Текст книги "Современная семья"

Автор книги: Хельга Флатланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

ЭЛЛЕН

В мясе много крови, алая жидкость сочится между волокон филе телятины, когда я протыкаю вилкой корочку стейка. Изо всех сил стараюсь не вспоминать о той крови, которую видела сегодня утром, проснувшись от нее. Большие кровяные пятна на постельном белье, пижаме и на моих бедрах. «Мое тело хочет что-то доказать», – сказала я Симену, стягивая с кровати простыни. Он еще лежал. «Даже не думай, – говорит мое тело, – я покажу тебе, что чем больше ты надеешься, тем сильнее и тверже мое „нет"». «Ни черта у тебя не выйдет», – пробормотала я быстро и очень тихо. В этот раз я не плакала, не то что месяц назад.

В прошлом месяце, точнее двадцать девять дней тому назад, утром в Осло была низкая облачность и шел холодный дождь.

Солнечные лучи, проникшие через окно, когда я стояла под душем сегодня утром, запах моря и пряный аромат воздуха здесь, в Италии, помогли мне чуть спокойнее справиться с этим поражением. «Все-таки сегодня папин день рождения, – сказала я Симену, когда вода смыла с меня кровь и первую болезненную реакцию. – В любом случае буду делать вид, что ничего не случилось, спрячу в себе». Он ответил: «Да, давай воспользуемся этим днем по полной программе», крепко обнял, и мне показалось, что его согнутая шея пахнет разочарованием.

Я высвободилась из его рук и вышла из комнаты, не обернувшись. На кухне первой, в чьи глаза я взглянула, была Хедда. Я старалась не смотреть на нее, чтобы не потерять самообладания, потому что Хедда всегда напоминает мне о том, чего у меня нет. В этом году она так выводила меня из себя, что я едва сдерживалась; ярость приходит ниоткуда и внезапно накрывает меня, и остается только отстраниться. Безобразное состояние, и я даже не смогла признаться в этом Симену, потому что сознаю, насколько все неправильно, мелко и постыдно. Поэтому сегодня я решила приготовить для Хедды джем, конечно прежде всего в пику Лив, да еще положила побольше сахара – Лив с Олафом, по-видимому, боятся его больше всего на свете. И вдруг сегодня мне легче оттого, что рядом Хедда и я могу касаться ее шелковистых волос и нежной кожи, смотреть, как искренне она наслаждается приторным до невозможности джемом, который я приготовила только для нее.

Легче и от покупки сумки за пять тысяч крон; сознание необходимо переключить на что-то другое. Легче оттого, что Симен остался дома с моей семьей и провел утро, играя в бассейне с Агнаром и Хеддой, – может быть, это было самым простым решением, пусть так. Легче, если прогуляться по площади старого города, вместе с Лив выбирать мясо и овощи, разговаривать, о чем угодно – об ужине, о том, что папе уже семьдесят. «Помню, в детстве я часто пробовала вообразить, каким он будет в старости, – рассказывала мне Лив. – Ну вот как он будет выглядеть в семьдесят лет, к примеру, ведь тогда он будет совсем древним. Наверное, я даже толком не могла представить себе, что можно жить так долго. А оказалось, что он вообще не изменился».

Не думаю, что папа не изменился: он стал как бы утрированной версией самого себя, даже в чем-то карикатурной. Я пыталась объяснить это Симену перед отъездом в Италию. «Как и большинство людей, – заметил Симен. – Ближе к концу человек просто себя пародирует, хочет он того или нет». – «Интересно, почему так происходит, – сказала я. – Может, из-за того, что скоро умрут, люди стараются оставить точное впечатление о себе перед тем, как уйти, чтобы мы, оставшиеся, лучше их запомнили?» Симен рассмеялся: «Страшно себе представить, какой ты будешь в семьдесят, в тебе уже столько пафоса». И добавил: «Но поскольку мы все с возрастом зацикливаемся на себе, может, я и не замечу».

Мы с Сименом вместе уже больше года, и до сих пор, когда он упоминает об отдаленном будущем, в котором есть мы, мне хочется выдохнуть с облегчением. Он единственный мужчина, который смог внушить мне страх быть брошенной; во всех прошлых отношениях какая-то часть меня упорно надеялась, что другому станет скучно еще раньше, чем мне; я искала непредсказуемости, а не щенячьей преданности и зависимости. А теперь мне хотелось быть уверенной в Симене, в том, что он останется со мной, как бы мое тело ни старалось саботировать наши планы. Но Симен не дает гарантий.

Я удивилась, когда он согласился поехать с моей семьей в Италию. Трудно понять, нравятся ли они ему, с ними Симен всегда какой-то нервный, ему неуютно, он пытается это скрыть и становится хвастливым и завистливым, особенно если рядом папа. Я пробовала шутить, уверяя Симена, что ему нет никакой необходимости соревноваться с папой, но разве не этим ли он занят? Оказалось, это одна из немногих тем, над которыми Симен не смеется и явно шутить не готов. «Мне что, нельзя до тебя дотронуться при твоих?» – как-то спросил он меня. И чаще всего получается, что у него уже есть другие планы, когда я спрашиваю, не хочет ли он поехать со мной на ужин к родителям, или предлагаю просто провести время с моей семьей. Сначала мне это казалось странным: все прошлые бойфренды радовались встречам с моими родными чуть ли не больше меня, но постепенно я поняла, что Симен, вероятно, чувствует то же, что и я: мне нравится его семья, но не так, как моя.

Но сейчас он здесь. Со мной и с ними, в Италии, чтобы отметить папин семидесятилетний юбилей. Все время нашего путешествия до этого дня я ощущала какие-то изменения в моем теле, что-то прикрепилось внутри меня и начало расти; груди болели, меня тошнило, тяга к кофе исчезла, и мне постоянно хотелось в туалет – я читала, что все эти симптомы проявляются в первые недели беременности. На этот раз я чувствовала себя совершенно уверенной, вероятно потому, что надо было убедить Симена, который начал падать духом, и сумела убедить себя. «Вот, потрогай, – говорила я, подставляя грудь его ладоням. – Чувствуешь, она стала больше, как бы набухла?» А потом я опускала его ладонь к низу живота, который уже два дня ободряюще мурлыкал.

Месяц за месяцем меня полностью поглощало ожидание. Я почти ничего больше не могу вспомнить за последние полгода, я только ждала. Знаю, было и многое другое, к примеру, я написала текст одного из важнейших в этом году правительственных выступлений, оказавшего, судя по всему, заметное влияние на результаты опроса общественного мнения спустя неделю; еще мы с Сименом впервые вместе встречали Рождество, а на Новый год поехали в Нью-Йорк – и я была страшно растрогана, когда Симен достал из нагрудного кармана пиджака маленькую бутылочку безалкогольного шампанского; я разговаривала, ходила в гости, смеялась с мамой, папой, братом и сестрой, друзьями; жизнь шла как обычно, но, когда я думаю об этом времени, все сливается воедино и кажется таким неважным, отчетливо вспоминаются только ожидание и разочарования. Постепенно к ним примешивался страх: что-то не так, не может быть, чтобы это случилось именно со мной, и еще картинка: мы с Сименом сидим в белой комнате, и доктор в белом халате объясняет, что проблема во мне. К сожалению, ваше тело несовместимо с созданием новой жизни, оно лишнее на этой земле, бракованное.

Этот образ возникает на сетчатке регулярно, особенно в последние два месяца, хотя Симен очень старается утешить меня, говорит, что все получится, не надо из-за этого нервничать; бывает, проходит гораздо больше времени, прежде чем удастся зачать ребенка, и это абсолютно нормально. Но я видела, как он гуглит «бесплодие у женщин», а когда у меня в прошлый раз наступили месячные, он набрал в поисковике «беременность в менопаузу». Симен на три года моложе меня. Мне тридцать восемь, и это безмолвно давит на нас, на меня. Нам нужно спешить, пока еще не поздно.

В то же время я понимаю, что должна бороться со стрессом, об этом пишут на всех сайтах и форумах: вероятность зачатия гораздо ниже, если организм находится в состоянии стресса. Я листала форумы мамочек, над которыми раньше смеялась, выискивая истории женщин, у которых беременность наступала, когда они меньше всего ждали этого: мы уже перестали надеяться, расслабились, тут-то оно и случилось, и тому подобное. Даже неловко думать, сколько разнообразных рекомендаций я собрала в копилку за этот год, в каких только позах не пробовала спать, хотя на самом деле понимаю: все это чушь. Симен смеялся надо мной, а я отвечала, что попытка не пытка, но все-таки обещала пойти к врачу, если и в этот раз не получится.

Сегодня папин день рождения, и я все время скрывала, что со мной происходит, стараясь не замечать собственных мыслей, держать их на расстоянии, но после двух бокалов – первых за отпуск и за несколько месяцев, – выпитых под равнодушным взглядом Симена, я больше не в состоянии сдерживать свой гнев и боль. Я не обращала внимания на разговор за столом, не знаю, о чем мы говорили, вполуха слушала нудную, переполненную штампами речь Лив, которую она наконец-то заканчивает, так неуверенно оглядываясь на меня, что мне остается только одобрительно улыбнуться – она, бедная, так мучилась с этой речью, – хотя это противоречит моим принципам: признание и похвала должны быть заслуженными. Я стараюсь собраться, делаю несколько больших глотков воды, смотрю на Симена, который выпил больше меня и теперь пребывает в чересчур хорошем настроении, бросаю беглый взгляд в сторону мамы – она выглядит беспокойной и как будто чего-то ждет, у нее всегда такое выражение, когда в центре внимания находится кто-нибудь другой. Я направляю на маму весь свой гнев: сегодня она попросту не имеет права быть настолько поглощенной собой, и когда мама сообщает, что не собирается произносить речь в честь папы – наверняка из-за того, что Лив в своем выступлении слишком сосредоточилась на нем, а не на ней самой, – во мне все закипает от ярости.

– Но почему? – спрашиваю я, контролируя свой голос, как учила многих политиков.

Мама пристально смотрит на меня; когда-то этот взгляд казался мне страшнее всего на свете – снисходительный, ясно указывающий на мою ошибку, почти презрительный. Мне не раз приходило в голову, что я никогда не смогла бы смотреть так на своих детей – как будто и в самом деле их презираю. Но теперь этот взгляд меня не пугает, я знаю, это просто манипуляция и мама не совсем презирает меня. Возможно, сейчас дело и не во мне.

– Что значит «почему»? – переспрашивает она. – Я только что объяснила: скажу дома, когда вернемся в Осло.

– Но раз ты так любишь поговорить перед публикой, может, выступишь и там, и здесь? – продолжаю я, по-прежнему контролируя свой тон. Это ведь не слишком большая жертва ради человека, за которым ты замужем вот уже сорок лет? – добавляю я, имитируя ее голос; дешевая шутка, но мне все равно.

Симен смеется, как и всегда, когда возникает неловкая ситуация. Вообще-то, это поразительно эффективный механизм снятия напряжения, и чаще всего он срабатывает, но не в эту минуту, не с мамой и не со мной. На Лив тоже не действует: она побледнела и наверняка вне себя из-за того, что я пытаюсь испортить папин праздник; несколько секунд я подумываю сдаться и оставить все как есть. Но тут ловлю взгляд папы, и он выглядит таким расстроенным, что это придает мне уверенности, и ради него я даю волю своему гневу.

– Прекрати, Эллен, – шипит мама. – Что с тобой такое?

– Что со мной? – громко повторяю я. – Скажи лучше, что с тобой!

Мама долго смотрит на меня. Кажется, она хочет что-то сказать, но в конце концов просто с грохотом ставит на стол стопку грязных тарелок, которую держала в руках.

Олаф и Симен подскакивают. У Лив такой вид, будто она вот-вот расплачется. Хокон, как обычно, молчит, уставившись на стол.

– Если тебе так хочется услышать речь, можешь выступить сама, ты ведь этим зарабатываешь? – громко и резко произносит мама.

Она оглядывает остальных, словно замечает, что мы не одни за столом, и добавляет, смягчившись:

– Мне просто не хотелось бы высказать сейчас все, что я придумала для речи в Осло, перед друзьями и коллегами Сверре. К тому же вы наверняка слышали все это раньше.

Мама внезапно стала называть папу по имени, и это выглядит так же демонстративно, как если бы я вдруг назвала ее «Туриль» вместо «мама». Я закатываю глаза, чтобы показать ей, что ее риторика неуместна и никого не введет в заблуждение.

– Странно. По-твоему, папа не вынесет, если ты скажешь ему приятные слова два раза кряду? Или есть другая причина? – спрашиваю я.

Мама не отвечает, глядя на меня с таким тяжелым выражением, как будто я бросаю вызов судьбе, оспаривая ее право интересоваться только собой; и то, что теперь она находится в центре внимания, как и хотела, злит меня еще больше.

– Всю поездку ты вела себя очень странно, – я уже не в силах остановиться. – Что происходит?

Собственно, я не смогла бы описать, как именно вела себя мама, до этого момента я почти не обращала на нее внимания. Как и все остальные, я была поглощена собственными мыслями и надеждами. Но смею предположить, что права, и этого достаточно.

– Пусть на это лучше ответит Сверре, – произносит мама неожиданно спокойным тоном и поворачивается к папе: – Ты не хочешь рассказать им, в чем дело?

– Мы решили развестись, – немедленно отвечает папа, почти перебив ее, словно он только и ждал возможности выговорить эти слова.

Все молчат. Симен смотрит на меня – в этот раз он сидит на противоположной стороне стола, – и, встретившись с ним взглядом, я думаю: а ведь это мне предстояло объявить сегодня важную новость. У нас будет ребенок. Спасибо большое. Мы не хотели говорить, пока не были в этом уверены, все было непросто. И с днем рождения, папа, скоро ты снова станешь дедушкой!

– Но это вовсе не так трагично, как звучит, – говорит мама.

Она снова садится за стол, и я чувствую клокочущую во мне ярость – обращенную на нее, на папу, на всю эту абсолютно неправильную ситуацию. Да за кого они себя принимают?

– Не трагично, что вы разводитесь? – говорю я.

– Эллен, пойми, мы всячески пытались, но не нашли другого выхода.

Мне хочется закричать: «Вы даже понятия не имеете, что значит пытаться», хотя я знаю, что это не так. Я смотрю на папу, вот сейчас он объяснит, что это шутка или все несерьезно, и они по-прежнему будут жить вместе. Но он говорит совсем другое:

– В этом браке ничего не осталось для нас обоих. Никакого будущего.

– Ты знала об этом? – обращаюсь я к Лив.

У нее точно такое же выражение лица, как в детстве, когда она боялась, что в чем-то провинилась: распахнутые в отчаянии глаза и полураскрытый рот; у Лив в репертуаре есть пара сотен вариантов этого выражения, словно она постоянно хочет попросить прощения, хотя и нет никакого повода.

Лив сокрушенно качает головой, несомненно обдумывая, кого из нас спасать первым.

– Нет, – коротко отвечает она.

– Мы сами осознали это совсем недавно, – говорит мама. – Просто мы отдалились друг от друга.

– Что-то сломалось еще много лет назад, – произносит папа.

Хотелось бы знать, а что, собственно, должно работать в браке, когда тебе уже семьдесят, что еще нужно, кроме возможности оглянуться на созданное вместе, – и о какой бы сфере жизни ни шла речь, и мама, и папа могли бы сделать это с чувством удовлетворенности.

– Мы уже не раз говорили об этом, – добавляет папа.

Он смотрит на меня. Может быть, папа имеет в виду тот разговор зимой, когда мы катались на лыжах и он упомянул, что мама хочет, чтобы он окончательно вышел на пенсию, а он предпочел бы по-прежнему работать хотя бы два дня в неделю, пока коллеги не возражают. Папа одним из первых оценил преимущества интернета, он любит это подчеркивать, и, вероятно, мы действительно чуть ли не первыми в стране подключили домашний интернет – из чистого любопытства. Папа – математик по образованию и много лет проработал в банке, но в конце девяностых вместе с одним молодым сотрудником создал модель аналитического инструмента, которую приобрел для дальнейшей разработки международный концерн. Этих денег хватило на организацию собственной компании, и с тех пор они выпустили уже несколько инструментов для анализа данных и оптимизации работы поисковых систем. Сейчас, как мне кажется, папины знания несколько устарели, хотя он в этом никогда не признается, разве что перед самим собой, но он воплощает историю компании. «Роботы не заменят личный опыт», – любит повторять папа; Хокон категорически с этим не согласен, просто пока еще не нашлось робота, способного занять папино место, и дважды в неделю папа выходит на работу в качестве консультанта. Вместе с пробежками это придает его жизни смысл. По его мнению, мама могла бы проявить великодушие и понять это. Я была с ним согласна. «Так чего же она хочет?» – спросила я. «В том-то вся и штука, – ответил папа. – Я не знаю. Ну не может же она хотеть, чтобы я постоянно мельтешил у нее перед глазами дома или чтобы мы ездили на отдых непонятно отчего по четыре раза в год?» – «А что она на это отвечает?» – поинтересовалась я. «Я не спрашивал», – сознался папа. «Тогда надо спросить, – возразила я. – Выяснить, как она себе это представляет, почему ей так важно, чтобы ты полностью вышел на пенсию». – «Она скажет, что это ради внуков, – заметил папа, – что мы сможем проводить с ними больше времени, что сейчас мы общаемся гораздо меньше, чем хотелось бы». Я промолчала, хотя мне показалось совершенно нелепым, что мама может определять, чего «мы» хотим, сразу за двоих.

– Нет, со мной ты об этом не говорил, – подает голос Хокон, прерывая поток моих мыслей.

Я по очереди оглядываю всех за столом: папу, маму, Лив, Олафа, Симена, Хокона. Только Симен встречается со мной взглядом и, поколебавшись, строит губами и бровями гримасу, так точно резюмирующую ситуацию, что я не могу не расхохотаться. Я смеюсь громко и зло. А потом смотрю на маму и папу.

– Отдалились? Нет будущего? Серьезно? Да вам же обоим уже семьдесят! – говорю я.

Никто не отвечает. Мой взгляд цепляется за тарелки, которые мама оставила на столе, и я вдруг вспоминаю, что мы еще не съели десерт. Я с вызовом смотрю на маму, потом на папу: любопытно, как они теперь выкрутятся, чтобы довести праздник до конца. Во всяком случае, помогать им я не собираюсь. Скрестив руки на груди, я откидываюсь на спинку стула. Лив откашливается, очевидно готовясь что-то сказать, но умение решать конфликты никогда не входило в число ее достоинств, и я отрицательно мотаю головой: не надо, пусть разбираются сами!

В конце концов положение спасает Агнар: он подходит к столу, завершив компьютерную игру, которой был занят весь последний час; из-за наушников он ничего не слышал, и, не замечая, как изменилось общее настроение – в этом он похож на Олафа, – Агнар спрашивает, скоро ли мы будем есть торт.

– Да! Самое время для торта, – отвечает мама с преувеличенной решимостью, встает и уносит тарелки на кухню.

Агнар занимает свое место рядом с папой, который кладет руку на спинку его стула, и до конца вечера они с мамой цепляются за Агнара как за спасательный круг.

Я просыпаюсь от спазмов внизу живота, боль пронзает правую сторону моего тела. До тридцати с лишним лет у меня не было болей при месячных, и в первый раз я подумала, что это аппендицит. Среди ночи позвонила в дежурную клинику, меня соединили с участливым доктором, который после нескольких вопросов определил, что это менструальное недомогание. Я так смутилась, что хотела тут же повесить трубку, но у доктора, очевидно, было время поговорить, и он спросил, повторяются ли такие же интенсивные боли каждый месяц. Я ответила, что до сих пор мне не приходилось звонить в больницу по этому поводу, и попыталась рассмеяться, но он сказал, что все может оказаться серьезным, многие женщины испытывают такую острую боль, что не в состоянии работать. Когда он задал вопрос о детях и я ответила «нет», он объяснил, что нерожавшие женщины старше тридцати часто сталкиваются с усилением болевых ощущений. Я поблагодарила его за помощь и больше не думала об этом, но за последний год боль превратилась в еще одно напоминание о том, что я слишком долго откладывала, полагая, что это никуда не денется, о том, какую идиотскую, беззаботную жизнь я вела, и поэтому я воспринимаю боль как заслуженное наказание.

Я встаю, иду в ванную, глотаю две таблетки парацетамола и включаю душ, направляя теплые струи воды на живот мелкими круговыми движениями. Прислоняюсь к кафельной плитке и плачу – обо всем сразу. «Ужин точно в типичном скандинавском нуаре», – подытожил со смехом Симен, когда мы легли. Я кивнула. «Не хватало только разоблачений, – сказала я. – Если не считать того, что мама и папа оказались стариками, внушившими себе, будто жизнь способна еще что-то им предложить, и готовыми принести в жертву всю семью, чтобы найти себя». – «А может, разоблачения еще впереди, – предположил Симен. – Мы же не знаем, что там у них произошло». – «Да ничего там не происходило», – отрезала я, абсолютно уверенная, что ничего не случилось, просто они то рассуждают о пенсии, то упорно отказываются признавать свой возраст.

Мама вышла на пенсию в шестьдесят семь, она работала редактором в издательстве и, как говорила сама, пожалела о своем решении четыре дня спустя; словно это зависело от нее – стареть или нет. Она по-прежнему их консультирует, да еще нескольких авторов, которые не хотят ее отпускать, она часто упоминает об этом с плохо скрываемой гордостью, но, очевидно, так и есть: увлеченные своим творчеством писатели по-прежнему звонят маме в любое время. Однако сейчас, под душем, мне приходит на ум, что у произошедшего, вероятно, есть какая-то причина, что у мамы попросту слишком много свободного времени, ей скучно и она ищет, чем бы его заполнить, а папы для этого недостаточно; ей не хватает подтверждения ее профессиональных качеств, признания и внимания, которые она получала на работе, и ни папа, ни все мы вместе не можем этого заменить. Меня внезапно осеняет: наверное, маме недостает чувства удовлетворения от работы и она стремится к жизни, в которой было бы больше смысла, чем в буднях обычной пенсионерки, папиной жены. Не исключено, два года назад я смогла бы понять маму, теперь же это выше моих сил: кажется необъяснимым, почти несправедливым, что она – с тремя детьми и двумя внуками – ощущает свою жизнь пустой. Это касается и папы, но мне трудно представить, чтобы идея о разводе исходила от него: папе есть чем заполнить свою жизнь. И даже с избытком, как, видно, считает мама, и я возвращаюсь к размышлениям о том, почему она была так озабочена его выходом на пенсию.

После ужина они оба легли спать – в одной комнате. Интересно, о чем они говорили, когда остались наедине, если, конечно, вообще что-либо сказали. Когда Агнар был уже не в силах сидеть за столом и Лив обнаружила – с преувеличенно разыгранным ужасом, – что он должен был лечь целых два часа назад, Агнара отправили спать, а затем разошлись и все остальные. Лив, по обыкновению, принялась за уборку, это ее главная тактика в любой трудной ситуации – убирать и твердо соблюдать обычный распорядок, в том числе время отхода Агнара ко сну. Это настолько важно для нее, что Лив становится просто одержимой, и мы с Хоконом часто подшучиваем над ней. Но не сегодня. Симен и Олаф помогали Лив убирать со стала, а мы с Хоконом не двинулись с места. Я еще больше злилась при мысли, что мама с папой просто встали и отправились спать, предоставив остальное нам, и мы вынуждены осмысливать принятое ими решение в их отсутствие. «Ты как, ничего?» – наконец спросила я Хо-кона. Я не знала, что еще сказать. Он тихо засмеялся и пожал плечами. Вернулись Олаф и Симен, и втроем они принялись обсуждать итальянскую премьер-лигу, а я пошла на кухню к Лив. Когда я увидела, как она стоит и рыдает над миской салата, невозможно было не рассмеяться. «Лив, что ты, не плачь», – шептала я, обняв ее за плечи.

Лив всегда зависела от родителей сильнее, чем я, от их признания и одобрения всего, что она делает, даже когда стала взрослой. Помню, она практически спрашивала позволения выйти замуж за Олафа, переживала и звонила мне каждый день, прежде чем решиться рассказать родителям, что они хотят обвенчаться в церкви, будто ничего хуже по отношению к маме с папой она сделать не могла. «Лив, – не выдержала я, – ты ведь делаешь это не для того, чтобы порадовать или огорчить маму с папой, это должно радовать только вас с Олафом». «Хотя потом может и огорчить», – добавила я, смеясь. «Тебе легко говорить, – возразила Лив. – Ты не знаешь, каково это». – «Что именно?» – «Когда у родителей такие огромные ожидания и предубеждения по поводу всего, что я делаю». – «Неправда, – ответила я. – Ты сама в равной степени участвуешь в появлении этих ожиданий, сама ждешь, что они будут чего-то от тебя ожидать. Это порочный круг». Тогда мне было двадцать шесть, и я не подозревала, как много буду думать о семье и насколько важным станет это для меня двенадцать лет спустя.

А вдруг у нас никогда не будет детей, говорю я себе, стоя под душем. Тогда моей единственной семьей останется та, которая у меня есть.

В июне мы с Сименом покупаем нашу первую общую квартиру.

Вернувшись из Италии – минус одна воображаемая беременность, минус два женатых родителя, – я первым же делом принялась просматривать объявления о продаже недвижимости. Я была уверена, что Симен может бросить меня в любой момент, что наши отношения стали очень хрупкими. На обратном пути я сидела в самолете рядом с папой и пыталась расспросить его о том, что же все-таки у них случилось. «Ничего особенного, – ответил папа. – Всегда кажется, что должна быть какая-то исходная точка – событие, что-нибудь конкретное, но на самом деле все происходит очень медленно и постепенно. Я даже не знаю, когда это началось». – «Но ведь вам было хорошо вместе», – настаивала я. «Разумеется, – кивнул папа. – Но с другой стороны, немалую часть времени мы прожили вместе скорее из чувства долга, чем по желанию, и я думал, что так правильно». Я обернулась, чтобы посмотреть на Лив, та сидела на несколько рядов дальше. Она бы подтвердила: да, так и бывает, такова жизнь. Если бы я могла сказать папе то же самое, переубедить его… но я молчала. «Странно, – продолжал папа, – люди заключают самые разнообразные договоры для закрепления разного рода отношений, а ведь далеко не каждый контракт необходимо соблюдать пожизненно, особенно если условия изменились». – «Какие условия?» – спросила я. «Мы с Туриль оба очень изменились, мы уже не те, какими были, когда познакомились, поэтому неизвестно, подходим ли мы теперь друг другу».

«Они никогда друг другу не подходили», – сказала я потом Симену. Я и раньше задумывалась над тем, насколько по-разному они воспринимают окружающее и взаимодействуют с миром. Мама склонна к конфронтации и напряжению, она более чувственна, а папа отстранен, логичен, и его эмоции возникают на другой почве. «У них нет никаких общих интересов, кроме нас, – объясняла я Симену. – Папа сказал, они в прямом смысле слова заключили договор и придерживались его. Как ты думаешь, они когда-нибудь любили друг друга?» Я понимала, что Симен не может ответить, но вопрос был отчасти риторическим – мне хотелось, чтобы он увидел разницу между ними и нами. «Я считаю, что отношения и семья должны быть основаны на том, что два человека любят друг друга, и сделали свой выбор не из практических соображений, страха и тому подобного», – говорила я, пытаясь успокоить Симена.

Симен очень увлечен идеей семьи, с ясными отношениями и заданными рамками. Все должно быть как можно более нормальным, недвусмысленным и упорядоченным. Симен терпеть не может всякую муть, как он выражается; я не совсем уверена, что улавливаю смысл, который он вкладывает в это слово, но развод семидесятилетних родителей, безусловно, легко вписывается в эту категорию.

До сих пор мы жили в квартире, которую он купил несколько лет назад еще со своей бывшей подружкой. И несмотря на то, что я поменяла мебель, перекрасила стены, развесила по стенам мои картины, заполнила ящики и шкафы моими чашками и одеждой, это по-прежнему ее пространство, с ее гвоздями в стене, ее шкафом-купе, ее кухонными полками. Раньше я никогда не испытывала ревности и почти с облегчением осознала, что это она будит во мне мелочное чувство собственности и потребность в самоутверждении. Я не без гордости рассказала об этом Симену: «Ты же видишь, как мне тяжело жить в квартире, которую вы купили вместе, с которой у тебя связано столько воспоминаний, я не знаю, где и чем вы тут занимались». И хотя Симен ответил, что понимает меня, мы прожили в этой квартире еще целый год. «Наши дети не могут родиться здесь», – твердо заявила я полгода назад. «Да, конечно», – согласился Симен. И тогда я принялась изучать объявления о продаже недвижимости, поначалу с не вполне искренним энтузиазмом, потому что нет ничего хуже переезда.

Наша новая квартира находится в районе Санкт-Хансхауген, на четвертом этаже с лифтом и видом на парк, куда мамы выходят на пробежку, толкая перед собой специальные прогулочные коляски. Четыре комнаты и балкон. Квартира стоила почти на миллион крон дороже среднерыночной цены, поэтому, несмотря на то что мы с Сименом оба хорошо зарабатываем, пришлось безответственно взять огромную ипотеку; это обошлось нам настолько дорого, что выглядело почти как бунт против папы, который всегда учил нас с Лив и Хоконом ответственному отношению к деньгам.

Процесс покупки квартиры захватил меня полностью. Ожидания, надежды, разочарования – я перенесла все свои чувства на объявления, показы, торги, проигрыши, растущие суммы ипотечного займа, новые показы квартир, новые торги, – и вот наконец пьянящее чувство победы, мы здесь, Симен и я. В нашей новой квартире, за нашим новым кухонным столом – нам, конечно, пришлось купить новую мебель, которая сюда подходит. Мы открыли бутылку вина. После возвращения из Италии Симен не особенно давит на меня насчет алкоголя, и, хотя это беспокоит меня само по себе, до чего же все-таки усыпляюще приятно пить, пока не надоест. «Все равно ведь бессмысленно не пить целый месяц, если я точно знаю, что не беременна», – убеждала я Симена в самом начале. И беззаботно добавила: «Ну или я могла бы не пить в последнюю фазу цикла». Симен предложил нам обоим совсем отказаться от алкоголя: ни к чему рисковать, зачем мне это, если гораздо лучше быть уверенными в том, что мы все делаем правильно? «Для Ребенка», – уточнил он. И с этим было трудно спорить. «Так лучше для Ребенка», как будто он уже существовал. Мы на самом деле говорили о нем в последние полгода именно так: Ребенок, с большой буквы. Симен тоже совсем не пил из сочувствия ко мне, даже перестал покупать свой любимый сыр и не ел мясную нарезку на Рождество, и все это давило на меня еще больше. «Ешь и пей как обычно, пожалуйста, – сказала я ему после четвертой неудачной попытки. – Возьми себе большой кусок бри, мне невыносимо думать, что из-за меня ты отказываешь себе в удовольствиях». – «Но мы же вместе», – ответил Симен, продолжая соблюдать свою излишне буквальную солидарность.