Текст книги "Уничтожить Париж"

Автор книги: Хассель Свен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

9

Двенадцатилетний мальчик три недели ждал в тюрьме Фресне приведения в исполнение смертного приговора. Преступление, приведшее его туда, на первый взгляд, выглядело лишь детским озорством, но, с другой стороны, могло быть и преднамеренным актом сопротивления противнику. Немцы, разумеется, предпочли увидеть в нем последнее. На углу бульвара Сен-Мишель и площади Сорбонны мальчик украл револьвер у немецкого солдата, за что должен был поплатиться жизнью.

Обезумевшая мать добивалась всеми средствами отмены приговора и, наконец, дошла до самой высокой власти: генерала фон Хольтица. Ей самой не позволили докучать генералу. Дело ее представил офицер связи, доктор Шванц. И, как следовало ожидать, успеха не добился.

– Зачем приходить ко мне с такими пустяками? – выкрикнул покоритель Роттердама и Севастополя, гневно швырнув документы на стол. – Для таких дел существуют надлежащие инстанции: обращайтесь туда! Раз мальчишку приговорили к смерти, надо полагать, для этого существовала весьма основательная причина? Во всяком случае, я занят гораздо более важными делами. Заберите дело и не отнимайте у меня время.

Женщина не могла обратиться больше ни к кому, и на другой день мальчика расстреляли в Венсенском лесу. Чего ради человеку калибра генерала Хольтица заботиться об участи какого-то ребенка? Это не путь к славе. Потомки не вспомнят генерала, который спас от расстрела мальчишку. Но того, кто уничтожил один из прекраснейших городов мира, вспоминать будут всегда.

МОЖНО ЛИ СПАСТИ ПАРИЖ?

Генерал фон Хольтиц вернулся в Париж. Город был мрачным, угрюмым; под гладкой поверхностью жизни таился дух скрытой угрозы. Дезертирство из немецкой армии принимало катастрофические размеры. И, соответственно, возрастало количество репрессий. За один только вечер было расстреляно более сорока человек, заподозренных в работе на Сопротивление. Первыми гибли коммунисты.

Однажды рано утром к фон Хольтицу явились два офицера с передовой. Один, генерал-майор, был в черном мундире бронетанковых войск, с повязкой на глазу; другой был молодым гауптманом-сапером, специалистом по минированию. Оба были мастерами в искусстве уничтожения. Как только они вошли в комнату генерала, на дверь было повешено объявление: «ВХОД СТРОГО ВОСПРЕЩЕН». За дверью решалось будущее Парижа.

Одновременно с этим совершенно секретным совещанием другое, еще более секретное, проходило в квартире на авеню Виктора Гюго между неким гауптманом Бауэром, офицером из ведомства адмирала Канариса, и дипломатом, носившим псевдоним «Фарен». Гауптман Бауэр озабоченно посвящал дипломата в положение дел, как оно ему представлялось; дипломат столь же озабоченно слушал.

– Мсье Фарён, – говорил офицер очень негромко и очень быстро, – весь город взлетит на воздух, если не произойдет чего-то весьма неожиданного, чтобы это предотвратить. Вам совершенно необходимо повидаться с фон Хольтицем, пока не поздно.

Дипломат утер несколько капелек пота на лбу. И выпил две рюмки коньяка перед тем, как ответить.

– Кто этот генерал фон Хольтиц? Откуда он? Я никогда о нем не слышал.

– Вы слышали о нем – просто не запомнили фамилию. Полагаю, вы слышали о Роттердаме? О Севастополе? Так вот, – гауптман с мрачным видом кивнул, – это фон Хольтиц.

– Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что этот человек – выдающийся мастер в искусстве разрушения. Иначе почему для этого дела избрали именно его? Он принадлежит к той же военной школе, что и генерал-фельдмаршал Модель: слепое повиновение в любых обстоятельствах. Дайте ему топор, прикажите отрубить свою правую руку, и он это сделает, если у вас более высокое звание.

Дипломат почесал горло.

– Что… э… что говорят об этом на Бендлерштрассе [107]107
  На Бендлерштрассе в Берлине находилось здание Военного министерства, где с 1938 г. размещалось Верховное командование сухопутных войск. – Прим. пер.


[Закрыть]?

– Почти ничего.

– В таком случае, почему мы… почему вы…

Глаза гауптмана блеснули за темными стеклами очков.

– Не говорят ничего только потому, что немногие оставшиеся до того напуганы, что боятся раскрыть рот! Остальные… уехали.

– Уехали? Куда.

– Туда же, куда поедем и мы, если не будем предельно осторожны – в Плётцензее.

У дипломата отвисла челюсть.

– Повешены? – хрипло спросил он.

– Разумеется, повешены! Теперь послушайте, мсье Фарен, и скажите, что вы об этом думаете: в Париж только что прибыл новый танковый полк. Расквартирован в казармах принца Эжена в Версале [108]108
  В русскоязычной литературе более распространено наименование «казармы принца Евгения» – Прим. ред.


[Закрыть]. Командир его принадлежит к тому типу людей, с какими нам придется иметь дело: генерал-майор, дважды понижен в звании, командует самой необузданной группой танкистов в мире. И я говорю это не ради красного словца. Уверяю вас, если об этом станет известно в Берлине, адмирал Канарис тут же даст деру. Даже не помедлит, чтобы захватить с собой бабушку…

– Что же вы предлагаете? – нервозно спросил дипломат. – Что я могу тут поделать? И вообще, зачем этот полк перевели сюда?

Бауэр пожал плечами.

– Что может быть разрушительнее танка? Особенно из Двадцать седьмого полка особого назначения…

Позвольте сказать вам еще кое-что о нем. Полк состоит из шести батальонов, командует им генерал-майор Мерсель. Как я уже говорил, его дважды понижали в звании. Все его солдаты, уже находясь в армии, получали тюремные сроки. Изнасилования, грабежи, убийства, кражи – назовите любое преступление и не ошибетесь. Мягко говоря, это совершенно недисциплинированная свора головорезов… Можете представить, что будет, если их выпустить на улицы Парижа?

– Да.

– Резня без разбору…

– Да.

Фарен медленно подошел к окну, снова держа в руке рюмку коньяка. Постоял, молча глядя на улицу.

– Кровавая баня, – произнес он наконец. – Вы, конечно, правы. Это нужно как-то предотвратить.

– Рад, что вы согласны.

– Как это будет… – Фарен заколебался. – Как это будет выглядеть, если мы устроим полицейские баррикады? Посмотрите сюда, гауптман Бауэр. – Он указал в окно на идущего по улице сержанта полиции. – Оборона Парижа – почему нет? Полицейские вместе с участниками Сопротивления… это можно организовать.

– Не сомневаюсь, что можно, мсье Фарен. Но при этом я опасаюсь, что тем самым мы можем сыграть на руку Гитлеру. У меня есть сведения, что в Париж отправлен батальон из карательной бригады Дирлевангера [109]109
  Неправда. В это самое время данная бригада готовилась к подавлению Варшавского восстания. – Прим. ред.


[Закрыть]. В этой бригаде каждый человек – прощенный преступник; прощенный не потому, что его дело рассмотрено в новом свете, а благодаря тому неожиданному решению фюрера, что даже от преступников может быть польза. Мне известно, что этот батальон направляется в Париж с целью спровоцировать то, о чем вы сейчас говорили. – Бауэр опечаленно покачал головой. – Полиция и Сопротивление… Мысль соблазнительная, но как долго они продержатся против мощи немецкой армии? Какое сопротивление смогут они оказать? Боюсь, что недостаточное.

– И что же вы предлагаете, гауптман?

– Насколько я понимаю, у нас есть только два пути. Первый – задерживать как можно дольше войска и технику, которых ждет фон Хольтиц; второй – как можно быстрее привлечь в Париж американские бронетанковые дивизии.

Фарен вздохнул.

– Хотел бы я сейчас оказаться в Лондоне.

– Охотно верю, – сказал со смешком Бауэр. – Париж не самое уютное место на земле, так ведь? Заметьте, что Германия тоже не земной рай. Адмирал уже сжигает все документы. И знаете, кто назначен обербефельшабером [110]110
  Главнокомандующим. – Прим. ред.


[Закрыть]на западе? Генерал-фельдмаршал Вальтер Модель! Этот человек способен учуять предательство за сотню километров. Думаю, даже Гитлер не особенно расположен к нему.

– Это нецивилизованный скот, – с чувством сказал Фарен. – Вы, разумеется, слышали историю о шампанском фон Рундштедта? Шпики Моделя обнаружили, что у него в погребе шестьдесят ящиков этого вина. Через пять минут через пять, заметьте! – оно все было вылито. Какая потеря! И до чего нелепая!

– Говорят, он спит, положив под подушку «Mein Kampf» [111]111
  «Моя борьба» (нем.). – знаменитая программная книга А. Гитлера. – Прим. пер.


[Закрыть]. Вполне могу в это поверить. Модель и фон Хольтиц не столько люди, сколько военные роботы.

Оба заговорщика постояли в задумчивости, потом дипломат допил коньяк, с решительным видом надел пиджак и взял портфель.

– Нужно подумать, что можно сделать. Париж необходимо спасти любой ценой. Я сейчас отправляюсь к фон Хольтицу, попытаюсь решить, можно ли на него как-то воздействовать. Хорошо было бы найти на него что-то компрометирующее, способное заинтересовать его друга Моделя.

– Сомневаюсь, что нам удастся. Этот человек – образец безупречности. Тем не менее желаю вам удачи. – Бауэр протянул руку, Фарен крепко ее пожал. – Буду держать с вами связь по обычным каналам – разумеется, если со мной ничего не случится.

– Буду на это надеяться.

Фарен чуть постоял у двери, прислушиваясь, потом открыл ее.

– Думаю, нам лучше уйти порознь. Сейчас глаза есть даже у камней мостовых… Au revoir [112]112
  До свиданья (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть], гауптман.

– Au revoir.

10

Нормандия стала вторым Сталинградом. Пятьдесят тысяч человек были взяты в плен; сорок тысяч погибли. От Двадцать седьмого танкового полка уцелела всего пятая часть, и ее отправили в Париж с необъявленной пока что целью.

С мрачным удовлетворением, которого не пытался скрыть, генерал-фельдмаршал фон Рундштедт объявил, что численность высадившихся в Нормандии союзных войск составляет миллион восемьсот тысяч человек; и этим миллиону восьмистам тысячам противостояло всего двести тысяч немцев. Ни в одной бронетанковой дивизии теперь не оставалось более десяти танков; во многих – всего пять; в некоторых еще меньше. Полки сократились до размеров рот. Положение, как фон Рундштедт постоянно указывал коллегам, было отчаянным.

Но оно продолжало оставаться отчаянным, и в конце концов даже старик фон Рундштедт потерял терпение.

– Какой смысл звонить мне по сорок раз на день? – прокричал он в телефонную трубку. – Я не могу сказать вам, что делать! Не могу, как фокусник, вытащить войска из цилиндра! Не могу наделать из картона танков! Единственный разумный путь – сдаться в плен. Я много раз это говорил, но идиоты в Берлине и слышать об этом не хотят! Всю эту чертову свору нужно упрятать в сумасшедший дом! Нами правит кучка последних кретинов!

Он швырнул трубку. Телефон соскользнул на пол. Фон Рундштедт лишь фыркнул, надел китель и быстро вышел из комнаты. Орденских ленточек на кителе у него не было, как у последнего рядового, – и однако же никто в Германии не получал столько наград, как он. По какой-то причуде генерал-фельдмаршал фон Рундштедт не надевал их, если не получал на то особого приказа. Он надел каску, прошел через переднюю и бодро откозырял.

– Прощайте, господа… Завтра в это время у вас будет новый командующий. Я предчувствую, что меня отстранят!

КАРАУЛЬНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ В ОТЕЛЕ «МЕРИС»

В караульном помещении в отеле «Мерис» сидели двое штатских в кожаных пальто и надвинутых на глаза шляпах. Особых дел у них здесь не было, но они расположились, как дома. Один развалился в кресле, сунув руки в карманы и скрестив лодыжки вытянутых ног. Другой положил на стол ноги в грязных ботинках, его суровые серые глаза обегали комнату и задерживались на каждом предмете так, словно это его личная собственность. На часового он почти не обращал внимания.

– Эй, Генрих, знаешь, что?

Развалившийся в кресле слегка изменил позу и повернул голову к товарищу, тот лишь хмыкнул и приподнял одну бровь.

– Что?

– Надоело мне здесь. Наскучил этот город.

– Угу.

– Я серьезно. В Лемберге было лучше. В Польше нам скучать не приходилось, а?

– Угу.

– Помнишь Тамару в Брест-Литовске? Какая женщина! – Снисходительно повернулся к часовому. – Знаешь, что? Под началом у этой девочки был целый батальон партизан! Она собственноручно убила двух генералов! Вот это девочка, а? – Покачал головой. – Даже жалко было ее расстреливать.

– В Москве, – неожиданно сказал сероглазый, – тебе устраивают промывание мозгов. Превращают в новую личность и говорят, что ты излечился. Это похуже расстрела.

– Знаешь, что? – в третий раз спросил его товарищ. – Если мы проиграем эту треклятую войну, я твердо намерен податься к красным. Кроме шуток. Их программа, в сущности, почти не отличается от нашей. Я всерьез собираюсь стать коммунистом. На такие дела у меня чутье. Вот почему все эти годы я сохраняю голову на плечах. Знаешь, я был в бригаде Дирлевангера. Был…

– Меня не интересует, где ты был. Сейчас ты в Париже, вот и все, что я знаю, так что кончай скулить. – Генрих внезапно снял ноги со стола и с обвиняющим видом обратился к часовому, обер-фельдфебелю в форме артиллериста. – Думаю, ты понимаешь, что все разговоры здесь совершенно секретны?

Обер-фельдфебель равнодушно пожал плечами. Он никогда не слышал японской поговорки «Не смотри, не слушай, не говори», но интуитивно держался этого убеждения, – на всякий случай добавляя к нему «Не думай». Так надежнее. В армии зачастую лучше не думать. Раздумья могут быть неприятными и довести до беды. Особенно в таком положении, когда безо всякой вины оказался в обществе двух паршивых гестаповцев, которые вполне могут озлобиться только потому, что им не нравится твое лицо.

Обер-фельдфебель вздохнул и машинально взглянул на часы. Если повезет, через несколько минут явится смена. Он принялся старательно писать рапорт. Что за несчастье родиться в Германии как раз в то время, чтобы попасть на войну? Какое ему дело до жизненного пространства [113]113
  Один из краеугольных камней национал-социалистической идеологической доктрины – «расширение жизненного пространства немецкой нации». – Прим. ред.


[Закрыть]и всего прочего? Дома, в Дортмунде, у него есть все жизненное пространство, какое нужно. Может, не особенно восхитительное, но он не хочет ничего лучшего, как только вернуться туда. Отчего ему так не повезло…

Внезапно обер-фельдфебель оборвал поток мыслей и настроил разум на повиновение. Думать – занятие опасное. Лучше избегать его.

Внезапно дверь распахнулась. Обер-фельдфебель и гестаповцы встревоженно подняли взгляд, но то прибыл – правда, несколько странным образом – новый караул. В комнату шумно вошли двенадцать солдат танкового полка.

– Привет-привет-привет! – проревел первый, обер-ефрейтор Порта, таким голосом, что задрожали стены. – Что мы здесь имеем?

И указал пальцем на гестаповцев, которые оставались в креслах, надменно глядя на него. Вплотную за Портой следовал Малыш. Он тут же уселся на стол с обычным пренебрежением к дисциплине.

– Ну, вот, – бодрым тоном сказал он, – мы прибыли. Можешь доложить, что мы здесь, и сматываться.

– Как ты смеешь? – возмущенно спросил обер-фельдфебель. Думал он мало, но твердо верил в дисциплину. – Встань, отдай честь и доложи, как положено! Где, по-твоему, ты находишься? В пивнушке? Хочу напомнить, что это прусское караульное помещение!

– Да пошел ты, – протянул Порта.

– Если вы пришли сменить караул, то почему, черт возьми, не сменяете?

Все неторопливо повернулись к гестаповцам. Сказал это Петер, потенциальный коммунист.

– Кто они такие? – спросил Порта.

– Не имею понятия, – холодно ответил обер-фельдфебель.

– В таком случае им лучше убраться отсюда к чертовой матери! Нам ни к чему, чтобы штатские загромождали караульное помещение. Если, разумеется, – осенила Порту неожиданная мысль, – если, разумеется, они не под арестом!

– Обер-ефрейтор! – заорал Петер, гневно вскочив на ноги. – Я унтерштурмфюрер [114]114
  Эсэсовское звание, соответствующее лейтенанту вермахта. – Прим. ред


[Закрыть]!

– Правда? – спросил Порта со скучающим видом. – Зачем говорить мне об этом? Не сомневаюсь, приятель, что тебе очень несладко, и очень сочувствую, но что могу для тебя поделать? Я, как ты сказал, обер-ефрейтор, и в течение ближайших двадцати четырех часов буду здесь в карауле, не допуская призраков к старому генералу наверху. Вот и все, что я знаю, и не могу допустить, чтобы здесь торчали штатские.

Генрих неожиданно зевнул, достал руку из кармана и протянул удостоверение.

– Государственная тайная полиция, – устало произнес он.

Порту это откровение не тронуло.

– Мне наплевать, тайные вы полицейские или тайные мусорщики, – сказал он Генриху. – Мы все равно не можем позволить вам загромождать караульное помещение. Устав есть устав, даже для гестапо.

– Тебе не приходило в голову, – угрожающе спросил Генрих, – что мы находимся здесь с целью арестовать тебя?

– Честно говоря, нет, – ответил Порта. – Мне это кажется совершенно невероятным. – С торжествующим видом полез в карман и достал белую нарукавную повязку с буквами П.О.Н. – «Полк особого назначения» [115]115
  Подобных повязок не существовало – если, конечно, Порта сам ее себе не сделал; с него сталось бы! – Прим. ред.


[Закрыть]. – Слышал когда-нибудь о нас? – негромко спросил он.

Гестаповцы взглянули на повязку, потом друг на друга.

– Какого черта вы делаете в Париже? – спросил Петер.

Порта постукал пальцем по своему большому носу и не ответил. Дверь снова распахнулась, на сей раз появился Барселона, выписанный несколько дней назад из госпиталя – времени на восстановление сил теперь не было. Он подошел строевым шагом к обер-фельдфебелю и молодцевато щелкнул каблуками.

– Фельдфебель Блом, Двадцать седьмой танковый полк, пятая рота, явился для несения караула.

Обер-фельдфебель козырнул в ответ; ему явно принесло облегчение, что появился человек, который подчиняется уставам, хоть и кое-как.

– Обер-фельдфебель Штайнмахе, Сто девятый артиллерийский полк, сдает караул.

Барселона оставил уставную позу и расслабился.

– А это кто? – спросил он, указав большим пальцем на Петера с Генрихом. – Какое право имеют штатские находиться в караульном помещении? Что они делают здесь?

На сей раз обер-фельдфебель утратил всяческое терпение.

– Спрашивай их, приятель, а не меня! Если тебе не нравится их вид, дай им под зад сапогом! Сейчас ты здесь командуешь, не я, слава Богу.

Он схватил свою каску, отрывисто козырнул еще раз и вышел.

– Понятно, – задумчиво произнес Барселона.

Он сел на стул обер-фельдфебеля и оглядел комнату. Наконец обратил взгляд на Петера, который явно чувствовал себя все больше и больше не в своей тарелке после разговора с Портой. Или только после появления Барселоны? Его определенно что-то очень беспокоило. Он кивнул Генриху.

– Пошли. Чего оставаться, если нас не хотят здесь видеть?

С этими словами он натянул шляпу еще ниже на глаза и застегнул кожаное пальто до подбородка. Генрих нахмурился.

– Чего спешить? Уйду, когда буду готов.

– Я готов, – сказал Петер.

Он направился к двери, и тут же, с инстинктивной догадливостью, характерной для многих их поступков, Порта с Малышом тоже направились туда и оказались там первыми.

– Погоди минутку!

Барселона сидел, постукивая ногтем по зубам, и, сощурясь, пристально глядел на Петера. Внезапно хлопнул ладонью по столу.

– Сеньор Гомес, клянусь всеми святыми! Сколько воды утекло! Мир определенно тесен – или кто-то уже это сказал? Ничего, я повторю… Так-так! – Он негромко свистнул. – Должен признать, новая шкура очень идет тебе, товарищ!

Петер надменно повернулся к двери.

– Будьте добры, дайте выйти.

Малыш с Портой стояли неподвижно. Несколько секунд все трое представляли собой застывшую живую картину, потом Генрих, видимо, уловив опасность, подошел к товарищу.

– Если вы тронете сотрудника гестапо, могут возникнуть неприятности.

– Откройте дверь! – потребовал Петер с истеричной ноткой в голосе.

Порта очень медленно протянул руку, развернул его лицом к комнате и указал на Барселону.

– Может, ты не понял, что этот человек обращался к тебе? Может, хочешь, чтобы он все повторил?

– Я требую открыть дверь! – завопил Петер.

– Не требуй ничего, – ответил Порта с широкой улыбкой. – Заткнись, шмакодявка, и делай, что тебе говорят.

– А не то…

Малыш не окончил фразу; достал зловещего вида нож и стал поигрывать им. Барселона придал лицу задумчивое выражение.

– Двадцать второго июня тридцать восьмого года, – негромко заговорил он. – Рамбла де лас Флорес [116]116
  Название улицы города («Бульвар цветов»). – Прим; ред.


[Закрыть]в Барселоне… Помню, ты угощал нас выпивкой в своем номере в отеле «Риц»… Помнишь это, товарищ? Я помню. Очень хорошо помню. Только… – Барселона, сощурясь, оглядел его, – тогда, помнится, ты клялся в верности Коммунистической партии. Что случилось с красными звездами, товарищ? Твои глаза были полны их!

– Ты сошел с ума! – Петер снова попытался вырваться из большой руки Порты. – Ты бредишь! Не видишь, что я унтерштурмфюрер и служу в гестапо? Глаза у тебя есть, так ведь? Думаю, ты уже видел раньше унтерштурмфюреров?

– О, много раз, – спокойно подтвердил Барселона. – Но согласись, нелегко для человека, который знает тебя как товарища Гомеса, вдруг начать обращаться к тебе «унтерштурмфюрер»… Какое звание было у тебя в Испании, Гомес? Капитан, так ведь? Или майор? Hombre! Я до сих пор помню ту замечательную речь, которую ты произнес перед нами в «Рице». Помнишь ее, Гомес? Очень волнующая речь!

Барселона откинулся назад вместе со стулом, сложил руки на груди и, как зачарованный, уставился в потолок.

– «Товарищи, время речей прошло! Настало время действовать! Действовать, товарищи, во имя общего блага! Именно для этого я здесь – чтобы советовать вам, ободрять вас, оказывать вам всяческую помощь, какая будет в моих силах… Уверьтесь, что мы отныне и всегда будем вас поддерживать!».

Все молчали. Петер начал нервозно подергиваться. Генрих удивленно таращился на него. Барселона внезапно опустил ноги на пол и засмеялся.

– Это было величайшее мошенничество всех времен, не так ли? Или ты действительно вдруг изменил убеждения? – Он оглядел нас. – После того как этот скот поставил нас всех в безвыходное положение, он смылся… в тот же день! У него не хватило такта продолжать притворство еще хотя бы сутки! И куда он отправился? – Барселона злобно сверкнул глазами на подергивающегося Петера. – Куда ты отправился, а? Скажу, если ты забыл и это! Ты отправился, благополучный и самодовольный, на борт судна с другими коммунистическими мерзавцами! И в довершение этой подлости ты всю ночь пьянствовал, распутничал и обжирался такой едой, которой мы не видели годами! Как фамилия того русского генерала? Который выставил вам все это в награду за то, что вы были хорошим орудием в его руках, подстрекали других людей сражаться за дело партии? Как его фамилия? Малиновский? Да? Или предпочитаешь Манолито [117]117
  Автор передергивает. Гражданская война в Испании случилась независимо от помощи или влияния добровольцев из Советского Союза (равно как и Германии), и разговоры о «подстрекательстве» – не что иное, как отголосок фашистской пропаганды тех времен. Кроме того, псевдоним Р.Я. Малиновского в то время звучал как «Малино». – Прим. ред.


[Закрыть]? Кажется, вы так называли его в те дни? Или не помнишь даже этого?

Петер неожиданно снял шляпу, утер рукавом лоб и бессильно плюхнулся в ближайшее кресло.

– Да, да, – устало произнес он. – Помню… Когда ты только вошел, мне показалось, я узнал тебя… только не был вполне уверен.

– А теперь?

– Теперь – да. – Он посмотрел на Барселону и неуверенно улыбнулся. – Да, теперь вспомнил. Ты был метким стрелком, так ведь? И до сих пор так же мастерски стреляешь из пистолета?

Барселона не улыбнулся в ответ. Порта стоял, как статуя, рядом с ним, а Малыш по-прежнему охранял выход. Остальные навострили уши и смотрели на сотрудника гестапо, бывшего члена компартии в Испании. Это было весьма редким явлением!

– Думаю, не хуже, чем раньше, – неторопливо ответил Барселона. – Кое-кто может сказать, что даже лучше… У меня было много практики со времени нашей последней встречи, товарищ! Жаль, что не могу тебе это продемонстрировать, нашему генералу наверху это может не особенно понравиться.

– Не беспокойся, – торопливо сказал Петер, – я верю и без демонстрации.

– Уж поверь!

– А что до наших дел в Испании, – он беззаботно пожал плечами, – так ведь все это давно быльем поросло? Я уже повоевал до встречи с тобой. Подвергался большей опасности, чем ты представлял себе. Знаешь, что было бы со мной, попадись я в руки фалангистам?

– Они всадили бы тебе пулю в затылок, – откровенно сказал Барселона. – И я знаю многих людей, которые весьма охотно поступили бы с тобой таким же образом… включая себя!

Петер в испуге подскочил на ноги. Порта тут же усадил его обратно и стал держать. Барселона махнул рукой.

– Забудь пока. Может быть, я вернусь к этому позже. Но сперва хочу задать тебе один вопрос. Это ты убил Кончиту? Мы нашли ее лежащей в канаве на улочке позади Ронда де Сан-Педро. С перерезанным горлом… Пако чуть с ума не сошел. Он постоянно клялся, что это дело твоих рук.

Петер закусил губу.

– Она была шлюхой. И заслуживала смерти.

– Только за то, что шлюха?

– Она была двойным агентом. Несколько месяцев работала на нас, а потом мы вдруг выяснили, что она ведет ту же игру с другой стороной.

– Значит, горло перерезал ей ты? – Барселона подошел и уставился на побледневшего Петера. – Так вот взял и убил ее?

– Говорю тебе, она была двойным агентом…

– Это ты так говоришь! Никто больше не говорил этого. И даже если была, ее нужно было отдать под трибунал, а не резать ей горло.

Мы смотрели на Барселону с удивлением. Обычно он с теплотой говорил об Испании, даже о гражданской войне. В его рассказах это была страна солнца, апельсиновых рощ и бесконечных сиест, а гражданская война была эпизодом юношеской романтики, временем доблести и идеализма. Раньше мы никогда не видели его таким мрачным и злобным.

– Если Пако найдет когда-нибудь тебя, – сообщил он Петеру, – тут же всадит нож в твою спину.

– Эта женщина была двойным агентом, – в третий раз повторил Петер. – И вообще я действовал по приказу.

– Врешь! Ты убил Кончиту по одной и только одной причине: потому что она предпочла тебе Пако. Потому что отказалась спать с тобой.

Петер беспомощно развел руками.

– Будет тебе, Блом! Давай не продолжать. Зачем ворошить такое прошлое? Мы все совершали поступки, о которых предпочли бы забыть – в том числе и ты, мой друг! Я могу припомнить несколько эпизодов, упоминания о которых тебе не хотелось бы. И хотя память у тебя превосходная, вспоминать слишком многое из прошлого не всегда разумно. Теперь мы оба на одной стороне, так что давай помиримся.

Барселона скептически приподнял бровь. Петер встал и положил ладонь ему на руку.

– Послушай, Блом, я в хороших отношениях с обергруппенфюрером Бергерсом [118]118
  Возможно, имеется в виду обергруппенфюрер СС Г. Бергер, который в 1940—1945 гг. возглавлял Главное управление СС. – Прим. ред.


[Закрыть], и у меня есть кой-какие заслуги. В Польше и на Украине были дела… только это совершенно секретно, большего сказать не могу. Придется поверить мне на слово…

– К чему это умасливание? – спросил Барселона.

– Я подумал, кожаное пальто пойдет тебе так же, как и мне. Что скажешь?

– Имеешь в виду – перейти к вам?

– Это не самое худшее.

Барселона покачал головой и рассмеялся.

– Нет уж, спасибо! Я последовал твоему совету в тридцать восьмом году и до сих пор об этом жалею. На одну удочку я не попадаюсь дважды… кроме того, кожаные пальто мне всегда не нравились.

Малыш у двери неожиданно встрепенулся.

– Внимание, кто-то идет!

Мы молодцевато подскочили и вытянулись, когда в помещение вошел гауптман из саперного полка. Очень маленький, очень подвижный; мундир сидел на нем, как влитой, сапоги блестели и переливались, словно драгоценные камни. Властности от него исходило больше, чем от десятка генералов. Даже на гестаповцев он произвел заметное впечатление.

Он холодно оглядел караульное помещение. Лицо его с выдающимися скулами и крепкой челюстью было, несмотря на молодость, суровым, изборожденным морщинами. Еще до того, как он заговорил, мы прониклись к нему невольным уважением. Он представлял собой тип, порожденный войной. Твердый, как алмаз, блестящий, педантичный, безупречно исполнительный. Его цельность была очевидна с первого взгляда.

– Герр гауптман! – Барселона откозырял ему с такой живостью, словно рука его была на пружине. – Докладывает фельдфебель Блом. Наряжен в караул с тремя младшими командирами и двенадцатью рядовыми. – Сделал паузу. – В караульном помещении находятся двое штатских, задержанных для допроса.

Уголком глаза я видел, как адамово яблоко Петера заходило вверх-вниз, но ни он, ни Генрих не сказали ни слова. Офицер кивнул.

– Какие-то происшествия были?

– Никак нет.

Мы ждали команды «вольно», но ее не последовало. Гауптман держал нас в положений «смирно», пока оглядывал комнату ледяными глазами, подмечая каждую деталь.

– Эти штатские допрошены?

– Так точно.

– Против них есть какие-то обвинения?

– Никак нет. Они могут идти.

– Тогда какого черта торчат здесь? Убирайтесь, пока никто не выдумал повода для ареста!

Гауптман свирепо повернулся к Генриху и Петеру; те вышли из помещения так быстро, что казалось, позади них поднимаются тучи пыли. Я с удовольствием отметил, что они не стали заявлять о своих гестаповских правах при встрече с человеком такого калибра. Потом он обратил ледяной взгляд на Барселону.

– Что с твоим мундиром, фельдфебель?

Барселона опустил на себя взгляд и торопливо застегнул две верхние пуговицы. Гауптман кивнул.

– Чтоб я больше таким тебя не видел. Небрежность в одежде ведет к небрежности во всем прочем. Будь добр, доложи о моем прибытии.

– Слушаюсь. Какую фамилию назвать?

– Гауптман Эберсбах. Меня ждут.

Барселона скрылся. Мы продолжали стоять навытяжку, пока он не вернулся с молодым лейтенантом, беспокойно семенившим следом.

– Герр гауптман Эберсбах! Генерал ждет вас. Соблаговолите пройти сюда…

Слава богу, гауптман соблаговолил, и, едва он скрылся, мы приняли совершенно расслабленные позы. Но через несколько секунд нас снова потревожили. Снова явились Петер и Генрих. Они осторожно заглянули в дверь.

– Тссс! Этот красавчик ушел? Мы принесли вам подарок. Спустились в кухню и нашли ее в шкафу. Подумали, что вам понравится.

– Подумали, что можем распить ее вместе, – добавил Генрих, закрывая за собой дверь.

Подарок, который они «нашли» в шкафу, оказался бутылкой коньяка. Приятно было узнать, что даже гестаповцы иногда могут быть людьми.

– Мы получим по пять лет в Торгау, если нас застукают за пьянством в караульном помещении, – предупредил Барселона, жадно откупоривая бутылку и поднося горлышко к губам.

– Я рискну, – сказал Малыш.

Нечего и говорить, что мы все рискнули. Если возникает реальная возможность выпить и гипотетическая вероятность получить за это пятилетний срок, у разумного человека выбора нет. Бутылка ходила по рукам; тем временем один из нас подслушивал у замочной скважины, не идет ли кто-нибудь.

– Будь я проклят, если понимаю, зачем нас направили сюда, – недовольно сказал Порта. – Они весь день только и говорят о взрывчатке.

– Ну и что? – спросил Петер, открывая пачку американской жевательной резинки и всеми силами стараясь походить на американца. – Тебя заботит, о чем они говорят? И охранять их все равно нужно, разве нет?

– Взрывчатка – не мое дело, – сказал Порта. – Если они хотят взорвать этот чертов город, пусть взрывают без нас. Мины вызывают у меня нервную дрожь.

– Париж не взорвут, – сказал Малыш. – Париж не станут взрывать.

– Почему? – вызывающе спросил Петер.

Он сидел, откинувшись на спинку кресла и сложив руки на груди, кожаное пальто было распахнуто. Прежде, чем Малыш сумел привести какой-то убедительный довод в защиту сохранения Парижа, Порта подался вперед и выхватил один из двух пистолетов Петера, торчащих из плечевых кобур.

– Не станут, и все, – неуверенно повторил Малыш.

– Много ты знаешь! Вот когда я был в Катие [119]119
  Непонятно, что имеет в виду автор. Возможно, речь идет о польском городе Катовице, рядом с которым во время войны находился немецкий лагерь для военнопленных. – Прим. ред.


[Закрыть]…

– Кончай трепаться о Катие! – неожиданно крикнул Генрих. – Терпеть этого не могу, надоел хуже горькой редьки!

– Но они об этом не слышали….

– Зато я слышал!

– А что случилось в Катие? – с раздражающей бестолковостью спросил Малыш.