Текст книги "Направить в гестапо"

Автор книги: Хассель Свен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Порта провожал его взглядом, пока он не скрылся. Задался на минуту вопросом, куда и зачем повезли лейтенанта, однако на уме у него было более важное дело. Вскоре он покинул свой пост, бросив казармы на произвол судьбы, и тайком вошел в гараж. Там, присев на корточки за железными бочками с горючим, стал жадно разглядывать свои трофеи. Перебрал фотографии, рассматривая каждую во всех подробностях, потом волнение стало невыносимым, и он отложил их ради более приятного занятия. Вынул пачку денег и пересчитал их снова. Потом достал из другого кармана банкноту в сто марок. С довольной улыбкой сунул ее под резиновую ленту к остальным. Это научит болвана Клебера смотреть в оба.

В конце концов он соизволил вернуться на свой пост, где обнаружил ждавшего Хайде.

– Где пропадал, черт возьми? – напустился тот на Порту. – Малыш ходил сюда уже дважды, и оба раза тебя не было!

– Пошел знаешь куда, – ответил Порта в своей обычной дружелюбной манере. – Надоел ты мне. У меня есть более важные дела, чем играть здесь в солдатики.

– Цыц! – прикрикнул Хайде. – Ты должен стоять на посту и будешь, черт возьми, стоять на посту. Ты получаешь приказания от меня, а не сам их выдумываешь!

– Кто сказал? – насмешливо спросил Порта.

– Я сказал! – выкрикнул Хайде. Сделал паузу и перевел дыхание. – Может, тебе невдомек, но сегодня здесь были гестаповцы. Шастали по казармам, как голодные волки. Не удивлюсь, если искали тебя. Я всегда говорил, что ты окончишь жизнь в петле.

– На сей раз нет, приятель. Они приехали, они уехали, и нужен им был не я.

– И все равно, – сердито сказал Хайде, – мне осточертело все время покрывать тебя. В следующий раз сам расхлебывай кашу и хоть отправляйся на виселицу, меня это не волнует.

– Ладно. Годится. Я могу позаботиться о себе.

Порта небрежно запустил руку в карман и достал фотографии. Принялся небрежно разглядывать. Перебирал их достаточно быстро, чтобы возбудить любопытство Хайде, но достаточно медленно, чтобы он мог мельком увидеть изображения. Хайде тут же забыл о своем недовольстве. И, вытянув шею, стал смотреть через плечо Порты.

– Где ты их взял?

– Полегче, полегче, – ответил Порта, сразу же сложив фотографии вместе и перевернув обратной стороной вверх. Приложил палец к своему деформированному носу. – Это не твое дело.

Хайде жарко задышал ему в шею.

– Дай посмотреть.

– С удовольствием. Если хочешь, можешь взять их на час.

Хайде тут же протянул руку, на скулах его вспыхнули красные пятна. Порта снова принялся небрежно перебирать фотографии.

– Потрясающие, а? Взгляни-ка на эти груди…

– Ну, хватит, давай их!

– Имей в виду, – рассудительно заговорил Порта, – овчинка выделки не стоит, если у тебя не будет времени как следует полюбоваться. На твоем месте я пошел бы с ними в сортир и заперся там на часок-другой. Тогда в полной мере…

Хайде прошиб пот.

– Сколько хочешь за них?

– Нисколько. Они не продаются. Я сам только что при обрел их.

– Тогда чего же… чего же…

Губы Хайде так подергивались, что он едва мог говорить.

– Можешь взять их напрокат, если хочешь. Сто марок в час за все, за отдельные по пятерке.

– Спятил? – К Хайде неожиданно вернулся дар речи. – Сто марок в час, чтобы посмотреть на жалких старых шлюх? Смеешься?

Порта, пожав плечами, спрятал фотографии в футляр от противогаза.

– Как знаешь, никто тебя не неволит.

И отошел, бросив Хайде разрывавшимся между желанием и возмущением. Вскоре тот догнал его и жарко за говорил ему на ухо.

– Ладно, давай. Держи сто марок. Надеюсь, понимаешь, что это грабеж средь бела дня?

– Ну, – взглянул на него Порта, – если тебе так не терпится посмотреть непристойные картинки, это не моя вина, верно?

С горящим от похоти и стыда лицом Хайде схватил фотографии, сунул их глубоко в карман и, не говоря ни слова, ушел. Когда его сменили на посту, он скрылся в уборной и не показывался оттуда целый час.

Как только Порта вернулся в караульное помещение, Барселона объявил:

– Гестаповцы забрали лейтенанта Ольсена.

– Да? Ну и что? – ответил Порта. – Он может позаботиться о себе. За что его загребли?

– Никто не знает, но могу сказать тебе вот что – все начальство бесится из-за случившегося.

– Много от этого проку…

– Хинка рвет и мечет, адъютант только об этом и говорит. По словам фельдфебеля Грюна, мы больше не увидим здесь Ольсена. Похоже, вскоре у нас появится новый ротный.

– Тут явно что-то серьезное, – сказал Легионер, он только что вошел и услышал последние слова нашего раз говора. – Я видел, как его увозили. Эсэсовский «мерседес» с этим педиком Билертом на заднем сиденье. Сами знаете, что это означает – отдел четыре дробь два А. Там занимаются только крупными делами.

– Что же он мог сделать? – недоуменно спросил я.

– Беда с дурачками офицерами, – равнодушно пожал плечами Порта, – в том, что они понятия не имеют, когда нужно прекратить треп – ля-ля-ля где попало, кто угодно может подслушать. Но они так влюблены в звучание своих голосов, что плюют на то, подслушивают их или нет. Им хочется, чтобы их слышали – черт, иногда они говорят так громко, что поневоле слышишь. А потом сидят на своих толстых задницах, с жестяными побрякушками на груди, и думают, что находятся в безопасности, что раз они офицеры, то никто не может их тронуть; похоже, не понимают, что когда доходит до дел с людьми вроде Билерта, тут никакой разницы, лейтенант ты или рядовой.

– Спорю на пять марок против щепотки грязи, – сказал Штайнер, – Ольсена мы больше не увидим.

– Это точно, – согласился Легионер.

Неожиданно Малыш с топотом ввалился в караульное помещение, создавая шума больше, чем обычно, и явно напрашиваясь на драку. Он швырнул винтовку в угол, бросил каску на ступни Барселоне и плюнул в чью-то чашку, проходя мимо нее.

– Какая муха тебя укусила? – проворчал Барселона, пинком отбросив каску к дальней стене.

– Скажу, какая! – проревел Малыш, словно бык в смертельной агонии. – Я провел все время на посту, улещивая дамочку возле заграждения под током…

– Что ты делал возле него? – с подозрением спросил Старик.

– Улещивал дамочку, как сказал. Я…

– Ты не имел права там находиться, – заявил Старик.

– А я был, и наплевать! – ответил Малыш.

– И что? – спросил я. – Она не согласилась?

– Согласилась как миленькая – злобно сказал Малыш. – Только мне тут жутко приспичило отлить…

– И что?

– И я начал отливать… – Он повернулся и беспомощно протянул руки. – Отливали когда-нибудь на проволоку под током?

Грянул оглушительный смех. Малыш нахмурился.

– Вам смешно! Я чуть не сгорел заживо – она стоит с трусиками в руках и лопается от смеха, а я хочу прекратить отливать и не могу – надо же такому случиться!

Разъяренный несправедливостью судьбы Малыш саданул о стол громадным кулаком.

– Дамочка в полной готовности ждет, чтобы ее отымели, а я стою и отливаю, аж живот сводит!

– Очень досадно, – сказал Порта. – Прими мои соболезнования. Я знаю, каково это. Со мной такое случалось. Не из-за проволоки под током, конечно – мы не настолько глупы, – но похожее положение дел…

– И теперь чувствую себя, как похотливый козел! – проревел Малыш.

– У меня есть как раз то, что тебе нужно, – сказал, подмигнув, Порта. – Набор фоток – все натуральные, все потрясающие – лучше самых лучших, какие ты только видел. Бери на час за сто марок, Хайде только что вернул их.

Малыш тут же забыл огорчение из-за проволоки под током.

– Можно в кредит?

– В кредит? – Порта уставился на него. – В кредит? – повторил он, возмущенно повысив голос на поло вину октавы. – У меня что, черт возьми, богадельня?

– Ладно, ладно, – торопливо сказал Малыш. – Нечего заводиться. Говоришь, сто марок?

– Сто, – подтвердил Порта.

– Беру! – Малыш бросился к двери. – Беру, даю слово! Не отдавай никому, пока не вернусь!

– Дайте-ка припомнить, – сказал Легионер. – Первый раз я участвовал в расстреле девятнадцатилетним. Было это под Касабланкой. Один идиот, прослуживший двенадцать лет в армии, вдруг спятил. Решил убежать бог весть куда – думал, дезертирство сойдет ему с рук, бедный дурачок. Конечно, потом я участвовал в сотне других, но первый почему-то никак не идет из памяти.

– Мне было всего восемнадцать, – сказал Барселона. – Произошло это в Мадриде, я тогда был в батальоне имени Тельмана. Нам пришлось расстреливать за скотобойней мальчишку примерно моего возраста. Он ничего не сделал, бедняга. У него был богатый отец, вот и все. Поэтому мы его расстреляли – и, господи, какая это была жуть! Ни подготовки, ни опыта – мы снесли ему половину черепа!

– Лично я никогда не волнуюсь из-за расстрелов. – Хайде презрительно пожал плечами. – Не вижу разницы – стрелять в человека, стоящего у кирпичной стены или прячущегося в траншее. Все сводится к одному. Это война.

– Помните, как мы расстреливали ту телефонистку? – спросил Малыш с обычным пристрастием к отвратительным сценам. – Вот потеха была! А все из-за Свена. Свена и Штеге. Разыгрывали из себя благородных, хотели избавить ее от ненужных страданий, и пока тянули канитель, она дала деру.

– Помню! – Порта издал отрывистый громкий смешок. – Нам пришлось бежать за ней в здание, носиться взад-вперед по треклятым коридорам…

– А старина Густав блеял у нас за спиной, просил, чтобы не убивали ее там, иначе мы испортим ему отчетность…

– Да-да, ее нужно было расстрелять по правилам, иначе бумаги были бы не в порядке.

– В конце концов мы вытащили ее, вопящую…

– Она была убийцей, – холодно сказал Хайде. – Я видел ее досье в кабинете гауптфельдфебеля Дорна. Убила ближайшую подругу.

– Да, но только потому, что эта ближайшая подруга увела у нее жениха, – запротестовал я.

– Какого там к черту жениха! Она просто спала с ним и тянула с него все, что только могла – он был богатым парнем, помнишь?

– На следующей неделе мы заступаем в Фульсбюттель, – неожиданно сказал Штайнер. – Я уже договорился, что слягу на всю неделю. Уже виделся в лазарете с фельдфебелем. Обошлось мне в две упаковки сигарет, но, думаю, оно того стоит. Я точно знаю, что на ту неделю намечено по меньшей мере пять расстрелов.

– Меня это нисколько не волнует, – заявил Малыш. – Раз нам доплачивают за то, что несем службу там, мне все равно, сколько будет расстрелов. Я смотрю на это так: не сделаем мы – найдется сотня других.

– Вот именно, – сказал Хайде. – И, как бы то ни было, мы солдаты. Выполняем приказ, и только.

VI. Превентивное заключение

В здании гестапо на Штадтхаусбрюке, 8, за широким столом напротив Пауля Билерта сидел лейтенант Ольсен.

Лейтенант держал в руках документ. Билерт задумчиво курил большую сигару. С улыбкой на губах он, щурясь, смотрел, как вьется поднимающийся к потолку дым. Ольсен был его сто двадцать третьим арестантом на этой неделе. Группенфюреру Мюллеру ничего не оставалось, как выразить удовлетворение усердием Билерта. Хотя, надо сказать, Мюллер дурак и свинья. Не чета обергруппенфюреру Гейдриху.

Билерт слегка изменил позу и стал думать о Гейдрихе. Эти болваны вероломно убили его. А ведь он был у них одним из лучших людей. Билерт был бы рад служить под его началом. Умный, самоуверенный, неразборчивый в средствах. Сущий демон. Даже Гиммлер как следует подумал, прежде чем вступить с ним в борьбу. И кто знает, думал Билерт уже не в первый раз, не причастны ли Гиммлер и сам фюрер к этому убийству? Боялись, что этот человек становится слишком сильным и, следовательно, опасным. Конечно, расследование велось из рук вон плохо. Билерту не нравилось, что очень много вопросов осталось без ответа.

Почему, например, никого из убийц Гейдриха не оставили в живых, чтобы они дали показания? Приказ группенфюреру СД Небе, руководившему розыскной операцией, совершенно ясно гласил, что требуются смерти, а не аресты: «Пленных не брать. Все должны быть убиты любыми способами – даже если придется нарушить неприкосновенность церкви, попытайся они найти там убежище. Сожгите церковь, если потребуется, но никому не дайте уйти».

Последнего убийцу настигли в Праге. Он сдался без сопротивления, и его – вместо того, чтобы расстрелять на месте, – привезли в Берлин. Судя по всему, убийца был полностью готов дать показания, но не получил такой возможности; он был застрелен в кабинете Небе. По официальному сообщению в газетах, это было самоубийство, и большинство людей охотно поверило напечатанному. Даже англичане приняли это на веру и сообщили по Би-би-си.

Билерт выдвинул ящик стола и взглянул на лежавший там пистолет. Из этого пистолета он застрелил последнего убийцу в кабинете Небе. Тогда он сделал это с удовольствием, думая только о мести, но теперь иногда ловил себя на мысли о том, что мог сказать этот человек, если б ему дали возможность говорить.

Едва окончилось расследование, Небе сняли с должности. После смерти Гейдриха он стал слишком самоуверенным и не в меру ретивым, поэтому, видимо, его сочли помехой. Сперва Билерт недоумевал, однако быстро сообразил своим хитрым умом, что к чему, и задался вопросом, не окажется ли он следующим в списке. Тут же подал рапорт о переводе, и его направили в Гамбург.

В порядке так называемой репрессии за убийство Гейдриха была сожжена целая деревня под Прагой, где оно произошло. Эту операцию проводила военная полиция. Прошел слух, что это дело рук СС, но на самом деле в том отряде было всего пять эсэсовцев. Ликвидация была полностью делом полиции безопасности из Лейпцига и Дрездена.

Билерт мысленно рассмеялся. Изначально предполагалось, что эту задачу выполнят войска СС, но обергруппенфюрер Бергер выступил против на том основании, что это отрицательно скажется на проведении кампании по вербовке добровольцев в Чехии и Словакии. Теоретически он, видимо, был прав. На практике же оказалось, что кампания эта получила такой удар, от которого уже не оправилась.

Идея сжечь деревню исходила от самого Гиммлера и казалась превосходной. Столь жестокая акция в таком масштабе взбудоражит весь мир. Сразу станет понятно, что это репрессия, акт возмездия против чехословацкого движения сопротивления, якобы убившего Гейдриха. И при виде такой бойни, сожжений, расстрелов и повешений за смерть одного человека люди непременно проклянут движение сопротивления за то, что оно навлекло на них такое бедствие.

Беда заключалась только в том, что британцы почти сразу же прониклись подозрением. И, не теряя времени, передали по радио свою точку зрения на это событие, в результате чего сотни добровольцев из Чехии и Словакии немедленно дезертировали и влились в движение Сопротивления, а вербовщики сразу же притихли. Да, конечно, Гейдрих был убит, но остальная часть плана прискорбно провалилась. Можно даже сказать, подумал Билерт, закрывая ящик стола, обернулась против них. Ну и поделом.

И перенес внимание на лейтенанта Ольсена, который, хмурясь, в третий раз перечитывал ордер на свой арест. Билерт откинулся на спинку кресла и довольно улыбнулся сквозь облако табачного дыма. Это была хорошая мысль – притом его собственная – давать этим интеллектуальным типам возможность ознакомиться с кой-какими фактами до начала допроса. Это выбивает их из колеи, лишает ощущения твердой почвы под ногами и развязывает им языки в попытке оправдаться. А Билерт знал по опыту, что чем больше человек говорит, тем глубже роет себе яму.

Он терпеливо ждал. Ольсен перечитывал ордер в третий раз, отчаянно стараясь не упустить ничего. Арестованные всегда так. Первый раз они пробегают ордер глазами и понимают его только наполовину; второй раз замедляют чтение настолько, чтобы понять несколько основных пунктов, хотя их разум все еще отказывается принять суровый факт ареста: но в третий раз их нервы сдают, и они становятся гораздо податливее. Поэтому Билерт откинулся на зад и выжидал, разглядывая свои холеные ногти и наслаждаясь ароматом превосходной сигары.

Лейтенант Ольсен, судя по всему, не являлся исключением из общего правила. Он читал документ мучительно медленно, все еще отказываясь верить, но с нарастающим, расходящимся из глубины существа по всему телу ужасом осознания, от которого потели ладони, а волосы липли к затылку.

«Президенту Народного трибунала.

Народный трибунал, 7. 636/43 (52/43—693)

Гамбург, 3 апреля 1943 г.

Штадтхаусбрюке 8

Гамбург 2

ОРДЕР НА АРЕСТ

Государственная чайная полиция требует интернировать лейтенанта Бернта Виктора Ольсена, в настоящее время проходящего службу в 27-м бронетанковом полку. 27-й полк расквартирован в Гамбурге в Альтонских казармах [36]36
  27-й танковый полк входил в 19-ю танковую дивизию, сформированную 1.11.1940 г. в Германии из 19-й пехотной дивизии. Но в Гамбурге она никогда не была. – Прим. ред.


[Закрыть].

Поведение вышеупомянутого Бернта Виктора Ольсена подлежит официальному расследованию. Он обвиняется в попытке нарушения общественного порядка путем распространения паники и уныния и поощрения актов саботажа и мятежных действий. Об этом свидетельствуют следующие факты:

1) 22 января 1943 года, когда полк находился на Восточном фронте, Обвиняемый сделал сослуживцу офицеру следующее заявление:

«Думаю, Третий Рейх не просуществует и ста, тем более тысячи лет – всем уже понятно, что война, по сути дела, проиграна. Вскоре англичане и американцы вторгнутся через Италию и Балканы в Германию – а тогда Адольфу с его приятелями останется только покончить с собой, и, по мне, чем скорее, тем лучше».

2) Примерно в это же время Обвиняемый показывал одному из младших офицеров русскую листовку, подстрекающую немецких солдат дезертировать.

Совершенные преступления предусмотрены пунктами 5 и 91 статьи 1 Уголовного кодекса. Арест и предварительный допрос Обвиняемого должны быть произведены Государственной тайной полицией, Штадтхаусбрюке 8, Гамбург 2. Арест и содержание под стражей Обвиняемого могут быть обжалованы перед президентом Народного трибунала.

Доктор Миккерт Президент апелляционного суда.»

Лейтенант Ольсен дочитал документ до конца в третий раз. Положил его на стол и с отрешенным видом взглянул на Пауля Билерта.

– Что я должен говорить?

Билерт неторопливо выпустил облако сигарного дыма.

– Это вам решать, – вкрадчиво сказал он. – Я лишь провожу предварительное расследование. И не вправе указывать вам, что говорить. Однако могу дать небольшой совет. – Билерт подался вперед и ткнул сигарой в сторону Ольсена. – Имейте в виду, что мы в гестапо не дураки.

Мы всегда знаем, что делаем. Мы никогда не берем человека под арест без вполне достаточных основании – и ни когда не совершаем ошибок. Мы очень тщательно изучаем факты перед тем, как арестовать подозреваемого для проведения допроса. Поэтому в таком деле, как ваше, вы лишь навредите себе, отвергая какое-либо из обвинений – так как в конце концов скажете именно то, что мы хотим от вас услышать.

Билерт улыбнулся и снова откинулся назад. В глазах его за толстыми линзами очков сверкала злобная радость.

– На вашем месте я бы не особенно беспокоился о частностях. В конечном счете все сведется к выбору, выйдете вы отсюда на своих двоих, или вас выволокут, как мешок с картошкой – это уже решать вам самому. Но какое решение вы примете, для меня никакого значения не имеет. В любом случае вы сделаете полное и убедительное признание.

Он поднес сигару к носу и, чуть подрагивая ноздрями, вдохнул ее аромат. Потом взглянул на Ольсена с дружелюбной улыбкой.

– Безусловно, вы можете весьма облегчить свое положение, если решите вести себя разумно. Если вы готовы сделать немедленное признание, это сбережет ваше и наше время. Не придется рыться во всем этом хламе, – он пренебрежительно постучал пальцем по лежавшей перед ним стопке бумаг, – и вас, видимо, посадят в Торгау всего на две-три недели; думаю, вы согласитесь, что это очень даже небольшой срок. После Торгау, конечно, вас либо отправят в штрафной полк рядовым, либо на несколько месяцев в ФГА.

Лейтенант Ольсен ерошил волосы, покуда они встали дыбом. Однако взгляд блестящих серых глаз Билерта встретил не дрогнув.

– Все, что вы говорите, кажется совершенно откровенным, – признал он. – И в данных обстоятельствах даже очень заманчивым; думаю, большинство бедняг, сидевших на этом стуле, были настолько простодушны, что верили вам. Только я уже прослужил три года в штрафном батальоне и прекрасно знаю, что никто – повторяю, никто – не прожил в ФГА больше двух месяцев.

– Вы преувеличиваете, – спокойно ответил Билерт. – Я лично знаю нескольких людей, которые прошли через это испытание и до сих пор живы здоровы – естественно, это те, кто был благоразумен и сотрудничал с нами, не стану скрывать. Но тот, кто готов быть разумным, встречает снисходительное к себе отношение. И честно говоря, лейтенант, думаю, у вас никакого выбора нет. Вы оказались в нынешнем положении из-за собственной неосмотрительности, так почему бы не сознаться в своих преступлениях и покончить с этим? Уверяю, у меня достаточно свидетельских показаний, чтобы отправить вас на казнь. – Билерт взял ручку и ткнул ею в сторону лейтенанта. – Я имею в виду смертную казнь. Отсечение головы. Видели вы хоть раз обезглавливание, лейтенант? Процедура неприятная, даже для зрителей. В общем, таково положение, в котором вы оказались, и что вы решите, ваше дело. Но в любом случае не следует недооценивать гестапо. Скажу, не преувеличивая, – наши информационные службы в высшей степени результативны, мы знаем даже, что говорят люди во сне – агенты у меня есть повсюду. И не стану скрывать, многие из них совершенно беспринципны. Мне все равно, кто они, генералы или проститутки, встречаюсь я с ними на званых обедах или в туалетах жалких кафе – лишь бы делали то, что от них требуется. При желании, лейтенант, у меня уйдет не больше двух недель на то, чтобы узнать всю историю вашей жизни с самого рождения, вплоть до таких мельчайших подробностей, которых, возможно, вы и сами не знаете – поверьте, я могу установить даже цвет вашей первой соски.

Лейтенант Ольсен хотел перебить, но Билерт остановил его поднятой рукой.

– Погодите минутку. Потом получите возможность говорить сколько угодно. Позвольте сперва назвать вам наиболее значительные факты, которыми я располагаю. Прежде всего, нам известно, что вы часто говорили своим солдатам об измене, саботаже и дезертирстве. Вы непочтительно отзывались о фюрере, вы читали и обсуждали запрещенную литературу – в частности, «На Западном фронте без перемен», часто цитировали оттуда длинные отрывки. Все это – прямое нарушение девяносто первого пункта. Кроме того, ваша жена готова дать письменные показания о других ваших изменнических действиях – у нас много материала, лейтенант, бороться с нами нет смысла. Предлагаю взять ручку, написать полное признание, и мы сможем покончить с этим неприятным делом в течение часа. Посидите в камере неделю-другую, затем, думаю, вас приговорят к полутора двум месяцам в Торгау. После этого, как я сказал, штрафной полк. Будете, конечно, разжалованным, но, по крайней мере, значительно более благоразумным. – Билерт улыбнулся. – Не станете впредь так давать волю языку.

– Все это представляется в высшей степени приемлемым, – негромко сказал Ольсен. – Беспокоит меня только одно: где гарантия, что все будет так, как вы обещаете? Я слышал о людях, расстрелянных за меньшие преступления, чем те, в которых меня обвиняют.

– Каких только слухов не ходит, – беззаботно сказал Билерт. – Нужно не только поменьше болтать, но и поменьше слушать. Что до гарантии – разумеется, дать вам ее я не могу; сами понимаете, окончательно решать вашу участь предстоит не мне. Однако, поверьте, у меня большой опыт в таких делах, как ваше, и я знаю, что говорю. Любой приговор должен придти ко мне на утверждение, и я могу смягчить его, если сочту нужным. Если я найду, что судья был слишком снисходительным, в моей власти отправить и его, и обвиняемого в исправительно-трудовой лагерь. Точно так же могу разорвать, при желании, решение о смертной казни и немедленно освободить заключенного. Все возвращается к вопросу о готовности сотрудничать. Мы постоянно ищем новые таланты и поэтому всегда интересуемся людьми, которые хотят сотрудничать с нами. Вы, к примеру, могли бы принести пользу нам обоим, если б согласились работать на меня. Мне было бы очень интересно узнать некоторые подробности о вашем командире, оберсте Хинке. Кроме того, в вашем полку есть гауптман-кавалерист по фамилии Брокман. Он представляет для меня особый интерес. Буду откровенен, лейтенант: мне бы доставило большое удовольствие видеть, как ему отрубят голову. И все-таки, – Билерт распрямился и расправил узкие плечи, – сперва давайте приведем в порядок ваши дела. Напишите признание, посидите в Торгау, и я обещаю, что в течение трех недель отправлю распоряжение о немедленном возвращении вас в вашу роту в нынешнем чине лейтенанта. Будет сделано все, чтобы для ваших коллег это выглядело нормально, и вы сможете быстро доказать мне, что раскаялись во всех прежних ошибках. Разумеется, мы не заставляем людей сотрудничать с нами против их воли. Это целиком и полностью ваше решение.

Лейтенант Ольсен иронично улыбнулся.

– Все это замечательно, – сказал он, – но есть один недостаток – видите ли, я категорически отрицаю все выдвинутые против меня обвинения.

Билерт вздохнул.

– Лейтенант, я думал, у вас хватит ума не биться головой о стену! Отрицаете вы их или признаете, не имеет никакого значения. Вы сами не имеете никакого значения, если на то пошло. Я ничего лично против вас не имею – то, что арестованы вы, объясняется прежде всего случайностью. Я мог арестовать любого члена вашей семьи. При желании мог бы арестовать всю семью, но мне вся не нужна, мне нужен один член – один член каждой семьи в Германии. Вот в чем моя цель.

Лейтенант Ольсен остолбенел.

– Не понимаю. Какое отношение имеет приписываемое мне поведение к моей семье?

Билерт небрежно швырнул окурок сигары в открытое окно и отобрал из лежавшей перед ним стопки несколько бумаг.

– Никакого, – ответил он. – Совершенно. Я объясняю, что на вашем месте могли оказаться отец, брат или сестра – то, что выбор пал на вас, просто случайность. – Поглядел на Ольсена с приветливой улыбкой. – Мы могли бы точно так же арестовать вашего отца.

– На каком основании? – холодно спросил Ольсен.

Билерт глянул в лежавшие перед ним бумаги.

– Двадцать шестое апреля сорок первого года, – бодро прочел он вслух. – В начале двенадцатого он разговаривал с двумя друзьями о политике. По ходу разговора сделал следующие заявления: во-первых, сказал, что больше не верит в возможность победы нацистов, во-вторых, что считает государство идолом на глиняных ногах. Возможно, лейтенант, вам это кажется не особенно серьезным преступлением, но вы поразились бы, узнав, что мы при желании можем из этого сделать! Затем, – Билерт взял другой лист, – ваш брат Хуго. В настоящее время служит в Тридцать первом танковом полку в Бамберге [37]37
  В это время 31-й танковый полк воевал на Восточном фронте. – Прим. ред.


[Закрыть]. У нас есть сведения и о нем – он несколько раз делал весьма странные замечания о людях, правящих Третьим Рейхом. Мы вполне могли бы пригласить его сюда для беседы. А затем ваша сестра. – Билерт взял третий лист и повел вниз по нему пальцем. – Так… медсестра в госпитале военно-воздушных сил в Италии. В сентябре сорок первого года была на борту госпитального судна в Неаполе. Четырнадцатого сентября слышали, как она сказала, что считает герра Гитлера лично ответственным за… – сейчас найду – …за всю эту постыдную и бессмысленную бойню…

Билерт собрал бумаги и взглянул на лейтенанта.

– Вот так, – непринужденно сказал он. – У нас есть сведения подобного рода буквально на каждого гражданина, обладающего даром речи. Вот здесь, – Билерт указал на канцелярскую проволочную корзину с объемистой папкой, – дело против одного из высокопоставленных служащих министерства пропаганды. У человека его положения хватает глупости изливать душу любовнице! Правда, как только я предъявил ему обвинение, у него достало ума сделать полное признание и предложить свои услуги. Он может очень мне пригодиться. Я давно слежу за доктором Геббельсом и его изводящим бумагу министерством! Знаете, лейтенант, я действую с высоким прицелом…

Он засмеялся, стряхнул с лацкана несколько хлопьев пепла и потуже затянул узел галстука.

– У вас странное чувство юмора, – сухо заметил Ольсен.

Уголки губ Билерта резко опустились вниз. Серые глаза превратились в щелочки.

– Мне чувство юмора ни к чему, лейтенант. Серьезность моей работы не допускает подобного легкомыслия. Я делаю то, что необходимо, и это требует двадцати четырех часов в сутки. Безопасность всей страны лежит на моих плечах. И плечах моих коллег. Мы обязаны выполнять свой долг. Каждый, кто не способен вписаться в наше общество, должен быть уничтожен для блага этого общества. Думаю, вы согласитесь, что это дело нешуточное.

– В таком изложении – нет, – негромко произнес Ольсен.

– Хм. – Билерт быстро пощелкал суставами всех пальцев, затем нетерпеливо постучал рукой по столу. – Лейтенант, я больше не могу тратить время на разговоры с вами. Подпишите обвинение, и я не буду заниматься остальными членами вашей дерзкой семейки. Они заслуживают ареста, но я, как уже сказал, не могу вести дела со всеми ними. Один человек из каждой семьи – вот и все, что мне нужно. Это идея Гейдриха и, как большинство его идей, здравая в своей основе. Подождите до конца войны, лейтенант. Вы увидите тот день, когда все население Европы будет вскидывать руку в салюте, завидя офицера СС. Знаете, как в Японии. Я провел там несколько месяцев, и это был в высшей степени познавательный опыт. Голландские и английские офицеры падали ниц перед своими японскими господами…

Он с удовольствием откинулся на спинку кожаного кресла, его маленькие, опрятные руки лежали на подлокотниках.

Ольсен попытался подавить приступ дрожи и не смог. Недоставало только двух блестящих черных воронов, чтобы превратить это кресло в трон дьявола, а Билерта в существо из сказок братьев Гримм.

Он повернулся и поглядел в окно. На Эльбе уныло гудел пароход. По оконному карнизу важно разгуливали два голубя. На флагштоке висел поникший в неподвижном воздухе красный флаг со свастикой. Стая чаек взлетела и устремилась вниз, раздражающе крича над коркой хлеба. Лейтенант Ольсен отвел взгляд. Он не выносил вида чаек с тех пор, как в Средиземном море торпедировали судно, на котором он находился. Сам лежа с раной, будучи не в силах помочь, он с ужасом наблюдал, как стая прожорливых птиц села на умиравшего капитана судна и выклевала у него глаза. Чаек с тех пор он ненавидел. Хищные птицы, вороны и стервятники, даже крысы и гиены, по крайней мере дожидаются, когда их жертвы умрут. Но чайки – нет. Чайки выклевывали глаза у живой добычи. Они казались ему гестаповцами в птичьем царстве.

Ольсен снова обратил взгляд на Билерта. Маленький, седой человек хохлился в своем кресле, необычайно злонамеренный, обладающий жутким могуществом; и внезапно Билерт представился ему чайкой, сидящей на живом теле, выклевывающей глаза и, даваясь, глотающей их…