Текст книги "Современная семья"
Автор книги: Хельга Флатланд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
ЭЛЛЕН
Симен прикрепил на холодильник несколько моих записок с переставленными буквами. Мне приходится перечитывать их по два-три раза, чтобы заметить, в чем дело, но когда до меня в конце концов доходит, мне всегда смешно.
В начале наших отношений Симен недоумевал, почему при своей дислексии я выбрала профессию, так тесно связанную с языком. Я объясняла, что в этом нет ничего странного: именно благодаря дислексии мне гораздо больше других были интересны язык и проблемы коммуникации. Ощущение того, что пришлось столкнуться с системой, в которую невозможно проникнуть, осталось со мной до сих пор и ничуть не изменилось с начальной школы. Длинные линейки с шифром – его никак не удавалось взломать, пока я не изобрела собственный метод: не читать одно слово за другим, а угадывать все предложение по двум-трем знакомым словам. «Теперь мне самой кажется поразительным, как долго и успешно этот метод срабатывал, но, с другой стороны, не исключено, что это больше говорит об уровне наших тогдашних учебников», – рассказывала я Симену. Не помню, чтобы у меня возникало ощущение стыда, связанное с неумением читать, как это описывают другие диалектики; долгое время я думала, что читать могу. И только в средней школе, когда учительница норвежского обнаружила мою дислексию, я поняла, что не читала никогда. Мне пришлось предпринять огромное усилие, чтобы изменить выработанную систему, которая вопреки всему функционировала, и убедить себя, что способ, при котором я читаю медленнее и допускаю больше ошибок, цепляясь за повернутые в разные стороны хвостики букв, – единственно верный.
Но борьба с буквами заставляла меня все больше задумываться о языке. Осознание того, что я никогда не буду владеть письменной речью так, как все остальные, привело к увлечению и стремлению разгадать, какая же сила таится в буквах, какое воздействие оказывают на нас слова. «Все-таки у нас есть кое-что общее – вера в слово», – любит повторять мама, не чувствуя за собой никакой вины в том, что они с папой не разглядели вовремя мою дислексию. И даже напротив, оба протестовали, когда учительница обратилась к ним по поводу проблемы, о которой родителям должно быть известно. «Она бегло читает», – возразил папа. «Лучше, чем старшая сестра», – добавила мама. Но когда они привели меня на консультацию к логопеду и мне дали тест, где невозможно было схитрить – так логопед назвала метод, которым я пользовалась до того момента, – мама с папой увидели собственными глазами, что я неспособна без усилий прочесть даже простые слова «лист», «чашка», «скамейка».
«Но у нас никто больше не страдает дислексией», – объясняла мама логопеду, когда они все же признали, что это если не проблема, то, во всяком случае, вызов; папа в этом смысле опережал время и уже в восьмидесятые отказывался называть что-либо проблемой, у него все именовалось вызовом. «Да, перед ним стоят определенные вызовы», – говорил он о нашем двоюродном брате с тяжелой инвалидностью, которому лишь во взрослом возрасте впервые удалось попасть во многие места, доступные людям, способным подняться по ступенькам; папа как будто видел в его параличе и болезни стимул для достижений. Мы с Хоконом и Лив всегда посмеивались над папиным любимым выражением; «Да уж, перед ними стоят определенные вызовы», – говорили мы о самых ужасных ситуациях, и со временем это стало абсолютно серьезной оценкой любого события – от природных катастроф и эпидемий до разнообразных психологических проблем знаменитостей.
Я никогда не могла понять этого веяния – называть реально существующие проблемы вызовами как бы из деликатности по отношению к тем, кто с этими вызовами сталкивается. К примеру, когда сейчас я действительно не могу забеременеть, было бы лучше, чтобы мой врач прямо сказал: это проблема – и не давал мне бессмысленных советов принять вызов.
Так или иначе, принимая в расчет родственников с обеих сторон, насколько они могли вспомнить, я оказалась единственной в семье, кто столкнулся с вызовом дислексии. Теперь я об этом почти не думаю, это просто часть моей личности, и, несмотря ни на что, с этим стало намного легче жить после появления компьютеров и мобильных телефонов с функцией автозамены.
Некоторые из записок на холодильнике я писала наскоро, не сосредоточившись, когда спешила выйти из дома. В основном речь идет о том, что надо купить или забрать, не забыть либо починить.
«Не будьза про килнику!» – гласит одна из записок. Это новая, ей всего три недели, напоминание Симену забрать меня после обследования. Дополнительное УЗИ, которое я на всякий случай сделала в частной клинике несколько недель назад, показало, что, вероятно, есть небольшая деформация матки. Я одновременно вздохнула с облегчением – наконец-то хоть какой-то ответ – и тут же задумалась, стоит ли говорить об этом Симену. Я сумела продержаться не больше четырех мучительных часов и рассказала обо всем за ужином. Кажется, на лице Симена тоже мелькнуло облегчение, ведь и он получил подтверждение того, что мы оба уже знали: виновата я, и осознание этого сделало Симена необыкновенно великодушным и заботливым. «Конечно, я встречу тебя», – сказал он, когда я объяснила, что теперь мне предстоит новое обследование, гистеросальпингография. «А написать сможешь?» – спросил Симен, и я рассмеялась – в первый раз за день.
Они не выявили серьезных отклонений. «Но в некоторых случаях уже само исследование, контрастное вещество, которое мы ввели, помогает матке раскрыться и способствует зачатию, – сказал доктор. – Просто попробуйте еще». Симен выглядел разочарованным, и я понимала, что едва ли что-нибудь могло бы вдохновлять его меньше, чем перспектива дальнейших попыток. Сейчас я воспринимаю его тело чисто механически, приходится закрыть глаза и сосредоточиться, чтобы вспомнить, каким привлекательным оно мне казалось когда-то: красивые продолговатые бицепсы, широкая спина и шея, большие руки. Чуть кривоватый нос, густые брови. То, как он смотрел на меня. Теперь исчезло и это. Симен больше не смотрит на меня так, как раньше, и я догадываюсь по себе, как неприятно стало ему мое тело.
Наступил ноябрь. Мы больше не предпринимали никаких попыток и даже не говорили о них. В Америке проходили президентские выборы, и я постоянно была занята, разъясняя журналистам газет, радио и телевидения, какими риторическими стратегиями пользуются оба кандидата. Хокон считает, что не нужно быть дипломированным специалистом по риторике, чтобы видеть насквозь Хиллари или Трампа. «Ты говоришь о риторике так, как будто это обман, который надо разоблачить, – спорила с ним я. – Это наивный и слишком упрощенный подход, не ожидала от тебя такого. Кроме того, очень показательно, что ты называешь кандидата мужского пола по фамилии, а кандидата-женщину – по имени». – «Примитивный ход, не ожидал от тебя такого», – ответил Хокон.
Я впервые за долгое время позвонила ему, когда услышала в гостях у мамы, как она говорит по телефону и ей отвечает мягкий мужской голос. Моим первым порывом было набрать Лив, но проще оказалось созвониться с Хоконом, мы не настолько близки. «Ты разговаривал с мамой в последнее время?» – спросила я. «Ну да, так», – ответил он. «А ты в курсе, что у нее новый приятель?» – «Это ты про Мортена, что ли?» – «А откуда ты знаешь, как его зовут? Ты видел его?» – выспрашивала я, пораженная осведомленностью Хокона. «Нет, ни разу, просто мама упомянула о нем несколько дней назад», – ответил он. Я не нашла причину, по которой мама стала бы рассказывать о своем новом мужчине Хокону и в то же время скрывать это от меня. «Лив тоже знает?» – поинтересовалась я. «Не уверен, но думаю, да, – предположил Хокон. – Она ведь всегда все знает». И действительно, это вполне характерно для мамы – она скорее доверится Лив и Хокону, чем мне. «Ну и что там у них происходит?» – снова спросила я. «Они просто друзья», – ответил Хокон. «Как говорила бабушка, да?» Бабушка неизменно называла наших бойфрендов друзьями: так, Олаф оставался «другом» Лив еще долгое время после свадьбы. «Точно не знаю, – сказал Хокон. – По-моему, они сами пока не решили».
Хокон сообщил мне, что мама с Мортеном познакомились на Сицилии и с тех пор продолжают общаться. И в общем, это все, что ему известно. Я не стала настаивать, так и не сумев определить по его голосу, действительно ли он воспринимает это так легко или все же расстроен. Мое раздражение неожиданно сменило объект и обратилось на папу и маму: с одной стороны, они постоянно старались ограждать Хокона от любых огорчений, а с другой – поскольку они оба так близки к нему, а он так зависим от них, родители разговаривают с ним больше, и ему приходится куда тяжелее, чем Лив или мне.
«А с Лив ты не говорил?» – спросила я. «Нет, она мне не звонила. А тебе?» – «Тоже нет. Наверняка страшно занята на работе и с детьми». – «Да», – согласился Хокон. И несмотря на то, что он умеет поддерживать беседу намного лучше, чем я, и в принципе способен разговаривать с кем угодно, где угодно и о чем угодно, вдруг стало тихо. В конце концов Хокон сказал, что ему пора, а я автоматически ответила «созвонимся на днях», сама в это не веря; он утвердительно хмыкнул, и мы оба повесили трубку.
Лив словно подслушала наш разговор и на следующий день прислала сообщение, предлагая собраться втроем и выпить пива.
Мы встретились несколько дней назад в Тёйене – конечно, там, где удобнее всего Хокону: он недавно купил квартиру в районе Кампен. Хотя ему ближе всех и он должен был прийти первым, я опередила его на десять минут. Лив прислала сообщение, что придет позже, так горячо извиняясь, что нельзя было сердиться, хотя я никогда не понимала, как некоторым людям удается постоянно опаздывать. Вот, к примеру, мои брат и сестра. «Опаздывать – это не круто», – объясняла я Хокону. Подозреваю, что он думает именно так и как бы демонстрирует силу, не обращая внимания на лишние пять минут или на время вообще. «Нежелание серьезно относиться к чужому времени и договоренностям попросту от невоспитанности и выдает твою неуверенность», – говорю я. «Невоспитанность», пожалуй, самое страшное слово в нашей семье. И папа, и мама с самого раннего нашего возраста обозначали им что-то ужасное, чего нужно бояться, равно всего вульгарного и пошлого. В последние дни мне несколько раз хотелось позвонить маме, чтобы сказать, как пошло выглядит ее поведение, как это невероятно вульгарно – познакомиться на курорте с мужиком, едва расставшись с мужем. Особенно в семьдесят лет.
Хокон вошел в кафе в Тёйене в десять минут восьмого. «Сейчас семь часов десять минут», – констатировала я, пока он вешал куртку на спинку стула. «Так и Лив пока нет», – заметил он в свое оправдание. «Да, но она хотя бы написала». – «Ну извини, – сказал Хокон. – Можно я в утешение закажу тебе пива?» – «Да, надо ведь почтить память Клинтон», – ответила я, понимая, что Хокон немедленно углубится в дискуссию, которая в этом году повторялась уже несколько раз. Разговаривать с братом и сестрой – одно из моих самых любимых занятий: что-то понятно без слов, а другое изумляет, и мы одновременно похожи и непохожи в том, как думаем и говорим. И хотя Лив и Хокон способны поразить меня новыми аргументами, в основном я могу предугадать направление и логику их мысли.
Но я не предвидела ни одного из обвинений, которые Лив бросила в лицо мне и Хокону, когда она наконец появилась двадцать минут спустя.
Мы с Лив всегда часто ссорились, а до подросткового возраста вдобавок и дрались. Помню, как она цеплялась за дверцу холодильника, чтобы посильней размахнуться для толчка или пинка, нацеленного на меня, а я тянула ее за волосы, впивалась ногтями в предплечье и щипалась. Но все эти схватки, насколько помню, проходили бесследно, мы не придавали им значения. Скорее они были элементом нашего общения, и мы могли рассмеяться, едва окончив драку, это не задевало нас изнутри. Те немногие ссоры, которые мне запомнились, были связаны с чем-то другим: так, однажды после летних каникул в нашем домике Лив заявила, что мама и папа разводятся – все из-за меня, и целую осень я ходила с жутким комом в животе, выискивая признаки того, что так и случится. «Тем летом и осенью действительно была очень тяжелая атмосфера, и виновата в этом была ты», – говорила мне Лив позднее. Я и сама верила в это, потому что летом со мной было трудно.
Теперь понятно, что это не имело отношения ни ко мне, ни к гормонам, из-за которых я тогда перестала узнавать свое тело и мысли; ни к тому, что я постоянно была злой и расстроенной, как никогда прежде, ненавидела свое тело и ходила по пляжу в огромных худи, раздражаясь на маму и папу. Они казались мне глупыми и несправедливыми, я бунтовала против всего, что они делали, и при любом удобном случае ужасно, коварно нападала на маму, отвергая ее попытки приблизиться ко мне. Все это закончилось тем, что однажды вечером в конце лета я вылила котел с крабами, поссорившись с папой, который не пустил меня в гости к подружке, жившей по соседству, потому что к нам должны были приехать дядя с тетей.
И наступившей осенью всякий раз, когда мама и папа принимались спорить, Лив смотрела на меня, и в ее взгляде читалось: это твоя вина. До сих пор помню, как невыносимо было сознавать, что Лив винит меня, потому что я боялась, что она может оказаться права, и потому что мне всегда хотелось и хочется добиться ее одобрения, чтобы Лив гордилась мной.
Лучше бы они тогда и расстались, думаю я теперь. Есть что-то горькое в том, как папа раз за разом повторяет, что им уже многие годы не было хорошо вместе – если вообще и было когда-нибудь; они слишком долго жили вместе и все время мечтали о чем-то другом.
Звонок в дверь раздается на следующий день после того, как я встречалась с Лив и Хоконом. Я лежу в кровати, белая наволочка в черных пятнах от туши. Я позвонила в офис предупредить, что сегодня работаю дома – часто мне так удобнее – и не совсем хорошо себя чувствую, что почти правда. Меня тошнит от разговора с Хоконом и Лив, и болит голова после утренней ссоры с Сименом.
Сегодня на рассвете, еще до того, как мы проснулись, я прижалась к нему, но Симен оттолкнул меня, совершенно инстинктивно. Мы оба еще дремали, и я положила руку ему на грудь, просто так, мне всего лишь хотелось ощутить его присутствие и связь между нами; наверняка это желание возникло из-за вчерашнего столкновения с Лив и Хоконом. Симен проснулся, вздрогнул и, вскрикнув, резко оттолкнул меня. Казалось, он сам удивился своей реакции, не знаю – может быть, смутился, но так или иначе он поднялся рывком и, одеваясь, раздраженно пробормотал: «Могла бы сперва спросить». – «Спросить, можно ли к тебе прикасаться?» Симен молча ушел в ванную и включил душ. Потом я услышала, как хлопнула входная дверь, – кажется, он впервые ушел не попрощавшись.
Услышав звонок, я неохотно встаю и накидываю халат. Не нужно было спать голой; если бы на мне была пижама или футболка, Симен чувствовал бы, что нас разделяет надежная оборонительная линия; вероятно, ему хотелось уйти еще с той минуты, когда я, голая, пьяная и беззаботная, нырнула в кровать вчера вечером.
Позвонить в дверь без предупреждения могут только торговцы и контролеры телевизионных лицензий, поэтому я всегда выхожу на балкон, чтобы посмотреть, кто там, прежде чем открывать. Перегнувшись через перила, смотрю вниз. В четырех этажах подо мной перед дверью подъезда бегает трусцой папа; на нем спортивная форма, густые седые волосы торчат из-под шапочки как львиная грива. Сегодня холодно, и мелкие стремительные облачка пара выдают, что у него сбилось дыхание. Я стою и смотрю на него чуть дольше, чем следовало бы; папа запрокидывает голову и глядит вверх, он не знает, на каком этаже я живу, он здесь еще ни разу не был. Я отскакиваю назад – вряд ли он сумел меня заметить – и делаю вид, что удивлена, услышав его голос в домофоне.
Бегу в ванную и убираю остатки макияжа под опухшими глазами, быстро натягиваю спортивные штаны и худи Симена. Я успеваю открыть дверь ровно в тот момент, когда папа огибает последний поворот лестничной клетки и оказывается в нескольких шагах от меня. Он ходит быстро, у него легкая походка, несмотря на больное колено. И наверняка он находится в лучшей форме, чем я; ненавижу заниматься спортом. И Лив, и Хокон унаследовали эту потребность двигаться, тренироваться. Лив даже считает, что у нее зависимость: она испытывает абстинентный синдром, если не удается побегать. А я и в этом больше похожа на маму. «Мы с тобой более спокойные», – часто говорила мне она, когда в праздники или на каникулах остальные уходили втроем на пробежку или занимались другими видами спорта. И мы с ней демонстративно усаживались в кресла или на диван, открывали пиво и чипсы, поедали шоколад или другую не менее нездоровую пишу, и я до сих пор не знаю ничего приятнее, чем это краткое, принадлежавшее только нам, тайное время, проведенное с мамой.
– Да уж, у тебя тут еще и бесплатные тренировки, – папа кивает в сторону лестницы, затем стягивает шапочку и обнимает меня.
– И да, и нет, – улыбаюсь я, указывая на дверь лифта за его спиной.
Папа смеется.
– У тебя пробежка? – спрашиваю я, пропуская его в прихожую.
– Да, вот вышел пробежаться и решил посмотреть, дома ты или нет, я же еще не видел квартиру, – отвечает папа.
– Да, как-то много дел было в последнее время, – поясняю я, пока совесть борется с ощущением собственной правоты. – Хочешь кофе? Или чай?
– С удовольствием выпил бы чашечку чая, – соглашается папа, снимая кроссовки.
Я иду на кухню, оставляя его самостоятельно осматривать квартиру, и слышу, как папа открывает двери в ванную, в спальню, на балкон, простукивает стены, трубы или что-то там еще. Невольно улыбаюсь: мне становится приятно; он по-прежнему все проверяет, заботясь обо мне. Симен, вероятно, увидел бы в таком осмотре пренебрежение к нему и к нам, поэтому я рада, что его нет дома. С папой как будто меняется атмосфера и квартира становится меньше и теплее.
– Эллен, у тебя прекрасная квартира, – говорит папа, входя на кухню.
– Да, нам здесь очень нравится.
Я наливаю кипящую воду в чайник, ставлю его на маленький кухонный столик перед папой и достаю чашки.
– Планировка почти как у меня, хотя моя будет поменьше, – замечает папа, прикидывая на глаз метраж кухни.
Папа выше ростом, чем большинство людей, и шире в плечах, а в моем воображении он всегда был еще выше и крепче. Он казался мне таким сильным, надежным, неизменным. Сейчас, когда я пытаюсь представить себе, как папа сидит в своей маленькой квартире, он и сам вдруг становится маленьким, слабым и печальным.
– Как проходит твоя самостоятельная жизнь? – спрашиваю я, как будто он студент, недавно съехавший от родителей.
– Нормально, просто все еще непривычно. И, признаюсь, немножко пусто, – отвечает папа.
Надо было его навестить.
– Ты ведь всегда можешь отказаться от развода, – говорю я с улыбкой, хотя предлагаю это всерьез – и еще мне хочется проверить, знает ли папа о Мортене.
– Это зависит не только от меня, – произносит он.
– Хорошо, будь твоя воля, ты переехал бы обратно?
– Нет, все не так просто. Я по-прежнему считаю, что стало лучше, – отвечает папа, и я не могу понять, действительно ли он так думает, или в нем говорит гордость, стыд, возможно, что-то еще.
Я разливаю чай, тот же самый сорт, который всегда пили они с мамой, и единственный, который покупаем мы с Лив и Хоконом.
– По-моему, это глупо с твоей стороны, – замечаю я.
– Мы с твоей мамой – два достаточно здравомыслящих человека, которые вместе пришли к общему решению. Как я уже говорил, прежняя жизнь практически ничего нам не давала, – возражает папа, и мне вновь хочется ответить, что странно предполагать, будто в их возрасте от брака можно получить нечто иное, кроме детей и внуков, но я сдерживаюсь, не решаясь спорить.
– Сколько тут всего метров? – спрашивает папа нейтральным тоном, меняя тему.
– Кажется, около семидесяти пяти, включая балкон, – отвечаю я.
Он с улыбкой кивает.
– Ты разговаривала с Хоконом? – спрашивает папа через некоторое время.
– Да, мы как раз вчера встречались с ним и Лив, выпили пива в Тёйене.
– Да что ты? – удивляется папа; в его голосе слышится облегчение.
Я не в силах рассказать ему о разговоре с Лив и Хоконом, о том, как это было ужасно, в каком отчаянии Лив, как подчеркнуто равнодушен Хокон, как мы сидели за столиком, словно чужие друг другу, а Лив казалась даже враждебной. «Ты вообще ничего не делаешь, – кричала она мне. – Ты совершенно безответственна. Мне всю жизнь приходится все делать одной, а ты приходишь, когда захочется, и получаешь семейный уют и тепло, когда тебе удобно. И вот теперь, по-твоему, я должна отвечать и за это».
«Я думала, она знает про нового маминого мужчину, это получилось не специально», – объясняла я Хокону, когда Лив ушла. Кажется, я и вправду считала, что она в курсе, хотя, вероятно, в ту минуту, когда я громко заявила об этом Лив, мне хотелось ранить и ее, и маму, чтобы как-то отомстить за посыпавшиеся на меня обвинения. Нечестно взваливать на меня ответственность за решение родителей. Но я не ощутила ни тени злорадства, увидев, насколько раздавлена Лив.
«Мы жили во лжи», – повторила она несколько раз за вечер, стараясь подобрать точные слова. Хо-кон молчал. «Это не ложь, даже если теперь они разводятся, – все было настоящим», – попробовала возразить я, не понимая, что хочет сказать Лив. Но сегодня, мне кажется, начинаю понемногу ее понимать; это затягивает фальшью все наши воспоминания, опыт и представления, связанные с семьей, если мама и папа сумели одним щелчком уничтожить сорокалетний брак, с легкостью отказавшись от союза, в котором появились мы. По крайней мере, судя по всему, так это видится Лив, хотя я и не могу читать ее мысли, как раньше.
Лично я никогда не находила ничего особенно героического в том, чтобы продолжать исчерпавшие себя или мучительные отношения, вне зависимости от обстоятельств, – если есть дети, им будет лучше со счастливыми родителями, думала я; и те, кто не расстается в такой ситуации, выглядят беспомощно и нелепо. Теперь же колеблюсь между утвердившейся точкой зрения и простым соображением, возникшим из-за реакции Лив: если уж они сумели продержаться вместе все это время, то наверняка точно так же смогли бы дойти до конца.
Мне хочется поговорить об этом с папой, рассказать ему, что произошло между мною, Лив и Хоконом, заставить его взять на себя ответственность и навести порядок в той неразберихе, которую создали они с мамой. Но у меня не получается на него рассердиться.
Мне так спокойно, пока мы сидим с ним рядом на кухне, что сейчас я просто стараюсь удержать это чувство. Пусть он только будет здесь, мой папа, и мы на минутку притворимся, будто все хорошо, у меня есть семья, хотя бы одна семья, на которую я могу надеяться, рассчитывать, полагаться. Я так устала. Я такая маленькая.
– А как вы поступите с лишней комнатой? – спрашивает папа, явно не думая ни о чем, кроме пустующей комнаты, и не догадываясь, чего в ней не хватает, – десять квадратных метров, заставленных обломками невысказанных надежд и ожиданий.
Ох, папа.
Когда возвращается Симен, я по-прежнему лежу в кровати, не задумываясь, что это выглядит почти демонстративно. Я весь день не проверяла ни электронную почту, ни телефон – насколько помню, такое со мной впервые. Лив считает, что у меня настоящая интернет-зависимость, и я действительно испытываю физический и психологический дискомфорт, если на несколько часов остаюсь без доступа к Сети. Умом я понимаю, что не пропущу ничего важного и нет никакой необходимости проверять почту, сообщения или «Фейсбук» каждые полчаса. «Но честно говоря, это все равно что лишиться руки или ноги, – призналась я Симену в Хорватии, когда умудрилась забыть телефон в отеле. – Как будто тебя отключили от мира и теперь ты вне происходящего. И это совершенно не радует». – «Зато это радует меня», – сказал Симен. Он установил для себя не менее двух часов цифрового де-токса в день, а в выходные и того больше, и считает, что только в это время он подключен к реальному миру. «Ты ужасно стар, – говорю ему я. – Думать, будто интернет и все связанные с ним возможности не являются частью реального мира, слишком старомодно».
«Все это в той же мере реально, как, например, вот это дерево», – однажды сказала я, постучав по стволу, когда мы шли по тропинке вдоль берега озера Согнсванн. Симен начинает нервничать, если сидит дома без доступа к компьютеру, телефону и сериалам Netflix. По его мнению, устаревшие взгляды как раз у меня. «Вот увидишь, – рассуждает он, – ты относишься к тому поколению, для которого интернет – нечто настолько новое, что мы все попросту дилетанты. А те, кто еще только растет, будут смотреть на него совсем иначе; уже сегодня любой школьник разбирается в этом лучше тебя, и у него более естественное отношение к цифровым технологиям по сравнению с тем, какое преувеличенное значение придаем им мы». Я не решилась упомянуть о том, что установленные им для себя и явно тяжкие ограничения тоже естественными не назовешь.
Обычно по утрам, еще в постели, я сначала проверяю почту, новости и соцсети в мобильном. Сегодня я даже не вспомнила об этом, просто лежала тихо, не шевелясь, не пытаясь сформулировать ни одной связной мысли после ухода папы. Завернувшись в одеяло, я слушаю, как Симен варит себе кофе, разговаривая по телефону с братом. Они общаются гораздо более церемонно, чем мы с Лив и Хоконом, соблюдая все правила вежливости. Столкновение вроде вчерашнего для них абсолютно немыслимо. Да и вся наша семейная ситуация немыслима в исключительно правильной семье Симена; и хотя до сих пор мне казалось, что крайне утомительно жить вот так, когда о многом не говорится вслух и не бывает ни разговора начистоту, ни откровенного спора, сейчас мне хочется, чтобы в моей собственной семье не высказывали всё без утайки, оставляли что-то при себе и поменьше стремились бы к подлинному и «настоящему» – теперь эти установки выглядят эгоцентричными и претенциозными.
Слушая голос Симена, я в первый раз за день проверяю свой телефон. Когда я захожу на «Фейсбук», сразу выскакивает реклама частной клиники по лечению бесплодия, у меня начинает звенеть в ушах и давить в груди, я закрываю страницу и откладываю мобильный в сторону. Слышу, как Симен подтверждает, что мы обязательно приедем в воскресенье, перед тем как повесить трубку. Не помню, чтобы на воскресенье нас куда-то приглашали, но, возможно, «мы» – это уже не мы с ним. Услышав, как приближаются его шаги, я закрываю глаза и притворяюсь, что сплю. Он останавливается на пороге, и я пробую представить себе, как он сейчас выглядит, но не могу, я не помню его лица, не знаю его. Внезапно меня поражает, как мы отдалились друг от друга, как сильно я цепляюсь за то, что утратило свою основу. Он и я – теперь уже не мы, остались две отдельные детали, которые не стыкуются друг с другом.
Симен тихо стучится. Я открываю глаза.
– Спишь? – спрашивает он.
Симен переоделся в серые спортивные штаны, которые я надевала днем, и белую футболку. Из-под красной кепки торчат кудрявые волосы – я надеялась, такие будут у нашего ребенка. Он вдруг стал похож на маленького мальчика. Я отрицательно качаю головой и приподнимаюсь. Симен садится на кровать с краю, я поджимаю ноги, чтобы освободить ему место, – не знаю, показалось ли это ему приглашающим жестом или отталкивающим. Он вздыхает, смотрит в пол, потом на меня.
Я жду, сейчас он порвет со мной, и про себя молюсь, чтобы он сказал, что больше не может, что уходит от меня.
– Прости, – говорит Симен. – Утром на меня что-то нашло, сам не знаю отчего; у меня вдруг возникло ощущение клаустрофобии, похожее на припадок.
Я смотрю на него и не знаю, что сказать.
– Это деструктивный паттерн. Я не могу так больше; вернее, мы так больше не можем, – продолжает он.
Вот оно начинается, я приготовилась и снова зажмурила глаза.
Симен смеется.
– Что ты делаешь? – спрашивает он.
– Готовлюсь, – шепчу я, не открывая глаз.
Я чувствую, как его пальцы касаются моей щеки, потом гладят волосы, мое открытое плечо, легко и ласково, почти робко; затем он берет мою руку и крепко сжимает ее.
– Готовишься к чему-то такому, что я могу сделать? – переспрашивает Симен; по его голосу я понимаю, что он все еще улыбается.
– Да.
– Ну и правильно! – неожиданно громко отвечает он спустя мгновение и ложится на меня, притягивая к себе в излишне крепком объятии, щиплет за бок, целует в лоб; и так сладко быть рядом с ним и ничего не ждать, что я смеюсь и плачу, отгоняя мысль о том, что разговор ни к чему не привел, и в воздухе между нами по-прежнему висят заградительные аэростаты.
Мы с Сименом встретились на вечеринке у общих знакомых. Я знала, кто он, – всегда это уточняю, рассказывая историю нашего знакомства, хотя и не понимаю, почему для меня важно упомянуть об этом; наверное, просто сказать, что мы встретились на вечеринке, кажется мне слишком банальным. Скорее всего, я унаследовала это представление от мамы с папой. Они всегда повторяли, что познакомились в университете, а вовсе не на вечеринке, которая, как стало известно со временем, и была истинным местом их первой встречи.
Эта история завораживала меня еще с раннего детства. Пусть она и не особенно увлекательна сама по себе, есть что-то мистическое, отдаленное в мыслях об их молодости, об их жизни до меня, Лив и Хокона. «Да, это почти закон природы: все отпрыски интересуются тем, как встретились их родители, потому что эта встреча – исходная точка для их собственного существования», – объясняю я Симену, который никогда не спрашивал своих родителей о том, как они познакомились, то ли ему и не рассказывали, то ли он забыл. «Значит, не рассказывали, – замечаю я. – Ты не смог бы забыть такую важную деталь».
Мама с папой обычно говорят, что познакомились на студенческих дебатах. Папа вспоминает, как мама подняла руку и задала несколько критических вопросов и его привлекла мамина активная позиция и твердые убеждения. А мама уверяет, что он все путает, ей просто было интересно, и она, помнится, задала всего один осторожный вопрос – у мамы с папой вообще очень разные взгляды на уровень их политической активности в студенческие годы. «Так, может, вы попросту в разной степени интересовались политикой?» – предположила я, но ни один из них не хотел этого слышать. Так или иначе, долгое время официальная версия событий гласила, что родители познакомились именно на этих дебатах, пока не выяснилось, что настоящая встреча произошла на вечеринке несколько недель спустя – там они первый раз разговорились. Узнав об этом в четырнадцать или пятнадцать лет, я была глубоко поражена тем, что их – а значит, и моя – исходная точка оказалась иной, чем они раньше рассказывали.
