесть или ящерицу поймать. А ты рядом с капканом ходишь, рядом с позором, со смертью.

– Интересно, от кого ты слышала, что я контрабандой занимаюсь? – спросил вдруг Торлы.

Узук пожала плечами.

– Кто станет спрашивать, где прокажённый, если его колокольчик слышен?

– Знаю, от кого слышала, – гнул своё Торлы. – Это пустая болтовня таких людей, как Берды, а ты на себе убедилась, какова цена таким людям. – Он встал. – Спасибо за чай, Узук.

– Просила же тебя не говорить дурно о Берды! – Узук потемнела лицом. – Неужели так трудно удержать плохое слово, если нет в запасе хорошего? И почему «пустая болтовня»? Ты же сам только сейчас признался, что занимаешься контрабандой!

– Бе! С чего ты взяла, что я признался? – Торлы сделал удивлённые глаза. – Я не признался, это я предположительно говорил: мол, если бы я занимался контрабандой и бросил её…

– Хорошо! – Узук тоже поднялась со стула. – Хорошо, я ошиблась, неправильно истолковала твой слова. Я приношу за это свои извинения. Но очень прошу тебя: вернувшись домой, подумай серьёзно обо всём, что тут говорилось – вдруг да и пригодится, если придёт в голову заняться контрабандой. Обещаешь?

Умела тактичная Узук щадить мужское самолюбие!

* * *

Думал Торлы или не думал над словами Узук, но дверь его дома оставалась открытой для Аманмурада, которого это пристанище устраивало по многим причинам. Жена Торлы Курбанджемал и дети жили у его матери ещё с голодного года, так что не было здесь посторонних глаз и ушей. Сама кибитка находилась неподалёку от порядка Бекмурад-бая, и в случае если бы кто заметил, что возле байских порядков появляются тайные ночные посетители, подозрение, думал Аманмурад, легко можно отвести на Торлы, тем более, что его и так подозревают в связях с контрабандистами.

Широкая постановка ввоза и вывоза беспошлинных товаров не могла опираться только на Бекмурад-бая. Он сделал своё дело как инициатор и теперь желал остаться в стороне, так как преследовал несколько иные цели, нежели Аманмурад. И потому для Аманмурада дом Торлы был важен в первую голову как перевалочная база. Здесь спокойно могли дожидаться своего рыночного срока привезённые товары, здесь же сосредоточивалось и то, что должно было уйти на рынки Мешхеда и Герата. Таким образом, когда Торлы утверждал, что не занимается контрабандой, имея в виду то, что сам не ходит через границу, это было правдой. Конечно, он был не настолько наивен, чтобы самому верить в свои оправдания, понимал прекрасно, что стелящий постель вору сам вор. Но ему нравилось жить по принципу: «Кто держит в руках мёд, тот и облизывает пальцы». А на пальцах Торлы «мёду» задерживалось порядочно – Аманмурад и его присные не слишком жадничали, своих доходов хватало с избытком.

Когда в чисто коммерческое поначалу предприятие стали постепенно включаться элементы политического характера, Аманмурад вознамерился сделать дом Торлы чем-то вроде небольшой штаб-квартиры. Торлы, во всём покорный и согласный, воспротивился этому. Приняв два-три раза незнакомых закордонных гостей и послушав их скупые разговоры о налётах, поджогах и убийствах, он с глазу на глаз заявил Аманмураду, что не одобряет его новых знакомств и сам не желает впутываться в это дело. Один разговор – когда стоит вопрос о купле-продаже, и совершенно иной – если речь пошла о вредительстве и убийстве ни в чём но повинных людей. Это уже не мирное нарушение закона, сказал Торлы, а хуже, чем калтаманство, а калтаманом он никогда не был и, сохрани бог, не собирается быть, ему своя жизнь дороже.

Покричав для острастки и помахав плетью перед носом строптивца, Аманмурад пошёл на попятный, поняв, что Торлы крепко стоит на своём. Терять выгодного сообщника не имело смысла, и Аманмурад пообещал, что басмачи больше не будут приходить в дом Торлы. Мир был восстановлен. Впоследствии и сам Аманмурад понял, что не стоило ставить под удар верное пристанище, и после случая, когда в другом доме были окружены милицией и схвачены пятеро закордонных террористов, он даже проникся некоторым уважением к дальновидности Торлы и полностью вернул ему своё доверие. Правда, Торлы своё получит, когда наступит время окончательного расчёта, – в этом Аманмурад колебаний не знал. Но пока сроки не подошли, можно было по-прежнему пользоваться гостеприимством и помощью бывшего байского подёнщика.

Сам того не замечая, Аманмурад порой искал утешения в разговорах с Торлы, особенно после перепалок с братом. Торлы тоже иной раз сообщал небезынтересные сведения, которые так или иначе можно было использовать для дела. Но, главное, для Аманмурада был собеседник, которому, зная, что его в конце концов ожидает, можно было без особой опаски выкладывать свои мысли и помыслы. Нет, Аманмурад вовсе не играл с огнём, как кот с мышью, садизм по своей природе был чужд брату Бекмурад-бая и прорывался лишь, когда кровь ударяла в голову. Просто, предрешив конец как само собой разумеющееся, как воздаяние за прошлое и гарантию на будущее, он до поры до времени забыл об этом и разговаривал с Торлы как добрый и близкий друг.

– Вот так, Торлы-хан, – говорил он, смакуя крепчайший настой чая, который после горошинки проглоченного терьяка особой благостью разливался по телу, – вот так… Если сохраним на плечах свои умные головы, то не останется на этом свете ничего, не увиденного нами и ничего не сделанного.

– Верно, – поддакивал Торлы, тоже блаженствуя за чаепитием, – верно говоришь, Аманмурад. Конь пройдёт – пыль останется, джигит пройдёт – песня останется.

– Время для песен ещё не приспело, хан мой. Кто является ныне устроителем жизни? Кто её муфтий и её Кеймир-Кер? Аллак, Меле и другая голытьба – люди, приходившие в дома без почёта, сидевшие на тоях без халата.

– Разве ты не слышал пословицу: «Лев умер – шакал завыл»?

– Да, Львы умерли, и начали выть шакалы. Они не только воют, но и в львином логове желают детёнышей своих на свет производить. И возле них всякая пакость трётся, вроде этой вонючки Энекути – всю жизнь у чужих дверей повизгивала, а нынче, видишь ли, землю ей дали, воду дали! Ходжам её голозадый сидит на этой земле, корчит из себя праведника, нос воротит от своих сословников. Вот уж истинно сказано: «Найди себе друга, а враг и в собственном доме сыщется». Придёт время – отступникам первым задерём бородёнку кверху!

– Горло резать будешь?

– Буду резать. Всю землю испоганили они. Сколько лет царь властвовал – волки и овцы при нём из одной колоды воду пили, в мёд людей окунул он…

– Не все люди в меду плавали. Да и мы с тобой, говоря по правде, не пили из одной колоды.

– Не спорю, Торлы, не говорю, что в царские времена не было таких неимущих парней, как ты. И всё же большинство народа в сытости жило. А большевики и сами – босяки и власть у них – босяцкая. Сможет народ существовать, если они велят поля клещевиной засевать? Из неё ни хлеб не испечёшь, ни рубахи не выткешь. Сеяли мы пшеницу, сеяли хлопок, теперь на одной клещевине сидим. Караван полосатой бязи не придёт из Хивы – людям срам нечем прикрыть будет, не доставят контрабандисты чай из Мешхеда – из арыков хлебай сырую воду с лягушачьей икрой на закуску. Поезжай в Мешхед – лавки ломятся от чая, сластей, тканей, а по эту сторону – голым голо.

– Верно, пусты наши лавки. Но не спеши угадать, что хочет сказать заика, подожди, пока он кончит заикаться.

– Советская власть не очень-то заикается! Уничтожим баев, говорит, возвысим бедняков, говорит. Не получится! Сам аллах дал человеку его достояние от сотворения мира, и большевики ничего тут не поделают.

– Умные твои слова, Аманмурад. Аллах велик, всемогущ и щедр. Но если большевики сумели скинуть царя и взять в свои руки управление таким огромным краем, неужто они не властны и над достоянием человека?

– Не властны!

– А они не хотят этого понимать. Взяли землю у баев, взяли царское поместье, в Байрам-Али, отдали всё это беднякам. Разве отданное – не достояние? Нет, Аманмурад, власть – от бога, как говорит мулла, против власти идти – в один день шею сломать можно.

– Лучше один день побыть инером, чем целый год – ишаком.

– Справедливо. Да только и вьюк у инера побольше ишачьего, ссадин побольше.

– Что ж, по-твоему, надо сидеть и облизываться, пока твой плов жрут?

– По-моему, нет смысла ломать зубы на скорлупе, добираясь до ядрышка: может, орех червивый или вообще пустой.

– Не думал я, что ты так заговоришь, Торлы-хан! Другого ожидал от тебя. Или переметнуться задумал? С повинной идти? Иди, иди, по тебе давно тюрьма скучает, да только не надейся, что село опять пойдёт с по-ручательством тебя вызволять.

– Да нет, не надеюсь. Один раз побывал в тюрьме– хватит, для праведных у аллаха мест много.

– Где они, места эти? Муллы и ишаны кричат, что непристойно жить там, где власти порочат ислам и аллаха.

– Что я отвечу тебе на это, Аманмурад? Конь спотыкается на скаку, бык – в ярме. Может, у властей и есть какие-нибудь нелады с исламом, но я этого, честно говорю, не видел: никто из приходящих в мой дом не порочил аллаха.

– Тебе должно быть известно, чем занимаются Черкез-ишан и его люди.

– А чем они занимаются? Грамоте людей учат. Что в этом зазорного?

– Они закрывают духовные школы и на их месте открывают советские школы – вот они чем занимаются! Они хотят испортить наших детей, оставить их без религии. Это хорошо, по-твоему?

– Эх, Аманмурад, как говорится, кто убил собаку, тому её и волочить. От старых людей слыхал, что было время, когда туркмены каменным богам Лату и Минату поклонялись. Нынешнюю религию нам арабы принесли, предки Черкез-ишана. Так что кнут для сшибания феников – в их руках, наше дело – упавшие плоды подбирать.

– Даже если феники подпорчены?

– Что поделать, будем и подпорченные собирать.

– Хей, Торлы-хан, что-то очень уж спокойно ты говоришь об этом!

– Кричать стану – что-нибудь изменится?

– Смотри… Ты не из тех джигитов, которые не знают, где у сабли рукоять, а где острие. Мне твой характер известен и твои дела, ты меня хорошо изучил. Или плохо ещё знаешь, на что я способен?

– Думаю, что немножко знаю. Не понять только, куда ты клонишь. Угрожаешь, что ли? А за что мне угрожать? Да и не из пугливых я.

– Знаю! Потому и ценю твою дружбу. А ты мою, кажется, ни в грош не ставишь. Ну да ладно, каждому видней, из какого кувшина пить. Лично я, Торлы, хочу сделать одно дело. Душно мне в этих краях, воздуха мне не хватает. Хочу перебраться окончательно на ту сторону границы. Там за го, что ты торгуешь, никто на твою курицу не шикнет – торгуй на здоровье. А коли придёт охота старое вспомнить, тоже, пожалуйста, – иди к контрабандистам, предлагай им свой товар, бери ихний товар – и спи себе спокойно. Что скажешь на это?

– Для разговора слов много, да пользы от них мало. Сказано: «Чем быть шахом в Мисре, лучше быть нищим в Кенгане[13]13
  Миср, Мусур – Египет, Кенган – Ханаан, Палестина.


[Закрыть]». Не у каждого хватит сил покинуть землю, в которую впиталась кровь от его пуповины.

– Да, для этого нужно иметь мужество, ты прав. Но я тоже не завтра уеду, покручусь ещё возле Мерва. Ведь если я не перережу глотку этой шлюхе, не смогу с аппетитом есть у самого полного сачака.

– Оставь ты её, Аманмурад. Всё равно уходишь отсюда, пусть она живёт как знает.

– Не говори: «пусть живёт», говори: «пусть не живёт!» По сёлам ездит, аульных женщин портит, достойным людям печень язвит. Можно ли такую ядовитую змею живой оставить? Пытался подстеречь её в аулах, да пока не сумел – думаю, местные вертихвостки ей способствуют, покрывают своими подолами. Ничего, я им всем подолы задеру! Не уеду отсюда, пока её могила не проглотит, понял?!

Из дырявой маски через край не прольётся

– Я поехала в аул Хомат есира, – сказала Узук.

– Что там случилось? – осведомился Сергей.

– Дед один вторую жену в дом привёл.

– С её согласия?

– Сомневаюсь. Говорят, молоденькая совсем, с какой стати она второй женой к старику пойдёт.

– Отбивать будешь?

– Обязательно увезу, даже если она и возражать станет.

– Аул дальний, возьми хотя бы одного милиционера с собой, – посоветовал Сергей.

– В первый раз, что ли! – отмахнулась Узук.

– В первый, не в первый, а возьми. Волка этого косоглазого видели на днях за Мургабом.

– Ладно, я Абадангозель прихвачу.

– Напрасно рискуешь, Узукджемал.

– Это не риск, Ярошенко, это тонкий расчёт, – улыбнулась Узук.

– Да ну! – искусственно удивился Сергей.

– Не веришь?

– Хотелось бы поверить, да недосуг.

– Зря смеёшься. У нас говорят: «От сильного и тень – опора». Если я с милицейским конвоем стану по аулам ездить, ни одна женщина веры мне не даст.

– А одной – верят?

– Верят. Им-то известно, какие опасности меня подстерегают, а я – не боюсь одна ходить, значит, сила за мной и правда за мной, значит, и они при желании смогут получить такую же силу и правду. Потому и верят.

– Дипломат, однако! – уважительно сказал Сергей. – У тебя хоть пистолет в порядке, дипломат?

– Вот он, – Узук показала браунинг.

– Фью! – свистнул Сергей. – Не пойдёт. Это для слабонервных, а на бандитов что-то посущественнее надо иметь. На-ка вот кольт. Лучше бы, конечно, наган, но у него пружина тугая, твоим пальчикам с ней не справиться. Может, всё-таки, дать тебе сопровождающего?

Узук затрясла головой.

– И не подумаю! Хватит с меня этого арсенала!

– Добре, езжай, – благословил Сергей, – по ночи только не возвращайся, лучше заночуйте в ауле, если задержитесь.

Работа Узук в женотделе была далеко не лёгкой. Несмотря на официальное запрещение калыма, он продолжал существовать и в явной и в тайной формах. Несколько проще было вмешиваться, когда продавали несовершеннолетнюю девочку, либо силой ломая сопротивление несогласной на замужество. В этих случаях противником выступала только мужская сторона, иногда – старухи.

Намного сложнее обстояло дело с многожёнством. Ликвидировать его было попросту невозможно. Не скажешь ведь одной из жён: «Разведись со своим мужем», если у неё дети? Другая, может, и ушла бы, да к хозяйству привыкла, позора боится. Короче, помогали лишь тем, которые сами обращались за помощью. А впредь старались пресекать случаи двоежёнства, хотя и это удавалось не всегда. Ещё в прежние времена не слишком большой гласности придавали факт прихода в дом второй жены, старались сделать это потише, понезаметнее. Теперь же это вообще стало совершаться тайком – вдвоём или втроём ночью ехали за невестой, этой же ночью происходил свадебный обряд. Но Узук, обзаведшейся активом почти во всех окрестных аулах, удавалось иной раз поспеть прямо к бракосочетанию. Как правило, спасённую девушку увозили в город, в интернат, поскольку в любом другом случае, – а такое по неопытности бывало на первых порах, – она всё равно становилась второй женой.

Среди сельских женщин имя Узук быстро стало довольно популярным. К ней с уважением относилась даже та часть женщин, которые не ждали никаких перемен в своей жизни и не слишком благожелательно смотрели на всякие нововведения семейного и бытового характера. Что же касается молодёжи, так эта вообще души не чаяла в Узук и встречала её, как, вероятно, самый ревностный фанатик ислама не встретил бы пришествие пророка Мухаммеда. Были случаи, когда одно упоминание имени Узук охлаждало пыл не в меру расходившегося мужа. И действительно, на неё посматривали с опасливым удивлением и старались не вступать с ней в открытый конфликт в значительной степени потому, что она заявлялась в аулы без всякой охраны: она сказала Сергею правду. Может быть, здесь действовало невольное уважение к мужеству, а мужество всегда уважалось туркменами независимо от того, мужчина его проявил или женщина. Может, опасались, что, коли она так откровенно демонстрирует своё бесстрашие, стало быть чувствует за своей спиной скрытую охрану, которая немедленно схватит и отправит в тюрьму любого, а тюрьмы побаивались больше, чем бандитского ножа.

Словом, Узук пока везло во всех её решительных и порой рискованных предприятиях.

На этот раз она немножко опоздала к месту происшествия – о двоежёнстве ей сообщили уже после бракосочетания. Но всё равно оставить этого без последствий она не могла, так как второй женой взяли молодую девушку и наверняка без её согласия. В аул Хомат есира Узук ехала в первый раз.

Ребятишки, игравшие на улице в альчики, моментально окружили фаэтон – в диковину им была и такая смешная арба на четырёх колёсах и две незнакомые нарядные женщины, одна из которых правила лошадью. Мальчишки знают всё на свете, даже то. что произойдёт в следующую пятницу, поэтому они сразу же указали кибитку молодухи. Оставив лошадь на попечение добровольных помощников, Узук и Абадан вошли в кибитку.

При виде незнакомок молодуха быстро закрыла лицо и отвернулась к стене.

– Не прячь лицо, девушка, – сказала Узук, подсаживаясь к ней, – от нас не надо прятать лица, ты ведь старше меня намного.

Молодуха нервно хихикнула.

– Разве не так? – засмеялась и Узук. – Ведь мой муж является младшим сыном твоего мужа, значит, ты мне тётушка. А ну, открывай, открывай лицо, тётушка моя!

Покрасневшая от смущения молодуха опустила полу халата.

– Ты и яшмак снимай, – продолжала Узук. – Я тебе не свекровь, со мной можно спокойно без яшмака разговаривать. Вот так, девушка! И тебе дышать свободнее, и нам приятнее на твоё красивое лицо смотреть. Ты из какого аула? Здешняя?

– Нет, – шёпотом ответила молодуха, – я из аула Полат-бая.

– Знаю этот аул, хороший аул, у вас там возле главного арыка чаир густой растёт, правда?

– Правда, гельнедже.

– Родители у тебя есть?

– Умерли…

– У кого же ты воспитывалась?

– У старшего брата.

– Понятно, – вставила Абадан, – не столько брат, сколько невестка, жена брата, тебя воспитывала.

– Да… – покорно прошелестела юная женщина и потупилась, горько вздохнув.

– Обычная история, – вторя ей вздохом, сказала Абадан.

– Сочувствую тебе, девушка, – Узук погладила молодуху по вздрогнувшему и непроизвольно потянувшемуся к ласке плечу. – Были бы живы твои родители, нашли бы они тебе в мужья твоего сверстника, они бы не отдали тебя за калым – такую молодую и пригожую – второй женой старику, не обогащались бы на твоём горе.

– Младшего брата женить надо… калым платить… – прошептала молодуха, и по щекам её быстро-быстро покатились бусинки слёз.

– Чтоб он пропал, этот калым! – Узук с сердцем стукнула кулаком по ладони другой руки. – И братья твои, девушка, совсем рассудка лишились – могли ведь пристойнее судьбу твою устроить!

– Без родителей оно всегда так, – подлила масла в огонь Абадан, – каждый норовит от сироты кусок побольше отщипнуть. А девушка-то какая – будто луна в кибитке светит! Да такую хорошенькую самый прекрасный джигит счастлив будет себе в жёны заполучить, если она согласится, конечно.

Это было уже слишком для юной женщины – закрывшись полой халата, она громко зарыдала.

Абадан смутилась, поняв, что была бестактна и переиграла, виновато взглянула на Узук: выручай, подружка. Та обняла молодуху за плечи.

– Не плачь, милая, успокойся. Мы специально к тебе из города приехали. Если не возражаешь, увезём тебя с собой. Там много аульных девушек живут и учатся. Ты тоже учиться будешь. А потом выйдешь замуж за кого тебе твоё сердце подскажет, без калыма за молодого джигита выйдешь. Ну как, согласна на это? – закончила Узук доверительным шёпотом, наклонившись к уху юной женщины, и с шутливой доверительностью, как подругу, легонько дёрнула её за косу. – Согласна или нет?

Молодуха улыбнулась сквозь слёзы:

– Согласна… Если вы меня увезёте и в костёр бросите, согласна и на это.

– Повторишь свои слова, если тебя в городе другие люди спросят об этом?

– Где скажете, там и повторю, милая гельнедже!

– Старик этот где сидит, муж твой?

– Там… напротив дом.

– Пошли, Абадан, с молодожёном толковать, – поднялась Узук.

Абадан указала глазами на молодуху.

– Пустое место не застанем, вернувшись?

– Верно, – спохватилась Узук, – посиди здесь, расскажи девушке о городе.

Молодожён уже приближался к конечным годам пророка Мухаммеда, но был ещё стариком крепким, не очень побитым молью жизни. Бороду на щеках он выщипывал, прихорашиваясь, видимо, к встрече молодой жены. Накинув на плечи нарядный красный халат, он пил чай и отгонял мух большим белым платком. Когда Узук вошла, он сделал движение, словно плеснул себе ненароком за бороду кипятком из пиалы.

– Проходи, молодица, садись, – он бросил в сторону лежащую рядом подушку, приглашая опереться на неё.

– Некогда садиться, аксакал, – сказала Узук. – Я человек государственный, по служебным делам к вам зашла.

– Чая попить может и государственный человек, – настаивал старик.

– Времени нет. Задам зам пару вопросов – и уйду.

– Спрашивайте, коли так…

– Я хотела бы узнать, – чётко выделяя каждое слово, сказала Узук, – когда вы женились?

Старик беспокойно шевельнулся, с неохотой ответил:

– Ай… дня три-четыре назад…

– У вас нет семьи, что вы так поздно женились?

– Слава аллаху, и семья и дети – все на месте.

– Почему вы не захотели, как все другие почтенные люди, растить своих детей, кормить их, одевать?

– Мы не отказываемся кормить и одевать, – недоумевающе поднял глаза старик, – дети наши не обижены, состояния нашего хватает на всех.

– А вы знаете, что запрещено иметь двух жён?

– Ай, до сих пор не было человека, который сказал бы нам о том, что запрещено. В народе немало людей и с двумя и с тремя жёнами. Вот и мы женились второй раз.

– Вашу молодую жену мы сейчас увезём в город, – Узук решила не затягивать разъяснительную работу, понимая её бесплодность. – Седлайте лошадь, яшули, поедете с нами.

Старик поскрёб ногтями выщипанную лысину на подбородке, снизу вверх, скособочив голову и прищурив один глаз, с непонятной заинтересованностью посмотрел на решительную Узук.

– Вы собираетесь арестовать всех, имеющих две жены, или только меня одного?

– Никто вас не собирается арестовывать, яшули, – возразила Узук. – Если не хотите, можете не ехать с нами.

– Так, – произнёс старик и снова поцарапал подбородок, – значит, могу не ехать. Так-так… А если поеду, что будет?

– Получите свидетельство о расторжении брака с вашей второй женой и спокойно вернётесь домой, а молодуха останется в городе, – пояснила Узук.

Старик подумал.

– За вашими словами стоит согласие или насилие?

– Закон стоит, яшули.

– Закон – это ведь не для одного меня?

– Пока – только для вас. Найдётся ещё один любитель молодой жены – будет и для него.

– Так-так… понятно… Л позвольте осведомиться, как вас зовут?

– Моё имя Узук Мурадова.

Старик помолчал, почёсывая подбородок.

– Вы не торопитесь, Узук, дочь Мурада, посидите. Мы оседлаем коня и приготовим всё для дороги.

– Хорошо, я подожду у вашей молодухи, – согласилась Узук.

Старик проводил её цепким взглядом, послушал удаляющиеся шаги, три раза громко хлопнул в ладоши.

– Возьми деньги! – приказал он заглянувшей в кибитку старухе-жене, бросив на порог четыре плотных пачки купюр. – Пойди к этой, потерявшей стыд, отдай ей деньги и пусть убирается. Мало покажется – приди, дам ещё. По пути кликни мне Силаба.

Узук немного опешила, когда старуха, поманив её из кибитки молодухи, стала совать в руки пачки денег – столько Узук за пять лет не получила бы зарплаты. Пытаясь урезонить старуху, Узук отталкивала деньги, но старуха всё пыталась сунуть их то в руки Узук, то в подол ей и канючила:

– Молодица, милая, ты очень пригожа обликом. Видно, и обхождением так же хороша. Не позорься сама и не позорь нас. Молодица, милая, пусть люди не упоминают со злом твоё имя, что, мол, такая-то увезла у таких-то невестку в город. Вот возьми эти деньги и возвращайся назад с почётом и благополучием. Эти деньги – цена хорошей невесты. Будем считать, что мы обзавелись двумя невестками. Бери деньги, молодица, пусть они будут для тебя такими же чистыми, как молоко твоей матери…

Она ныла ровно и монотонно – словно комар над ухом зудел. Пока Узук отмахивалась от назойливой старухи, по задворкам порядка проскакал парнишка, нахлёстывая неосёдланную лошадь. Выглянувшая из кибитки Абадан внимательно посмотрела ему вслед.

– Как вам не совестно, эдже! – возмутилась Узук. – Вместо того, чтобы образумить мужа, вы толкаете его на преступление. Где же ваше женское достоинство, если вы сами ему молодую жену покупаете?

– Ай, он крепкий ещё, – наседала старуха, – как корень шемшата[14]14
  Шемшат – самшит.


[Закрыть] крепкий… Ему нужна молодая баба… Возьми деньги, милая, не позорь нас перед народом…

С трудом отвязавшись от старухи тем, что пригрозила отвезти её в город, где за дачу взятки сажают в тюрьму, Узук поспешила к нервничающей Абадан.

– Ехать надо! – зашептала та. – Чует сердце, что-то недоброе здесь готовится!

Узук и сама ощущала какое-то тревожное беспокойство. Они с Абадан быстро усадили молодуху в фаэтон и тронулись, не дожидаясь старика. Ребятишки закричали и засвистели вслед, с лаем бросились за фаэтоном собаки.

Уже проехали весь порядок кибиток, уже отстал и успокоился лающий эскорт, а женщины всё с беспокойством оглядывались на дорогу.

– Погоняй, погоняй! – торопила Абадан подругу, которая на этот раз взяла на себя обязанности кучера.

Молодуха сидела примолкшая, не понимая, отчего так волнуются эти две смелые гельнедже, вырвавшие её из рук проклятого старика, чтоб у него печёнка через рот вылезла!

Узук гнала лошадь, которая грозила вот-вот сорваться с рыси на галоп; Абадан всё оглядывалась и оглядывалась, хотя аул давно скрылся из вида.

Где-то далеко впереди угадывался заброшенный придорожный мазар. «Если благополучно доедем до маза-ра, значит, всё будет хорошо», – загадала Абадан. Оглянулась и увидела маячащую сквозь пыль фигуру всадника.

– Кажется, старик нас нагоняет, – нарочито бодрым голосом сказала Абадан. – Веселее ехать будет.

Расстояние между ними сокращалось медленно, и не сразу разглядела Абадан за плечами всадника тонкий ствол винтовки. Старик с винтовкой?

– Гони, Узук! – закричала Абадан. – Лупи этого скота изо всех сил! Аманмурад догоняет!.. Хлестай его! Хлестай!..

Конь захрипел и замахал галопом, бухая копытами задних ног о передок фаэтона. Фаэтон трясло и мотало из стороны в сторону, каждую секунду грозя опрокинуть. Абадан перехватила у подруги вожжи, умело перевела лошадь на быструю ипподромную рысь. Сзади сухо и совсем нестрашно ударил выстрел, пуля тоненько цвикнула над головой. Молодуха охнула, сползла с сиденья, прижимаясь к ногам Абадан. Догоняющий всадник кричал что-то невнятное и злое.

Возле мазара Узук резко натянула вожжи, спрыгнула на землю.

– Гони, милая Абадан! – жаркой спазмой выдохнула она, предупреждая возражения подруги, – Гони! Иначе мы все пропали! – И побежала к мазару.

Абадан заплакала в голос, что было мочи стегнула по лошади, та рванула с места в карьер.

Приземистый купол мазара, приспосабливаемого, очевидно, в своё время под жильё, зиял проёмами и был весьма условной защитой. Но всё же это была защита, и рычащий Аманмурад с проклятием метнулся в сторону, когда темнота мазара осветилась вспышками револьверных выстрелов и одна из пуль сдёрнула с головы папаху. Ои бегал от проёма к проёму, совал туда нагревшийся ствол маузера, ругался, а когда палец уставал нажимать на спусковой крючок, присаживался – от случайной пули – к подножию мазара и, захлёбываясь от злобного сладострастия, расписывал Узук, что её ожидает, когда она попадёт ему в руки. Здесь было всё самое страшное и стыдное, что только мог придумать его ум, распалённый близостью мести, давно вынашиваемой и ставшей почти манией.

Узук молчала. До её сознания дикие угрозы Аманмурада почти не доходили. Её взгляд напряжённо перескакивал с одного проёма на другой, а едва лишь там мелькала тень, Узук стреляла. Когда кончились патроны в нагане, она взялась за браунинг и стала считать каждый выстрел – как само собой разумеющееся последнюю пулю она решила оставить для себя. Она помертвела и облилась холодным потом, услышав тупой щелчок бойка, по это была лишь осечка, и Узук, чтобы успокоить себя, выстрелила ещё раз просто так. И замерла, распластавшись у стены. В магазине браунинга оставалось всего два патрона.

Внезапно она услыхала топот лошадиных копыт. Кто-то подъехал и голосом хриплым, но до странности похожим на женский, окликал Аманмурада. Аманмурад отвечал. Слов было не разобрать. Узук, вдруг ослабевшая и безвольная, пыталась вслушаться, но слишком стучала в висках кровь, шумело в ушах. Голоса то повышались, то понижались, то замолкали совсем. Совещаются, подумала Узук, о чём они там совещаются? Может, решили отказаться от своего замысла? Нет, напрасная надежда, никогда волки не отказывались полакомиться свежей кровью…

Застучали, удаляясь, конские копыта. Хрипловатый голос позвал:

– Выходи, девушка, не бойся!

Узук помедлила несколько мгновений и медленно пошла к выходу, обеими руками крепко прижимая браунинг к груди и опираясь подбородком о его ствол. В голове было ясно, пусто и неподвижно – как в пустыне под июльским куполом неба, лишь сердце трудными, медленными толчками фиксировало каждый шаг. Сколько их ещё осталось, шагов?

Возле мазара на угольно-чёрном жеребце сидел джигит. Узук остановилась, всматриваясь. Никого больше вокруг не было.

– Иди, иди! – ободрил её джигит и хрипловато засмеялся. – Иди, не бойся, не вернётся твой преследователь. Всё хотелось мне взглянуть на куропатку, из-за которой два орла подрались, да никак не удавалось тебя встретить. Вот, оказывается, где встретились. И не куропатка ты вовсе, а тоже хищной породы. Ошиблась я немножко.

Только сейчас разглядела Узук, что перед ней действительно женщина в одежде джигита. Она была немолода, не претендовал на изящество полный стан, перетянутый вместо кушака дорогой кашемировой шалью, сбегала на шею складка второго подбородка. Но плоское неподвижное лицо женщины было красиво какой-то каменной красотой – отчуждающей и завораживающей в одно и то же время. Тёмная печаль таилась в больших прекрасных глазах, и удивительно изящны были маленькие кисти рук. Женщина смотрела сверху вниз равнодушно и высокомерно, покачивая переброшенной через луку седла винтовкой.