Текст книги "Четвертый под подозрением"

Автор книги: Хьелль Ола Даль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Глава 37

Гунарстранна и Фристад сидели в кабинете. Туда же, ничего не объяснив, вызвали Фрёлика. Фрёлик сразу заметил нечто небывалое: Гунарстранна курил, а Фристад и не думал жаловаться. Фрёлик переводил взгляд с одного на другого.

– Мы хотели бы обсудить с тобой некоторые факты, относящиеся к нашему делу, – коротко проговорил Фристад.

– Вот как?

– Мои слова кажутся тебе странными?

– Не странными, просто вы оба ведете себя как-то… необычно.

– Что ж… – Фристад опустил голову и, не отвечая Фрёлику, спросил: – Как по-твоему, что самое главное на данной стадии расследования?

– Мне кажется, имеет смысл еще раз побеседовать с Нарвесеном, – сказал Фрёлик.

– Прекрати донимать Нарвесена! – вскинулся Фристад.

– Ты спросил, что сейчас, по-моему, самое главное, – возразил Фрёлик. – По-моему, Нарвесена следует спросить, известно ли ему о картине, о которой говорит Ройнстад.

– Значит, по-твоему, Ройнстад говорит правду и в девяносто восьмом году Ильяз и его сообщники украли не только деньги, но и картину?

– Ройнстад ничего подобного не говорил. Он лишь сказал, что картина хранилась в банковской ячейке. Он ни словом не обмолвился о девяносто восьмом годе. Не сомневаюсь, он предпочитает не заикаться об ограблении Нарвесена, чтобы его не привлекли к ответу еще по тому, старому, делу. С другой стороны, если Ройнстад говорит правду насчет картины, скорее всего, она попала в банковскую ячейку именно из сейфа Нарвесена. У меня сильные подозрения, что в сейфе, который похитили в девяносто восьмом, находились и деньги, и картина. По-моему, к краже причастен Юнни Фаремо. Так что для его банды речь шла не только о полумиллионе в сейфе, но о гораздо большей сумме. И содержимое сейфа они положили в банк.

– Но почему? – спросил Фристад.

– Хотели дождаться, пока выйдет Ильяз, а потом разделить добычу на всех. Обычный девиз всех гангстеров-мушкетеров: «Один за всех и все за одного».

– Недавно эту картину забрал из хранилища некто неизвестный. Возникает вопрос: зачем? Ведь продать ее невозможно.

– Ничего подобного! Для такого рода произведений искусства существует свой рынок. Очевидно, объявился покупатель. Человек, который меньше двух недель назад снял со своего счета пять миллионов наличными.

– Сам Нарвесен?! Неужели он собирался выкупить свою картину? Но у кого?

– У Видара Балло и Мерете Саннмо.

Все долго молчали. Тишину нарушил Фрёлик:

– Давайте на всякий случай суммируем. После убийства в Лоэнге трех наших подопечных освобождают за недоказанностью. Затем погибает Юнни Фаремо. Его подружка, Мерете Саннмо, неожиданно переметнулась к Балло. Более того, ее видели в Фагернесе в тот самый день, когда сестра Юнни Фаремо сгорает в загородном домике.

– Хотя ты до сих пор зациклен на своей Элизабет Фаремо, я склонен согласиться с твоим предположением, что Нарвесен хочет выкупить картину, – сказал Фристад. – Правда, пять миллионов, пожалуй, маловато. Картину того же мастера десять лет назад продали за десять миллионов.

– Да, но окончательная сумма определяется на переговорах, – возразил Фрёлик. – После кражи в девяносто восьмом наши подопечные кое-что узнали о Нарвесене. Они вскрыли сейф и увидели, что внутри лежит краденая картина, которую ищут по всему миру. Произведение искусства, которое считается частью итальянского культурного наследия. У Нарвесена к ним свой счет: они украли произведение большой ценности, а кража со взломом, как ни крути, – уголовно наказуемое деяние. Поэтому обе стороны заинтересованы в том, чтобы держать язык за зубами. Сегодня эта картина, возможно, стоит пятнадцать или двадцать миллионов, хотя точную цену никто не знает. Но продать ее можно только частным коллекционерам. Единственный частный коллекционер, которого знают Фаремо, Балло и Ройнстад, – это Нарвесен.

– Погоди, погоди, погоди! – Фристад протестующе поднял руки. – Что ты сейчас пытаешься нам доказать? Что картина, возможно, вернулась к Нарвесену?

– По-моему, да, – ответил Фрёлик. – А еще Нарвесен следил за мной и пытался сжечь заживо в моем загородном доме в Хемседале.

– Подожди, пожалуйста. Никаких необоснованных обвинений!

– Хорошо. Попробую изложить все по-другому. Если картина у Нарвесена, тогда понятно, почему он так злится на меня. Он всеми силами пытается отвлечь наше внимание от событий девяносто восьмого года и от себя. Если картина у него – а судя по тому, что нам известно, это так, – ему особенно неприятно, что я слежу за ним, наведываюсь к нему домой и задаю неприятные вопросы.

Фристад покосился на Гунарстранну; тот с наслаждением затянулся, выпустил дым и сказал:

– Нарвесен специально звонил мне, чтобы убедиться, что то дело о краже со взломом сдано в архив. Если он выкупил картину, все вполне логично. Но доказать мы все равно ничего не можем.

– Кто снова продал картину Нарвесену? – спросил Фристад.

– Балло, – ответил Фрёлик. – Все указывает на то, что они с Мерете решили действовать против всех. Гунарстранна собственными глазами видел их на улице на следующий день после смерти Юнни. Они ворковали, как голубки. Балло подозревает даже Йим Ройнстад, который отлично знает его.

– Мы с тобой все слышали. – Фристад покосился на Фрёлика и сказал: – Спасибо, Фрёлик.

* * *

Когда Фрёлик ушел, Фристад и Гунарстранна долго смотрели друг на друга.

– Что ты думаешь? – спросил Фристад.

– Я никогда ничего не думаю.

– И чутье тебе ничего не подсказывает?

– Нет, не подсказывает.

– Если не учитывать наш вывод о том, что он принимает дело слишком близко к сердцу, и считать, что он ничего не утаивает, то можно предположить: картина действительно у Нарвесена. Мы можем что-нибудь предпринять?

– Мы бессильны, в отличие от Сёрли. Отдел по борьбе с экономическими преступлениями вполне может выписать ордер на обыск на том основании, что Нарвесен снял со своего счета пять миллионов наличными. Всегда можно заподозрить его в отмывании денег. Сотрудники Сёрли произведут обыск у него дома и на работе.

– Но найдут ли они картину?

– Сомневаюсь. Возможно, он тоже поместил ее на хранение в банк, – сказал Гунарстранна.

– А еще Нарвесен наймет себе адвоката, который камня на камне не оставит от наших доводов и скажет, что мы поверили выдумке Ройнстада, который готов на что угодно, лишь бы ему скостили срок.

– Но если отдел по борьбе с экономическими преступлениями и Сёрли начнут действовать, нельзя, чтобы все узнали о нашем интересе к делу. Пусть в команду Сёрли включат кого-нибудь из наших.

– Кого? – оживился Фристад. – О Франке Фрёлике и речи быть не может.

– Я имел в виду Эмиля Иттерьерде, – сказал Гунарстранна. – Я замолвлю за него словечко перед Сёрли.

После ухода Фристада Гунарстранна вздохнул и закинул ноги на стол. Вскоре Лена Стигерсанн притащила огромную папку бумаг и сказала:

– В яблочко! – Она так тяжело уселась в кресло, что откатилась от стола больше чем на метр.

– Выкладывай.

Лена Стигерсанн показала ему документы:

– Мерете Саннмо нашлась. Тридцатого ноября она села в самолет, вылетевший из Осло в Афины. Рейс авиакомпании «Люфтганза» с пересадкой в Мюнхене.

Гунарстранна встал.

– А Балло? – спросил он.

Лена Стигерсанн покачала головой:

– Его имени в списках пассажиров нет.

– Значит, Саннмо путешествовала одна?

– Пока не знаю. Возможно, Балло летел под вымышленным именем.

– Когда сгорел загородный домик Рейдун Вестли?

Лена Стигерсанн сверилась с записями.

– Двадцать восьмого ноября. В ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое, то есть с воскресенья на понедельник.

– В воскресенье Мерете Саннмо видели в Фагернесе. Она обедала в ресторане отеля с неизвестным мужчиной. В тот же вечер кто-то поджигает хютте Рейдун Вестли, и Элизабет Фаремо сгорает. Конец ноября, вечер воскресенья, так что свидетелей нет. Все, кто ездил туда на выходные, уже вернулись в Осло. Злоумышленники напали ночью. Они убили Элизабет Фаремо и попытались прикрыть убийство пожаром. В понедельник они возвращаются в Осло. Во вторник Мерете Саннмо – и, возможно, Балло – уже летят на самолете в Афины. – После некоторого молчания Гунарстранна спросил: – Уже связались с греческой полицией?

– Сделали все как полагается. Запросили Интерпол через наших коллег из криминальной полиции. В Афины факсом высланы фото и приметы Мерете Саннмо. Она ведь получила работу в стриптиз-клубе?

Гунарстранна пожал плечами:

– В баре… Во всяком случае, если верить Фрёлику, официально она уехала именно поэтому. Списки пассажиров еще у тебя?

– Да.

– Может быть, нам удастся найти Балло под другим именем. Поищи, нет ли на том же рейсе Ильяза Зупака.

– Сделаю.

Глава 38

Франк Фрёлик долго искал записку, которую стриптизерша с дредами незаметно сунула ему в руку. Мятый клочок бумаги нашелся в заднем кармане брюк, которые лежали в ванной, в корзине для грязного белья. В записке был номер ее телефона. Почерк крупный, разборчивый. Восьмерку она выводила в виде двух кружочков – один на другом. «Интересно, что почерк говорит о ее характере?» – подумал Фрёлик, набирая номер.

– «Здравствуйте, это Вибеке. Сейчас я немного занята. Оставьте ваш номер, и я вам сразу перезвоню».

«Ну вот, теперь я наконец знаю, как тебя зовут». Фрёлик дождался звукового сигнала и произнес:

– Привет, Вибеке, это я, Франк. Спасибо тебе за все. Надеюсь, у тебя найдется время для… – Больше он ничего не успел сказать, потому что она сама ответила:

– Привет, Франк. Как хорошо, что ты позвонил!

– Мне нужно поговорить с тобой, – сказал он.

– Как ты?

– Нормально, а почему ты спрашиваешь?

Она не стала отвечать; молчал и Фрёлик. Наконец собеседница не выдержала:

– Ты где?

– Давай встретимся, – предложил он.

– Сейчас я занята. А попозже – пожалуйста, когда угодно. Обычно я не встаю раньше двенадцати.

Он посмотрел на часы. Вторая половина дня.

– Может быть, завтра в час? Пообедаем вместе.

– Ты пообедаешь, а я позавтракаю. Где?

Фрёлик назвал первое, что пришло в голову:

– Давай в «Гранде»?

– Круто! Я не была в «Гранде» с детства. Меня водила туда бабушка, угощала пирожными «наполеон»… лет пятнадцать назад.

Лена Стигерсанн прижимала к груди тяжелую кипу документов.

– Куда их положить? – спросила она. Гунарстранна рассеянно посмотрел на нее.

– Так куда? – повторила она.

Он кивнул на стол в углу. Она, пошатываясь, направилась туда. В этот миг зазвонил телефон. Сняв трубку, Гунарстранна услышал взволнованный голос Иттерьерде:

– Гунарстранна, лед тронулся!

– Вот как?

– Картину не нашли.

– Да ведь мы ничего другого и не ожидали!

– Ну да, точно. Мы только что обыскали его контору. Помнишь, он говорил Фрёлику, что положил пять миллионов в ящик стола или в шкаф?

– Хочешь сказать, что денег там нет?

– Вот именно!

– Что ж, – сказал Гунарстранна, посмотрев на часы, – Нарвесен должен объясниться.

Он положил трубку и стал раскачиваться в кресле. Лена Стигерсанн, стоявшая к нему спиной и раскладывавшая бумаги, посмотрела на него через плечо.

– Ты прямо весь светишься, – заметила она. – Готовишь обвинительный акт?

Гунарстранна с хрустом потянулся и расплылся в улыбке.

– Сочный жареный инвестор, маринованный в убийстве и приправленный отмыванием денег! Боже мой, бывают времена, когда я обожаю свою работу. Представляю, как заскучаю на пенсии!

Гунарстранна весь вечер не вставал из-за стола. Его сотрудники по одному расходились по домам. Вечером они с Туве договорились поужинать у нее дома. Она просила его приехать к восьми, и ему больше нечем было убить оставшееся время. Когда инспектор наконец оторвал голову от бумаг, чтобы посмотреть на часы, он увидел, что на спинке стула у двери висит куртка Фрёлика. Он встал и толкнул дверь общего зала.

– Фрёлик!

Фрёлик отвернулся от копировальной машины и сказал:

– Пора сушить весла. Уже поздно.

Надевая пальто, Гунарстранна заметил:

– Я думал, ты уже сто лет назад ушел домой. – Он наблюдал, как его молодой коллега идет за курткой и заматывает шею шарфом. Потом вдруг спросил: – Фрёлик, сколько мы с тобой работаем вместе?

Фрёлик пожал плечами:

– Десять лет? Двенадцать? Тринадцать? Нет, не помню. А что?

Настала очередь Гунарстранны пожимать плечами. Фрёлик сказал:

– Ну, тогда я пошел.

– Я тоже ухожу.

Они снова посмотрели друг на друга.

– Что-то случилось? – спросил Фрёлик.

– Как ты думаешь, мы в чем-то облажались? – спросил Гунарстранна.

– А что?

– Тебе не кажется, что в этом деле что-то важное осталось без внимания?

– Может, надо вести себя осторожнее по отношению к Нарвесену?

– Мы уже несколько дней следим за ним, – ответил Гунарстранна. – Он в туалет не может сходить без того, чтобы об этом сразу же не стало известно. По словам наших агентов, по вечерам он из дома не отлучается. Сидит в гостиной и иногда спускается в подвал. Вот и все.

– Зачем он ходит в подвал? У него там мастерская? Может, плотничает на досуге?

– Не знаю.

– А Эмилия?

– Кто такая Эмилия?

– Его спутница, похожая на вьетнамку… Хорошенькая.

– А, та, с «порше»… Она инструктор по кручению и редко бывает дома.

– Что такое «инструктор по кручению»?

– Четыре раза в неделю она ездит в фитнес-клуб, где сидит на велотренажере и учит кучу бездельников сгонять жир под музыку.

– Вот как…

С работы они вышли вместе. Молча. Остановились у выхода и снова переглянулись.

Гунарстранна откашлялся и сказал:

– Ладно. Желаю приятно провести выходные.

Фрёлик кивнул:

– И тебе того же.

Туве приготовила тушеную баранину – его любимое блюдо. Оно пахло детством. Сразу вспоминались воскресные обеды, когда во всем квартале пахло тем, кто что готовил. Кастрюлю пускали по кругу, и они с братом ссорились из-за того, кому достанется кусочек получше. Вслух Гунарстранна ничего не сказал, потому что уже говорил об этом раньше, и не один раз. Приготовив тушеную баранину, Туве выказала ему уважение.

Мясо запивали итальянским красным вином «Бароло»; незаметно выпили две бутылки под Луи Армстронга, который пел Makin’ Whoopee. Гунарстранна наблюдал за Туве. Она сидела в кресле напротив и смотрела в пространство.

– О чем ты думаешь? – спросил он.

– Об одном пациенте по имени Видар, – ответила она. – Он сумасшедший… то есть он, конечно, не совсем овощ, но постоянно лежит в нашем отделения для хроников, бедняга. Ему нет и тридцати. Страшно тощий и лицо перекошенное. Он все время искоса смотрит куда-то вверх, приоткрыв рот, и держится пальцами за мочку уха. Его мать сказала, что он слушает глас Божий.

– Ужас, – ответил Гунарстранна, допивая вино.

– Если ты закрываешь глаза, перед тобой все чернеет? – спросила она.

Он закрыл глаза.

– Нет, есть желтая искра, и я вижу звезды.

– Звезды видят не все, зато многие видят в темноте что-то желтое. А если сосредоточиться, посмотреть прямо перед собой с закрытыми глазами, искра, которую ты видишь, смещается в центр, становится точкой света где-то на уровне твоего носа. Если ты присмотришься, тебе покажется, что точка – зрачок в большом черном глазу. Это и есть так называемый третий глаз. Он смотрит на тебя.

Гунарстранна закрыл глаза, поднял бокал и выпил.

– Глаз? Кто смотрит на меня?

– Бог.

– Кто это говорит?

– Видар.

– Тот сумасшедший из отделения для хроников?

– Угу.

– Может, он и прав. Налить тебе еще?

– Да, если скажешь, о чем сейчас думаешь.

– Смелость – хорошее качество, юная дева, но не перегибай палку!

– Откуда это, из сказки?

– Не помню. Может быть.

– Ладно тебе, не выкручивайся. – Туве встала, вынула из шкафчика еще одну бутылку и откупорила ее.

– С чего ты взяла, что я выкручиваюсь?

– Ты не хочешь говорить, о чем сейчас думаешь.

– Я думал о том, что разыскиваю двоих по обвинению в убийстве.

Туве наполнила бокалы и заметила:

– Разве не тем же самым ты занимаешься каждый день?

Гунарстранна молча ткнул пальцем в проигрыватель. Элла Фицджеральд пела первые строки Autumn in New York.

Некоторое время они слушали молча.

– Ты меня перебила, – сказал он после паузы.

– Ну да, точнее… мы с Эллой.

– Двое подозреваются в убийстве охранника, Арнфинна Хаги, и в поджоге, отягощенном убийством.

– Что они за люди?

– Двадцатидевятилетняя модель, которая рекламирует нижнее белье, и рецидивист, который пять восьмых своей жизни просидел за решеткой, а официально живет на пенсию по инвалидности.

– Почему ты думаешь о них даже сейчас?

– Сам удивляюсь.

Оба снова замолчали. Элла передала микрофон Луи Армстронгу. Туве присела рядом с Гунарстранной на диван и положила голову ему на плечо. Так они и сидели в полумраке. Когда на улице из-за угла выворачивали машины, лучи фар скользили желтыми прямоугольниками по потолку. А Луи Армстронг дул в свою трубу.

Глава 39

Все было похоже на декорацию к второсортному фильму. Был вечер. Стройная черноволосая женщина, трогательно балансируя на высоких каблуках, вышла из кованых металлических ворот и подошла к низкой спортивной машине. Ее силуэт был четко виден издали в свете уличного фонаря. Она села в машину. Мягко, но решительно хлопнула дверца. Взревел мотор, и машина, похожая на большого сытого хищника, тронулась с места. Фрёлик провожал взглядом красные задние фонари. Времени у него полно. Главное – не спешить. Он осторожно открыл калитку и по дорожке, посыпанной галечником, вышел на лужайку. В доме залаяла собака. Он невозмутимо шагал дальше. Присел под старой яблоней, выжидая. В окне первого этажа мелькнула тень. Кто-то вглядывался в темноту. Собака все заливалась. Наконец тень отошла от окна. Вскоре затихла и собака. Франк Фрёлик задумался, вспоминая нервного поджарого сеттера.

«Что, собственно, я здесь забыл и зачем, скорчившись, сижу в темноте под деревом?»

Он проморгался – глаза были сухими. Сейчас уже поздно сомневаться и выискивать в своем плане ошибки.

Мороз крепчал; пахло снегом. На черном небе не было ни звезд, ни луны. Фрёлик ждал на своем посту, как будто выслеживал лося: сидел неподвижно, ловя любые признаки движения. Через час в подвальном окошке зажегся свет. Фрёлик посмотрел на часы и отмерил себе срок: семь минут. Свет в окошке не гас. Вскоре осветилось еще одно подвальное окошко. Прошло четыре минуты. Больше в доме свет нигде не горел. Пять минут… Минутная стрелка в очередной раз поползла по кругу. Фрёлик задышал чаще. Шесть минут… Он выпрямился. Ему приходилось сдерживать себя, чтобы не броситься вперед и не выбить дверь. Семь минут. Все! Он в три прыжка пересек лужайку, взбежал по ступенькам и три раза позвонил. Снова залаял пес. Фрёлик бросился вниз с крыльца. Спрятался за углом, на веранде, стараясь не шуметь, и снова посмотрел на часы. Приказал себе расслабиться и глубоко дышать. Пес положил передние лапы на подоконник и оскалился. За прозрачной занавеской были видны красные десны и белые клыки.

Фрёлик услышал шаги, человек поднимался из подвала. Раздался мужской голос, обрушившийся на пса, но тот продолжал неистово лаять. Фрёлик дождался, пока откроется парадная дверь. Когда свет от двери упал на противоположную сторону лужайки, он выбил ногой стеклянную дверь веранды и под звон осколков услышал, как выругался хозяин. Пес подбежал и тяпнул его за ногу. Фрёлик пнул его, сеттер, скуля и визжа, отлетел прочь. Он ворвался в дом и увидел хозяина, который двигался навстречу из прихожей. Не говоря ни слова, Фрёлик врезал ему кулаком по физиономии. Потом замахнулся и ударил еще раз. Нарвесен упал. Фрёлик перекатил его на живот, наступил на спину коленом и потянулся за синтетическими шнурами, висевшими у него на поясе. Пес снова бросился на него. Он лаял, рычал и пытался укусить его за бок. Фрёлик пихнул его кулаком, и пес упал на пол. Потом он связал Нарвесену руки шнурами и встал. Пора позаботиться о сеттере. Когда пес снова бросился на него, Фрёлик перехватил его на лету и так крепко зажал ему морду, что тот запищал, едва не задохнувшись. Фрёлик выпустил пса, тот безжизненно упал на пол. Попробовал встать, но задние лапы разъезжались. Поджав хвост и скуля, сеттер пополз под стол.

Фрёлик огляделся. Нарвесен пока не опасен. Он стоял на коленях со связанными за спиной руками и изрыгал ругательства, но Фрёлик его не слышал. В камине горел огонь. С потолка свисала большая хрустальная люстра. Гостиная была обставлена массивной, добротной мебелью, на стенах висели картины.

«Зачем я это делаю?» – спросил себя Фрёлик.

Он подбежал к входной двери, которую Нарвесен оставил открытой, захлопнул ее и повернул ключ в замке. Поднялся по лестнице на второй этаж. Нарвесен продолжал вопить. Не обращая на него внимания, Фрёлик начал распахивать одну дверь за другой. Ванная… Спальня… Кабинет! Выдвинул по одному ящики письменного стола. Они оказались набиты бумагами. Закрыв ящики, Фрёлик сдавленно хохотнул. Вернулся к лестнице, сверху посмотрел на Нарвесена и подумал: «Не сбежал, но и не погнался за мной. Значит, на втором этаже ничего нет».

Он спустился на первый этаж. Нарвесен сидел на полу. Глаза его горели ликующим, торжествующим огнем. Фрёлик проследил за его взглядом. Дверь!

Как только он приблизился к ней, Нарвесен снова разразился площадной бранью.

За дверью была еще одна лестница, которая вела в подвал. Фрёлик спустился по ней и оказался в неотделанном, с серыми бетонными стенами и полом подвале. Пахло сыростью. В дальнем углу жужжал морозильник. Фрёлик подошел к нему и увидел проем, ведущий в соседнее помещение. Там Нарвесен устроил винный погреб. В толстых стеновых нишах хранились бутылки – по паре сотен в каждой нише. Он зашагал дальше и очутился в бойлерной. Почти всю противоположную от входа стену занимал громадный стальной котел. Напротив стоял другой котел, современный. От него во все стороны расходились трубы. Фрёлик вытер пот со лба. Услышав тихие звуки скрипок, пошел дальше. Взревел бойлер, сработал автомат, зажглась газовая горелка. Впереди показался довольно низкий проем. Фрёлик пригнулся, переступил порог и оказался в уютной маленькой комнате. Посередине стояло дорогое итальянское кресло-трансформер. Из миниатюрного музыкального центра лилась музыка. Моцарт? Бар с напитками. На столике сбоку от кресла – полбутылки коньяка «Камю» и один бокал. А перед креслом – сейф с открытой дверцей. Увидев в сейфе картину, Франк Фрёлик нагнулся.

– Не трогай!

Фрёлик выпрямился. Голос Нарвесена звучал резко и четко. Он как будто проснулся. Фрёлик повернулся. Инге Нарвесен стоял на пороге; руки у него были по-прежнему связаны за спиной, лицо в крови. Фрёлик вынул картину из сейфа.

– Положи на место!

– Почему?

Они посмотрели друг на друга.

– Тебе конец, – прошипел Нарвесен. – После сегодняшнего тебе конец!

– Я уже догадался, что ты мстительный, – ответил Фрёлик. – Но ты перегнул палку. Сильно себе навредил – поджег мой загородный дом. Так что теперь моя очередь.

Нарвесен прислонился к стене, его лицо оказалось в тени. Фрёлик видел только прищуренные глаза. Он принялся рассматривать картину. Она оказалась больше, чем ему представлялось. Полотно вставили в довольно массивную и широкую раму.

– А ну, шагай наверх! – приказал он, показывая на лестницу. – Apres vous![9]9
  После вас (фр.).


[Закрыть]

– Сначала поставь картину на место!

– Здесь распоряжаюсь я.

– Ты что, еще не понял? Ты ничто. Завтра тебя выкинут с работы. Ты полицейский? Я не шучу.

Фрёлик на миг зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что Нарвесен, набычившись, пошел на него. Фрёлик снова зажмурился. Рука словно сама собой взлетела вверх…

– А ну, пошел!

Нарвесен отлетел к стене. Фрёлик схватил бутылку коньяка и замахнулся ею. Нарвесен стих.

– Осторожнее с картиной!

– Давай наверх!

Нарвесен, спотыкаясь, стал подниматься; ему трудно было идти по лестнице с руками, связанными за спиной. Он ударился плечом о стену и чуть не упал.

– Шевелись!

Оказавшись в гостиной, они встали по разные стороны камина. Дыхание у Фрёлика было прерывистым. Он снова зажмурился, отгоняя кровавую пелену. В руках он сжимал деревянный прямоугольник, массивную позолоченную раму, в которую была вставлена небольшая картина. Женщина в шали держала на руках толстого кудрявого младенца. «Значит, вот она какая!» Фрёлик приказал себе правильно дышать: вдох, выдох, глубже… Нарвесен настороженно смотрел на него. «Он не знает, каково мое психическое состояние». Собственный голос показался Фрёлику чужим:

– Вот не думал, что такая большая штуковина поместится в банковскую ячейку.

– Там она лежала без рамы… Пожалуйста, осторожнее, я только что ее вставил.

– Картина красивая, но неужели она стоит пять миллионов?

– Пять миллионов за такую картину – ничто. Пустяк. Многие знатоки с радостью отдадут в десять раз больше, лишь бы в их коллекции появилось нечто подобное.

– Почему?

Нарвесен замялся. Посмотрел на картину, на выбитую стеклянную дверь, ведущую на веранду, снова на картину, затем на Фрёлика.

«Дыши глубже, выдох… вдох…»

– Все произведения искусства… – начал Нарвесен и плотно сжал губы, когда Фрёлик поднял картину к свету.

– Продолжай!

– Все произведения искусства на каком-то этапе стоят очень дешево. Чем известнее произведение, тем выше цена. Извини, мне страшно на тебя смотреть. Зачем ты так ее вертишь? Поставь, пожалуйста!

– Объясни, что ты имеешь в виду.

Нарвесен несколько раз глубоко вдохнул, не сводя взгляда с Фрёлика.

– Для меня как для коллекционера искусство и произведения искусства – не просто две стороны одной медали. Они часть моей жизни, они неотделимы от меня. Я связан с произведениями искусства не только интеллектуально, но и духовно. Нельзя забывать, что искусство говорит на языке символов. С помощью искусства мы наделяем смыслом окружающий нас мир. Искусство делает нас людьми…

– И так далее, и тому подобное, – перебил его Фрёлик. – Объясни, почему именно эта картина? Беллини, «Мадонна с младенцем»…

Черты лица Нарвесена как будто заострились, а может, Фрёлик стал лучше видеть его. Лоб у маклера покрылся испариной. Он откашлялся.

– Тысяча четыреста двадцатый год – важная веха в истории искусства. В этом году итальянский ученый изложил математические основы учения о перспективе. Представители дома Беллини стали одними из первых великих. Джованни Беллини вписывал алтарные образы в архитектуру храмов таким образом, что создавалась полная иллюзия продолжения храмового пространства. Хотя влияние на него оказала византийская и нидерландская живопись, он преломил ее по-своему и изображал окружающий мир совершенно новыми для того времени выразительными средствами. Его творчеством открывается период, который принято называть «золотым веком венецианской живописи». Беллини заложил основы современной эстетики. Вот почему его шедевр – жемчужина моей коллекции. Хотя ее размеры невелики, в ней сконцентрированы все самые главные составляющие человеческой жизни: природа, божественное начало, Сын Человеческий и Мадонна. Я никогда не устаю любоваться этой картиной. Это моя «Мона Лиза», Фрёлик.

– Она не твоя.

– Она принадлежит мне.

Фрёлик поднял картину еще выше.

– Принадлежала.

Нарвесен встревожился.

– Как картина к тебе попала?

– Не спрашивай, все равно не скажу.

– Кто продал тебе ее?

– Не спрашивай, все равно не узнаешь.

– Зачем тебе шедевр, который ты никогда не сможешь показать другим? Чтобы держать его в подвале и тайком дрочить на него? Дожидаешься, пока твоя любовница уедет, тайком прокрадываешься в свое святилище и…

– Как ты не понимаешь? Неужели ты не знаешь, что такое страсть?

– Знаю, – сказал Фрёлик, и в голове у него снова всплыло: «Длинные трубчатые кости. Запах дыма. Боль…» Он поднес к губам бутылку «Камю» и отпил прямо из горлышка. Потом подошел к Нарвесену, достал из кармана складной нож и перерезал шнуры, стягивавшие его запястья. Растирая руки, Нарвесен умоляюще спросил:

– Скажи, чего ты хочешь? Денег у меня хватает.

– Не сомневаюсь.

– Назови цену!

– Вполне понимаю твои слова насчет страсти, – сказал Фрёлик, хватая Нарвесена за волосы и запрокидывая ему голову. Нарвесен со стоном рухнул на колени. – Но я не могу смириться с тем, что ты пытался сжечь меня заживо. – Фрёлик выпустил свою жертву. Нарвесен пошатнулся и упал ничком.

Фрёлик взял бутылку, облил картину коньяком и бросил ее в камин. Картина сразу же занялась. Ее охватили языки пламени. Когда до Нарвесена дошло, что происходит, он с жутким криком бросился к камину. Франк Фрёлик подставил ему ногу, и Нарвесен грохнулся на пол, но тут же пополз к камину на четвереньках, протягивая руки к огню. Фрёлик со всей силой пнул его. Картина горела, весело шипя. Краска пошла пузырями, лица исчезали в пламени. Затрещала деревянная рама. Неистовые оранжевые языки огня добрались до женщины, до ее лица. Нарвесен завыл. Теперь вся картина была охвачена пламенем. Только по резьбе и можно было отличить раму от простого полена. Пес, который до тех пор смирно лежал под столом, снова залаял, потом выскочил из своего укрытия и укусил Нарвесена за ногу. Фрёлик ухмыльнулся. Он больше не мешал Нарвесену, который голыми руками выхватил из огня то, что осталось от картины, и все пытался погасить огонь, дуя на него, как ребенок, который задувает свечи на именинном торте. Фрёлик и собака наблюдали за ним.

– Теперь мы квиты, – сказал Франк Фрёлик. – Радуйся, что я тебя не спалил.

Гунарстранна вышел от Туве почти в час ночи. За то время, пока они ужинали, прошел снег. Тротуар покрывал пушистый белый ковер толщиной в несколько сантиметров. Гунарстранна с трудом добрался до стоянки такси на Саннакервейен. На дорогах царил полный хаос. Машины заносило. Работал снегоочиститель с включенным оранжевым проблесковым маячком. Перед тем как ехать к Туве, Гунарстранна перевел мобильник в беззвучный режим. Сейчас он завибрировал в его нагрудном кармане.

Ему звонил Люстад из криминальной полиции. Люстаду сообщили о трупе. Покойного звали Видар Балло. По предварительной версии, он умер от передозировки наркотиков у себя дома, в Холмлине.

Гунарстранна лишился дара речи. Да и что он мог сказать, стоя на тротуаре на Саннакервейен холодной ночью? Люстад продолжал:

– Смотрителю пришлось взломать дверь его квартиры, потому что соседи стали жаловаться на запах. Теперь понятно, почему он несколько дней не открывал дверь.

Гунарстранна проводил взглядом проехавшее мимо свободное такси марки «Мерседес».

– Что-то ты тихий, – заметил Люстад. – Я тебя разбудил?

– Нет, нет. Я возвращаюсь домой. Время смерти уже известно?

– Судмедэксперты сообщат о своих выводах через несколько дней. Да и я все узнал совершенно случайно. Позвонил его матери в Квенанген, а ей только вчера сказал священник. Эксперты почти не сомневаются, что он умер от передоза.

– Наверное, я последний, кто видел его в живых, – мрачно сказал Гунарстранна.

– Кому поручат дело? Тебе?

– Вообще-то решения принимаю не я.

– Значит, нам теперь придется пересмотреть некоторые версии. Я имею в виду – и нам, и вам.

– Совершенно верно.