Текст книги "Направить в гестапо"

Автор книги: Хассель Свен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

– За тебя просто сердце кровью обливается, – съязвил Эмиль.

– Послушай, – сказал Штевер, поворачиваясь снова к нему. – В этой жизни приходится сгибаться под бурей. Когда война кончится и колесо судьбы повернется – так и будет, не сомневайтесь, – я по-прежнему буду преспокойно охранять заключенных. Только уже других. Старых выпустят, новых посадят. А люди вроде тебя – он ткнул пальцем в грудь Эмиля, – люди, которых не принуждали выполнять приказания, как меня, люди, которые наживались, продавая выпивку поклонникам цыпленка [51]51
  «Цыпленок» – пренебрежительное наименование нацистского орла. – Прим. авт.


[Закрыть], скорчат кислые физиономии. Интеллектуалы, мой друг, именуют это «немезис» [52]52
  Судьба, возмездие (др. греч.). – Прим. пер.


[Закрыть].

Штевер презрительно бросил на стойку две марки и вышел из бистро.

VIII. Казнь

На другой день лейтенанта Ольсена вызвали в кабинет Штальшмидта и вручили обвинительный акт, который требовалось подписать в трех местах. Ему любезно разрешили взять документ в камеру и дали час на ознакомление с ним.

Оставшись в одиночестве, Ольсен торжественно раскрыл документ и стал читать:

«Государственная тайная полиция

Гамбургское отделение

Штадтхаусбрюке 8

ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ

Военная комендатура, Гамбург

Альтонское отделение

Генералу ван дер Осту,

начальнику гарнизона

76 пехотный полк, Альтона

Военный совет 391/X АК против лейтенанта Бернта Виктора Ольсена, 27 танковый полк.

19 декабря 1940 года лейтенант Ольсен был приговорен к пяти годам заключения за неисполнение долга офицера во время службы в 13 танковом полку. После содержания в течение восьми недель в глатцской тюрьме переведен в штрафной танковый полк. В настоящее время находится под превентивным арестом в альтонском гарнизоне по требованию гестапо, отдел IV/2A, Гамбург. Адвоката не имеет.

Я обвиняю Бернта Ольсена в подготовке государственной измены следующим образом:

1. Он неоднократно, пользуясь завуалированными выражениями, пытался подстрекать людей к убийству фюрера Адольфа Гитлера.

2. Он неоднократно делал замечания, наносящие ущерб репутации и доброму имени различных должностных лиц Третьего Рейха, в том числе фюрера Адольфа Гитлера. (Подробности вышеупомянутых замечаний приложены к данному обвинительному акту и помечены «Приложение А».)

3. Путем распространения сплетен и ложных слухов обвиняемый пособничал и помогал врагам Третьего Рейха и подрывал боевой дух немецкого народа.

Я прошу, чтобы обвиняемый был приговорен к смерти в соответствии со статьей 5 Закона о защите народа и государства от 28 февраля 1933 года и в соответствии со статьей 80 пункт 2; статьей 83 пункты 2 и 3; и статьей 91-б.

Подстрекательство к убийству фюрера влечет за собой смертную казнь через обезглавливание по статье 5 закона от 28 июля 1933 года.

Прилагаются следующие документы:

1. Признание обвиняемого.

2. Добровольные показания трех свидетелей:

а) Гарнизонной уборщицы фрау К;

б) Лейтенанта П. из военно-политического отдела;

в) Ефрейтора X. из политической службы военной контрразведки.

Вышеперечисленные свидетели не будут вызываться на судебный процесс. Их письменные показания будут уничтожены после вынесения приговора в соответствии со статьей 14 закона о государственной безопасности.

Данному делу присвоен гриф «Секретно», и все относящиеся к нему документы будут отправлены в PCXА, Берлин, Принц-Альбрехштрассе 8.

Предварительное следствие проводил штандартенфюрер СД [53]53
  Не СД, а СС; в СД своих званий не было. – Прим. ред.


[Закрыть]криминальрат Пауль Билерт.

Ф. ВЕЙЕРСБЕРГ

Генеральный прокурор.»

Лейтенант Ольсен подошел к окну. Уставился сквозь решетку, сквозь серые, немытые стекла на невообразимую свободу за ним. Впервые увидев напечатанное черным по белому чудовищное требование, чтобы его обезглавили, он внезапно оказался не способен взглянуть в лицо действительности. Это наверняка отвратительный розыгрыш, одна из жутких потуг гестапо на остроумие. В Торгау, он знал, они часто развлекались тем, что назначали десять казней и приводили в исполнение только восемь. Действовали они, исходя из вполне обоснованного предположения, что когда двое последних в списке увидят, как скатились в корзину головы товарищей, они согласятся на любое сотрудничество, лишь бы избежать их судьбы. Это было слабым утешением, но другого найти он не мог.

В тот же день из гамбургской комендатуры в альтонскую было отправлено письмо:

«Военная комендатура, Гамбург

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Данное письмо после прочтения двумя офицерами должно быть уничтожено. Получение его требуется подтвердить по телефону.

Тема: Казни вслед за вынесением смертного приговора.

Ожидается, что завтра будет вынесен смертный приговор четырем нижеуказанным военнослужащим:

а) Обер-лейтенанту Карлу Гейнцу Бергеру из 12 гренадерского полка.

б) Лейтенанту Бернту Виктору Ольсену из 27 танкового полка.

в) Обер-фельдфебелю Францу Гернерштадту из 19 артиллерийского полка.

г) Ефрейтору Паулю Бауму из 3 альпийского полка.

Двое из вышеупомянутых будут расстреляны; 76 пехотному полку предоставить две расстрельные команды, включающие в себя двух фельдфебелей и двенадцать рядовых. При казни будет присутствовать врач.

Двое других обвиняемых будут обезглавлены; 76 пехотному полку поручается вызвать из Берлина палача Рёттгера для приведения в исполнение приговора, которое состоится в закрытом дворе Б гарнизонной тюрьмы.

По просьбе обвиняемых будет присутствовать священник.

В обязанность 76 пехотному полку вменяется обеспечить четыре необходимых гроба.

Тела будут захоронены на особом кладбище, ведомство 12/31.

А. ЦИММЕРМАНН

Оберст-лейтенант.»

Лейтенант Ольсен не мог этого знать, но приготовления к его казни были, таким образом, сделаны заблаговременно, до вынесения приговора, даже до начала процесса.

Гуманизму в Третьем Рейхе не было места, его кодекс поведения твердо основывался на бесчисленных пунктах и подпунктах, а не на чем-то столь неосновательном, как гуманность. Малейшее нарушение одного из этого множества пунктов влекло за собой суровое наказание без учета обстановки, в которой произошло, или личности подсудимого. Термин «смягчающие обстоятельства» был слишком нечетким даже для подпунктов и потому во внимание не принимался.

Зал, где проводились процессы, был, как всегда, до отказа заполнен. Все места для публики занимали солдаты; явились они не ради сильных ощущений, не с познавательной целью, не из праздного любопытства, а лишь по той простой причине, что им приказали находиться там. По мнению начальства, присутствие на заседаниях военного трибунала оказывало на них благотворное воздействие.

Ефрейтор Третьего альпийского полка [54]54
  3-го горнострелкового полка в вермахте не существовало. – Прим. ред.


[Закрыть]Пауль Баум, бледный, испуганный, ждал решения своей судьбы. Суд удалился на совещание.

Прокурор разбирал бумаги, готовясь к слушанию очередного дела. Интерес к дрожащему ефрейтору он уже утратил.

Адвокат сидел, поигрывая авторучкой с золотым пером. Положив на стол локти, то отвинчивал, то завинчивал колпачок, мысли его блуждали далеко от зала суда. Он думал о своей любовнице; даже не столько о любовнице, сколько об обещанном ею ужине – о говядине с квашеной капустой. Выбор любовниц в те дни был большим, а вот говядина с капустой была предметом роскоши.

Стенографистка, покусывая кончик ручки, задумчиво разглядывала бледного ефрейтора – неказистого, приземистого парня крестьянского типа, с грубыми чертами лица и большими красными руками. Она ни за что не стала бы спать с таким, даже если б все остальные мужчины были убиты. Уж лучше хранила бы девственность.

Неказистый ефрейтор сидел, потупив взор. Принялся считать ступней узкие половицы: приговорят к смерти, не приговорят; приговорят, не приговорят… Окончил счет на неблагоприятном исходе и на миг оцепенел от ужаса. Но тут же вспомнил, что под скамьей есть еще половицы. Стал осторожно нащупывать их ступней. Три – это означало «не приговорят». Ощутив некоторое облегчение, он поднял взгляд и взглянул на белую дверь в углу зала. В нее войдут трое судей, когда решат его судьбу. Крепко зажмурился, мысленно внушая им, чтобы они прислушались к решению половиц.

Весь процесс против этого восемнадцатилетнего парня занял от силы десять минут. Председатель суда задал несколько лаконичных вопросов. Прокурор говорил много, а речь адвоката длилась всего несколько секунд:

– Разумеется, закон и порядок необходимо поддерживать любой ценой, невзирая на человеческие чувства и человеческие слабости. Тем не менее я прошу суд проявить снисходительность и понимание к моему клиенту, оказавшемуся в затруднительном положении.

С точки зрения военного законодательства дело ефрейтора было шаблонным. Не существовало никаких лазеек, никаких оснований для прений сторон, поэтому адвокат произнес свою краткую речь, сел и снова принялся мечтать о говядине с капустой.

Ефрейтор уже так нервничал, что не мог спокойно сидеть. Ерзал по скамье, постукивал ногами, кусал ногти, откашливался. Почему они не идут? Почему не открывается белая дверь? Сколько еще будут держать его в неопределенности?

И тут его осенило – раз они совещаются так долго, это ведь наверняка может означать только одно? Они не могут придти к согласию. А там, где есть несогласие, есть надежда. Вот почему судей трое, чтобы решение не было основано только на капризах и прихотях одного человека. Каждому подсудимому должен быть предоставлен справедливый шанс.

В совещательной комнате судьи сидели в креслах, потягивая кирш [55]55
  Kitsch (нем.). – вишневая наливка. – Прим. пер.


[Закрыть]. Криггерихтрат Бургхольц кончал рассказывать очень забавную историю. Они развлекали друг друга историями с тех пор, как удалились для обсуждения дела. Его вряд ли стоило обсуждать, и никто из них не потрудился даже ознакомиться с уликами. Приговор был уже заранее вынесен за них.

После полудюжины стаканчиков кирша судьи нехотя решили вернуться в судебный зал.

Белая дверь отворилась.

Ефрейтор неистово задрожал. Сидевшие в зале солдаты вытянули шеи, чтобы лучше видеть.

Председатель суда и двое судей, от которых сильно несло киршем, с подобающей величественностью уселись за свой стол в форме подковы. Председатель суда огласил их решение: признан виновным в дезертирстве и приговаривается к смертной казни через расстрел.

Ефрейтор, теряя сознание, качнулся вперед, и судебный фельдфебель грубым рывком заставил его выпрямиться.

Председатель спокойно продолжал свою речь, заранее отвергая все возможные апелляции против вердикта или приговора. Потом утер лоб надушенным платком, бросил быстрый равнодушный взгляд на осужденного и перешел к следующему делу: «№ 19661/М 43Н, Государство против лейтенанта Бернта Ольсена». Постановка спектакля была хорошей, и шел он с четкостью, которой можно гордиться.

Обер-ефрейтор Штевер распахнул дверь камеры Ольсена и окликнул его:

– Тебя требуют!

– Что? Уже пора?

Ольсен медленно пошел к двери, чувствуя, как у него сводит желудок.

– Ну да, – бодро ответил Штевер – Ты следующий. Комната номер семь, с табличкой «Оберкригсгерихстрат Йекштадт». Такой вонючей жирной свиньи свет не видел, – добавил он, словно сообщая интересную подробность. – Когда повернется колесо судьбы, его прикончат одним из первых.

Штевер, подталкивая, повел лейтенанта по коридору и вниз по лестнице и передал двум военным полицейским, стоявшим у входа в зал суда. Ушел, напевая под нос. На Ольсена надели наручники и повели длинным туннелем, ведущим к комнате № 7. Навстречу им попался ефрейтор, совершавший обратный маршрут. Он кричал, вырывался, и удерживать его приходилось троим.

– Да перестанешь ты орать? – раздраженно выкрикнул один из его конвоиров. И нанес ему удар по уху. – Кого хочешь растрогать, дьявол тебя побери? Меня не растрогаешь, я уже навидался такого. Да и какого черта, может, тебе будет гораздо лучше там, куда отправляешься, чем торчать здесь с нами!

– Подумай только, – вмешался другой, закручивая ему руку за спину, – Иисус, видимо, уже подготовился и ждет тебя. Может быть, устроит вечеринку в твою честь. Что он подумает, если ты явишься в таком состоянии? До чего же ты неблагодарный, вот что!

Внезапно парень увидел лейтенанта Ольсена и, хотя он шел под конвоем, бросился на колени и воззвал к нему:

– Лейтенант! Помогите! Меня хотят убить, расстрелять, я всего два дня отсутствовал, клянусь, это была ошибка, я не хотел дезертировать, о, господи, не хотел, не хотел! Я сделаю все, что от меня потребуют, отправлюсь на русский фронт, научусь летать на «штуке» [56]56
  От «Sturzkampfflugzeug» (нем). – пикирующий самолет «Ю-87». – Прим. пер.


[Закрыть], пойду служить на подлодку, сделаю все, клянусь, сделаю! О, Матерь Божья, – лепетал он, и слезы ручьями текли по его щекам, – Матерь Божья, помоги мне, я не хочу умирать! Хайль Гитлер, хайль Гитлер, хайль Гитлер, я сделаю все, что потребуют, только оставьте мне жизнь, пожалуйста, оставьте мне жизнь!

Парень забился в судорогах и сумел швырнуть одного из конвоиров на пол. Двое других набросились на него; сопротивляясь, он пронзительно кричал:

– Я верный национал-социалист! Я был в гитлерюгенде! Хайль Гитлер, хайль Гитлер, о, Господи, помоги мне!

Парень исчез под тремя грузными телами. Послышался неприятный звук ударов головы о каменный пол, потом конвоиры поднялись и пошли дальше, волоча за собой потерявшего сознание ефрейтора.

Лейтенант Ольсен остановился и посмотрел им вслед.

– Что это с тобой? – Один из конвоиров толкнул его в спину, приказывая идти. – Суд, знаешь ли, не будет ждать целый день.

Ольсен пожал плечами.

– Чувствительный слишком? – насмешливо спросил конвоир.

– Называй это, если хочешь, так – но мимо нас протащили за волосы ребенка.

– Ну и что? В этом возрасте он должен понимать, что делает, разве нет? Одного простишь, значит, нужно всех прощать, и тогда вся армия мигом разбежится.

– Пожалуй. – Ольсен печально взглянул на одного из конвоиров. – У тебя есть дети, обер-фельдфебель?

– Есть, конечно. Четверо. Трое в гитлерюгенде, один на фронте. В полку СС «Рейх» [57]57
  Имеется в виду дивизия СС «Рейх». – Прим. ред.


[Закрыть].

– Интересно, что ты будешь чувствовать, если когда-нибудь его потащат на расстрел?

Конвоир засмеялся.

– Ну, учудил! Он унтерштурмфюрер СС. Надежен, как стена.

– Во время войны и стены рушатся.

Конвоир нахмурился.

– Что ты имеешь в виду?

– Понимай, как тебе больше нравится.

– А если мне не нравится?

– Твое дело. – Ольсен устало покачал головой. – Я только не могу видеть, как детей волокут таким образом на бойню.

– Знаешь, приятель, на твоем месте я приберег бы жалость для себя; судя по ходу дел, она тебе понадобится. – Обер-фельдфебель многозначительно кивнул и похлопал по кобуре. – И ни слова, когда войдем в зал, ясно?

Лейтенант Ольсен с явным равнодушием сел на скамью подсудимых, и процесс начался. Доктор Бекман, прокурор, спросил его, признает ли он себя виновным в предъявленных обвинениях.

Ольсен смотрел на пол. Половицы были натерты до блеска, и он водил по ним ногой, проверяя, скользкие ли они.

Он медленно поднял голову и взглянул на троих судей за подковообразным столом. Двое, казалось, спали. Председатель, восседавший в большом красном кресле, был занят созерцанием мухи, кружившей вокруг настольной лампы. Это была явно не обычная комнатная или садовая муха. Слепень или овод. Кровососущая. Не особенно красивая, однако наверняка весьма интересная с точки зрения энтомолога.

Лейтенант отвел взгляд от стола и неторопливо повернулся к прокурору.

– Герр оберкригсгерихтсрат, – почтительно начал он, – раз я уже подписал полное признание в гестапо, не является ли ваш вопрос излишним?

Доктор Бекман поджал тонкие губы в саркастической улыбке. Нежно провел рукой с синими венами по стопе документов.

– Может, подсудимый будет настолько любезен, что предоставит суду решать, является вопрос излишним или нет?

– О, разумеется, – ответил Ольсен, пожав плечами.

– Что ж, отлично. Давайте пока оставим в стороне преступления, указанные в обвинительном акте. – Низкорослый доктор повернулся и громким, пронзительным голосом обратился к судьям: – Именем фюрера и немецкого народа прошу разрешения добавить к списку преступлений, в которых обвиняется подсудимый, обвинение в дезертирстве и трусости перед лицом противника!

Двое спавших судей открыли глаза и с виноватым видом огляделись вокруг, сознавая, что упустили нечто. Председатель перестал наблюдать за оводом.

Лейтенант Ольсен подскочил.

– Это ложь! Ни в том, ни в другом я никогда не был виновен!

Доктор Бекман взял лист бумаги и с коварной улыбкой уставился в нее, втягивая внутрь щеки, отчего они казались еще более впалыми. Это было сражение того типа, в котором он знал толк: быстрый маневр, внезапная атака, направленная в уязвимое место стрела.

– У меня в жизни не было мыслей о дезертирстве! – выкрикнул Ольсен.

Доктор Бекман кивнул.

– Давайте совместно разберемся с этим вопросом. В конце концов, для того мы и находимся здесь, не так ли? Мы здесь для того, чтобы установить либо вашу невиновность, либо вашу вину. Разумеется, если сможете доказать, что это обвинение ложное, вам будет дозволено выйти отсюда свободным человеком.

– Свободным? – негромко произнес Ольсен, цинично приподняв бровь.

Что значит «свободным»? Существовал ли с тех пор, как он появился на свет, хоть один свободный человек в Германии? Сейчас, в Третьем Рейхе, их, разумеется, не было. Германия была страной заключенных, начиная с новорожденных младенцев и кончая стариками на смертном одре.

– Разумеется, – продолжал доктор Бекман, угрожающе подавшись вперед, – если вас признают виновным, участь ваша будет совершенно иной.

– Разумеется, – сказал Ольсен.

Председатель одобрительно кивнул.

Доктор Бекман снова повернулся к судьям.

– С разрешения суда мы опустим содержащиеся в акте обвинения, чтобы сосредоточиться на новых, которые предъявил я. Выдвинуть их оказалось возможным только сегодня утром, когда я получил некоторые документы, – он поднял объемистую папку, – из особой службы тайной полиции. Содержащиеся в них факты совершенно недвусмысленны, и если я получу возможность провести краткий допрос подсудимого, то, полагаю, смогу убедить суд, что в предварительном следствии нет необходимости.

Председатель кивнул снова.

– Хорошо. Суд дает разрешение. Мы опускаем обвинения, содержащиеся в акте, и вы можете приступать к допросу подсудимого.

Доктор Бекман подобострастно поклонился и резко повернулся к лейтенанту Ольсену.

– Второго февраля тысяча девятьсот сорок второго года пятой ротой Двадцать седьмого танкового полка командовали вы?

– Да.

– Будьте добры сообщить суду, где вы тогда сражались?

– Сообщу, если смогу вспомнить. – Ольсен устремил взгляд вперед, хмурясь громадной фотографии Гитлера над председательским креслом. Не особенно вдохновляющее зрелище. – Видимо, где-то неподалеку от Днепра, – сказал наконец он. – Но поклясться в этом не мог бы. Я воевал во многих местах.

Доктор Бекман постучал тонким пальцем по столу.

– Где-то неподалеку от Днепра. Это верно. Вашу дивизию отправили в район Вязьмы – Ржева. Вы получили приказ занять позицию возле Оленино, к западу от Ржева. Вспомнили?

– Да. Дивизия была на грани окружения. Девятнадцатая и Двадцатая русские кавалерийские [58]58
  В том районе действовали 1-й гвардейский кавалерийский корпус генерала Белова и 11-й кавалерийский корпус Калининского фронта. (см. Г. Жуков, «Воспоминания и размышления», издательство АПН, 1971 г., стр. 354). – Прим. пер.


[Закрыть]дивизии охватили наши фланги с юга и продвигались на север.

– Благодарю, благодарю! – решительно произнес доктор Бекман. – Суд нисколько не интересуют действия русских. А что до окружения вашей дивизии – он поднял взгляд к балкону, заполненному старшими, влиятельными офицерами, – поскольку она до сих пор существует, мне это представляется совершенно невероятным.

С балкона послышался громкий ропот. Разумеется, было общепринятой догмой, что бронетанковую немецкую дивизию не могут окружить войска неполноценной нации – такой, как русские. Поэтому правдивость ольсеновского истолкования фактов сразу же была взята под сомнение. Доктор Бекман улыбнулся своей аудитории.

– Скажите, лейтенант, можете вы припомнить этот период войны с некоторой ясностью?

– Да, конечно.

– Превосходно. Давайте посмотрим, нет ли у нас расхождений. Вы получили устный приказ от вашего командира, оберста фон Линденау, занять позицию возле Оленино, так как противник в одном месте прорвался и в обороне образовалась брешь. Шла она, если быть точным, вдоль железнодорожной линии в двух километрах к востоку от Оленино…

– Какой линии? – спросил один из судей.

Это не имело ни малейшего значения, и он ничуть не интересовался ответом, но если время от времени задаешь вопрос, впечатление создается благоприятное.

– Какой линии? – повторил пришедший на сей раз в замешательство доктор Бекман.

Он принялся торопливо листать документы, досадливо и нетерпеливо бормоча под нос: «Какой линии?»

Лейтенант Ольсен с минуту наблюдал за ним.

– Собственно говоря, это была линия Ржев – Нелидово, – подсказал он.

Доктор Бекман раздраженно повернулся к нему.

– Подсудимый должен говорить, только когда к нему обращаются! – рявкнул он. И повернулся с поклоном к судьям.

– Это была линия Ржев – Нелидово, – сказал он, пожав плечами. – Просто-напросто ветка.

– Прошу прощения, – вмешался Ольсен, – но, между прочим, это магистраль Москва – Рига.

На бледных, впалых щеках доктора проступила чуть заметная краска.

– Я уже объяснил подсудимому, что он может говорить, лишь когда к нему обращаются.

– Как угодно, но я полагал, что нам нужны точные данные.

– Данные у нас точные! Возможно, эта линия казалась вам очень важной, но в наших глазах она совершенно незначительна.

– И тем не менее, – упорствовал Ольсен, – это очень важная магистраль с двумя колеями, тянущаяся примерно на тысячу километров.

– Нас не интересует, далеко ли она тянется, и две колеи там или одна, – ответил доктор, барабаня пальцами по своим документам. – Если я говорю, что ветка, значит, так оно и есть. Вы ведь сейчас в Германии, а не в каком-то советском болоте. А здесь совсем не те мерки, что в России. Но оставим эту совершенно неважную железнодорожную линию и вернемся к фактам! Вы получили приказ от своего командира занять позицию к востоку от Оленино, и вам было сказано, что никакая сила – повторяю, никакая, ни бог, ни дьявол, ни вся Красная армия – не должна сдвинуть вас оттуда. Вы должны были окопаться и оборонять свою позицию с фронта и с флангов. Это так?

Ольсен ссутулился и что-то пробормотал под нос.

– Да или нет? – выкрикнул доктор Бекман. – Прошу подсудимого ответить!

– Да, – сказал Ольсен.

Доктор Бекман торжествующе улыбнулся.

– Прекрасно. Достигнув согласия относительно полученных вами приказов, мы можем продолжить изложение событий, чтобы дать суду представление о вашей необычайной трусости и неспособности исполнить свой долг. Ваша рота сражалась как пехотная, но вы командовали далеко не обычной ротой. Она получила сильное подкрепление – можете поправить меня, если я ошибаюсь. Повинуясь полученным указаниям, к вам присоединилось отделение танков, вооруженных противотанковыми орудиями, а также отделение саперов с легкими и тяжелыми огнеметами. Может, сами скажете суду, какова была точная численность вашей роты?

– Конечно, – сказал Ольсен. – Кроме подкрепления, о котором вы только что упомянули, у нас было двести пятьдесят человек. В общей сложности около трехсот.

– Думаю, никто не назовет это малой ротой, – негромко произнес доктор Бекман. – Наоборот, она была очень усиленной, вы не находите?

– Я не собираюсь спорить с вами, – согласился Ольсен.

– Может, скажете, какое у вас было вооружение?

Лейтенант Ольсен вздохнул. Он начал смутно догадываться, куда заводят его вопросы прокурора. Взглянул на судей. Один из них снова закрыл глаза, председатель рисовал в своем блокноте ряды динозавров.

– У нас было два противотанковых орудия калибра семьдесят пять миллиметров, два миномета калибра восемьдесят и три – калибра пятьдесят; кстати, русских. Потом два крупнокалиберных пулемета, четыре тяжелых огнемета, четыре легких. У всех командиров отделений были автоматы. У некоторых солдат были винтовки. У саперов, разумеется, были мины, гранаты и все такое прочее.

Доктор Бекман слушал это перечисление, склонив голову набок.

– Поздравляю. У вас превосходная память. Именно так и была вооружена ваша рота. Должен сделать одно замечание, количество автоматов у вас было гораздо выше среднего. Больше ста, и, несмотря на это, ваше поведение можно назвать только постыдной трусостью.

– Это неправда, – негромко произнес Ольсен.

– Вот как? – Доктор Бекман приподнял бровь. – Позволю себе не согласиться, лейтенант. Кто отдал приказ роте отступить? Кто-нибудь из солдат? Унтер-офицеров? Или вы, командир роты?

– Приказ отдал я, – признал Ольсен. – Но лишь потому, что к этому времени рота была смята.

– Смята? – переспросил доктор Бекман. – У вас очень странное представление о значении этого слова, лейтенант! В моем понимании оно означает уничтожение – полную гибель. Однако ваше присутствие здесь доказывает без тени сомнения, что рота не была уничтожена. А полученные вами приказы, лейтенант – позволю себе повториться – полученные вами приказы были совершенно определенными, разве не так? Ни бог, ни дьявол, ни вся Красная армия.

Лейтенант Ольсен без особой надежды взглянул на судей.

– Можно, я расскажу суду о событиях, имевших место второго февраля сорок второго года?

Спавший судья проснулся и беспокойно огляделся; опять он упустил что-то. Председатель дорисовал последнего динозавра и взглянул на часы. Он уже проголодался и заскучал. У него было много таких процессов, тривиальных, никчемных, где его судейские способности не находили никакого применения. Давно пора решать такие дела закулисно, в административном порядке, не устраивая этой нелепой болтовни в суде. А Бекман… судья сверкнул на него глазами. Что за игру затеял этот болван, почему затягивает дело таким занудным образом, хотя уже время обеденного перерыва? Всей этой чушью с трусостью перед лицом противника. Кому нужна высокая драма, если не ход процесса заранее предрешен?

– Можно, – разрешил он. – Только, пожалуйста, покороче.

– Благодарю. Буду по возможности краток. – Ольсен снова обратил взгляд на Бекмана. – После четырех дней и ночей непрерывных боев от роты в триста человек уцелело девятнадцать. Все тяжелые орудия были уничтожены. Боеприпасы кончились. В исправном состоянии оставались только два легких пулемета. Было бы самоубийством оставаться там с девятнадцатью людьми и без орудий. Мы сражались с превосходящими в пятьсот раз силами. Русские были и впереди, и сзади, мы подвергались непрестанным атакам. Оставаться, когда не было никакой надежды, было бы безумием и подрывным актом – бессмысленным выбрасыванием на ветер девятнадцати жизней, хотя они еще могли пригодиться Германии.

– Интересная гипотеза, – признал доктор Бекман. – Но позвольте прервать вас на минуту, лейтенант. Тогда сам фюрер приказал всем войскам в районе Вязьмы сражаться до последнего человека и последнего патрона, чтобы остановить продвижение русских. А вы – вы, всего-навсего лейтенантик, – смеете называть это безумием и подрывным актом? Смеете намекать, что наш фюрер, находящийся под особым покровительством бога, безумец? Смеете его осуждать? Вы, столь незначительный, что оборвись ваша жизнь в эту минуту, никто в Германии не заметит этого, смеете восставать против фюрера и отменять его приказы?

Лейтенант Ольсен с легким, бесстрастным любопытством смотрел на этого своенравного и педантичного низенького прокурора, доведшего себя из-за фюрера до праведной ярости.

– Герр оберкригсгерихтсрат, – спокойно перебил его он наконец, – уверяю вас, я не имел ни намерения намекать, что фюрер безумец, ни отменять его приказов, которые, как мне представлялось, надо было воспринимать как форму воодушевления войск, а не следовать им буквально до последнего человека и последнего патрона. Говоря о безумии, я имел в виду себя. Меня учили, что офицер должен проявлять инициативу, когда того требует обстановка, и, на мой взгляд, тогда она этого требовала. Будьте добры вспомнить, что наше положение радикально изменилось после того, как оберст фон Линденау приказал нам удерживать…

– Нас не интересует, что произошло или не произошло с вашим положением! – выкрикнул Бекман. – Нас интересует лишь тот факт, что вам недвусмысленно приказали сражаться до последнего человека, а вы все-таки отступили с девятнадцатью! Почему не связались со своим полком?

– Потому что в районе боевых действий была такая неразбериха, что нам удалось установить с ним связь лишь четыре дня спустя.

– Благодарю вас, – раздался усталый, монотонный голос председателя. – Думаю, мы услышали достаточно. Подсудимый признался, что дал приказ отступить со своей позиции возле Оленино и железнодорожной ветки. Обвинение в трусости и дезертирстве полностью подтверждено. – Он посмотрел на Ольсена и постучал по столу карандашом. – Хотите еще что-нибудь сказать?

– Да, хочу! – яростно ответил Ольсен. – Если потрудитесь заглянуть в мои документы, обнаружите, что я получил много наград за действия, требующие гораздо больше мужества, чем простое выполнение служебного долга. Полагаю, это является доказательством того, что в трусости я неповинен. В том случае, о котором у нас идет речь, я думал не о своем спасении, а о спасении немногих уцелевших. Нас было девятнадцать – а двести семьдесят мертвых товарищей лежало вокруг нас в снегу. Многие из этих двухсот семидесяти покончили с собой, чтобы не попасть в руки русских. Из оставшихся девятнадцати ранены были все – кое-кто тяжело. У нас кончились боеприпасы и продовольствие. Мы ели горстями снег, так как больше нечем было утолить жажду. Несколько солдат мучительно страдало от обморожений. Я сам получил три ранения в разные места и, однако, был одним из самых удачливых. Кое-кто не мог идти без поддержки. И я, поскольку дорожил их жизнями, приказал отступить. Перед уходом мы уничтожили все ценное. Ничто не попало в руки русским. Мы взорвали железнодорожные пути в нескольких местах – и повторяю, это не ветка, а магистраль Москва – Рига. Кроме того, мы заложили мины перед уходом.

Доктор Бекман сардонически засмеялся.

– Весьма правдоподобная история! Но верна она или нет, факт остается фактом: вы нарушили приказ оставаться на своем посту и потому виновны в трусости и дезертирстве.

Лейтенант Ольсен закусил губу и остался безмолвным, поняв тщетность дальнейших протестов. Окинул взглядом переполненный зал, но почувствовал, что все настроены к нему враждебно, и понял – как понимал с самого начала, – что вердикт принят задолго до начала суда. Увидел в заднем ряду худощавого человека во всем черном, с красной гвоздикой в петлице: криминальрат Пауль Билерт пришел посмотреть на его окончательное крушение.

Председатель суда тоже увидел Билерта. Суровые глаза за линзами очков двигались из стороны в сторону, пронизывая зал, словно бы радиолокационными лучами. Этот человек открыто курил сигарету, не обращая внимания на все запрещающие надписи. Председатель подался вперед, собираясь постучать по столу и распорядиться арестовать его, но в последний миг один из судей бросил на председателя предостерегающий взгляд и прошептал ему на ухо фамилию. Председатель нахмурился и откинулся назад, дыша тяжело и негодующе, но не смея шевельнуть пальцем.