Текст книги "Час мертвых глаз (ЛП)"

Автор книги: Харри Тюрк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

– Лежала! – поправил его ефрейтор. – Очень глупо со стороны твоей жены было сидеть так близко от фронта. Моя сидит в Баварии. Они там вообще еще не знают, что идет война.

Биндиг что-то хотел сказать, но в этот момент зазвонило в одном из телефонов, и телефонист надвинул наушники на уши.

– Это «Махаон», – произнес он в трубку, которая висела на ремне на его груди, – где «Соня»? Придет? Целую тебе ручку, дорогая! Он сделал неуклюжий поклон перед девушкой, которая говорила на том конце провода. Потом он прикрыл трубку рукой и сказал Биндигу: – Теперь пора. Вы, собственно, получили уже свой шоколад?

Из наушников послышался далекий голос. Потом треск, затем голос стал громче. Телефонист мог хорошо его понять и спросил: – «Соня»? Здесь «Махаон». Прошу информацию о наступлении сегодня утром.

Он быстро нажал кнопку одного из других аппаратов и показал Биндигу на пару наушников, лежавших рядом на столе. Биндиг поднял их, но на нем была каска, и он заметил это только сейчас, когда хотел надеть дугу наушников. Поспешным движением он сорвал каску с голову и отбросил ее назад за собой. Потом голос по проводу был таким отчетливым, будто до него было всего лишь несколько домов.

– Моя информация не очень полная, товарищ. До сих пор известно очень мало. Наступление началось на рассвете. Полчаса обстрел, потом танки и пехота. Танки довольно далеко пробились, но к полудню отошли назад до Хазельгартена. Там еще идет бой. Насколько известно, у нас еще остались опорные пункты в деревне. Еще вопросы?

– Спроси, эвакуировали ли кого-то! – быстро потребовал Биндиг.

Телефонист сбросил пепел сигареты и безразлично спросил: – Известно, эвакуировали ли кого-то?

– Эвакуировали? – услышал Биндиг голос на том конце провода. – Обязательно голос, как говорят. – Деревня была очищена. Там до наступления дислоцировалась рота люфтваффе, которая к полудню отошла. Вместо нее пришли другие подразделения. Истребители танков и пехота.

Телефонист посмотрел на Биндига. Биндиг быстро подумал, но больше ничего не спрашивал. Телефонист безразлично сказал в трубку: – Спасибо, «Соня». Это все.

Потом он снял наушники и сказал Биндигу: – Не волнуйся. Если твоя жена действительно еще была в деревне, когда они отводили роту люфтваффе, то она поехала вместе с ними. Тебе нужно только подождать, пока она не сообщит о себе. Отправь ее в Баварию. Ты даже представить себе не можешь, как они там в Баварии…

Биндиг поднялся и взял свою каску. Он бросил пачку сигарет на стол телефонисту и пошел к двери. Ефрейтор скривил признательно лицо и посоветовал: – Если ты захочешь попробовать, вероятно, позже еще раз…

– Спасибо, – произнес Биндиг у двери, – у меня больше не будет такой возможности. Но если ты как-то узнаешь, эвакуировалась ли она, тогда скажешь мне, когда я вернусь…

Телефонист кивнул. Он спрятал сигареты и окликнул через плечо: – Зайди ко мне, когда вернешься!

Выйдя на улицу Биндиг по дороге к бараку, где они разместились, встретил Тимма.

– Что случилось? – спросил унтер-офицер. – Ты подкрадываешься как первый человек.

– Ничего, – ответил Биндиг, – ничего нельзя было узнать. Тимм наклонил голову и прищурил глаз. При этом он произнес: – Это произошло чертовски быстро. Хотел бы я знать, что стало с нашей оравой.

– К полудню роту отвели в тыл

– Отвели? – Тимм поднял брови. – Ты говоришь, отвели?

Биндиг кивнул. – Больше ничего не удалось узнать.

– Надеюсь, они хотя бы прихватили наши вещи, – сказал Тимм. Поторопись, остался еще один час. Потом вы переоденетесь.

По перекопанному снегу дороги, пересекавшей Хазельгартен, катился маленький автомобиль. Это был джип, но у него была надстройка из деревянных планок и брезента. На сидевших в нем солдатах была оливково-коричневая форма и меховые шапки с пятиконечными красными звездами. Это было трое мужчин: водитель, который, ругаясь, объезжал воронки от снарядов, беспрерывно щелкал подсолнечные семечки и сплевывал шелуху в сторону из окна машины, и двое офицеров, сидевших за ним, которые держались за ручки, потому что машина тряслась и качалась. У одного из двоих офицеров было тонкое, светлое лицо со светлыми глазами. Брови его были светлые. Другой, более полный, коренастый тип с маленькими, круглыми глазами и очень темной, коричневой кожей, сердито качал головой. Он посмотрел со стороны на своего попутчика и осведомился без большого интереса: – Как вы чувствуете себя, товарищ, после такого долгого перерыва снова в старой семье?

Тот, к которому он обратился, улыбнулся. Это удалось ему, несмотря на скачки, которые совершал джип. Потом он ответил: – Хорошо. Мне долго пришлось ждать этого мгновения.

Другой скривил лицо, потому что больно ударился о скобу тента. Он схватился свободной рукой за висок и недовольно проворчал: – Можно без ранений пройти кучу боев, но один такой вот лихач на драндулете может переломать все кости!

Шофер, который между тем выругался в очередной раз, теперь заговорил внятно, чтобы его можно было слышать сзади несмотря на шум мотора легкой машинки: – Черт бы их побрал! Разрушили всю дорогу, так что каждую минуту нужно думать, как бы не сломать оси! Я это всегда знал: эти танкисты никогда не думают о том, что придет после них!

– И о том, что перед ними, тоже! – успокоил его невысокий пассажир. – Но езжай медленнее, мы на этой машине хотим еще доехать до Берлина!

В деревне мало что изменилось. Только форма солдат была другой, и наряду со множеством воронок на дороге появились новые дыры в еще оставшихся стенах домов. Бой закончился. В деревне разместились несколько тыловых подразделений и штабов. Красная армия заняла новые позиции в нескольких километрах на западе. Там еще танки осуществляли прикрытие, но они вряд ли еще могли понадобиться. С противоположной стороны не было существенной концентрации немецких войск, которые могли бы решиться на внезапное наступление. И продвижение вперед остановили не потому, что оборона немцев была слишком сильна, а потому что уже достигли указанной в приказе цели. Красноармейцы рыли себе траншеи и укрепляли свои позиции. Было тяжело копать стрелковые ячейки в замерзшей земле, но они могли это делать, не лежа под огнем, потому что танки прошли немного вперед и прикрыли строительство позиций. Теперь наступила тишина.

Коренастый мужчина во второй раз ударился головой о железную скобу тента. Он издал проклятие, на которое водитель одобрительно кивнул головой. Потом, охая, он потер себе причиняющее боль место и сказал: – Небо, что это за война! Если так продлится до Берлина, то я приеду туда с перевязанной головой. Варасин, как вам удается не ударяться?

Тот улыбнулся и сказал: – Вам надо было бы надеть каску, товарищ политрук.

– Каску! – прошипел он в ответ. – Не буду я в самом глубоком тылу надевать каску! Что мои солдаты обо мне подумают?

Водитель спросил: – Далеко еще?

– Нет, – ответил Варасин, – еще пара сотен метров. Тот хутор, который вы видите впереди.

– Эта женщина – единственная, кто остался здесь из немцев? – спросил политрук.

Варасин кивнул.

– Гм, – промычал другой, – полезно было бы посмотреть на эту женщину, представляя себе при этом, что она немка. Можно ей как-то помочь?

– Вряд ли, – сказал Варасин. – Это очень энергичная женщина. Она сама справится. Разве только следовало бы все же обратить на нее внимание наших войск в деревне. Кроме того, было бы хорошо, если бы можно было дать ей немного продуктов.

Политрук осторожно потрогал место удара на голове. – Так глупо, – ворчал он, – завтра будет шишка. Даже стыдно! Продуктов здесь на передовой не так-то и много, мой друг. Но мы что-то сделаем. Вы сами можете это сделать. У вас будет чаще возможность посещать ее.

Варасин помолчал одно мгновение. Через голову водителя он глядел на улицу. Потом он сказал: – Я попросил разрешения вернуться в свою часть. Она находится в новом месте, дальше на запад.

Другой добродушно улыбнулся. Он попытался по-дружески положить Варасину руку на плечо, но быстро убрал ее назад, так как машина скользнула в дыру, и ему пришлось снова ухватиться за ручку. Когда машина опять поехала спокойно, он сказал: – Вас оставили здесь в деревне по понятной причине. Вы понадобитесь штабу. Не каждый жил так долго за немецкими линиями. И эта позиция там впереди… она не долго там продержится. У нас сейчас очень хорошие исходные позиции. В этом месте мы сделали на фронте маленький выступ. Такую себе шишку, вроде той, что завтра утром будет у меня на голове. Но этот выступ на фронте имеет решающее значение. Готов поспорить, что немцы пока этого не поняли…

Варасин неподвижно смотрел прямо. При этом он тихо говорил: – Я всегда сражался на фронте. Почему теперь я больше не могу этого? В этом была моя надежда, это поддерживало меня. Или вы думаете, что мне так легко давалось изображать глухого так долго и ничего не делать?

– Подождите, – был ответ. – Вы вовремя снова получите свою роту. Время еще есть. Как только мы двинемся дальше, ваше желание будет исполнено. Но в настоящий момент вы нужны здесь. Потерпите.

Пока машина медленно качалась вперед, политрук тихо поинтересовался, так чтобы водитель не мог услышать: – У меня есть еще только один вопрос к вам, товарищ Варасин. Такое дело, о котором не так легко спрашивать, как о других вещах. Но спросить нужно… Он взял себя за подбородок и некоторое время массировал до синевы выбритую кожу.

Варасин с ожиданием посмотрел на него. – Спрашивайте, – приободрил он политрука.

Тот сделал серьезное лицо. Он напряженно посмотрел на пуговицы своей шинели и потом спросил: Эта женщина…, ну, к которой мы едем… Поймите меня правильно, вы… Ваши отношения ввиду…

– Разрешите, – спокойно прервал его Варасин, – на этот вопрос легко ответить. Эта женщина спрятала меня у себя. У нее честный характер и она не фашистка. Но и не коммунистка тоже. Но я коммунист. У меня есть жена, которая тоже на фронте. И я не тот мужчина, который из нашей борьбы делает галантное приключение. Если это ответ на ваш вопрос…

– Благодарю вас, – сказал другой. – Простите меня. Но я должен был спросить об этом. Это мой долг.

– Я понимаю, – ответил Варасин. – Ваш вопрос не был для меня неприятным. Мне нечего скрывать.

Пока Варасин молчал, политрук сказал: – Мы все лучше узнаем немцев. Таких женщин, как она, следует уважать. Почему же она сделала все это?

Варасин закусил себе губу. Ему действительно нечего было скрывать. Но все же он не раскрыл перед товарищем все, что произошло в то время, как он жил за фронтом немцев.

Он умолчал о Биндиге, он, собственно, сам не знал, почему. Он ничего не должен был скрывать. И его встречу с Биндигом тоже. Но он умолчал о ней, и это даже сейчас начало мучить его.

Он смотрел на улицу, когда услышал рядом с собой, как другой говорит: – Еще, пожалуй, один месяц, тогда мы пойдем вперед. Мы поедем. Вы будете командовать новой ротой. Остаток ваших бойцов распределили по другим подразделениям. И какую Германию мы там увидим? Какой будет эта Германия, после того опыта, что мы получим только в этом отдельном случае?

Когда машина с толчком остановилась перед двором хутора, политрук с охами поднялся. Выходя, он сказал водителю: – Мое здоровье на твоей совести! Я только наполовину человек после этой качки. Иди с нами и немного погрейся. Чтобы ты на обратном пути смог лучше уклоняться от дыр!

Анна стояла у дверей. Она слышала, как приехала машина. Она сделала шаг в сторону мужчин, и когда Варасин поднял руку к меховой шапке, тихо произнесла: – Боже мой, Георгий, не могу поверить. Вы останетесь сейчас или вы снова отступите?

– Мы останемся, – улыбнулся Варасин, – и мы пойдем дальше на запад. Отступать мы больше не будем.

Он показал на другого офицера и сказал: – Анна, я хочу вам представить политического руководителя моего полка. Он тот, кого в Германии называют комиссаром. Он пришел, чтобы увидеть женщину, которая спасал офицера Красной армии. Его зовут товарищ Балашов.

Она обменялась рукопожатием с маленьким коренастым мужчиной в коричневой шинели. Тогда она отошла в сторону и пригласила их в дом. – Заходите, – попросила она военных, – у меня есть горячий кофе на плите, ячменный кофе. Я надеюсь, вы попьете его…

Они сидели на скамьях в помещении, перед которым стоял часовой. Они могли покинуть помещение, но они не могли позволить себя увидеть на аэродроме. Никто другой кроме них не мог войти в помещение. Отсюда они, когда самолет был бы готов, пошли бы на посадку. Было бы темно, и никто не увидел бы их. Возможно, даже летчик не увидел бы их, потому что перегородка между кабиной пилота и грузовым отсеком самолета была бы закрыта.

Их было шестнадцать солдат, и если бы они появились на аэродроме такими, как они выглядели теперь, любой часовой, вероятно, без оклика выстрелил бы в них. Они были одеты в землисто-коричневую форму Красной армии. В этой форме все было на месте – и широкие погоны, и красные звезды.

Форма не была новой. На ткани была масса пятен. Пятна от машинного масла, грязи и засохшей крови. У некоторых на форме дырки от выстрелов, которыми был убит ее последний владелец, еще не были зашиты.

Мужчины едва ли обращали внимание на это. Это было безразличный, наполненный напряжением час до старта. Это было время, когда часы, кажется, стояли на месте. Пятеро русских, которые сидели вместе в углу, молча уставились на пол. С тех пор, как они сидели вместе с другим в этом помещении, они не перекинулись ни словом.

Цадо наблюдал за ними уголком глаза. Когда он взглянул вверх, он заметил, что Биндиг, сидевший рядом с ним, тоже глядит на русских. Он толкнул его.

– Ты…, – тихо сказал он, – я хотел бы знать, что они теперь думают.

Другие парашютисты дремали или играли в карты. Они спорили о цвете волос какой-то женщины, их общей знакомой, нервно курили или грызли шоколад, который они получили. Тимм лежал, растянувшись на скамье и опираясь головой об стену, и, похоже, спал.

– А они вообще думают? – спросил Биндиг.

Цадо пожал плечами. Потянувшись за сигаретой, он сказал задумчиво: – Я полагаю, они думают. А о чем ты думаешь? Об Анне?

– Прекрати об этом, – ответил Биндиг после паузы, – я размышляю над тем, что выйдет из всего этого.

– Из чего?

– Из этого! – сказал Биндиг и движением руки указал на форму.

– Из этого и из того, что будет.

Цадо скривил лицо. На нем появились мягкие черты, который больше не подходили к остроте его профиля. Он медленно положил руку на колено Биндига и произнес: – Парень, брось думать. Сейчас уже слишком поздно думать.

Обер-ефрейтор, которому принадлежалаи половина ящика «болса», громко хлопнул себя по бедрам. – Я так и знал, что выиграю сегодня! Как всегда! Незадолго до того как протянуть ноги, вы, шейхи, проигрываете мне ваши деньги, и когда я хочу получить их, вы уже погибли! На этот раз платите заранее!

Биндиг покачал головой. Он дерзко надел меховую шапку набок. Его можно было принять за предприимчивого красноармейца. Но лицо его не подходило к этому впечатлению. – Мне это не нравится, – сказал он, – и никто не может потребовать от меня, чтобы это мне нравилось.

– Так они никого и не спрашивали, доставляет ли ему это удовольствие, – прорычал Цадо, – или, может быть,и ты вспомнишь о чем-то в этом роде?

– Два туза, – закричал владелец ящика «болса». – Снимай штаны!

– Если война выглядит так, то меня больше нельзя для этого использовать, – сказал Биндиг Цадо.

Тот недовольно пыхтел. – Успокойся. Один черт, в какой форме ты сдохнешь.

– Но я тебе говорю, что мы больше не солдаты, – объяснял Биндиг, – мы разбойники. В этой форме у нас на теле мы уже не солдаты, а преступники.

– А я говорю тебе: брось думать! У тебя от этого будут ненадежные руки. Наш брат из-за этого умирает.

– Мы не должны этого делать, – произнес приглушенно Биндиг, – это безответственно.

– Ты говоришь так, как будто ты должен отвечать за это. Кто придумал идею? Мы или штаб?

– Еще один! – кричал обер-ефрейтор. – Еще раз один! Папочка уже заберет тебя домой со свадьбы!

– Мне это противно, – сказал Биндиг, – никогда еще это не вызывало у меня такого отвращения как теперь.

Цадо покачал головой. При этом он тихо сказал: – Иисус, Мария, если бы ты хотя бы только понял, что это никого не интересует. Ты должен делать только одно, а именно то, что приказывает Тимм. И ничего больше. У тебя нет никакой ответственности за что-то, и никого не интересует, несчастен ты или нет. Когда же ты, наконец, это поймешь?

– Что у нас сделали бы с русским, которого поймали в нашем тылу в немецкой форме? – спросил Биндиг.

Цадо устало махнул рукой. – Жуй свой шоколад и не думай об этим. Или ты боишься?

– Страх ли это, если я скажу, что считаю это жульничеством?

– Тебе бы это истолковали как страх. И тебе стоило бы даже радоваться, если бы они ограничились этим и не обвинили тебя в государственной измене.

– Это не страх.

– Нет. Наверное, глупость.

– Цадо, – сказал Биндиг, – не надо тут мне рассказывать, что тебе это все равно. Я знаю, что ты думаешь. Не нужно ничего говорить, я точно знаю, что ты думаешь.

– На стол твои вшивые три короля! – шумел обер-ефрейтор. – Ну, ну! Это кое-что стоит!

– Думать это для нас непозволительная роскошь, – сказал Цадо. Он зажег новую сигарету и задумчиво выпустил дым, смотря вслед спиралям, которые тот образовал в душном воздухе. – Я всегда думал, что ты к этому так же привыкнешь, как я. Чего ты хочешь? Я все знаю, но чего ты хочешь? Мы сюда попали и мы должны продолжать. Это хоть какой-то шанс счастливо отделаться. А все другое, что ты делаешь, только поможет тебе гарантированно погибнуть. От полевой жандармерии, при разминировании минных полей или в другом месте. Вот так и скажи мне, зачем тут думать?

– Детишки, тяните карты! – горланил обер-ефрейтор. – В этой колоде еще два туза. Все еще можно выиграть!

–Ты понимаешь? – спросил Цадо. – Я через это прошел. Нет никакого выхода кроме того, что ты останешься лежать там. И я этого боюсь.

– Боишься?

– Да. Боюсь, что они расстреляют меня по законам военного времени из-за этой формы. И точно так же боюсь, что они этого не сделают. Я не знаю, поймешь ли ты. Но это не необходимо. Только одно необходимо; ты должен понимать, что мы – поколение тех, кто всегда говорил «да!», которое они медленно перерабатывают в удобрения. Наш единственный шанс – пережить это. Тогда мы сможем открыть рот. Вероятно. Но это не несомненно…

– Мы трусы, – сказал Биндиг, – вот это несомненно.

– Заткнитесь! – внезапно зарычал Тимм. Он поднялся немного и наморщил лоб. – Занимайтесь своими проклятыми спорами где-то в другом месте! Лучше выспитесь!

Он снова опустил голову, и игроки в карты продолжали играть в «очко». При этом они стали разговаривать немного тише. Русские закурили. На их лицах было что-то роковое, боязливое.

– Мы трусы, – сказал Цадо горько, – мы, большие трусы, провернем для них сегодня или завтра ночью снова какое-то дело, и именно потому, что они этого хотят.

– Как раз поэтому, – сказал Биндиг. – Я это теперь знаю. Так как мы слишком трусливы, чтобы этого не делать, мы это делаем. Мы оба. Мы точно знаем, что происходит, но мы сидим здесь и ждем приказа Тимма. Вот так.

– Как же я буду радоваться, когда для меня вся эта опасная чушь закончится, – произнес мрачно Цадо, – как я буду рад! Я пойду работать в первый попавшийся цирк. Хотя бы осветителем. Или чистить конюшни. Наплевать, лишь бы все это было позади…

Часовой засунул голову в проем двери. Он сказал им, что им нужно готовиться, самолет стартует через полчаса.

Но они были уже готовы, и им больше нечего было делать. Они получили все, что нужно было получить. Оружие, взрывчатку, гранаты, зажигательные заряды. На ремнях у них висела белая ткань, и они накинули бы ее на себя, если бы потребовалось. Им нужно было лишь взять свои парашюты и строем прошагать до самолета. Это было последнее, что им нужно было сделать.

Тимм поднялся и поправил свои ремни. Он выглядел дерзко в форме красноармейца.

– Встать, ребята, – закричал он, – начинается серьезное дело.

Он подождал мгновение, пока не стало тихо. Затем он кратко сказал: – Парни, сейчас мы пойдем туда, чтобы показать им, что мы можем. Никто не знает, как это кончится. Каждый из нас может погибнуть. Но это безразлично. У нас трудное задание, которое многое потребует от нас. Но мы тяжело тренировались последние дни. Мы тренировались настолько тяжело, что некоторые из вас еще носят повязки на коленях. И с такой же твердостью мы выполним наше задание. Каждый, кто тверд, вернется назад, помните об этом. Мы покажем им, что мы умеем биться так же хорошо, как армия умеет бежать. Точите ножи, ребята, сегодня ночью никто не выживет никто, кто попадется вам в лапы! Сегодня ночью снег станет кровавым! Встать и приготовиться!

Игроки спрятали свои карты. Обер-ефрейтор недоверчиво держал против света листок, на котором записал свои выигрыши. Русские встали и ощупывали свое оружие.

– Вот оно, – тихо сказал Цадо Биндигу, – всегда, как только это начинается, все забыто. Тогда я замечаю, что они сделали из меня. Тогда Клаус Тимм – мой лучший товарищ, и я чувствую поток воздуха у двери отсека и толчок, когда вытаскивается фал и когда раскрывается парашют. Тогда я чувствую, как вздрагивает в руке пистолет-пулемет, и я хотел бы громко кричать. Я слышу все приказы, и я вижу, как мы на Крите влезаем на горы, с засученными рукавами, с сигаретой в углу рта. Я вижу всех девочек, которые нам когда-нибудь махали – ах, какие же мы, все-таки, ничтожества!

Взлетела только одна машина. Они сидели в ней очень тесно. Один прижимался к другому, и у каждого из них была одна мысль: когда они повезут нас назад, мы будем сидеть уже не так плотно.