Текст книги "Современная семья"
Автор книги: Хельга Флатланд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Я всегда считала само собой разумеющимся, что на родителей можно положиться как на свидетелей нашего существования, и до сих пор мне не приходило в голову, что многое они могли приукрасить, скрыть или вовсе сочинить. Конечно же, я видела, насколько папа и мама разные, и никогда не понимала их брака – да и не особенно задумывалась над этим, – но твердо была уверена, что они сами находят в нем смысл, что-то такое, чего я не замечаю, не понимаю и не могу осмыслить, но что, безусловно, существует под внешней оболочкой. Я думала, что мне, по словам Лив, попросту не хватает опыта, чтобы воспринять это.
В Италии, стоило им упомянуть о разводе, мне сразу подумалось, что они никогда не были нежны друг с другом, как мы – были – с Сименом, но Лив стала меня поправлять, даже разозлилась. «Ты не в состоянии понять, как много любви во всем, что они делают друг для друга», – сказала она. Но и у нее самой очень ровные, скучные отношения с Олафом, Лив элементарно скопировала брак мамы и папы, поэтому она не может не оспаривать мою точку зрения.
Когда я снова заглядываю в телефон, чтобы узнать, который час, приходит сообщение от Лив. Я жалею, что посмотрела, и откладываю мобильный, так и не прочитав; мне хочется просто лежать в кровати – мы с Сименом лежим вместе уже не знаю сколько минут или часов и, обнявшись, разговариваем обо всем, что раньше заполняло наши дни, о разных случаях с начальниками, коллегами, о слухах и предположениях. Но когда я получила сообщение от Лив, время снова пошло, и я не в силах удержаться дольше чем на пару минут, прежде чем открыть его.
– Лив спрашивает, придем ли мы к ней на ужин в ближайшее воскресенье, – говорю я Симену. – Это групповое сообщение для всех, включая маму с папой.
– Настал час расплаты? – спрашивает Симен.
– Нет, скорее это в мирных целях, – отвечаю я без малейшей уверенности в своей правоте.
– Вообще-то в воскресенье мы должны быть у Магнуса, – сообщает Симен. – Но мы можем и разделиться, ничего страшного. Ты поедешь к твоей семье, а я – к моей.
Теперь я вспомнила: его брат пригласил нас на ужин еще три недели тому назад. Мне хочется ответить так, как я сказала бы Симену раньше: видишь, что получается, когда, как у вас принято, планируют все до мелочей и заблаговременно, – об этом забываешь. А Симен ответил бы: видишь, что получается, когда, каку вас принято, не планируют вообще – это вступает в противоречие со всем, что уже запланировано.
– Знаю, мы уже давно не встречались с твоими родными, и мне хотелось бы их повидать в ближайшее время, – начинаю я. – Но раз Лив пригласила, мне будет трудно отказать ей. Особенно после вчерашнего.
И тут же вспоминаю, что еще не рассказывала Симену о вчерашнем вечере, но он и не спрашивает.
– Да все нормально. По-моему, тебе стоит поехать к Лив, – предлагает Симен. – Взгляд со стороны нам не помешает.
Несмотря на то что я заставила себя опоздать на пять минут, разумеется, прихожу к Лив первой. Ну почему все остальные так расслабленно относятся ко времени и только я пунктуальна? Видимо, случился брак на конвейере.
«А ты знаешь, что ты – приемная?» – как-то сказала мне Лив, когда мы были еще маленькими. Она утверждала, что может доказать это, если попросит маму и папу скрестить руки на груди. Они оба были на кухне и готовили ужин, когда Лив притащила меня из моей комнаты вниз, чтобы показать мне секретный тест. «Просто сделайте, как вам удобно, – сказала Лив и тоже скрестила на груди свои тоненькие ручки. – Видишь, и они, и я делаем это одинаково, правая рука поверх левой. Теперь твоя очередь». Помню, я подумала, что надо попробовать положить сверху ту же руку, как сделали они, но это не получалось, казалось совсем неправильным, и руки сами собой легли наоборот. Мама с папой засмеялись, не подозревая о том, что Лив заранее объяснила мне: это будет тест на родство. «Да, Эллен, тебе явно достались какие-то чужие гены», – поддразнил меня папа. «А может, оно и к лучшему», – заметила мама, ткнув его локтем в бок.
До сих пор я не задумывалась над тем, что они были очень счастливы тогда, беззаботно подкалывая друг друга, – воспоминание о том страшном открытии, что меня, очевидно, удочерили, бросает тень на их лица, глаза и голоса.
Сегодня я сразу звоню в дверь Лив и Олафа, вместо того чтобы обойти вокруг дома и заглянуть в гостиную через стеклянную дверь веранды и затем войти либо постучать в окно, если заперто. Мне открывает Лив, она накрасилась и выглядит лучше, чем несколько дней назад, хотя, кажется, еще сильнее похудела; на ней узкие черные брюки и блузка с широкими рукавами и глубоким вырезом – на мне такая наверняка смотрелась бы дешево, ощутимо добавляя веса. Лив кажется такой изысканной, чуть-чуть холодновато-отстраненной, и я спешу обнять ее, чтобы разрушить невидимый барьер между нами, сложенный из всего, что не было сказано после нашей встречи в Тёйене. Она наскоро обнимает меня в ответ и уходит на кухню, сказав, что у нее что-то стоит в духовке, а я могу пока посидеть в гостиной с остальными.
Перед телевизором спиной ко мне сидит Агнар. Я дотрагиваюсь ледяной рукой до его шеи пониже затылка, он подскакивает и оборачивается, а потом улыбается, увидев, что это я. Возникает короткая пауза, между нами тоже появилась дистанция, подчеркнутая тем, что Агнар теперь выглядит совсем иначе – за лето и осень он вырос по меньшей мере сантиметров на десять, подстригся, плечи и подбородок стали шире.
Агнар встает, и я обнимаю его.
– Ты питался волшебными бобами или это просто хорошие гены сказываются? – спрашиваю я, выпуская его из объятий и обнаружив, что Агнар стал ростом с меня.
– Наверное, гены, – слышится позади меня голос Олафа.
Я оборачиваюсь.
– Нда, а ты, наоборот, как-то съежился, – говорю я ему с улыбкой.
Олаф смеется. Я раздумываю, не обнять ли и его, но он держится на безопасном расстоянии, скрестив руки на груди – точно так же, положив правую поверх левой. После нескольких лет работы в сфере коммуникации я при виде этой позы думаю уже не об истории с удочерением, а о том, что человек пытается защититься.
– Будут все? – спрашиваю я.
– Кажется, да. А Симен не придет?
Я качаю головой, представляя себе, как в эту минуту Симен в гостях у брата берет на руки своего трехмесячного племянника, заглядывает ему в глазки, гладит по нежной головке, качает, ощущая в руках вес маленького человечка, вес того, чего нет у нас.
– Нет, его давно позвал к себе брат, – отвечаю я. – Хокон тоже будет один?
Олаф кивает. Не знаю, почему я спросила про Хокона. Может быть, хотела подчеркнуть, что и с ним что-то не так: у него никогда не было пары, не считая странных связей со странными особами, ни одну из которых Хокон, прямо как учила бабушка, не называл своей девушкой – они все у него «подруги». Но на этом сходство оканчивается, и, наверное, будь бабушка жива до сих пор, у них с Хо-коном оказались бы очень разные представления о том, чем могут заниматься друзья и подруги.
«Как ты считаешь, Хокон – гей?» – спросила я у мамы несколько лет назад. Мама не думала ни секунды; очевидно, она сама размышляла о том же. «Нет, – быстро сказала она. – Просто ему недостает зрелости». Хокону тогда было двадцать пять. «Да, но вдруг ему недостает зрелости, чтобы решиться на каминг-аут», – предположила я. «Да какой там каминг-аут, – отмахнулась мама. – Думаю, Хокон отлично знает, что никто из нас и бровью не повел бы, будь это так». – «Мама, его мир не только мы», – улыбаясь, заметила я. «Но очень близко к тому», – ответила она, словно надеялась в глубине души, что так и есть.
Моя гипотеза насчет Хокона была основана на стереотипных представлениях. Еще раньше мы с Лив уже обсуждали эту тему: Хокон такой чувствительный, восприимчивый к эмоциям других людей, тщеславен и озабочен тем, как выглядим мы и он сам. «К тому же в детстве ему больше нравилось спать в ночнушке, чем в пижаме с Суперменом», – напомнила мне Лив. «А тебе не приходило в голову, что он рос с двумя весьма доминантными сестрами? – спросила мама. – Что и его речь, и эмоции сформировались под влиянием двух женщин, от которых он всю жизнь старался не отстать?» – «Да не старался он, – возразила я. – Хокон всегда шел своим путем, думал о своем и решал по-своему. И он вечно не согласен с нами обеими по любому вопросу». – «И что это, по-твоему, означает?» – спросила мама. Она явно подразумевала, что Хокон стремится одержать верх над нами хотя бы в споре. С маминой точки зрения, быть постоянно с кем-то несогласным – это комплимент; считать человека достойным дискуссии – своего рода признание. «Не станешь ведь спорить с кем-то, кто тебе неважен». Не сомневаюсь, что и я, и Лив важны для Хокона, но я абсолютно уверена: он давным-давно внутренне отстранился от нас обеих и ценит нас прежде всего потому, что мы одна семья.
«Так возьми и спроси его, – предложила наконец мама. – В таком вопросе нет ничего оскорбительного». – «Спроси сама, – огрызнулась я. – Мне вообще все равно». Но, вопреки нашей почти искренней политкорректности, ни мама, ни я так и не решились задать этот вопрос. А когда несколько недель спустя у Хокона объявилась новая «подруга», мама специально позвонила мне, чтобы рассказать – конечно, потому, что нам обеим было все равно.
И все-таки Хокон приходит к Лив не один, он появляется вместе с папой. Из окна на кухне мы с Лив наблюдаем, как они подъехали на папиной машине, но ни одна из нас не проронила ни слова. Думаю, Лив удивлена не меньше, чем я. Разве папа так часто общается с Хоконом? Интересно, а с Лив? Я начинаю размышлять о том, не было ли папино внезапное появление на неделе плодом укоров совести – может, к Лив и Хокону он забегает регулярно?
Всю жизнь я хвастаюсь тем, какие у нас отношения с Лив и Хоконом. Мне не приходилось испытывать ревности, о которой рассказывали подруги или парни, поглощенные болезненным и мелочным соперничеством с братьями и сестрами. Я всегда надеялась, что Хокон и Лив добьются успеха – гораздо большего, чем я, и тут нет никакого самопожертвования или альтруизма, напротив: мы трое единое целое, сплетенное так прочно, что, если один из нас чего-то достигнет, это отразится и на остальных. Кроме того, когда у них все хорошо, я успокаиваюсь и чувствую облегчение оттого, что не надо больше за них тревожиться; и мне почти физически тяжело, если больно кому-то из них, – мы слишком близки.
Не чувствуя ревности, я все же замечала, что мама с папой уделяют Лив и Хокону больше внимания. Не думаю, что родители любят их больше, но в каком-то смысле мои брат и сестра важнее для них. Лив – старшая, а старший ребенок, безусловно, это уже само по себе событие, поскольку он родился первым, изменив существование родителей; он воплощает переход от жизни вдвоем к семье. Хокон – самый младший, а последний в семье замыкает собой целое, ставит точку, придавая всему законченность; все опыты и провалы со старшими детьми идут ему только на пользу, в глазах родителей он сияет оттого, что всегда самый маленький, а в нашем случае еще и оттого, что и самый долгожданный. Добавьте к этому порок сердца и чрезмерно развитый эмоциональный интеллект, и на выходе вы получите чудо-ребенка.
Моя роль в семье кажется куда менее ясной, и не только мне, но, по-видимому, родителям тоже. Для меня трудно найти место, я словно заполняю промежуток между двумя другими. И это впечатление усиливается тем, что после меня мама так долго не могла забеременеть и большую часть первых восьми лет моей жизни напряженно ждала появления Хокона. Об этом не говорили, но было очевидно, что они ждут еще кого-то. И когда он наконец появился, то занял все пространство своими особенными потребностями и особенной личностью, – так я рассказывала Симену. «По-моему, похоже на ревность», – заметил Симен. Это не так. Я не ревную. Мне бывает больно, но не возникает ни горечи, ни ожесточения против Лив или Хокона; иногда во время спора или в других ситуациях, особенно с мамой, ранит неизбежное, привычное осознание того, что меня не замечают, что Лив и Хокон – важнее, и с годами это превратилось в самосбывающе-еся пророчество, как было сказано в статье о любимчиках, которую мне пересказывал Симен: я постепенно становилась более независимой, уже не так нуждалась в одобрении и признании и поэтому опять-таки получала меньше и того и другого, чем мои брат и сестра.
И сейчас, пока мы с Лив стоим на кухне, наблюдая в окно за папой и Хоконом, во мне растет новое чувство. В этом году оно настигало меня все чаще, разными способами – это искренняя, настоящая ревность. Я хочу получать то, что достается Лив и Хокону: внимание, заботу, сочувствие, утешение; я хочу, чтобы меня признавали такой же важной, как и они, и, может быть, даже важнее.
Мама появляется последней. Я не разговаривала с ней после того вечера у нее дома несколько недель тому назад. Сегодня мы впервые собрались все вместе с тех пор, как вернулись из Италии. Непонятно, много ли общаются мама и папа и что он знает о ее жизни, но папа обнимает маму быстрым, привычным движением, как будто теперь они часто приветствуют друг друга таким образом, сохраняя дистанцию. Это трудно понять, и я оглядываюсь на Лив и Хокона, чтобы увидеть их реакцию, но Лив стоит к нам спиной, что-то помешивая в кастрюле, а Хокон занят дискуссией с Агнаром. Вся сцена выглядит так, словно ничего не изменилось, она могла бы быть в точности такой же год или пять лет назад, и я не в силах определить – или мы так искусно притворяемся, или на практике перемены не так ощутимы, как в теории.
– У Хедды для вас кое-что приготовлено, – объявляет Лив, входя в гостиную из кухни; вытирая руки о передник, она оглядывает всех и особенно долго смотрит на меня. – Она очень-очень ждала, когда можно будет вручить подарки, уточняю для всех на всякий случай.
Я едва сдерживаю улыбку.
– Хедда, – зовет Лив.
Со второго этажа по лестнице спускается Хедда в синем платье Эльзы из «Холодного сердца» и раздает нам сложенные листки бумаги, на которых кто-то надписал наши имена. На моем листке Хедда нарисовала длинную красную линию с завитком на конце. Внутри посередине расположена еще пара каракулей синего и черного цвета и рождественская наклейка. У мамы с папой одна открытка на двоих, и они пытаются превзойти друг друга, описывая Хедде, какие фантастические каракули им достались – это, должно быть, ниссе, или олень, или, может, елка? Хедда улыбается, мотая головой.
– Это камень, – удовлетворенно поясняет она.
– Камень?! – хором восклицают мама с папой с одинаковым восторгом.
Внезапно они умолкают, стараясь не смотреть друг на друга, точно смущенные общей эмоцией – может быть, она на минуту напомнила им обо всем, что их по-прежнему связывает, о годах, проведенных вместе, об опыте и воспоминаниях, которые хранят их тела; несомненно, все это отзывается в них по многу раз в день, даже если они и не думают о прошлом или не отдают себе отчета.
– А это тоже камень? – спрашиваю я Хедду, опустившись перед ней на корточки и ткнув пальцем в синие каракули, чтобы заполнить вдруг наступившую тишину.
Хедда мотает головой и робко смеется, она пока слишком маленькая, чтобы почувствовать разочарование или обидеться, что никто не понимает нарисованное; она попросту довольна тем, что ее карандашные черточки, в которых нет даже попытки подражать реальности, теперь превратились в игру-угадайку. Она все еще не доверяет мне и, не решаясь приблизиться, держится настороже, совсем иначе, чем с другими.
– По-моему, это похоже на папу, правда? – говорю я, не глядя на Олафа; я смотрю только на Хедду.
– Вот голова, а этот большой кружок – живот, – продолжаю я, показывая на самую крупную закорючку.
Хедда хохочет, догадавшись, что я шучу, она чувствует себя увереннее, подходит ближе, и пока она смеется, я чувствую на своем лице ее дыхание. Мне хочется прижать к себе ее маленькое тело, так, чтобы она обхватила меня ручками за шею.
– Пора к столу, – приглашает Лив.
– Это очень вкусно, – говорит мама, пока мы едим рагу из оленины, приготовленное Лив. – Ты что-то туда добавляла?
«Что-то» подразумевает то, чего не было в мамином рецепте, который она унаследовала от бабушки.
– Несколько звездочек аниса в бульон, – отвечает Лив, и мама одобрительно кивает.
– Вообще-то, вкусно и без них, мне просто подруга посоветовала, – тут же поправляется Лив извиняющимся тоном.
– А мне кажется, так даже лучше, – вставляю я и с улыбкой смотрю на маму.
– Да-да, я и говорю, что очень вкусно, – повторяет она.
– Замечательно, – подводит итог папа, чтобы остановить растущее напряжение. – Еще и масло из Квитесейда.
Папа обильно смазывает кусочек крекера.
– Не увлекайся маслом, Сверре, – произносит мама, и я вижу, что она в ту же секунду осознает, что сказала так по привычке, у нее снова растерянный взгляд, как несколько минут назад, когда они заговорили хором; мама обезоруживающе смеется. – Потому что у тебя наверняка и теперь высоковатое давление?
На мгновение папа кажется раздраженным, его лицо пересекает нетерпеливая складка, он словно хочет сказать что-то в ответ, но тут же останавливается и поворачивается к Агнару:
– Тебе попадались новые покемоны?
– Я бросил. Надоело, – отвечает Агнар.
Папа сникает, и мне становится его жалко, он выглядит совсем одиноким.
Лив смотрит в свою тарелку. Хокон – в окно. Олаф через равные промежутки времени устремляет взгляд на Лив. Я пытаюсь угадать, все ли за столом чувствуют то же, что и я, – что кому-то надо разбить эту гладкую поверхность; пожалуй, только Олаф и Хедда не замечают общего настроения.
– Да, кстати, у меня есть новость, – наконец произносит папа. – С января я окончательно выхожу на пенсию.
Я надеюсь, что это папино собственное решение и он поступает так не для мамы или чтобы спасти их брак, когда она уже сделала шаг вперед.
– Поздравляю, – с полувопросительной интонацией говорит Олаф. – Чем теперь будешь заниматься?
«Без конфронтации. Разрядка», – пишу я Симену под столом во время десерта. «Не стану ничего говорить, если другие тоже будут молчать», – пообещала я ему перед отъездом. «Но чего ты от них ждешь?» – спросил Симен. Я не ответила. Не знаю, что именно им нужно сказать, просто кто-то должен найти слова и пробить оболочку того мнимого существования, из которого я не могу выбраться. «Об этом надо разговаривать, ведь на дне лежит так много невысказанного, не то что у нас?» – продолжила я, руководствуясь другими мотивами. Симен кивнул, не улавливая намека: «Конечно, будет лучше, если начнет кто-нибудь другой, ты не должна постоянно брать инициативу на себя. И потом, если ты будешь молчать, придется заговорить кому-то из них». Тут он ошибся: казалось, никто из остальных не испытывал потребности говорить о чем-нибудь, кроме самого очевидного; все поводы для конфликта гасились прежде, чем их успевали облечь в слова. Не будь это моя собственная семья, я с восхищением наблюдала бы за их скрытым взаимодействием, за тем, как каждый старается сгладить шероховатость или защитить другого, который, в свою очередь, делает то же самое во время следующей напряженной паузы, и так по кругу – все принимали помощь и помогали друг другу, все было на равных, и никто не смог бы пожаловаться, что с ним не считались или обошлись несправедливо.
Ни папа, ни мама не хотят уходить первыми, дав другому возможность побыть наедине с детьми и внуками. Возможно, это заметно только мне, но сейчас они ведут себя друг с другом иначе, чем когда объявили о разводе. Не знаю, о чем они договорились, чего ждут, на что надеются, о каком взаимодействии так уверенно говорила тогда мама – ну разве что они могут при случае вместе посидеть с Агнаром и Хеддой.
В конце концов первым встает Хокон, его ждут в другом месте. Раньше мы бы набросились на него с расспросами, с кем же он встречается, а теперь никто не решается дразнить его – атмосфера настолько накалена, что не выдержит малейшего промаха, если, к примеру, Хокон рассердится или даже хотя бы сделает вид, что рассердился. Он смотрит на папу, тот тоже встает и прощается со всеми, явно собираясь отвезти Хокона, куда тому будет нужно. Мама с облегчением сообщает, что и ей надо домой, пора спать. Мы с Лив одновременно смотрим на часы: сейчас девять.
– Как ты думаешь, она поехала встречаться с ним? – спрашивает Лив.
Укутавшись в пледы, мы сидим на ступеньках лестницы, которая спускается в сад за домом. Мы прихватили недопитую бутылку вина. Курим. Левой рукой Лив теребит ухо, то и дело проводя указательным пальцем сверху вниз вдоль изгиба раковины к мочке, в точности как папа, когда читает или решает судоку; в другой руке у нее сигарета. Я не курила уже больше года, голова сразу начинает кружиться. Лив достает пепельницу, спрятанную за цветочным горшком, и, судя по содержимому, за последнее время она выкурила по меньшей мере пятьдесят штук, окурки еще оранжевые и свежие.
Я делаю вид, что не заметила. Мы с Лив сидим на ступеньках, как наверняка бывало уже тысячу раз, и все же теперь эта ситуация кажется абсолютно новой, важной и хрупкой.
– Не исключено, – отвечаю я, глядя на Лив, чтобы уловить ее реакцию, но даже если это и огорчает ее по-прежнему, ей удалось взять себя в руки, и теперь она выглядит спокойной. – Странно как-то, что мама рассказала про этого Мортена только Хокону, правда? Может, она рассчитывала, что он передаст нам и тогда ей самой уже не придется, или, наоборот, хотела это скрыть?
Лив делает глубокую затяжку. Потом кивает.
У Олафа теперь тоже кто-то есть, – неожиданно говорит она.
Ее слова застали меня врасплох. Этого не может быть, мне бы никогда такое не пришло в голову. Их отношения всегда казались такими статичными, неизменными, точь-в-точь как у мамы с папой – спокойно, надежно и, честно говоря, очень скучно. Я оборачиваюсь к окну кухни, будто пытаюсь убедиться, что Олаф по-прежнему остается самим собой. Он моет кастрюлю в раковине. Меня охватывает острое желание войти и, схватив за горло, утопить его в пене.
– В каком смысле? – спрашиваю я.
– Он полюбил другую женщину, кого-то с работы, – отвечает Лив и вдруг начинает смеяться. – По крайней мере, я думаю, что это женщина, но я не уточняла.
– Но что произошло?
– Ничего не произошло. Он просто влюбился.
– Так между ними ничего нет?
– Нет. Но я очень четко представляю, как он ведет себя с ней.
Не могу себе вообразить, чтобы Олаф проявлял какие-то иные чувства, кроме спокойной любви к Лив, и думать о нем как о несчастном влюбленном даже неловко.
– А она любит его? – недоумеваю я.
– Не знаю. Он и сам не знает, если уж на то пошло; он не говорил с ней об этом.
– То есть он просто сказал тебе, что влюбился в коллегу?
Лив кивает, пьет вино быстрыми большими глотками. Как можно быть таким идиотом, думаю я про Олафа. Таким эгоистичным. И банальным.
– Но… – начинаю я и останавливаюсь, чтобы взвесить свои слова, которые Лив может приписать отсутствию опыта и пожалеть о своей откровенности и доверии, которое радует меня несмотря ни на что. – Почему?
– Что почему?
– Почему он рассказал тебе об этом, если там ничего нет?
– Наверное, хочет быть честным. Или добиться от меня какой-то реакции. А может, это угроза.
– Зачем ему тебе угрожать?
– Чтобы заставить меня взять себя в руки и продемонстрировать мне, к чему это привело.
– Привело что?
Вероятно, я кажусь Лив по-детски наивной и неопытной, но мне уже все равно, к тому же это так и есть, мне просто хочется разобраться, я не понимаю, что произошло между Лив и Олафом, меня пугает то, как мало я знаю, как все непредсказуемо изменилось, и то, что Лив не позвонила мне, чтобы рассказать, а теперь говорит об этом так сдержанно и аккуратно, делая над собой усилие ради меня.
– Мое поведение, – отвечает Лив. – Со мной действительно что-то не так в последние пол года; мне кажется, все разбилось вдребезги, включая меня и мой брак, хотя в трубу вылетели отношения мамы с папой. Не знаю, почему это так на меня повлияло, вот вы с Хоконом как ни в чем не бывало; конечно, я вела себя по-детски, но просто…
Она умолкает. Пожимает плечами, затягивается третьей сигаретой.
Нет, не по-детски, Лив; это я была эгоисткой. Вот что надо было сказать ей, думаю я по дороге на работу несколько дней спустя. Тогда я не смогла подобрать слов, и мы некоторое время сидели молча, а потом я предложила: «Можно я его изобью?» Лив рассмеялась и сказала: «Он же не сделал ничего плохого, Эллен, все не только черное и белое». Она смахнула пепел со ступеньки и задумалась о чем-то, но уже не сказала мне, потому что я испортила разговор своей глупой шуткой. Вставая, Лив улыбнулась мне. «Холодно стало сидеть, ты так цистит заработаешь, – сказала она. – Пойдем посмотрим, не найдется ли у Олафа еще вина».
На кухне мы выпили еще по бокалу вместе с Олафом. Грустно было видеть, как он опустил руку на спинку ее стула, словно все в порядке. Мне одновременно хотелось крикнуть ему, чтобы собрал свои вещи и катился ко всем чертям, и умолять его остаться с Лив. У меня до сих пор двойственное ощущение: инстинктивно мне хочется защитить ее и выцарапать ему глаза за все те мысли об измене, которые появились в его голове, но для моего эгоцентричного «я» невыносима сама идея разрыва, перемен и связанного с ними беспорядка.
Скоро Рождество, в Осло темно и нет снега, сверкающие искусственные звезды и рождественские колокольчики на улице Карла Юхана выглядят неуместными. Нет ощущения праздника, сетуют мои подруги, вспоминая свое детское предвкушение и радость, которые возвращаются только в минуты ностальгии. Единственный невымученный способ продлить рождественское настроение – попробовать воссоздать его для своих детей. В последние годы, встречая Рождество уже взрослой и без детей, я заполняла пустоту работой и проводила праздник вдали от семейных традиций, которые казались мне вечными.
В этом году я многое бы отдала, чтобы погрузиться в надежный, привычный мир, прежде вызывавший во мне беспокойное желание сбежать, в предсказуемость всего, что в точности повторяется каждый год. Вообще-то, в этом году мы должны были праздновать вместе с семьей Симена, но после того, как вчера мама прислала сообщение с объявлением, что сочельник будет у нее, я объяснила Симену, что никак не могу бросить остальных на произвол судьбы. «Празднуем у меня», – написала мама. Я отправила сообщение Лив с вопросом, придет ли папа; радуясь, что появился предлог связаться с ней, продолжить осторожное возвращение к нормальным отношениям. Лив пока не ответила, и, наверное, не очень деликатно писать ей об этом, когда на нее столько всего навалилось. Симен, кажется, почти с облегчением услышал, что в этом году я должна быть у мамы, и во второй раз за три дня сказал, что не произойдет ничего страшного, если мы будем не вместе. Я не смогла сказать ему, что имела в виду другое, полагая, что мы оба поедем встречать Рождество к маме. «Но мы же не семья, и незачем это изображать», – говорило расслабившееся тело Симена, и у меня не хватило сил возразить.
У двери офиса меня ждет один политик. Не помню, чтобы мы договаривались о встрече. Проверяю календарь в мобильном, на сегодня там нет ничего, кроме большой красной буквы М. В ноябре прошлого года я установила календарь фертильности, который оповещает меня о начале цикла. Нет никаких заметок о встрече, даже не помню, в чем дело. Меня спасает Рикке, которую я взяла на работу в прошлом году. Ей двадцать шесть, и после двух магистратур она подавала резюме на множество разных вакансий, но в конце концов оказалась у нас.
– Итак, вы уже готовы к дебатам? – обращается она к политику.
– Ну, мы посмотрим, – отвечает он, и я вспоминаю, что мы собирались потренировать его и выработать стратегию для дебатов на телевидении.
Я передаю право вести занятие Рикке.
– Самое главное, чтобы вы чувствовали, что контролируете ситуацию, не позволяя никому перехватить инициативу. Вы должны владеть ситуацией, а не наоборот, – объясняет Рикке.
В середине декабря мама попала в больницу с болями в груди. Лив позвонила мне посреди выступления в университете, я всегда держу телефон перед собой на кафедре, чтобы следить за временем. Не получив ответ на то сообщение о Рождестве, я решила, что Лив поэтому и звонит, перевернула телефон экраном вниз и довела свою презентацию до конца. Когда я перезвонила, Лив уже ехала в больницу в Уллеволе. Она ничего не могла объяснить, только то, что маму отвезли туда на скорой, так сказал папа. «Но как он узнал?» – спросила я. «Не знаю, Эллен, и, по-моему, это сейчас не так важно», – ответила Лив, и только тут до меня дошло, что у мамы может быть что-то серьезное.
Они с папой оба в хорошей форме, крепкие и бодрые, и мне бы никогда не пришло в голову усомниться в их когнитивных способностях – просто они, как когда-то давно сказал Симен, теперь представляют утрированную версию самих себя: и внешние, и внутренние черты проявились ярче, и оба стали более эгоцентричными, как мне кажется, хотя Лив с этим не согласна. Она считает, что я теперь так их воспринимаю, потому что выросла и, естественно, получаю меньше внимания; то есть подразумевается, что скорее это я стала более эгоцентричной или, во всяком случае, убежденной в собственной значимости. Их тела функционируют без сбоев, не считая папиного больного колена и того, что у мамы иногда ноет плечо. Когда наши бабушка с дедушкой были в возрасте папы и мамы, они были старыми, я помню их сгорбленными, вполне готовыми к собственной старости. Почти все друзья мамы и папы не менее энергичны. Когда они пару лет назад собрались в Тосене, то говорили о пенсии как о начале новой жизни, полной возможностей. Я привыкла видеть в этом явлении защитный механизм – они отказываются осознавать, что состарились и приближаются к смерти, но, когда я думаю конкретно о маме и папе, приходится сказать себе, что, вероятно, у меня попросту устаревшие представления о том, каким должен быть пенсионер.
Беру такси до Уллевола. Я все больше убеждаюсь, что дело серьезное, раз все произошло настолько внезапно. Может быть, обширный инфаркт или тромб? Острая лейкемия? Вместе с беспокойством растут угрызения совести: я так злилась на маму, осуждала ее за то, что она приняла решение, которого я не одобряю. Час пик, такси едва ползет по пробкам, до ближайшей остановки трамвая или метро еще далеко, и у меня слишком высокие каблуки для того, чтобы бежать по скользким, слякотным улицам. Я откидываю голову на спинку сиденья, пытаюсь расслабиться, наблюдая за пешеходами на тротуаре. Мысли сливаются, путаются. Я с удивлением осознаю, что самым страшным в маминой смерти мне кажется то, что она не увидит моих детей.
