Текст книги "Уничтожить Париж"

Автор книги: Хассель Свен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

4

Множество неизвестных французов, участников Сопротивления, оказывало поддержку высаживающимся войскам, и точное количество тех, кто отдал при этом жизнь, не установлено.

Незадолго до начала высадки Лондон хладнокровно потребовал, чтобы глава сети Сопротивления в Кане, инженер по фамилии Меслен, предоставил подробные сведения о немецких укреплениях в этом районе. Англичане прекрасно понимали трудность, почти невыполнимость этого задания, но ждали, что он найдет нужную информацию. Меслен выслушал требование молча; он лишь обхватил ладонями голову и стал думать, как ему, черт возьми, сотворить это необходимое чудо. Все дороги, главные и второстепенные, все дорожки, все тропки, ведущие к побережью, усиленно охранялись и находились под постоянным наблюдением. Каждого, у кого хватало глупости появиться там без пропуска, расстреливали на месте.

Чем больше размышлял Меслен о доступных ему путях и способах, тем больше понимал, что все они весьма ограничены. Он был даже готов сказать, что их не существует. Даже если устроится работать в Организацию Тодта [36]36
  Германская полувоенная правительственная организация, созданная в 1933 г., занимавшаяся разработкой и строительством автомобильной и железнодорожной сети в целях улучшения возможностей переброски войск. Также осуществляла проектирование и возведение оборонительных сооружений, в т.ч. «Атлантического вала». Руководитель – Ф. Тодт (до его смерти в 1942 г.), а затем – министр вооружения и военной промышленности А. Шпеер. – Прим. ред.


[Закрыть], он будет видеть лишь крохотную часть берега. А там сто шестьдесят километров береговой линии. Чтобы осмотреть весь тот район, потребовались бы сотни, если не тысячи агентов.

Задание было явно невыполнимым. Меслен рассмотрел положение со всех возможных сторон и решил довести это до сведения Лондона. Он не мог сообщить англичанам многое о немецких укреплениях, но надо же было сказать, чтобы они не предъявляли таких безумных требований в будущем.

И тут вмешался случай, приведший к изменению плана. Один из членов группы, Рене Дюшез, прозванный Хладнокровным, был художником и декоратором. Он шел по улицам Кана, обдумывая те же проблемы, что Меслен, и вдруг внимание его привлекло объявление возле полицейского участка:

«Организации Тодта требуется опытный художник».

Несколько минут Дюшез стоял перед объявлением, обдумывая все «за» и «против», и в конце концов принял решение в пользу «за». Повернулся и пошел к зданию Организации Тодта, где часовой грубо оттолкнул его, не дав раскрыть рот. Дюшез стоял на своем и требовал, чтобы его проводили к кому-то из офицеров. Не понимавший по-французски часовой тоже стоял на своем, и они злобно смотрели друг на друга, пока не появился фельдфебель и не разобрался в сути дела. Французский он знал едва-едва, но этого оказалось достаточно: Дюшез прошел с ним мимо будки часового, затем – в кабинет с табличкой «Инспектор по гражданскому строительству». Инспектор записал его фамилию, адрес и пообещал через восемь дней сообщить, воспользуется ли Организация его предложением. Дюшез прекрасно понимал, для чего нужны восемь дней: за это время гестапо просеет все подробности его жизни, прошлой и нынешней, через мелкое сито. Если обнаружится что-то хоть в малейшей степени подозрительное, если что-то даст намек на его причастность к Сопротивлению, он не только будет отвергнут, но и жизнь его окажется в опасности.

Однако все обернулось хорошо. На восьмой день Дюшез с набором образцов явился устраиваться на работу, и его проводили в кабинет обербауфюрера [37]37
  Звание в системе Организации Тодта, соответствовавшее примерно званию обер-лейтенанта вермахта. – Прим. ред.


[Закрыть]. Через несколько секунд открылась дверь, вошел один из инженеров. Он приветствовал обербауфюрера с Дюшезом приятно бесстрастным «Хайль Гитлер!» и бросил на стол рулон чертежей.

– Не сейчас, ради Бога! – раздраженно махнул рукой обербауфюрер. – Приходите попозже, я очень занят.

– Как угодно. Я не спешу.

Инженер равнодушно пожал плечами и вышел. Чертежи остались на столе. Обербауфюрер неохотно развернул их, стоявший позади Дюшез вытянул шею и взглянул через его плечо. И едва поверил своим глазам: то были те самые драгоценные планы, которых домогался Лондон, – планы немецких укреплений вдоль всего Атлантического вала от Онфлера до Шербура.

Обербауфюрер как будто не интересовался укреплениями. Одного лишь наличия чертежей было явно достаточно, чтобы рассердить его. Он свернул их, бросил в угол и вновь обратился к Дюшезу и к вопросу о том, какие краски и бумага ему нужны. Через несколько секунд их вновь прервали: на сей раз вошел властного вида офицер и приказал обербауфюреру зайти в соседний кабинет для беседы по «секретному делу».

Оставшись в кабинете один, Дюшез тут же словно бы непроизвольно схватил чертежи. Потом задумался, что с ними делать. Пытаться спрятать их под одеждой не имело смысла. Его безумный взгляд остановился на большом портрете Гитлера, висевшем на стене за письменным столом. Казалось очень маловероятным, что портрет снимут и кто-то заглянет за него. Дюшез лихорадочно затолкал рулон чертежей между портретом и стеной, потом отошел к своим краскам и бумаге, и тут вернулся обербауфюрер.

– Идиоты! Все тут идиоты! Все до единого! – Он свирепо посмотрел на Дюшеза, словно давая понять, что не нужно считать себя исключением. – Какой-то болван смешал груз сахара с цементом. Что мне делать, черт возьми? Перебирать пальцами эту смесь? – Раздраженно хмыкнул. – Давайте еще взгляну на ваши образцы.

Наконец вопрос о бумаге и красках был решен. Дюшезу нужно было явиться на работу к восьми часам в понедельник, его задачей было новое оформление кабинетов организации. Дюшез ушел, пылко отсалютовав и понимающе улыбнувшись портрету фюрера.

То была пятница. Субботу и воскресенье Дюшез провел в смятении, внезапно ужаснувшись нелепости своего поступка. Ждал с минуты на минуту, что за ним явятся гестаповцы. По холодном размышлении ему стало казаться совершенно очевидным, что чертежей хватятся, в крайнем случае, через двенадцать часов, и обербауфюрер, совершенно естественно, взвалит вину на него. Он не только француз и потому автоматически попадал под подозрение, – он еще находился несколько секунд один в кабинете. Можно было уже считать себя покойником.

Сон не шел. Дюшез бродил по квартире от стены к стене, а тем временем его жена похрапывала в блаженном неведении. Страх, вгоняющий в пот страх ожидания, едва не сводил его с ума. Он клял себя, клял англичан, самоуверенно сидящих на своем острове за Ла-Маншем. Услышав топот тяжелых сапог по тротуару, он, дергаясь, как марионетка, бросился к окну. Полицейский патруль, вооруженный ручными пулеметами. Луч яркого фонарика осветил квартиру, и Дюшез юркнул за шторы. Патруль пошел дальше. Дюшез схватил бутылку и провел остаток ночи в пьяном тумане, мучимый кошмарами наяву, в которых ему являлись гестаповцы.

Но они так и не появились. Да и к утру понедельника Дюшез стал почти равнодушным к своей судьбе. Он отправился с кистями и красками на работу и обнаружил, что свыкся со своим страхом, что тот его уже так не донимает. Он предъявил пропуск, часовой обыскал его и пропустил. За прошедшие дни обербауфюрера перевели в другое место. Никто другой, очевидно, не имел ни малейшего представления о происходящем, и когда Дюшез, насвистывая, вошел в первый кабинет, который предстояло отделывать, его встретили разинутыми ртами и вскинутыми бровями. В конце концов отыскали штабсбауфюрера [38]38
  А вот звания штабсбауфюрера в системе Организации Тодта не существовало. Видимо, автор создал его механически по типу армейских чинов – путем добавления «штабс». – Прим. ред.


[Закрыть], который рассеянно признался, что слышал о таком проекте. Однако штабсбауфюрер в настоящее время занимался тяжелой артиллерией и убежищами; они интересовали его гораздо больше, чем отделка кабинетов.

– Делайте то, что поручено, – сказал он с важным видом. – И не докучайте мне. Голова у меня занята другим, я не могу отвлекаться на мелочи такого рода.

Два дня Дюшез усердно работал. Люди привыкли видеть его и большей частью не обращали на него внимания. Лишь на третий день он рискнул заглянуть за портрет фюрера. Чертежи все еще были там. Он не ожидал этого и при виде их снова пришел в панику. Решил оставить их на месте, но в последнюю секунду схватил и спрятал в рулон обоев.

Когда он выходил из здания, его остановил часовой. Это был новый, Дюшез его раньше не видел; тот тоже не видел Дюшеза и не доверял ему. Дюшезу внезапно стало плохо. Часовой ощупал его карманы, заглянул в брезентовую сумку.

– Ладно, можете идти.

Дюшез вышел из дверей.

– Минутку! Что у вас в этих ведерках?

– Клей, – кротко ответил Дюшез.

– Клей?

– Для обоев.

Дюшез указал подбородком на рулон обоев под мышкой, в котором лежали чертежи.

– Вот как? – Недоверчивый часовой помешал густую массу кончиком штыка. – Порядок, я просто хотел убедиться. К сожалению, французам не всегда можно доверять.

Дюшез жалко засмеялся и пошел прочь на непослушных ногах. Потом поспешил в кафе «Турист» – штаб Сопротивления в этой местности, – и отдал обои с чертежами. Он был очень рад избавиться от того и другого: теперь даже обои стали казаться опасными.

Из Кана чертежи тайком переправили в Париж некоему майору Туми, жившему на Елисейских полях. Поняв в полной мере значение этого успеха, майор объявил, что он ошеломлен и потрясен. И почти сразу же добавил, что это слабо сказано, но у него не хватает слов.

– Фантастически! Блестяще! – объявил он, когда к нему вернулся дар речи. Осторожно постукал по чертежам пальцем, словно они могли рассыпаться в пыль. – Этот человек – как его фамилия? Дюшез? – добился самого замечательного успеха за всю войну… И это, – задумчиво добавил он, – тоже еще слабо сказано.

РАСКВАРТИРОВАНИЕ

Маленькая машина-амфибия пронеслась мимо первых беспорядочно разбросанных домов деревни, и Грегор остановил ее с противным визгом тормозов. Держа автоматы наготове, мы воззрились на безлюдную улицу. Малейшее подозрительное движение в тени, возле двери, у окна, и мы были готовы открыть огонь. Мы были зверями на охоте. И не могли позволить себе рисковать. Слишком часто риск приводит к тому, что роли внезапно меняются, и дичью становишься ты, а неизвестный – охотником.

Тишина была тяжелой, неестественной. Нависала над нами, как толстое одеяло. Порта вылез из машины первым, за ним последовали Старик и я. Грегор остался за рулем, автомат его лежал у ветрового стекла, палец покоился на спусковом крючке.

Дорога была ухабистой, она вилась между унылыми серыми домишками, разоренными садами и, наконец, исчезала вдали среди полей и лесов. Деревня представляла собой неприметное скопление домов, обозначенное лишь на самых подробных картах. Уже в тридцати километрах отсюда о ней мало кто слышал.

С автоматами наготове мы устремились к ближайшим домам. Мы знали по опыту, что жители будут протестовать, подчас очень яростно, против бесконечных требований постоя для немецких солдат. Сочувствовали им, но не могли тратить время на объяснения и споры: нам было приказано организовать жилье для рот, которые уже подходили к деревне, и если приказание не будет выполнено к их прибытию, нам всем – солдатам и офицерам – придется размещаться в собачьих конурах.

Потихоньку, с бегающими взглядами, с бесшумными шагами, деревня возвращалась к жизни. Приоткрывались двери, отодвигались занавеси. Мы ходили из дома в дом, осматривали комнаты и решали, сколько солдат можно там разместить. В общем, от войны деревня почти не пострадала. Проходившие по ней войска разъездили дорогу, разорили сады, но в остальном она оставалась нетронутой: на нее не упало ни одного снаряда.

Когда мы вышли из одного дома и собрались перейти улицу к стоявшему напротив, к нам бросилась девочка лет семи-восьми и обхватила Старика за талию.

– Папа! Ты вернулся! Я знала, что ты вернешься! Я говорила, что вернешься!

Она крепко прижалась к нему, и Старик стоял растерянно, беспомощно.

– Элен! – послышался из дома резкий женский голос. – Это что такое? Что ты затеяла?

– Это папа! Он вернулся! Бабушка, иди, посмотри, он вернулся!

Из двери вышла пожилая ширококостная женщина с туго зачесанными назад черными волосами и глубоко запавшими глазами на исхудалом лице. На Старика она едва глянула.

– Не глупи, Элен. Это не твой отец. Иди в дом.

– Это он, он! На сей раз вправду он!

С излишней, на мой взгляд, грубостью женщина резко протянула жилистую руку, отдернула от Старика девочку и швырнула в дверь. Я обратил внимание, что она была в трауре, как и многие француженки в то время. Говорила она холодно, неприязненно.

– Вы должны извинить Элен. Она психически неуравновешенна. Ее отец погиб в сороковом году под Льежем, но она не оставляет мысли, что он еще жив. Мать ее тоже погибла. При воздушном налете. Не знаю, как управляться с девочкой.

– Конечно, – пробормотал Старик. Робко показал ей кусок мела, которым мы помечали дома. – Я должен позаботиться о размещении на постой… Вы не против? Я напишу на двери… первое отделение, третья группа…

– Делайте, что хотите, – недовольно ответила женщина. – Вы же всегда так поступаете.

В соседнем доме нам предложили вина. Хозяйка была одета в длинное шелковое платье, вышедшее из моды, наверно, полвека назад. В комнате сильно пахло нафталином. Хозяин стоял возле нас, подливал в стаканы, стоило нам отпить хотя бы глоток, без умолку твердил, что мы желанные гости, всегда желанные, очень желанные, и разглядывал нашу форму с безумным блеском в глазах. Это были обычные черные мундиры танкистов с мертвыми головами на петлицах.

– Вижу, вы из гестапо [39]39
  Автор имеет в виду то, что хозяин перепутал танкистские «мертвые головы» с эсэсовскими. – Прим. ред.


[Закрыть], – заметил он наконец. – Я должен сообщить вам кое-что об этой деревне. Здесь творятся странные вещи. К примеру и для начала, она кишит коммунистами. Маки [40]40
  Партизанами (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть]… Называйте их как угодно, все они одним миром мазаны. – Наклонился, похлопал меня по плечу и указал на соседний дом. – Вон там – видите? – в этом доме пятеро ваших товарищей-гестаповцев были убиты. Убиты! Понимаете? Совершенно хладнокровно. – Он распрямился. – Я подумал, что вам следует знать.

Мимо проехал на велосипеде человек в халате фермерского работника. С руля свисала зарезанная курица. Наш хозяин оживленно указал на него пальцем.

– Видите его? Это Жак. Брат – в местной полиции. Жак – в Сопротивлении. Я это точно знаю. Мало того, если правда выйдет наружу, окажется, что он повинен во всех преступлениях, какие только совершались здесь… И я не удивлюсь, если узнаю, что его брат тесно сотрудничает с ним. – Долил наши стаканы. – Вы должны знать о таких вещах. Я стараюсь помочь.

Его жена с горячностью закивала, ее светлые, розоватые глаза внезапно засветились удовлетворением. Мы поставили стаканы и вышли. На двери было написано мелом «1 отделение, 4 группа».

– Гнусные твари, – проворчал Порта. – На все идут, лишь бы спасти свою драгоценную шкуру.

– Нас это не касается, – решил Старик. – Мы здесь не по гестаповским делам. Если тут прикончили десяток гестаповцев, туда им и дорога!

Немного пройдя по деревне, мы зашли к Пьеру, взятому под подозрение брату Жака. Его грязное кепи было сдвинуто на затылок. При виде нас он подскочил, совершенно позеленев от страха, – при этом кепи свалилось, – и уронил на пол бутылку кальвадоса [41]41
  Крепкий алкогольный напиток, производимый в Нормандии путем перегонки яблочного сидра. – Прим. ред.


[Закрыть]. Поднял ее и почтительно предложил нам. Сам поспешно выпил несколько стаканчиков, несколько раз восторженно прокричал «Хайль Гитлер!» и разразился бессвязным потоком слов.

– Немецкие солдаты – лучшие в мире, позвольте долить ваши стаканы, господа, я всегда так говорю, кроме того, это доказано, это все знают, и вы одержите победу в этой войне. – Тут он нервозно хихикнул, хлопнул по плечу Старика, еще несколько раз выкрикнул «Хайль Гитлер!», давая выход чувствам, показал нам фотографию жены и детей. – Выпейте еще… ваше здоровье, господа! Вы одержите победу в этой войне. Войну спровоцировали евреи. Вот… – Он достал из кармана лист бумаги и стал навязчиво совать его нам. – Это список всех тех, кого я арестовал. Будь моя воля, вся страна была бы очищена от евреев. Они приносят нам одни несчастья. Взять хотя бы Дрейфуса [42]42
  Альфред Дрейфус (1859—1935), французский офицер, еврей по национальности. В 1894 г. был ложно обвинен в шпионаже в пользу Германии. В 1906 г. реабилитирован. – Прим. пер.


[Закрыть]!

– Дрейфус был невиновен, – возразил Старик. – Это было юридической ошибкой.

– Да, но это не меняет того факта, что он был гнусным евреем!

– Хоть не шпионом, но евреем, – пробормотал я.

Внезапно Порта так вскинул автомат, что даже я испугался. Пьер уставился на него округлившимися, как блюдца, глазами.

– Нам сообщили, – зловеще заговорил Порта, – что ты работаешь на Сопротивление, и в деревне происходит много странных вещей. Что можешь сказать по этому поводу?

– Сказать? Сказать? – испуганно завопил Пьер. – Что мне сказать? Это грязная ложь! Я с самого начала был пронемецки настроен, и все это знают!

– Вон там не знают, – сказал Порта, указав большим пальцем на дом, который мы недавно покинули. – На твоем месте я бы пригляделся к ним. Они, похоже, тебя не особенно любят. Особенно женщина.

– Но эта женщина – моя двоюродная сестра!

– Двоюродные сестры могут быть такими же мстительными, как и кто угодно.

Мы оставили Пьера кусать ногти и написали на двери «2 отделение, 1 группа». Я довольно улыбнулся и подумал, будет ли Пьер все так же любить немцев после того, как встретится с Малышом. Пьер, увидев мою улыбку, подбежал к двери и пообещал самую лучшую еду и выпивку солдатам, которые будут у него на постое. Уходя, мы оглянулись и увидели, что он с поразительной быстротой допивает кальвадос.

– Чуть не обделался со страха, – заметил с отвращением Порта. – Герои липовые!

– Жить в оккупированной стране, – негромко сказал Старик, – не так-то просто.

В следующем доме старый крестьянин с Военным крестом на груди [43]43
  Престижнейшая французская военная награда, дававшаяся исключительно за личное мужество, проявленное в бою с врагом. Старый крестьянин, без сомнения, получил Крест за бои с германцами во время Первой мировой войны. – Прим. ред.


[Закрыть]оказал нам очень холодный прием. Осматривая дом, мы ощущали на себе взгляд его маленьких, холодных, блестящих злобой глаз.

– Смотрите! Ванна!

Порта с лязгом вытащил свою находку на середину комнаты. Старая жестяная ванна, маленькая, слегка обшарпанная, но все-таки ванна. В маленьких деревнях они были редкостью.

– Пометим этот дом для офицеров, – сказал Порта. – Похоже, они больше всех пристрастны к воде.

Мы отправились навестить мэра, толстого человека с большими, отвратительными усами. Тот встретил нас очень любезно и сразу же сообщил, что состоит в национал-социалистической партии [44]44
  Во Франции такой не было, как и вообще на оккупированных территориях. – Прим. ред.


[Закрыть].

– Отлично, – сказал Порта. – Определим к нему гауптфельдфебеля Гофмана. Сомневаюсь, что кто-то сможет оставаться в партии после знакомства с ним.

Дальше по улице, на вершине холма, стоял на отшибе от деревни дом, с первого взгляда казавшийся покинутым. Мы осторожно приблизились к нему, но на громкий стук в дверь никто не ответил; мы махнули на него рукой и пошли искать места для постоя еще где-нибудь.

Батальон прибыл под вечер с обычными суетой, шумом и тучами пыли. Мы сумели устроить всех; но, к счастью, уже имели опыт в таких делах и знали, что никакой благодарности ждать не стоит. Благодарен нам был только Малыш, которого встретили лучезарно улыбавшийся Пьер и зрелище полного погреба.

Покинув остальных, я отправился еще раз взглянуть на покинутый дом на вершине пустынного холма. У меня этот дом вызывал какое-то странное чувство; я подошел к нему осторожно, не через калитку, а через дыру сбоку в густой живой изгороди. И оказался словно бы в заколдованном саду. Цветы росли беспорядочной массой – алые и голубые, золотистые и фиолетовые, – ноги утопали по лодыжку в свежей, ярко-зеленой траве, чуть более темной под яблонями. Старый колодец с брошенным ведром и порванной цепью наполовину зарос плющом и мхом. Я немного постоял, будто завороженный.

– Что вам здесь нужно?

При звуке этого голоса, властно обращенного ко мне из цветущих глубин, я инстинктивно выхватил пистолет и спрятался за толстый ствол близкого дерева. Реакция была автоматической, но голос был женским и не враждебным. Он донесся из дальнего конца сада; теперь я увидел там женщину лет двадцати пяти, лежавшую в натянутом между двумя яблонями гамаке. Она приподнялась на локте и уставилась на меня подозрительным взглядом миндалевидных глаз.

– Что вы ищете?

– Ничего, – ответил я, идя к ней, но по-прежнему держа пистолет в руке. – Я думал, дом покинут. Мы стучались сюда сегодня утром, но не получили ответа… Искали в деревне места для постоя.

– Понятно.

Женщина грациозно спустила ноги. На ней был китайского покроя костюм с высоким воротником и двумя разрезами на юбке, обнажавшими красивые бедра.

– Я хочу выпить чашку кофе. Составите компанию?

– Вы живете здесь? – спросил я.

Глупейший вопрос. Я был потрясен зрелищем ее ног и не мог придумать ничего более разумного. Она сдержанно улыбнулась, словно понимая мое смущение.

– Временами здесь. Временами в Париже… Вы знаете Париж?

– Пока что нет. Надеюсь вскоре узнать! – Я засмеялся, потом подумал, что, пожалуй, держусь бестактно. И бесцеремонно спросил: – Вы замужем?

– Вроде бы. Мой муж в японском лагере для военнопленных где-то в Индокитае. Я три года не имела от него вестей.

– Извините, – пробормотал я.

Она пожала плечами.

– Зачем извиняться? Где еще быть мужчине в это время? Либо за колючей проволокой, либо за пулеметом. Выбор невелик, так ведь?

Я промолчал. Сказанное ею было до того очевидно, что не имело смысла соглашаться.

– Думаете ли вы, – спросила она неожиданно, – что война скоро окончится?

Я вяло пожал плечами. Конечно, я так думал. Уже много лет. С самого ее начала. И только благодаря этому сохранил рассудок.

– Здесь очень хорошо, – сказала она. – Почти забываешь, что делается в остальном мире. Но вместе с тем это пугает меня. Здесь я очень одинока. Совершенно оторвана от действительности… Завтра утром возвращаюсь в Париж. Там лучше. Условия хуже, но не так одиноко… Как думаете, сделают Париж открытым городом вслед за Римом?

Я понятия не имел. Я даже не знал, что Рим объявлен открытым городом. Нам никто ничего не говорил. Мы были всего-навсего машинами, исполняющими приказы. Зачем сообщать нам о том, что происходит?

Женщина подошла ко мне вплотную. Ее рука коснулась моей. Она была мягкой, нежной, и по мне пробежала дрожь волнения, забытые чувства внезапно оживились. Женщина подняла руку и сняла с меня темные очки, но свет так явно резал мне глаза, что она тут же надела их снова.

– Извините. – Она неуверенно, словно извиняясь, улыбнулась. – Я не знала… Подумала, носите их просто для виду. Чтобы выглядеть интересным…

– К сожалению, нет, – с горечью сказал я. – Я три месяца пролежал в постели слепым, как летучая мышь, изобретая способы покончить с собой, когда выйду из госпиталя.

– Где вы… – Она махнула рукой. – Как это случилось?

– Когда я выпрыгивал из горящего танка, рядом взорвалась фосфорная граната. Пожалуй, мне повезло гораздо больше, чем многим. На этой войне ослепли тысячи людей. Я, по крайней мере, зрения не лишился. Только не выношу света в глаза.

– Вот не подумала бы, что вас после этого снова отправят сражаться! – сказала она с негодованием. – Это омерзительно!

– Одна рука, одна нога, один глаз… вот и все, что тебе нужно для войны.

Она несколько секунд глядела на меня.

– Долго вы пробудете здесь?

– Откуда мне знать? Несколько часов, несколько дней… Такие вещи говорят только офицерам.

– Конечно, – сказала она, словно только что осознав это, – вы не офицер, так ведь? Я никогда не замечаю этих различий. Где вы жили в Германии?

– В падерборнских казармах… Я, собственно, из Дании.

– О, так вы не немец?

– Сейчас немец. Если б оставался датчанином, то служил бы в Ваффен СС. Это своего рода немецкий Иностранный легион.

Она прислонилось к дереву, разглядывая меня с серьезным видом.

– Но зачем же вы пошли в армию?

– Главным образом для того, чтобы каждый день есть и иметь крышу над головой. Тогда я не видел другого способа прокормиться – и кроме того, моей любимой книгой в детстве была «На Западном фронте без перемен». Простой немецкий солдат казался мне самым романтичным образом на свете. Я до сих пор не совсем избавился от этого представления.

– Правда? Но я всегда считала эту книгу антивоенной.

– Возможно, так оно и есть. Но попытайтесь объяснить это мальчишке! Никто не убедит его, что мир увлекательнее войны или что человек без мундира может быть таким же героем, как наряженный в мундир, с винтовкой на плече и с каской на голове… И никуда не денешься от того факта, что в армии существует крепкая дружба. Понимаете, о чем я? Вы составляете одно целое – и в военное время, и в мирное; ты к чему-то принадлежишь, сознаешь себя частью чего-то.

– Но почему в немецкую армию? – упорствовала она. – Почему не в датскую?

Я засмеялся.

– Потому что ее, в сущности, не было! И военные в Дании не были популярны. Люди плевали на улицах как в рядовых, так и в офицеров. Даже полицейские: отворачивались от них.

– Потому, наверно, Дания и пала так быстро в сороковом году?

– Датчане все равно ничего не могли бы поделать. Германия – самая большая военная сила в Европе. Даже французская армия не смогла долго продержаться.

Миндалевидные глаза сузились.

– Франция не перестала сражаться, не волнуйтесь! Пока Англия держится, мы будем и дальше вести борьбу. Англия не падет, можете быть уверены, и не покинет нас в беде!

Я искренне рассмеялся над ее наивностью.

– Хотите знать, за что сражается Англия? За себя и только за себя. На Францию ей наплевать. Она уже бросила вас однажды в беде. Помните Дюнкерк? Помните, что произошло там [45]45
  Во время Дюнкеркской операции по эвакуации союзнических сил в Англию (26 мая – 6 июня 1940 г.) англичане, не поставив никого в известность, еще 20 мая начали переброску своих соединений через Дюнкеркский пролив. В итоге основные силы союзников (в основном британцев) были спасены – ценой капитуляции бельгийской армии и пленения немцами ок. 40 тыс. французов, прикрывавших операцию и оставшихся без боеприпасов. – Прим. ред.


[Закрыть]? – Я покачал головой. – Государства для других государств никогда ничего не делают. Только для себя.

– Возможно, – сказала она, – но вы прекрасно знаете, что Германия, в сущности, уже проиграла войну. Почему вы не выйдете из нее, пока еще есть такая возможность?

– Вы имеете в виду – дезертировать?

– Почему нет? Другие же дезертировали. Маки позаботятся о вас, если будете работать для них здесь.

– Дезертировать не могу. Возможно, я сражаюсь за безнадежное дело, но это не самое важное. Если сейчас брошу оружие, то тем самым подведу друзей. Они полагаются на меня, как я на них. Никто из нас не смог бы хладнокровно дезертировать. Мы очень долго пробыли вместе.

В возбуждении я положил руки на ствол дерева возле плеч женщины, подался к ней и говорил, глядя на нее сверху вниз.

– Мы шестеро вместе пережили ад… в траншеях, в танках, под огнем… После этого нельзя просто так бросить людей.

– Но война проиграна!

Я раздраженно щелкнул языком.

– Конечно! Мы давно это поняли. Намного раньше политиков.

– Тогда почему не дезертируете все? Одновременно?

Как просто у нее это получалось! Я пожал плечами.

– Почему не дезертировали в Первую мировую войну? Думаю, это как-то связано с товариществом. Даже если все дезертируют, то утратится чувство… чувство общности. Опять каждый будет сам по себе. Я не могу это хорошо объяснить. Ремарк делает это в своей книге гораздо лучше. Перечтите ее снова; может быть, вам станет немного понятнее, хотя трудно испытать те же чувства, если не знаете, каково быть совершенно одним на свете.

Она протянула руки и сомкнула их у меня на шее.

– Я совершенно одна на свете. И понимаю ваши чувства.

– Сомневаюсь, – пробормотал я.

Я обнял ее, и мы долго стояли так, прижавшись друг к другу и целуясь жадно, безрассудно, словно изголодавшиеся. Пожалуй, в определенном смысле так оно и было. Прошло много времени с тех пор, как столь привлекательная женщина хотела меня; с тех пор, как мне вообще предоставлялась такая возможность. Ее поощрение кружило мне голову, как выпитая натощак бутылка вина.

Земля дрожала под тяжестью колонны танков, входившей в деревню снизу. Мы ощутили щеками горячее дыхание их выхлопов и, взявшись за руки, пошли в дом на обещанный кофе. Настоящий кофе! Я забыл его вкус. И пил медленно – предвкушая будущее наслаждение, однако стремясь просмаковать каждую каплю драгоценной жидкости.

– Что ты за человек? – спросила Жаклин. – В сущности?

– Просто обыкновенный солдат, – ответил я. – Имеет это значение – в сущности?

Она засмеялась и покачала головой. Неторопливо обняла меня. Неторопливо, грациозно стала раздеваться, появляясь на свет стройной, красивой, словно из кокона.

– Посмотри на меня, – уныло сказал я. – Посмотри на мою одежду – она вся в грязи и машинном масле! Говорю тебе, я просто обыкновенный солдат. Обученный убивать и больше ничему. Временами я даже сам себе противен.

– Кем бы ты хотел быть, если б существовал выбор?

Я пожал плечами. Вопрос выбора никогда еще не возникал и, возможно, не возникнет.

– Трудно сказать. Я так долго был солдатом, что не способен самостоятельно думать. Я до того привык к выполнению приказов, к строгой дисциплине, к тому, что моей жизнью распоряжаются другие, что сомневаюсь, смогу ли жить по-другому.

– Уверена, что смог бы, если б захотел, – сказала она, укладывая меня на кровать.

И какое-то время я жил по-другому. Война продолжалась без меня, и мы с ней вполне обходились друг без друга. Танки грохотали под окнами, и я не обращал на них ни малейшего внимания. Мои друзья в деревне пили, бранились, играли в карты, и я совершенно о них не думал. Кофе остывал в кофейнике и, наконец, остыл совсем.

Интересно, сколько часов мы смогли урвать у мрачного круга смерти и разрушений? Один, от силы два. Никак не больше. Но этого было достаточно, чтобы вкусить жизни, отличной от той, какую я был вынужден вести; достаточно, чтобы возмутить меня, когда наш сладкий полусон прервал стук сапогами и кулаками в дверь. Я обнаружил, что на ведущей из деревни дороге стоит шум, хотя только что она была спокойной, тихой. Услышал крики и брань, визг тормозов и лязг танковых гусениц, топот тяжелых сапог по гравию, грубые, выкрикивающие команды голоса.

Мы сели, она бросила мне мою рубашку и натянула простыню до подбородка. Тому, кто находился у двери, надоело стучать. Послышался треск, затем тяжелые шаги. К нам вломился Порта, лицо его было красным, негодующим.

– Так вот ты где? Что ты задумал? Я повсюду ищу тебя, тупой болван!

– Пошел отсюда, – сказал я. – Исчезни, смойся, проваливай! Ты не нужен нам. Поищи кого-то другого для своих шуточек.

Порта шагнул вперед, поднял с пола мою одежду и швырнул мне.

– Натягивай на себя, и поживей! Я пришел не шутить, приятель – когда наступают янки, не до шуток!

Я разобрал кучу барахла и уставился на него.

– Откуда они движутся?

– Черт его знает! Да и не все ли равно? Янки наступают, разве этого недостаточно? Они наступают, мы отступаем…

Он повернулся к Жаклин и изобразил ей гротескную пародию на обворожительную улыбку: губы его растянулись, обнажив десны, зуб его поблескивал, будто клык однозубого вампира.

– Извини, дорогуша. Терпеть не могу портить кому-то удовольствие, но, как я уже сказал, наступают янки. Если будешь вести себя правильно, скоро найдешь ему замену.

Он подошел к столу, поднял кофейник и глубоко сунул туда длинный нос. Когда тот, наконец, вынырнул наружу, ноздри его возбужденно раздувались.

– Кофе! – произнес Порта сдавленным голосом. Вылил его в рот, хоть и холодный, потом щелкнул мне пальцами.

– Если не поторопишься, приятель, тебя обвинят в дезертирстве. Все остальные уже снялись с места. Мы отходим последними… Малыш, кстати, зол, как черт, я оставил его носящимся по деревне с диким рыком… Лейтенанта стащили с лазаретной койки, сказали, что, если немедленно не поправится, пойдет под трибунал, а фельдфебель Манн – знаешь фельдфебеля Манна? – когда к нему пришли, заперся в сортире и застрелился… Да, а обер-ефрейтор Герт дал деру. Ничего удивительного. Он всегда был тупым ослом.