Текст книги "Судьба. Книга 4"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Бойцы сокрушались, что упустили такого матёрого хищника, обменивались запоздавшими советами, как лучше было поступить, чтобы Аманмурад не ушёл. Но зверь, уходя, всё же оставил клок шерсти – тяжеленный, пуда на четыре хурджун, который он не то сам сбросил для облегчения коня, не то оборвались торока, крепящие хурджун к луке седла. Когда хурджун был развязан, бойцы ахнули, увидев массивные серебряные блюда и кувшины. Были там ещё две вместительных, покрытых накладным узором коробки. В одной из них оказались золотые монеты николаевской и бухарской чеканки, в другой поверх монет лежали перстни с драгоценными камнями, серьги, нагрудные женские украшения и даже усыпанная алмазами рукоять сабли. Словом, трофей был богатым. Берды вспомнил разговор с начальником и махнул здоровой рукой:

– Чёрт с ним, с Аманмурадом. Не взяли сегодня – схватим в следующий раз.

– Возьми, командир, колечко или серёжки, – пошутил один из бойцов. – Подаришь красивой девушке – крепко любить станет.

– За колечки девушек, знаешь, где покупают? – сказал Берды. – Всё, что в хурджуне, это государственное достояние. Чтоб и помыслить никто не смел о колечках!

– Да я шутки ради, – сказал пристыженный боец и отошёл. – Разве мы без понятия!..

Приметив стоящего неподалёку Сары, Берды поманил его:

– Иди сюда, Сары-хан… За помощь, что ты нам оказал, спасибо и отпускаю тебя на все четыре стороны. Оставь коня, винтовку и считай себя свободным. Только впредь пусть твоя голова крепче на плечах держится, не кружится от лёгких соблазнов.

– Ладно, – сказал Сары, – спасибо и тебе, что отпускаешь. Пойду я. – Помялся, переминаясь с ноги на ногу, и попросил: – Слышишь, Берды-джан, возьми меня к себе, а? Когда-то и ты у моего костра слово привета находил. Возьми, а? Не помешаю.

– Что делать станешь у нас?

– Что и другие, то и я. Вот контрабандисты пойдут, стрелять в них стану – и от меня вреда не будет.

– Откуда тебе известно про контрабандистов?

– Ай, известно… Аманмурад говорил, что к базару около сотни конных должны прибыть с той стороны. Вы-то, наверно, их поджидали, а не Аманмурада?

– Сотня говоришь? – переспросил Берды. – Добро, встретим и сотню. Через Змеиное урочище пойдут?

– Верно! – обрадовался Сары. – Я ведь говорил, что вам всё известно! Ну, как, оставаться мне или уходить?

– Оставайся.

Отряд пошёл на соединение с Дурды. И снова ждали – день, ночь, ещё день и ещё половину следующей ночи. Контрабандисты появились, когда их уже перестали ожидать, решив, что они пересекли границу в другом месте. Один за другим, с интервалом между всадниками в две минуты, проехал цепочкой головной дозор. Луна светила в полную силу, нарушителей легко было перестрелять, как куропаток, по их пропустили, чтобы не спугнуть основные силы банды. И лишь когда приблизилось идущее волчьим разбросом ядро вражеского отряда, Берды приказал открыть огонь.

Контрабандисты не растерялись. Они быстро и без суеты разделились на две группы. Одна погнала коней влево, другая, отстреливаясь, отвлекая на себя внимание, свернула направо. Немного проскакав, нарушители спешились. Коноводы проворно увели лошадей за барханы, остальные залегли. Завязалась перестрелка.

Контрабандистов оказалось много – вся сотня, а то и полторы. Поэтому Берды не рискнул дробить силы отряда, опасаясь в случае неудачной схватки потерять отнятые у Аманмурада драгоценности – слова начальника, видно, крепко запали в голову парню. Он отверг предложение Дурды, рвавшегося в погоню за ушедшей группой, и приказал лишь организовать наблюдение, чтобы залёгшие бандиты не обошли отряд с флангов. Это грозило серьёзными последствиями, так как даже оставшиеся бандиты – примерно две трети банды – по численности чуть не вдвое превосходили Особый отряд.

Остаток ночи перестрелка шла лениво – вроде бы для порядка исполнялся наскучивший ритуал. Однако с рассветом оживилась и та и другая сторона, выстрелы потеряли свою ленивую размеренность, стали чаще и злее, то там, то тут вскрикивали раненые. Берды, который вглядывался в пунктирную линию вражеской цепи, пытаясь сообразить, какой манёвр против неё использовать, вдруг явственно различил среди бандитов Аманмурада, а с ним рядом – кого-то очень напоминающего Торлы. «Шкура продажная! – выругался Берды. ~ Ну, попадёшься ты мне в руки, гад!..» Он тщательно прицелился и выстрелил в человека, похожего на Торлы. Тот проворно нырнул за укрытие.

Неожиданно положение осложнилось – ушедшие контрабандисты вернулись на помощь товарищам. Тут уж в пору было думать не о захвате контрабандистов, не о победе, а о том, как бы унести в целости собственную голову. Была критическая минута, когда Берды намеревался отдать приказ об отходе. Но тут опять сработала интуиция, таинственное шестое чувство, рождённое, может быть, нерешительностью в действиях банды и подсказавшее Берды, что контрабандисты только этого и ждут, что они не станут преследовать отряд. И тогда Берды круто изменил своё решение и, пожалев, что нет пулемёта, скомандовал сабельную атаку.

Несмотря на превосходящую численность, контрабандисты не приняли удара и стали отходить к границе, беспорядочно отстреливаясь и бросая вьюки. Здесь и клюнули Берды сразу две пули. Одна продырявила штанину и обожгла бедро, вторая – в голову – выбила из седла, и он уже не видел, как завершился разгром банды. Собственно, назвать разгромом это было нельзя – далеко не большая часть контрабандистов осталась лежать серыми холмиками на сером каракумском песке, – но это была победа, увенчанная солидными трофеями, хотя и доставшаяся немалой ценой.

Перед Дурды, принявшим на себя командование отрядом, стояла задача – решить: немедленно возвращаться в Мерв или нет? Дурды сообразил, что треть банды, потом вернувшаяся, не случайно вначале уклонилась от боя и ушла в пески. По всей видимости, в недалёком укромном месте было спрятано наиболее ценное, что контрабандисты переправили через границу и чем не хотели – или не имели права – рисковать. Нужно было разыскать этот тайный груз, который вполне мог оказаться либо наркотиками, либо, что ещё, вероятнее, оружием. Но тут возник вопрос – как быть с ранеными. Убитых можно похоронить, пленных не было, зато раненые требовали медицинской помощи.

Проблема разрешилась с помощью Сары. Бывший чабан показал себя человеком мужественным, сражался в первых рядах, под ним убило лошадь. После боя он изловил двух коней, оставшихся от контрабандистов, и, весьма довольный добычей, возжелал немедленно отправиться восвояси, дабы приступить к налаживанию своего дайханского хозяйства. Об этом он и заявил Дурды, а тот, подумав, велел ему взять на себя обязанность доставить раненых бойцов в мервскую больницу.

Обо всём этом Берды узнал уже по дороге в Мерв, когда пришёл в сознание от тряски на виляющей колёсами арбе. А вот где и как были раздобыты арбы для раненых, об этом хитромудрый Сары благоразумно помалкивал, а Берды было не до расспросов – раны воспалились и дёргали, как созревший нарыв, хоть криком кричи. Берды стискивал зубы, глухо, как рассерженный барсук, ворчал, чтобы не застонать от боли, и торопил погонять лошадей. А когда от тряски боль становилась совершенно нестерпимой, он либо громко мычал сквозь зубы революционные песни, либо впадал в беспамятство…

* * *

Он, конечно, не стал посвящать Узук во все подробности: зачем эго ей, ещё подумает, что он на похвалу либо на сочувствие напрашивается, а может, и ещё на что-нибудь. Пусть Огульнязик – глупая, милая, ослеплённая своей честностью Огульнязик! – пусть она отвергла его любовь, оставила, как путника среди пустыни, у которого пала лошадь. Пусть так. У него достанет сил пережить это, выбраться из пустыни к человеческому селению. Но он должен также найти в себе мужество и самолюбие, чтобы действительно не стать сродни воробью, с которым сравнила его Огульнязик, воробью, для которого ничего не стоит перепорхнуть на старую ветку, если новая, облюбованная им, оказалась ненадёжной опорой! Нет, не будет он порхать, не хочет, не может, наконец, потому что отвернуться от костра – не значит погасить его, и отвергнутая любовь не умирает от разрыва сердца!

… – Вот так всё это и произошло, – сказал Берды. – В общих чертах… Кто были эти негодяи – контрабандисты или басмачи, мне неизвестно. Знаю только, что там был Аманмурад. Вероятно, лежит где-нибудь сейчас, зализывает свои раны, с собаками не найдёшь…

– Можно на Бекмурад-бая нажать, – сказала Узук. – Он-то знает, где его братец прячется.

– Можно нажать. И ещё кое-кого надо в выжимал-ку посадить. Торлы, например. Чтобы красный сок из него потёк! Он пока в тюрьме клопов кормит, да клопы из него одну кровь сосут, правду из него мы выжимать будем.

– Не понимаю, при чём здесь Торлы?

– А при том! Рыльце в пушку по самые уши. Что на Бекмурада, что на него – одну пулю надо: они от жизни избавятся, жизнь – от подлецов.

– Как можно равнять Бекмурад-бая и Торлы! Один – эксплуататор, другой – всю жизнь усердный батрак.

– Его усердие собаке бросили – есть не стала! Если у меня о его преступлениях спросят, я не стану затрудняться поисками его достоинств.

– Не могу согласиться с тобой, Берды. Война и твоя нынешняя служба так тебя ожесточили, что совершенно перестал ты в людях хорошее видеть. А Торлы, как ни говори, два раза спасал меня от смерти, собственной жизнью рискуя. И за Советскую власть он воевал вместе с вами.

– Теперь – за Аманмурада воюет, в Советскую власть стреляет!

– Ты сам видел это? Собственными глазами?

– Видел – не видел, а знаю точно, что был Торлы в перестрелке на стороне бандитов.

– И знаешь, что он в тебя стрелял?

– Не в меня, так в других стрелял.

– Не знаю, Берды, насколько ты прав. Мне по душе и твоя убеждённость и твоя классовая непримиримость. Но эти качества, по-моему, не должны идти вразрез со здравым смыслом. Ты обвиняешь Торлы, а другие столь же убеждённо утверждают, что он ни в чём не виноват. Алыча и персик не могут быть плодом одного дерева – истина либо тут, либо там.

– Кто утверждает, что Торлы не виноват?

– Все.

– Кто – все?

– Люди, дорогой Берды, люди.

– Люди изнутри, что овцы снаружи, – и белые бывают и чёрные.

– Бывают. И всё же я склонна верить правде десяти человек, нежели правде одного.

– Один – это, безусловно, я?

– Не обижайся на меня, Берды, но ты, по-моему, немножко увлёкся.

– А десять – это кто?

– Это те люди – половина села, – которые пришли поручиться за невиновного, оставили свои оттиски пальцев на казённой бумаге и увезли Торлы с собой,

– Освободили из-под ареста?!

– Да.

– Тогда я вообще ничего не понимаю!

– Надо понимать то, что есть, а не то, что тебе хочется. Торлы в тебя не стрелял и вообще…

– Да, не стрелял! Но, если хочешь знать, в меня стрелял твой Аманмурад! Вот куда попала его пуля, смотри!

Это был невольный, но мастерски нанесённый удар в солнечное сплетение. Глаза Узук широко раскрылись, как от внезапной непереносимой боли. «За что же ты меня так, Берды-джан! – мысленно ахнула она и задохнулась болью. За что?!»

Поняв, что ляпнул глупость, Берды насупился и замолчал. Молчала и Узук, ожидая, пока отпустит удушье, и думая о человеческой несправедливости. Потом она встала.

– Уже уходишь? – спросил Берды.

– Ухожу, – ответила она, только сейчас вспомнив об узелке с гостинцами Черкез-ишана. – Возьми, – она подала узелок. – Черкез-ишан просил меня передать тебе его подарок.

Жалкая попытка реванша, попытка швейной иглой парировать удар топора не достигла цели. И Узук ушла, ступая по развалинам царского дворца и унося в себе горькую обиду за незаслуженно жестокий, точно рассчитанный удар.

А Берды, опираясь на свой посох, провожал её взглядом, полным нежности, и нимало не думал о том, как грубо и тяжко оскорбил он сейчас женщину. Женщину, которую когда-то любил больше собственной жизни, больше спасения души.

Он совершенно не догадывался, какую душевную травму нанёс ей сорвавшимся в горячке словом. Это было так же подло и низко, как умышленно раздавить солдатским ботинком доверчиво попискивающего и беззащитного цыплёнка-пуховичка. Если бы Берды знал, он никогда не простил бы себе этого проступка.

Но он об этом не узнал никогда.

Змею лови рукой врага

Тёмная ночь нужна стае волков, вышедшей на добычу. Тёмная ночь союзница и человека, чьи помыслы сродни волчьим. Аманмурад любил безлунную тьму, Она была неверной союзницей, потому что порой таила в себе тех, с кем меньше всего искал Аманмурад встречи. Но она же помогала и ему избежать этих встреч, и делала это чаще, успешнее, нежели подыгрывала его недругам. Он прощал ей её недостатки, как прощают коню, споткнувшемуся о сурчиный холмик, прощал – как любовнице, бросившей мимолётный взгляд на другого; отдаваясь объятиям ночной тьмы, он испытывал лёгкое, возбуждающее чувство насторожённости человека, понимающего, что его могут предать, но это произойдёт лишь в том случае, если сам он пойдёт навстречу опасности. По натуре Аманмурад не был игроком, но он не был и трусом, и поэтому за время своих длительных ночных скитаний, если не вошёл во вкус риска, то во всяком случае принимал его, как должное.

Окольной тропкой он подъехал к порядку Бекмурад-бая. Соскочив с коня, замотал повод за таловый куст и пошёл пешком в сторону кибиток. Собаки, бросившиеся к нему с глухим ворчанием, успокоились, завиляли хвостами, признав знакомый дух.

Бекмурад-бай встретил брата с обычной сдержанностью, хотя и был недоволен его появлением – Аманмурада взяли на заметку власти, и ему следовало быть осторожней, не навлекать на других подозрение, которого и без того в избытке. Кто ходит по краю обрыва, тот волен красоваться собственной удалью, но сдуру загреметь вниз, да ещё брата за собой потащить – чести мало.

– Пошли кого-нибудь лошадь постеречь, – попросил Аманмурад, глядя, как брат занавешивает окна и убавляет в лампе огонь.

– Не украдут, – ответил Бекмурад-бай.

– Все честными стали в ауле? – Аманмурад оборвал нервный смешок. – Не воровства опасаюсь, а досужих глаз: кои я опознают – и мне не сдобровать. Или вместе с ворами и недруги наши перевелись? Тогда поздравляю тебя.

– Плохо в ауле, – сумрачно сказал Бекмурад-бай, – хоть беги отсюда на край света. Прежде знали: этот – Друг, этот – враг. А нынче ничего не разберёшь, никому не доверишься – сегодня он у твоего сачака сидит, а назавтра, глядишь, всю родню твою до седьмого колена поносит. Не люди стали, а так, вроде камыша под ветром, а ветер всё чаще от нас дует.

– Меле с Аллаком воду мутят?

– Они – мелочь, хотя и блоха тоже кусает, но от блошиных укусов ещё никто не умирал. Опаснее другие. Ячейки какие-то организуют, где ни свата, ни брата нет, одна голая правда сидит.

– Для чего сидит?

– Чтобы людей по рёбрам бить, ни чужих, ни своих не жалея.

– Хе! От такой правды все разбегутся, даром что она – голая, – хихикнул Аманмурад. – Каждому свои рёбра дороги.

– Если бы бежали, а то наоборот – в ячейку все лезут.

– Значит, выгода есть?

– Веру они там большую получают.

– На всякую веру недоверие есть.

– У них – нету. Скажут: «Белое» – власть верит им, скажут: «Чёрное» – власть тоже верит. Народ к себе принимают, смуту сеют в умах людей, все устои потрясают. Вон девчонка эта, дочка Худайберды покойного, как в город ушла – шайтан её ведает, в какие двери она стучалась, какими доходами жила. Теперь, видишь, вернулась с гонором, учёная, в аулсовете сидит. Даром что она аульных женщин разными словами с толку сбивала, нынче решила собственный пример показать – без калыма замуж выходит.

– Говорят, власть фирман издала, по которому калым вообще отменён, – сказал Аманмурад.

Бекмурад-бай махнул рукой.

– Власть! Её дело такое – законы издавать. А ты свою голову имей на плечах. Пока закон на бумаге – он только яйцо. Но если ты его под курицу положишь, неизвестно, что вылупится – цыплёнок или птица Симрук: либо ты съешь, либо тебя съедят.

– Ты, конечно, умнее меня, лучше во всех делах разбираешься, – согласился Аманмурад, – хотя я и не понимаю, какой вред может быть от того, что одну беспутную девку выдадут замуж без калыма. За неё, может, и калым-то никто не дал бы, значит, весь позор – в её подол. Другие по её примеру вряд ли захотят честь свою терять – каждому правоверному понятно, что только порченую вещь за бесценок отдают на базаре. Не понимаю я, джан-ага, твоих опасений.

– Придёт время – поймёшь, – хмыкнул Бекмурад-бай. – Петух тоже не понимал, зачем его ощипывают, пока с вертела не запел. Как прижмут тебя ячейки да актив, тогда сразу закричишь: «Дядя!»

– Какой актив? – набычился Аманмурад.

– Меле, Аллак и другие с ними.

– Босяки голоштанные!

– Были босяки. Теперь это кулак над твоей головой: пристукнут – и аминь не скажут.

– Убить их! – вдруг взъярился Аманмурад. – Уничтожить!

– Тише, ты! – осадил его Бекмурад-бай. – Крови брата своего захотел?

– При чём тут брат? Я сам их уничтожу!

– Тихо, – повторил Бекмурад-бай. – Прежде чем ступить, семь раз впереди себя землю посохом ощупай. Нынче за собаку, убитую в Бухаре, лишают жизни козу в Герате.

Бекмурад-бай принадлежал к той категории людей, о которых уважительно говорят: «Ещё струны дутара натягивают, а он уже знает, какая мелодия будет сыграна». То есть, иными словами, мог не только здраво оценить обстановку, но и в какой-то мере предвидеть грядущий день. Поэтому он старался вести себя тихо и расчётливо, не создавать вокруг своего имени лишних разговоров. Несколько дней назад он крепко изругал и даже выгнал из своего дома людей, которые, вознамерившись поджечь дом, где проводились собрания партийной ячейки, пришли посоветоваться.

Нет, Бекмурад-бай принципиально был против блошиных укусов, независимо от того, своя это блоха или чужая. Он ждал настоящего дела, большой бури, которая непременно грянет и выметет вон и ячейки «каманысов», и аулсоветы, и вообще всё худое и пришлое. Он считал, что англичане – те же люди, а любой человек, хоть ненадолго прикоснувшись к туркменской земле, никогда не сможет её забыть и вернётся обязательно.

Эта уверенность не давала ему пасть духом при столкновении с фактами жизни, от которых обливалось кровью сердце и кулаки сжимались до боли в суставах пальцев. Земельно-водную реформу, поход за культуру, свободу женщины – всё это он заставлял себя принимать как явления временные и случайные. Время туркменчилика наступит обязательно, но его нужно ждать, и Бекмурад-бай ждал, не выдавая своих заветных помыслов, не болтая попусту всякой чепухи против властей. Наоборот, там, где это было нужно, он даже высказывал своё одобрение действиям Советской власти, хвалил её за смелость и распорядительность в хозяйственных вопросах. Если при этом с ним спорили, указывая на недочёты в использовании земли либо в обеспечении товарами первой необходимости, он пожимал своими широкими плечами: «Сердар – умелый, нукер дурак». Двусмысленность подобных афоризмов доводила не до всех, но кое до кого всё же доходила. Жаль, что к числу таких понятливых не относился Аманмурад, всегда готовый на прямой выпад против власти и далеко не всегда представляющий себе истинную результативность и последствия своего поступка. Сидит вот, напыжился, как дикобраз, сердится на справедливый упрёк, а того не понимает, что каждый его глупый шаг против брата оборачивается!

– Зачем кооператив поджёг?

– Где?

– На том берегу Мургаба.

– Ну, поджёг, а что?

– Глупость это, вот что! Ребячество.

– Кому – ребячество, а кому – убыток.

– Конечно. Они там нищими стали из-за того, что пустая лавка сгорела! А нам действительно убыток, потому что народ против себя восстанавливаем.

– Исрапил другого мнения придерживается на этот счёт.

– Откуда такой Исрапил взялся?

– Приятель мой. В Мешхеде торгует. А сам – из Карачи.

– Ему из Карачи в наших делах не разобраться – далеко. Умных приятелей надо слушать.

– Ну, говори в таком случае! Советуй, как поступать, если мои действия тебе не нравятся!

– Советовать? – Бекмурад-бай помедлил, погладил усы. – Трудно сейчас что-нибудь определённое советовать. Было время, я дал тебе совет заняться контрабандой. Прибыльное это дело, ничего не возразишь, можно бы и дальше продолжать, да опасно стало. Деньги это только деньги, за них можно купить коня, гурт Саранов, женщину, но жизнь за деньги не продают. Изменилось время, брат, изменились обстоятельства. Враги рядом сидят и ушами прядают, каждый твой шаг на бумажку записывают. Прежде у людей времени не хватало все дела переделать, а нынче дел нет, а времени хоть отбавляй. Не зная, куда его девать, толпами собираются – собак да петухов стравливают, в мяч играют, в хумар, а больше друг за дружкой шпионят. Долго такое длиться не может, конец не за горами. Давай подождём своего часа: ты – по ту сторону границы, я – здесь. Не будем спешить голым задом на муравьиную кучу садиться, пусть её другие шевелят, а наш род должен сохранить своих наследников. Я, может быть, из аула в город подамся, там поживу.

– Разве в городе врагов у тебя будет меньше? – скривил губы Аманмурад, чувствуя своё превосходство над братом, который хоть и старший в роду, малодушничать стал, собственной тени пугается.

– Нет, не меньше, – Бекмурад-бай словно задался целью подтвердить нелестное о себе мнение, – в городе кругом враги. Однако чем жить поодаль, на виду лучше жить среди врагов – меньше заметен будешь.

– Постарел ты, брат, – с сожалением сказал Аманмурад, – годы твой подошли к ближнему водопою, на дальних выпасах им уже не бывать.

«Щенок! – со снисходительным презрением подумал Бекмурад-бай, поняв прозрачный «намёк Аманмурада. – Щенок! Ещё уши не обрезаны, а ты уже на матёрою волка кидаешься! Щёлкнуть бы тебя в нос, чтобы на брюхе полз, повизгивая и землю хвостом колотя! Да нет, пожалуй, не поползёшь, кусаться захочешь, а нам с тобой, брат, грызть друг друга не с руки… Ладно, так и быть отпущу тебе до времени твою непочтительность к старшему. Больше того, скажу тебе одну вещь, порадую, чтобы вы со своим глупым Исранилом не считали Бекмурад-бая одряхлевшим верблюдом, у которого нижняя губа свесилась и колени в обратную сторону выгибаются».

– У каждого возраста есть и свои недостатки и свои достоинства, младший брат, – с плохо скрытой иронией произнёс Бекмурад-бай. – У молодости – полное сердце и пустая голова, у старости – наоборот, а зрелость обладает и тем и другим. По твоим намёкам я понял, что ты осуждаешь меня…

– Не осуждаю, джан-ага, нисколько не осуждаю, у меня права нет осуждать тебя! – поторопился исправить оплошность Аманмурад.

– Хорошо, не осуждаешь, – великодушно согласился Бекмурад-бай. – Будем считать, что выразил сомнение… или лучше – озабоченность: в самом ли деле старший рода призывает к покорному бездействию и холит свои руки сам. Твоя озабоченность мне понятна, и я отвечаю на неё: нет, младший брат, я призываю не к покорности, а к сохранению и накоплению сил для предстоящей борьбы, в которой должен восторжествовать туркменчилик. Если терять пшеницу по зёрнышку, то в день посева будут пустыми ладони, а день жатвы не наступит никогда. Ты понял меня, младший брат?

– Понял, джан-ага, понял, – покорно согласился Аманмурад, посмеиваясь в душе и недоумевая, с чего бы это столь велеречиво стал изъясняться Бекмурад – прямо имам, а не джигит!

– Хорошо, если понял, – кивнул Бекмурад-бай. – Теперь я отвечу на вторую часть твоего сомнения: нет, я не сижу, сложа руки. Я не произношу прямых слов против Советов большевиков и коммунистов – это опасно и неубедительно. Это даже вредно, как вредно заливать с верхом молодые побеги – они погибнут. А вот если ростки сомнений, которых в тёмной массе людей полным-полно, если ты их будешь поливать осторожно, они со временем дадут нужное тебе зерно. Понятно?

– Понятно, – ответил Аманмурад, хотя сказанное братом доходило туго, с пятого на десятое.

– Слышал, что в селе Амандурды-бая прирезали одну строптивую дрянь, которая ходила жаловаться на мужа в аулсовет? – спросил Бекмурад-бай.

– Не слышал! – с готовностью откликнулся Аманмурад, обрадованный, что брат заговорил наконец своим обычным, по-человечески понятным языком. – Не слышал. Но приветствую тех, кто это доброе дело сделал.

– Эго сделал я.

– Ты?! – У Аманмурада от удивления глаза полезли на лоб. – Ты пошёл и убил?!

– Так мог бы поступить только неразумный, – усмехнулся Бекмурад-бай. – Её убили сами босяки, они и ответ держать будут. А с ними предварительно поговорили люди Амандурды-бая, получившие приказ от своего хозяина. А сам Амандурды-бай получил первое слово от меня. Дело сделано, а я – в стороне. Понял, как нужно действовать?

– Склоняюсь перед твоей мудростью, старший брат, – совершенно искренне сказал Аманмурад.

– Друга своего, Берды, – не забыл? – продолжал спрашивать Бекмурад-бай, тая под усами самодовольную усмешку.

– Черти бы ему в аду друзьями были! – с сердцем выругался Аманмурад и от избытка чувств хлестнул плетью по кошме, на которой сидел. – Я из этого «друга», попадись он мне в руки, кишки вымотаю и на глазах у него собакам скормлю!

– Что так зол на него?

– Ты не знаешь, что ли! Из-за него, ублюдка, и из-за этой шлюхи Узук позор пал на наш род! А нынче он самый въедливый сторож на границе, ума не приложу, как я с Сапар-баем расквитаюсь за целый мешок золота да серебра, что пришлось из-за этого пса бросить в песках!

– Не кручинься – нашего богатства на многие расчёты хватит. И дорога твоя на ту сторону свободной станет. Брат твой позаботился об этом. Берды будут судить за большую взятку и посадят в тюрьму.

– Вот это так! Вот это правильно! – возликовал Аманмурад. – Всех туркмен, которых большевики приманивают, надо позорить чёрным позором на весь мир! А выпадет случай – убивать беспощадно, как отступников веры, осквернителей отцовских могил! Если бы от меня зависело, до нынешнего рассвета Аллак и Меле перестали бы дышать!

Возбуждённому Аманмураду очень хотелось проявить себя немедленно, доказать своё рвение и беспощадность к врагам ислама и разрушителям устоев жизни, благословлённой пророком, определённой мудрыми канонами шариата и древним законом отцов. Хотелось активного действия, за которым явственно угадывались испуганные, искажённые страхом смерти лица, мольбы о пощаде, истошный – по мёртвому – плач женщин. Нужен был только жест – не слово! – одни маленький, незаметный жест согласия! Но Бекмурад-бай сидел мрачно и неподвижно, и Аманмурад, подавляя вновь растущее раздражение, бросил брату:

– Что-то у тебя лицо хмурится, как только я упоминаю имена Аллака и Меле! Вряд ли они догадываются, что у них такой верный защитник имеется!

– По твоему, я должен радоваться? – Бекмурад-бай поднял тяжёлый взгляд исподлобья. – Я ненавижу их сильнее, чем капыра, сильнее, чем кровинка. Они отобрали у меня землю и, разодрав на клочки, отдали в чужие руки – печень мою разодрали, а не землю! Они отобрали у меня дом и устроили там школу – мимо собственного дома хожу, как мимо змеиного гнезда! Они отобрали у меня право быть человеком, лишили сути земного бытия! Мне ли радоваться, когда упоминают имена Аллака и Меле? Но залогом их жизни является моя голова, которая, хвала аллаху, пока ещё крепко держится на моих плечах. Понял теперь, почему я не могу желать их смерти?

– Не можешь, тогда надо дом поджечь, где они школу сделали! Пусть ни нам, ни им не достанется! Пусть его зола по ветру летит до самого Мисра!

– Ничего ты не понял, – вздохнул Бекмурад-бай и прикрыл глаза жёлтыми складками век.

Он по-своему любил брата, при всей вздорности и несдержанности характера Аманмурада, ценил его верность роду и причислял к тем немногим людям, кому он, Бекмурад-бай, ещё решался полностью доверять. Чем крепче брала жизнь в шоры, чем теснее стягивалась на горле петля безысходности, тем больше, настойчивее звучал голос крови, родство любых степеней становилось желанным и жизненно необходимым. Конечно, к сожалению, в каждой семье свой горбун есть, вроде покойного Байрамклыч-хана, состоявшего в дальнем родстве с Амандурды-баем, и, следовательно, причастного к роду Бекмурад-бая; или того же Черкез-ишаиа, наступившего ногой на символ веры; или, наконец, вроде тех со слабыми коленями племенных вождей, которые нынче смотрят в рот большевикам и воют под их дуду. Но Аманмурад не такой. Он может допустить опрометчивый поступок, может глупо попасться на тёмном деле, однако ни при каких обстоятельствах он не предаст брата, как и он, Бекмурад-бай, не оставит Аманмурада в трудную минуту.

– Ничего ты не понял, – повторил Бекмурад-бай. – Школа сгорит, а кто за это ответит?

– Я отвечу! – заносчиво вздёрнул бороду Аманмурад. – Сам подожгу, подниму всё село и лишь тогда скроюсь, когда меня двадцать человек в лицо узнают!

– Ты ответишь… А кто ты такой?

– Я Аманмурад!

– А я Бекмурад-бай. После моего имени, данного мне отцом, стоит слово «бай». Смысл его для тебя ясен?

– Ясен!

– Нет, не ясен. Ты вникни в тот смысл, который придают этому почтенному слову большевики. Йод баем они вообще понимают существо отвратительное и зловредное, как вошь или гнида на старой грязной одежде, как бродящая в тугаях вонючая свинья, как равнинный волк! – Глаза у Бекмурад-бая налились кровью, он с хрипом вдохнул воздух, задержал его в груди, чтобы справиться с туманящей рассудок яростью. – Вот как они понимают… это слово… А я не просто бай, я собирал войско против большевиков, я стрелял в них и рубил их саблей!.. Я сейчас должен сидеть тихо, как чёрный таракан, и усом не шевелить. А ты – «жечь!», «резать!» «убивать!». С такими замашками ты очень скоро опрокинешь своего старшего брата в огонь бедствий!

Аманмурад помедлил и сказал негромко, но строптиво:

– Не понимаю, о чём ты говоришь, Бекмурад. Конечно, надо расчётливо делать каждый шаг, надо продумывать и взвешивать. Но если мы только и будем заниматься, что раздумывать, голова раздуется до размеров верблюжьей, трудно её будет на шее удержать. Не хочешь же ты сказать, что с тебя спрашивается за любое нападение, совершённое в окрестностях Мерва?

– Не за любое. Но в девяти случаях из десяти упоминают моё имя.

– Если так, то зачем тебе здесь оставаться и ждать, пока на голову рухнет кровля? Уйдём на ту сторону вместе!

– Нельзя, брат. Здесь тоже должны оставаться верные люди. Надо уметь видеть не только начало, но и конец.

– Эх, джан-ага, из того, кто к концу присматривается, героя не получится!

– Сложить голову по глупости – тоже не героизм. Вот когда, взвесив все возможности, достигаешь цели самым лёгким путём – это героизм. Надо ждать и взвешивать.

– Ладно, – сказал Аманмурад, наскучив спором, – мне что, я сел в седло да и поехал. Как говорится, глаза не видят – пусть зад волки едят. А ты смотри не перехвати через край с выжиданием. Умный человек Исрапил говорит: «Не будь таким горьким, чтоб от тебя плевались, но и не будь сладким настолько, чтобы тебя захотелось съесть».