Текст книги "Судьба. Книга 4"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

– Простите, святой отец, болтовню нашу! Язык, он на мокром месте растёт… Не обвиняем мы вашего сына, избави бог, не обвиняем! От священного корня и побег священный. Все деяния его по воле аллаха вершатся. Мы со всем почтением относимся к Черкез-ишану… Ни единая былинка на земле не колыхнётся без воли аллаха, ни единый вздох…

– Довольно! – сухо прервал излияния ходжама ишан.

Ходжам замолчал на полуслове. Он чувствовал, что всё пропало, что жалобами на Черкез-ишана он не успокоил, а ещё больше рассердил святого отпа, разбередил его застарелую рану. Сын есть сын, даже если он сбрил бороду, и не надо было упоминать имя его, ах как не надо было! Ходжам сидел, опустив глаза, и старался дышать неслышно. Он всё ещё надеялся на какое-то маленькое чудо.

Ишан Сеидахмед оседлал нос очками и, глядя поверх них на ходжама, сказал:

– Мы выслушали ваши просьбы и ваши жалобы. Мы поняли, что сверх этого вы не скажете ничего, достойного внимания. Мы не обвиняем вас ни в чём. Если и вы не обвиняете нашего сына, если приемлете его мысли и образ жизни, примите наш совет и возвращайтесь к нему. Возле нас вам делать нечего.

– Святой отец! – ходжам простёр руки. – Черкез-ишан заставит нас учиться джедиду и учить этому детей!

– Этого мы не знаем. Ваше дело, где вы будете учиться, как учить, но глаза наши устали созерцать вас и уши наши просят тишины.

– Простите, святой отец! Никто нам не подаст куска хлеба! К ногам вашим припадаю!

Ходжам пополз на четвереньках к ишану.

– Идите, идите, – сказал ишан Сеидахмед, – у нас не осталось ног, к которым можно было бы припадать.

Двадцать лет у собаки хвост торчал, да всё-таки опустился

Бекмурад-бай помалкивал, когда этого голодранца Меле, сына Худайберды, избирали председателем комиссии по распределению земли и воды между дайханами согласно земельно-водной реформе. Другие кричали: «Не хотим Меле! Только что с войны вернулся – откуда ему знать крестьянское дело! Не хотим! Он со времён трудовой повинности при ак-патше не брал в руки ни кетменя, ни лопаты! Мальчишка ещё! Назначайте уважаемого аксакала!»

Они кричали, ярились, махали руками, наскакивали друг на друга, как петухи, без малого бороды один другому не рвали, а Бекмурад-бай помалкивал. И родичам своим ближайшим помалкивать велел. Зачем попусту горло драть, лишнее внимание привлекать к себе? Рассвет наступает не потому, что петух закричал. Выждать надо в сторонке. Всё равно голодранцы по-своему сделают, сегодня их верх.

Он спокойно наблюдал издалека, как комиссия в сопровождении почти всех мужчин и детишек аула ходит по его, бекмурадовским, землям, отбивает делянки вешками. Наблюдал, шевеля нижней челюстью, словно пережёвывал твёрдый кусок, прикидывал непроизвольно: вот это – его исконная земля, вот эту – за долги взял, а тот дальний участок прикупил в голодный год. Хорошая там земля, неистощенная. Засолённая, правда, но для знающего хозяина это не помеха – срежь засолённые кочки, свези их с поля. Вот и всё дело, снимай добрый урожай. Можно пшеницу сеять, можно и хлопок, можно дыни – что твоя душа пожелает.

Хотя Бекмурад-бай не пользовался прежним влиянием в ауле, всё же делили его землю, и поэтому Меле предложил ему первому выбирать участок.

– Вот эту делянку можно взять, бай-ага, если хотите. Здесь пшеницу посеете, здесь – дыни, тут траву можно оставить для скота, а там – сад посадите. Людям такие же участки даём, не больше. А если хотите в другом месте взять, берите в другом, мы не возражаем.

Когда-то Меле, исполненный справедливой ярости, требовал оружия, грозился: «Пеплом по ветру пущу проклятый род Бекмурад-бая!» Но человеческое сердце отходчиво, да и много воды утекло с тех пор, как, сбежав с трудовой повинности, он не застал никого из своей семьи, разорённой Бекмурад-баем. Тогда же, глядя на доброго Аннагельды-уста, который молился на развалинах его, Меле, дома, он дал клятву мести.

Времени прошло много, затянулись старые раны, гнев на Бекмурад-бая выплеснулся в боевых походах, жарких схватках гражданской войны. Неприязнь к Бекмурад-баю осталась, но – только неприязнь. И если уж говорить честно, в глубине души Меле чувствовал какую-то скованность, неловкость – слишком уж справедлив, честен до щепетильности был Худайберды-ага, ни разу за всю свою жизнь не позарившийся на чужую щепку, не попользовавшийся даровой крошкой. В тех же принципах воспитал он и детей своих. И хотя Меле прекрасно понимал, что раздел байской земли между бедными дайханами – это и есть сама святая справедливость, тем не менее было неловко, казалось, что, будь жив отец, он не одобрил бы поведения сына.

– Выбирайте, бай-ага, – повторил Меле, – можем вам участок с садом оставить.

– Ай, что оставите, то и ладно, – равнодушно сказал Бекмурад-бай, глядя на носки своих сапог. – Если оставите сад, спасибо скажем.

– Довольны, значит?

– Раз закон велит, мы довольны, против закона не возражаем.

– Да, бай-ага, и закон велит и люди требуют, у которых ни земли, ни воды нет.

– Требовал безбородый бороды – плешивым вернулся, – не сдержался Бекмурад-бай и тут же поправился: – Людям тоже пить-есть надо, пусть работают, благословясь, земля прокормит всех.

– Правильно говорите, – одобрил Меле. – Хотите пойти с нами? Посмотрите, как мы будем участки распределять.

Бекмурад-бай вежливо отказался, сославшись на то, что всецело полагается на честность комиссии, и только возвратясь домой и увидев в дверях плачущую жену, взорвался:

– Ступай в дом! Не выставляй на позорище свои слёзы! Чтоб голоса твоего я не слышал!

Он сильно толкнул жену в спину, вошёл следом за ней, привалился спиной к дверному косяку и долго стоял, до онемения сжав кулаки и хрустко скрипя зубами.

* * *

Сухан Скупой оказался более чувствительным и менее сдержанным, нежели Бекмурад-бай.

Последнее время он большую часть проводил в песках, суеверно надеясь, что неприятности минуют его, если он не будет слышать о них. Слухи о приближающейся земельно-водной реформе жалили его душу, как злые весенние скорпионы. Он содрогался при мысли, что кто-то может попользоваться его добром, он молился всем святым и пророкам, чтобы слухи оказались пустыми, ложными, он скрывался в песках, чтобы люди позабыли о его существовании, и возвращался домой лишь с наступлением глубокой темноты, да и то не каждый день.

На этот раз, будто предчувствуя недоброе, он заторопился и вернулся засветло. Не слезая с ишака, спросил жену:

– Зачем колышки в землю забили?

– Делят твою землю между людьми, – довольно спокойно объяснила жена.

– Ва-ах! – горестно выдохнул Сухан Скупой. – Почему ты не сказала, что тебя поделили на куски и раздают людям! Ва-ах, горе мне!

Он закрыл лицо рукой и осел в седле, словно лопнувший бурдюк.

Голодный ишак направился в загон. Не обнаружив там ничего съестного, побродил по двору, остановился возле вбитого в землю столба, пошевелил ушами и стал чесаться о столб.

Сухан Скупой сидел на нём в жутком оцепенении, даже, казалось, не дышал. «Уж не лопнуло ли у него сердце от худой вести!» – испугалась жена, подошла поближе и увидела, что муж плачет.

– Ви, отец! – изумилась она. – Перестань, возьми себя в руки! Слезай-ка с ишака, я его привяжу. Никуда твоя земля не денется, в горсти её не унесут. Вернутся инглизы – заберёшь её назад.

– Не затем инглизы ушли, чтобы возвращаться! – всхлипнул Сухан Скупой. – Прогони ты лучше и меня вместе с моим ишаком. Пусть он несёт меня в степь, в пески, пусть помру я там без воды и без пищи!..

Трудно сказать, сколько бы он ещё причитал, размазывая по лицу слёзы. Но жена решительно стащила его с ишака, а он заковылял в кибитку, рухнул на свою постель, всхлипнул напоследок и затих. Возле него положили чурек и поставили чайник чаю. Чай остыл. Его заменили свежим. Сухан Скупой не шевелился.

Поднялся он уже к полуночи. Вышел в поле, постоял, потыкал носком чарыка вешку. Волна звериной ярости, как озноб, окатила его.

– Власть! – простонал он сквозь зубы. – Дали бы мне власть! Все эти колышки в глаза бы им повтыкал!

Даже в свои молодые годы не двигался так проворно Сухан Скупой. Дыша, как запалённая лошадь, он бегал по полю, спотыкался, падал, ползал на четвереньках – и выдёргивал, выдёргивал, выдёргивал эти проклятые колышки!

Управившись с этой нелёгкой работой и отшвырнув последнюю вешку, он плюнул на неё, отёр с лица пот полой халата. Отдышавшись, увидел, что стоит как раз на том месте, где его земли, приобретённые в голодный год, смыкаются с такими же землями Бекмурад-бая. Подумал и зашагал в соседний аул.

Несмотря на позднюю ночь, Бекмурад-бай не спал. Появление Сухана Скупого он принял как само собой разумеющееся и поставил перед гостем чайник. Сухан Скупой пил с жадностью, обжигаясь и расплёскивая на себя чай. Они не обменялись даже ритуальным приветствием и не заметили этого.

– Что ж такое делается, а? – сказал Сухан Скупой, вылавливая из пиалы крышку чайника, которая упала туда, когда он сливал остатки чая. – Что делается, а? Оказывается, не спросив хозяина, можно распоряжаться на чужой земле? – Он вытащил наконец крышку, обсосал её, положил на чайник. – Можно распоряжаться чужим добром без спроса, да?

– Прошло время, когда спрашивали, – хмуро отозвался Бекмурад-бай.

– Почему прошло? – допытывался Сухап Скупой. – Никогда не было закона, чтоб чужое отбирать. Надо тебе – купи. А как же иначе? Иначе все устои мира обрушатся! Твои земли тоже колышками пометили?

– Наши земли уже поделили. Раздали паши земли…

– Поделили, говоришь? – Сухап Скупой сунул в рот конец бороды, пожевал, лицо его побледнело, глаза стали закатываться.

Бекмурад-бай смотрел на него с невесёлым любопытством.

– Помочь?

– Не надо… Ничего… О создатель! Бьёшь ты по шеям и по хребтам рабов своих!.. Где найдём пристанище?

– Может, арбу запрячь – домой тебя отвезти?

– Посижу ещё… Чая ещё попью… Неужто с соизволения аллаха такое беззаконие творится на земле? Не киамат ли наступает?

– Теперь каждый день киаматов жди, – сказал Бекмурад-бай и крикнул: – Чай несите!

Подождал, пока жена расставила заваренные чайники и убрала пустые, помял в кулаке бороду, словно пробуя её прочность.

– Один конец света уже обрушился на наши головы. Второго ждать будем.

– О создатель! – испугался Сухап Скупой. – Неужто не всё ещё? Какой ещё второй киамат?

– Второй будет, когда скотину твою поделят. А третий – когда жён отберут, одну тебе оставят.

Сухан Скупой всплеснул руками, хлопнул себя по коленям.

– И жён отберут? А если они сами не захотят уходить?

– Власти заставят уйти.

– Куда же им уходить?

– За батраков твоих замуж.

– Неужели за батраков?! – ахал Сухан Скупой.

– И за батраков, и за бедняков, и за всякого плешака приблудного, – смеялся Бекмурад-бай, а глаза его были сумрачными.

Сухан Скупой привычно пожевал бороду, размышляя над услышанным, и усомнился:

– Эти голодранцы себя прокормить не могут, прошлогоднюю шурпу с ложки слизывают. Где для жены хлеб найдут, для детей?

– Прокормят, не беспокойся. Они к труду привычны, а землю твою и скот твой получат – совсем весело заживут.

– Землю-то чем обрабатывать станут?

– Ну, об этом не наша с тобой забота. Власть землю нашла, найдёт и остальное.

Сухан Скупой ещё немного подумал.

– Нет, не пойдут байские жёны за голодных босяков, не бросят своих мужей.

Бекмурад-бай покосился на жену, принёсшую деревянное блюдо с мясом и чурек, усмехнулся одним углом рта. Амансолтан перехватила его взгляд, посмотрела на Сухана Скупого, который уже тянул с блюда кусок пожирнее, чуть заметно качнула борыком.

Да, было между ними всякое – и любовь, и равнодушие, и ненависть, когда Бекмурад-бай задушил свою дочь, посчитав её обесчещенной. Всё было, но незримые узы крепко стягивали два сердца, и Амансолтан не мыслила себя без Бекмурад-бая, как и он, давно равнодушный к женским прелестям своей старшей хозяйки, высоко ценил её умение держать дом, её трезвый ум и самоотверженную верность мужу. Они давно привыкли обходиться почти без слов, понимая взгляд и жест друг друга, поэтому Бекмурад-баю была совершенно ясна безмолвная реплика жены: «Чем класть голову на одну подушку с Суханом Скупым, лучше вообще весь век в одиночестве прожить». Что ж, не согласиться с ней было трудно,

Сухан Скупой пососал мозговую кость, облизнул жирные губы и спросил:

– Как думаешь, инглизы не вернутся? Столько оружия и снаряжения здесь оставили. Может, придут, а?

– Аллах милостив, – ответил Бекмурад-бай. – Не надо терять надежды.

– Значит, вернутся?

– Ребёнок плачет, а тутовник зреет в своё время. Поживём – посмотрим.

– Если инглизы вернутся, землю нам назад отдадут?

– Непременно.

– Ну, тогда дай бог, чтобы они вернулись. Я пошёл, с вашего разрешения. Спасибо за чай, за соль.

Уже стоя в дверях, Сухан Скупой с гордостью признался:

– Я свои колышки все повыдёргивал к шайтану!

– Глупо сделал, – сказал Бекмурад-бай.

– Зачем – глупо?

– Затем, что, рассердившись на коня, по седлу не бьют.

– Так я за эту землю свои кровные денежки платил! Каждую бумажку вот этими пальцами отсчитывал!

– Забудь об этом. Не время сейчас убытки подсчитывать. На зыбучем песке стоим. Чем больше барахтаемся, тем глубже погружаемся. Завтра же тебе это докажут: и колышки снова забьют, и земельного надела тебя вообще лишат, если ещё что-нибудь похуже не случится.

– Землю отбирают – что может быть хуже!

– Выселят, как нашего Аманмурада, тогда узнаешь, бывает хуже или не бывает.

– Бе! За что выселят? Я никого не убивал.

– Он тоже не убивал – шлюха-то эта живой осталась. А всё равно присудили четыре года высылки.

Жуя бороду, Сухан Скупой поскрёб под мышкой, покряхтел от наслаждения, выплюнул откусанные волоски.

– Что же делать посоветуешь? Опять их на место воткнуть?

– Во всяком случае от лишних бед избавишься.

– Ладно. Так я и сделаю.

И он действительно ползал по полю, расставляя вешки по местам, аж до тех пор, пока поблек лунный свет и заалел восточный край неба. Убедившись, что всё в порядке и никто из аульчан не видел его проделок, отправился спать, усталый донельзя.

* * *

Утром на полях Сухана Скупого стали собираться люди. Шли те, кому предстояло получить здесь свой надел, шли и просто так, из досужего любопытства. С гиком и визгом носились мальчишки – народ проворный и вездесущий. Деловито и беззлобно перелаивались собаки, звонкими голосами перекликались женщины. В ауле царило праздничное, хотя и несколько нервозное, оживление.

Вообще безземельные, которым впервые улыбалось счастье похозяйствовать на собственной земле, держались поскромнее, потише, будто действительно сомневались, не заедают ли чужой кусок. Но те, кому пришлось продать свою землю за два батмана джугары или сорной муки, откровенно радовались и не скрывали этого. Кто-то фантазировал о своих будущих достатках, кто-то опасливый остерегал, что. мол, с чужого хлеба живот пучит. В ответ смеялись: хорошо, если вспучит, как у Сухана Скупого, это не страшно. На Сухана ты работал, возражали, а у тебя батраков не будет, с толстым брюхом кетменём не помахаешь.

– Не было случая, чтобы кто-нибудь из нас съел сознательно чужую крошку, – степенно рассуждал Аннагельды-уста. – А если кто и съел, сам того не ведая, аллах простит невольный грех. Но и заноситься не пристало человеку, ибо неугодна гордыня ни богу, ни людям. Нам не надо многого – пятерню в рот не засунешь. Если, конечно, у тебя рот не такой широкий, как у Аждархана[2]2
  Аждархан – сказочное чудовище, дракон.


[Закрыть].

– Или у Сухана Скупого, – поддержали со стороны.

– У Бекмурад-бая не уже!

– У Вели-бая такой же! С виду – куриная гузка, а разинет – верблюд проскочит, ног не поджав!

– Охов, люди, за своим кровным идём, которого мы в голодный семнадцатый год лишились. За своим, не за чужим!

– Верно говорите! Вот у меня десятина всего-то и была, а уж какая землица! Рукой её погладишь – она без полива урожай давала. Всю на танапы порезал, всю продал…

– Наверно, до сих пор глаза не просыхают?

– Могут ли просохнуть, если каждый танап слезами поливал. Не землю – печень свою, отрезая кусками, продавал!

– Да-да, у меня такое же. Домой приходишь – сидят, как галчата с открытыми ртами, в твой рот смотрят. В могиле только и забудешь такое! И лица у всех пухлые, жёлтые, как воск. Траву всё ждал, травой думал поддержаться – где там, пришлось землю за бесценок продать.

– Все мы продавали за бесценок. Я за свой последний танап от Сухана Скупого мешочек зерна принёс. Жена на что безгласная женщина, и та не выдержала, заплакала: «Это и всё, что он дал? Неси ему назад! Пусть он зерно это вместе с землёй нашей проглотит, а я лучше детей обниму и умрём голодной смертью – легче будет». И дети рёвом взревелись, за материно платье цепляются, помирать не хотят. А я стою с мешочком в руках и, что делать, не знаю, впору самому завыть.

– Да, пережили такое, что не приведи аллах и вспомнить.

– Вспомнишь – мороз по коже.

– Ничего. Получим свою землицу назад – заживём как следует.

– Аннагельды-уста, вас считают мудрым и рассудительным человеком, знатоком шариата. Скажите, как вы сами смотрите на всё это?

Старик посмотрел на спросившего. Нет, этот не продавал своей земли в голодный год и имени его нет в списке тех, кто должен сегодня получить надел. Видать, за компанию увязался. Так какая же болячка у него чешется?

– Я не ишан, не мулла, не ахун и не кази, – ответил Аннагельды-уста, – я такой же человек, как и вы и мнение моё имеет вес наравне с вашим.

Хотелось бы услышать умное слово знатока шариата. Я знаю одно: если на торгу сказал: «Уступаю!» и хлопнули по рукам, то тут хоть сгори, а проданную вещь не вернёшь. Пока слово в тебе, оно твой раб, сказал его – становишься сам рабом слова. Так говорили наши отцы и прадеды.

Настырный ревнитель шариата не принадлежал к числу зажиточной верхушки аула – это Аннагельды-уста знал точно. Знал и не мог понять, чего он добивается, сея ненужные сомнения в сердцах людей. Одёрнуть бы его, чтобы замолчал, не болтал попусту. Но люди уже прислушиваются к спору, не надо оставлять их под бременем сомнений.

– Не будем ссылаться на шариат, иначе спор наш зайдёт слишком далеко, – сказал старый мастер. – Я отвечу вам, ссылаясь на жизнь, так, как разумею сам. По моему же разумению, сравнивать базарную торговлю с покупкой и продажей земли в голодный год – всё равно, что упрекать тонущего в том, что он наглотался воды. Разве вы не видите разницы между тем, кто пьёт из кувшина, утоляя жажду, и тем, кто захлёбывается, погружаясь на дно водоёма?

– Не согласен с вами, уста-ага, – не сдавался спорщик. – Разницу между пьющим и тонущим я понимаю. Но торговля остаётся торговлей – происходит она на городском базаре или в селе, торгуем мы землёй, скотом или дынными корками. Для торгующих один закон и одно слово.

– Либо вы меня не поняли по слабости ума, либо упорствуете из дурных побуждений, – возразил Аннагельды-уста. – Сказано: не пугай скорпионом того, кого он не жалил. Вы не испытали всей тяжести, которая досталась на долю этих людей, потому и лукавите, уравновешивая чувал зерна чувалом птичьих перьев. Для неразумного, смотрящего поверху, оба чувала одинаковы, но смотреть надо в глубь вещей и в глубь человеческих поступков, если ищешь истину, а не её двоюродного брата. Я осуждаю вас.

– Конечно! – пробормотал спорщик. – Прости меня, бык, что я тебе на дороге попался!

На него накинулись со всех сторон:

– Молчи уж, если аллах разумом обделил!

– В молчащий рот муха не залетит!

– Горя не знал, вот и выплясывает молодым жеребчиком!

– В байскую лапшу простоквашу подливает!

– Сам, наверное, тайком землю в голод скупал!

– Не болтай о том, чего не знаешь!

– А что, скажешь, пне покупал?

– Не покупал! Мог бы купить, потому что не такой мот, как у твоего отца сын, – имел излишки зерна. А пе покупал потому, что всех родственников от голодной смерти спас.

– Жалко.

– Чего жалко?

– Что ты землю не покупал. Сейчас бы мне её наравне с байской поделили.

– Откуда ты выискался, делильщик такой прыткий!

– А я и не терялся, зачем мне выискиваться.

– Будет тут всякий безымянный указывать!

– Безымянный ёж, что на тебя похож, а у меня имя есть – Сары меня зовут, слыхал?

– До сегодняшнего дня не знал в ауле человека по имени Сары.

– Теперь знать будешь и детям передашь, чтобы кланялись при встрече. Сейчас я тебе историю Сары поведаю.

– Пусть тебе облезлый козёл кланяется! – огрызнулся посрамлённый спорщик под хохот слушателей. – Не надо мне твоей истории, заткни ею прореху на своих штанах!

Однако кругом дружно закричали:

– Рассказывай!

– Говори, Сары-джан!

– Послушаем твою сказку!

– Ну, слушайте, – охотно согласился весельчак. – То ли было это, то ли не было. Жил в одном селе сирота Сары. Жил да жил себе помаленьку, до усов дожил, девушки стали спиться каждую ночь. Решил Сары, как все люди, хозяйку в дом привести. Продал свой маленький, от отца оставшийся, клочок земли – во-от такой клочок, с ладонь, на один полив. Продал и женился. Жена, как водится, по кайтарме ушла, а Сары стал монеты в узелке копить. Станет узелок потяжелее —

Сары его тестю, станет ещё потяжелее – опять тестю: считай, мол, поскорее, не терпится жену обнять покрепче. А тесть считал, считал, да и помер. Ха! Что станешь делать? Опустело всё вокруг Сары. Конь один – и плеть одна. Берётся Сары руками за голову и садится думу думать. День думает, неделю думает: ум у него острей алмаза – сам себя режет, только искры свистят. Надумал: «Пеки мне, тётка Нурджемал, девяносто девять лепёшек – кульче!» Испекла. Стал Сарыхан кульче есть. Девяносто восемь съел. А последняя выскользнула из-под руки и покатилась. Кульче бежит – Сары гонится, Сары гонится – кульче бежит. Докатилась до дома арчина Мереда, скок через порог! Сары – за ней. А там две жены арчина крик подняли: «Вай, на нас напали!.. Вай, с нами нехорошее делают!..» Кульче испугалась и вон через чагарык[3]3
  Чагарык – купол кибитки.


[Закрыть], а Сары за ней – через тюйнук[4]4
  Тюйнук – дымовое отверстие в куполе кибитки.


[Закрыть]. И опять бегут. По дороге бегут, по полю бегут, по степи бегут. Докатилась кульче до самой середины Каракумов, юркнула в золу от костра Сухана Скупого и затаилась там. Сары подумал: «Ладно, вылезешь когда-нибудь» – и стал байских овец пасти. Война пришла – пасёт, закончилась – пасёт, царь Николай ушёл – пасёт, большевики пришли – опять пасёт, ничего не знает, всё ждёт, когда лепёшечка из золы вылезет. Оказывается, она давно уже вылезла и среди поля Сухана Скупого меня поджидает! Вот я и пришёл за ней.

Дружным смехом окружающие одобрили весёлый рассказ чабана. Посыпались шутливые реплики, восклицания.

– Как же ты там, в Каракумах, узнал, что кульче здесь обжилась? – спросил кто-то, жалея расставаться с шуткой.

– А так и узнал, – ответил Сары, подмигивая. – Лежу однажды ночью – голос чей-то меня зовёт. Прислушался – кульче кричит, жалобно так кричит: «Хай, Сары, надевай свои чарыки и беги сюда, я тебя заждалась».

– До самого пупа Каракумов крик её долетел? Врёшь, поди!

– Ничего удивительного. Долетел же голос Мирали из Бухары до Герата?

– Так то – Мирали, а это – простая лепёшка!

– Не простая, а жирная, заметь!

– Выходит, ты на голос жирной кульче бежал?

– Выходит, что так, яшули. Бежал и обе свои чабанские палки подбрасывал, ни одну не уронил. Между прочим, по секрету скажу, тем весёлым чабаном, который вышел навстречу Солтану Хусейну, был я, – закончил Сары, и слушатели снова засмеялись.

Но смех смехом, а дело предстояло серьёзное, и разговор свернул в прежнее русло.

– Заливаетесь соловьями, а человеку горе, – осуждающе сказал давешний спорщик.

– Какому человеку?

– Хозяину земли, которую вы делите.

– А ты чего за него тужишься? Или вы с Суханом Скупым пупками связаны?

– Ничем я с ним не связан, для меня что он, что ты – одинаково.

– Почему же ты не переживал, когда я своей земли лишался?

– Я и твоей доле не радовался.

Кто-то полюбопытствовал, почему Аннагельды-уста, продавший свой надел Бекмурад-баю, не получил землю при вчерашнем дележе, а решил взять участок у Сухана Скупого. Старый мастер ответил, что да, правильно, Бекмураду продал, но Бекмурад с Суханом менялись покупными делянками, чтобы иметь землю в одном массиве, и его исконная землица оказалась во владениях Сухана Скупого. Только и всего. Мог бы, конечно, взять и другой участок, поближе к дому, но своя земля как-то дороже.

Подошёл пришибленный, понурый Сухан Скупой. Поверх халата он натянул чёрный чекмень – знак траура. Чекмень был весь в дырах, старый, как сама вечность, держался буквально на честном слове. Не лучше выглядел и халат, годный разве что на подстилку собаке, да и то совсем уж неприхотливой собаке. Появись в такой одежде Бекмурад-бай, все в один голос решили бы, что он тронулся умом. Но Сухан недаром ещё с ранней юности получил прозвище Скупого, люди привыкли, что он, обладающий несметным состоянием, одевается в отрепье, которые не рискнул бы надеть самый распоследний бедняк.

Ни с кем не поздоровавшись, не ответив на редкие приветствия, Сухан Скупой с трудом выдавил:

– Господи миров! Неужели эти люди заберут мои земли?..

Вокруг промолчали, неловко переминаясь с ноги на ногу. Примолк и весельчак Сары. Сухан вытер слёзы полой чекменя, обвёл всех молящим заячьим взглядом. Старенький седобородый яшули сочувственно вздохнул:

– Мужайтесь, Сухаи-ага. Было бы здоровье, а всё остальное – тлен и прах. Здесь мирские блага добываются, в этом мире остаются они после нас. Мужайтесь.

– Своими руками… своими руками отдавал чистые деньги за эту землю! – плакался Сухан Скупой и искал глазами поддержки. – Каждую копейку трудом зарабатывал! За каждый танап копейками отсчитывал и отдавал… Как мужаться! Пусть власть придёт! Пусть вместо каждого танапа земли отрежет у меня по пальцу! Я не охну и с благодарностью отдам все пальцы с рук и ног! Возьмите их! Вот они – возьмите! Только землю мою не трогайте! Это моя земля, моя!

Если при первом появлении Сухана Скупого люди и испытывали что-то вроде жалости к нему, то теперь они только переглядывались, а кое-кто и посмеивался при виде такой неуёмной, патологической жадности, жадности, которая затмевает рассудок человека, делает его похожим на мерзкую жабу. Аннагельды-уста, отвернувшись и молитвенно сложив ладони, зашептал:

– О всемогущий аллах, милостивый и милосердный! Благодарю тебя, что ты ограничил мои желания! Слава тебе, что не создал ты меня подобно трясущейся твари, готовой за каждую копейку отдать по куску собственного тела! Слава тебе за то, что в праведном гневе своём не создал ты меня слабым, презренным скрягой, для которого весь земной круг, покоящийся на спине слонов и черепахи, представляет собой одну большую копейку!

– Сухан-бай! – закричал он срывающимся от гнева голосом. – Ты слаб, как зелёная тля, Сухан-бай! Ты трусливее зайца и запах от тебя – как от больной лисы, Сухан-бай! Оглянись через плечо, посмотри назад! Где они, твои земли? Это не твои земли! Пройдя через твои руки, они стали нечистыми, стали харам! Харам! Их надо очистить от скверны, отдав в человеческие руки! Всю жизнь ты ускользал от горя, как блоха меж зубов собаки, и всю жизнь ты причинял горе другим, Сухан-бай! Переполнилась чаша гнева господня, пролилась на тебя, Сухан-бай! Приемли со смирением заслуженное тобою, Сухан-бай!..

Никогда и никому не говорил в своей жизни Аннагельды-уста таких обидных слов. Он считался в ауле образцом мягкости и выдержанности, никто не ожидал от него такой вспышки. Однако меньше других был удивлён этим Сухан Скупой.

– Не такие слова говоришь, уста-ага, – посетовал он. – Я надеялся, что ты остережёшь людей, скажешь, что, мол, не вершите неправого дела, не берите чужую землю, а ты…

– Довольно! – Аннагельды-уста стукнул концом посоха о землю. – Довольно вразумлять и остерегать! Всю жизнь я ругал младшего и упрашивал старшего, не сообразуясь с тем, кто из них прав и кто виноват. Виноватым всегда был младший. Мы были слепы, голодный год излечил наше зрение и показал нам каждую вещь в её истинных очертаниях:

Сухан Скупой пожевал бороду, упрекнул:

– Коз пасёшь, а на верблюдов посматриваешь, уста-ага. Как ты увидел истину, если сам поступаешь не по справедливости? Землю свою Бекмурад-баю продал, а ругать меня пришёл.

– Не ищи глупее себя, Сухан-бай! – отрезал старый мастер. – Если Аннагельды-уста опирается на посох, это не значит, что он ослабел умом. Аннагельды-уста точен в счёте и крепок в вере. Во время голода он сидел с опухшим лицом и готовился к смерти. Он гладил кошму, и когда под пальцы попадалась съедобная крошка, он клал её в рот и жевал. Но он отказался съесть лепёшку из муки, в которую была примешана кровь! Отказался, понимаешь? Потому что он точен в счёте и крепок в вере! Если он и гладит, то гласит свою кошму, если и жуёт крошку, то крошку своего хлеба!

Сухан Скупой был обескуражен. Раньше всё было просто и понятно: сила у того, кто серебро и золото имеет, кто владеет землёй и скотом. Он имел и земли, и скот, и золото, но силы не имел. Сила была у Аннагельды-уста, который стоит, отвернувшись и тяжело опираясь на посох, сила была у людей, которые прислушиваются к разговору молча, но видно, что разделяют точку зрения Аннагельды-уста. Почему получается такое несоответствие, Сухан Скупой при всём старании не мог понять и твёрдо верил, что одно лишь слово осуждения из уст старого мастера поворотило бы вспять помыслы толпы, люди отказались бы делить чужую землю. Но слово это сказано не было. Наоборот, было сказано другое слово, укрепившее в людях их нечестивые стремления!

Сухану Скупому было душно и тесно в широком поле. Ему казалось, что земля и небо сближаются и давят его, давят так, что темнеет в глазах, и скоро вообще не останется свободного пространства, свободного воздуха. А люди смеются и шутят! Как могут они смеяться?! Они грабители, самые настоящие грабители! Они совершают беззаконие, стремясь разорвать на клочки его землю, его тело, самую душу его! Никакая власть не может их поддерживать в этом, потому что любая власть держится на законе!.. Никакая! Но вон стоит Клычли – он живёт в городе, он ревком, он власть. На его глазах комиссия выкликает по списку людей и указывает им наделы, а Клычли молчит. Почему молчит? Может, не понимает, может, думает, что делят пустошь, а не чью-то собственность грабят?

Сухан Скупой торопливо, спотыкаясь о вешки, заковылял к Клычли, поманил его пальцем в сторону:

– Сынок мой, Клычли-джан, преклоняюсь перед тобой, – не допускай беззакония!

– Какого беззакония?! – до Клычли не сразу дошёл смысл просьбы Сухана Скупого.

– Скажи, чтобы не делали этого… не делили! Если ты им скажешь, они послушаются и уйдут… Ты родился в нашем ауле, ты должен понять… За эти земли я отдал много, очень много денег!

– Ну и что из того? – пожал плечами Клычли. – Денег у тебя ещё много осталось. А земля, куда тебе её столько? Разве твои руки способны обработать и засеять её?