Текст книги "Час мертвых глаз (ЛП)"

Автор книги: Харри Тюрк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Анна: одна с биением моего сердца

Всякий раз, когда была весна, девушка сидела вечером у ив на реке и тихо пела. Она была молода, но она уже больше не была ребенком, и подростки смотрели ей вслед, когда она шла по деревенской улице.

Ей было шестнадцать, когда она в последний раз сидела у ив. На ней была пестрая, сотканный лентами юбка, длиной почти до коленей, и волосы ее, сплетённые в две тяжелые косы, шелковисто-черные, спадали на белую блузку. Она сидела у ив, когда солнце садилось, и напевала, и подростки шептали друг другу, что это у нее с головой.

Это было весной, а летом она как няня отправилась работать к зубному врачу в Гумбиннен. Мужчина внушал ей доверие, а дети доставляли немного хлопот, хотя у них больше не было матери.

На полках зубного врача были книги, и он разрешал ей читать их. И она училась шить современную одежду и жарить бананы и гладить накрахмаленные манжеты без складок и пользоваться пылесосом. Она узнала, что были люди, которые просили покрывать их зубы золотом, чтобы выставлять напоказ свое богатство, и другие, которые приходили со скомканным листком больничной кассы.

И она знала, что те, кто с золотом, говорили: – Я хочу, чтобы вы лечили меня так, чтобы я абсолютно ничего не почувствовал.

В то время как другие мяли шапку в руке и бормотали тоскливо: – У вас было так много работы из-за меня, господин доктор. Если бы я мог бы вам однажды чем-то помочь… Я слесарь, но я знаю толк и в работе в саду, и теперь, когда наступает осень…

Она восхищалась им, потому что он больше не женился, и потому что он в некоторые праздничные дни отдавал свой доход за целый месяц, чтобы подарить костюмы и обувь нескольким детям, родители которых ничего не зарабатывали.

Целый год она запирала по вечерам дверь в своей комнате, когда шла спать, потому что она была девушкой, а он был мужчиной. Но когда прошел год, она поняла, что доктор не был таким, как адвокат на соседней вилле, который затаскивал свою горничную к себе в постель, когда его жена была на ревматологическом курорте в Тюрингском Лесу. Тогда Анна больше не запирала дверь, и ничего не изменилось.

Годом позже она похоронила своего отца. Мать продолжала вести хозяйство еще некоторое время, но несколько месяцев спустя и она лежала на кладбище рядом с ее мужем, и Анна продала землю и дом за смешные деньги. Она вела по-прежнему домашнее хозяйство зубного врача, так как кроме тети в деревне больше не было никого, у которой она могла бы остаться.

Время от времени она приезжала в деревню в гости, и тогда она оставалась у тети, которая была старой, наивной женщиной. И именно тетя навязывала ей мужчину, за которого она, в конце концов, вышла замуж. Но это случилось уже гораздо позже.

– Анна, – однажды вечером сказал ей зубной врач, – мне жаль, но я думаю, нам скоро придется расстаться.

Он исчез и был еще в пальто и шляпе. Он взял Анну за руку и подвел ее к входной двери. Там кто-то написал на дереве ярко-белой краской «Вон, еврейская свинья!».

– Я ничего не понимаю…, – смущенно сказала Анна. Зубной врач снова завел ее назад в дом и сказал:

– Если бы я сам это понимал! Я ничего не сделал этим людям, и мои родители, и мои бабушки и дедушки тоже. Я приводил в порядок людям их челюсти, как это делают и другие. Во всяком случае, не хуже. Но меня зовут Давид, и они предусмотрели в своей программе искоренить нас. Лучше было бы не дожидаться этого.

Анна не хотела возвращаться в деревню. Она решала выждать, что произойдет. Но то, что произошло, основательно превосходило все ее представления.

Она стояла в кухне и чистила чайник, когда первый камень влетел через окно. Он оставил две дыры величиной с кулак в окнах с двойными рамами и с грохотом плюхнулся на кухонный буфет. Потом еще один, и еще один, а третий ранил Анну в лоб, так что она только наполовину в сознании видела то, что произошло дальше.

Перед домом бушевали люди в форме и в гражданской одежде. Это были школьники, маленькие, сопливые мальчишки и девчонки, которые ловко бросали камни и радовались, потому что впервые в жизни им разрешили бросать камни в окна. Они делали это со смесью детской радости и возрастающей жажды разрушения. Взрослые выкрикивали ругательства, они постепенно возбуждались, и, наконец, ворвались в сад, подбадривая один другого.

У зубного врача Давида было бледное, испуганное лицо, и оба ребенка с плачем спрятались в задней комнате. Он хотел побудить Анну покинуть дом с чёрного хода, но было уже слишком поздно,

так как в саду кишело бушующими людьми. Они были старыми и молодыми Они выбили дверь и срывали картины со стен. Они бросали цветочные вазы в створки застекленных шкафов и ломали мебель в приемной. Среди искусственных челюстей, которые они с воплями бросали в стекла, была также и челюсть, которую Давид выполнил только несколько дней назад сделал для соседа-адвоката. Но он и без того, кажется, не хотел забирать ее, потому что он стоял, вооруженный вырванной из забора планкой, недалеко от входной двери и шумел в хоре других: – Бей жидовскую свинью! Бей его!

Сначала его били некоторые из тех людей в форме. На них были светло-коричневые рубашки и заправленные в сапоги брюки того же цвета, а на голове у них были высокие шапки, которые отдаленно напоминали скворечники. Они били Давида по лицу, который напрасно пытался защищаться и который постоянно заверял, что не сделал ничего неправильного. У него немного кровоточила губа, но тут один из тех в форме закричал: – СА – сюда! И те отстегнули у себя портупеи и принялись бить его кожаными ремнями. Они разбивали все, что мешало им. Мебель и фарфоровые статуэтки, ампулы с болеутоляющими средствами и восковые слепки чужих челюстей. Они разбивали шкафы и столы и избивали самого Давида так долго своими кожаными ремнями, пока он не лежал на полу совершенно неподвижный. Они вырывали клочьями волосы у детей, а у девочки, которая заканчивала свой последний учебный год, сорвали одежду с тела. Они гнали ее нагишом в сад, а оттуда на улицу, пока не вмешался полицейский. Он влепил несколько сильных пощечин девочке и с силой запихнул ее в грузовик, который уже стоял наготове, и в котором девочка нашла дюжину других еврейских граждан, которые помогли ей прикрыть ее наготу.

Сначала никто из беснующихся не обращал внимание на Анну. Но тогда внезапно закричал адвокат, который вошел между тем в дом: – Вон там… там она стоит и хнычет, жидовская шлюха!

Он бросил в нее кастрюлю, которая с грохотом стукнула о стену, и Анна, которой страх неожиданно придал мужество, прикрикнула на него: – Замолчите! Вы лжец!

Но люди вокруг нее пока только горланили. Сначала им и в голову не пришло, что эта черноволосая, красивая девушка принадлежала к этому дому. Но теперь их бешенство обратилось против Анны, и те, со скворечниками на головах, снова принялись махать своими ремнями. Когда ей, наконец, удалось вырваться из дома и через сад попасть на более тихую улицу, все ее тело кровоточило. Она придерживала ее платье на груди, а ее волосы развевались распущенные, окровавленные, за нею, когда она убегала как затравленная. За ней гнались, и толпа хором орала: – Еврейская свинья! Жидовская шлюха!, так что люди, мимо которых она бежала, обращали на нее внимание и бросали камни ей вслед.

Казалось, что какое-то опьянение охватило людей и сделало их неистовыми. Крики звучали по всему городу, и стекла звенели. Когда Анна оставила далеко за спиной последние дома, и больше никто не преследовал ее, она опустилась на землю и плакала, пока у нее не осталось больше никаких слез. Окровавленная и избитая, какой она была, она ползла дальше. Где-то, в стороне от дороги, она время от времени умывалась в ручье. Она брела день и ночь, без пищи и сна. Она обходила деревни и выщипывала кислый клевер, когда голод ворочался у нее в кишках. Клевер успокаивал самый большой голод, но он не мог прогнать страх Анны.

Ночью она прокралась в свою родную деревню, с впалыми щеками и израненная по всему телу. С душой, похожей на смертельно раненого животного. Тетя приняла ее. И через несколько месяцев она сосватала девушку за мужчину, которого они в деревне называли с некоторого времени только «крестьянином с наследственным крестьянским двором». Тогда тетя слегла в постель и умерла еще до свадьбы от кровоизлияния в мозг.

Мужчина был высоким и белокурым, и ему принадлежал большой двор в Хазельгартене, немного в стороне от деревни. Пока он сватался к Анне, он всегда был трезв и добр. Он слушал, что Анна рассказывала ему о Гумбиннене, и ничего об этом не говорил. Она знала его лишь поверхностно, но тетя внушила ей, что она должна только радоваться, если она получит его после всего того, что произошло с ней в Гумбиннене.

Он взял ее деньги, который она сохранила от продажи родительского двора, и прикупил еще участок земли к своему двору. Когда он женился на ней, полдеревни праздновали, и Анна впервые плакала тайком в ее комнате, так как за гостевым столом во дворе сидели те, которые носили такую же форму, как боевики тогда в Гумбиннене.

Когда гости, пошатываясь, разошлись по домам, мужчина был уже пьян. Но он пил дальше со своими работниками, и они горланили песни, которые Анна никогда не услышала. Она прокралась в спальню, но не нашла сна, так как шум проникал до нее. И когда шум закончился, он пришел.

Он взял ее без нежности, грубо и пьяно. Он дышал ей в лицо парами от шнапса и доставлял ее боль. Но она сдерживала боль и разочарование, и когда все прошло, она стащила с него брюки и сапоги.

Это было летом, а следующей весной у нее был выкидыш. Он отправил ее в Гумбиннен, и врачи объясняли ей, когда ее выписывали из клиники, что у нее больше не могло быть детей.

– Это у меня от тебя, жидовской шлюхи, – приветствовал он ее, когда она приехала домой. Она была еще слаба и только с трудом держалась на ногах. Но он отправил ее в хлев к коровам, и она работала как батрачка.

– Теперь у меня есть наследственный крестьянский двор, но нет никакого наследника, – буянил он вечером, – но я действительно этого заслужил. Раз уж я взял такую, которую испортил этот жид-зубник!

Он пил днем и ночью. Несколько ночей он еще терпел ее рядом с собой, но потом он однажды вечером выгнал ее на кухню и принял старшую батрачку.

Анна пыталась говорить с ним. Он не слушал ее. Она кричала, и он бил ее. Она ругала батрачку, но тут он становился еще яростнее. Когда она угрожала ему, что разведется с ним, он смеялся над нею: – Попробуй только. Я тогда сообщу всем о твоих свинствах с этим жидом! Они посадят тебя к нему в лагерь!

Теперь она иногда снова сидела на своем старом месте у ив на реке. Но она больше не пела. И люди из деревни тихо вздыхали, когда издалека видели ее сидящей там.

Когда они призвали его в армию, ее старая сила снова проснулась. Сначала она уволила батрачку, а потом одного работника за другим. Она оставила только двух батраков, и с ними делала всю работу. Хозяйство снова начало приносить какой-то доход. Она разводила больше скота, чем раньше. Люди в деревне кивали головами.

Он узнал, что она уволила батрачку, и там он писал ей, что он однажды вернется домой. А ей пока следует сложить свои чемоданы, и если ее еврей еще остался жив, то он позаботится о том, чтобы ее заперли вместе с ним. Это было за месяц до того, как пришло письмо из его роты, что он погиб, героически исполняя свой долг. А еще через месяц приехал в отпуск муж ее соседки и рассказал о грузовике с вином.

Ночь, перед тем как Красная армия захватила деревню, была одной из самых беспокойных ночей, которая деревня когда-либо пережила. Никто не остался на своем земельном участке. На битком набитых телегах крестьяне покидали свои дворы. Давно исчезли и оба работника Анны, когда их местный деревенский партийный начальник второпях появился у Анны и посоветовал ей побыстрее собираться.

– Русские как черти! Они ворвутся сюда как всемирный потоп!

Анна ничего не говорила. Она не знала русских, но у партийного бюрократа была та же самая форма, что и у тех в Гумбиннене.

– Они камня на камне не оставят!

Анна смотрела на землю и вспоминала о том, что этот мужчина пил с другими тогда, когда они праздновали свадьбу.

– А потом женщины… , – шептал мужчина. Он приблизился доверительно к ней и положил ей руку на плечо. У него было морщинистое, коричневатое лицо, и его зубы были черны от табака. Когда он открывал рот, оттуда воняло. Он рассматривал Анну глазами, которые говорили больше, чем вонючий рот. – Будет очень жаль вас.., – шептал он. – Вы смелая женщина. Я уже давно восхищаюсь вами, как вы содержали свой двор в порядке. Но неужели вам никогда не был одиноко, вот так, совсем без мужчины?

Он прищурил глаз, и она увидела, что его артерии в голове напухли.

– Я уже устроил себе жилье в деревню далеко на западе, – шептал он. – Вы спокойно можете…

Она медленно убрала его руку со своего плеча. Она чувствовала, что эта рука была влажной от пота.

– Хорошо было бы, если бы вы сейчас ушли, – спокойно сказала она, – у меня еще очень много дел.

– Да, но не хотите ли вы все же…

– Я не знаю. Я подумаю, – ответила она ему.

Когда войска, которые защищали деревню, отступили, уши Анны наполовину оглохли от стрельбы. Она дрожала, потому что не смогла пересидеть в подвале, и теперь она слышала лязг танковых гусениц, и через сад видела, как исчезали последние солдаты вдали складками земли. Только на улице еще стреляли. Несколько солдат не смогли отойти и отстреливались последними патронами. Русские были уже в деревне, и они кричали слова приказов своими грубыми, гортанными голосами. Анна воспринимала все это так, как будто смотрела фильм. Она стояла, закутанная в свой платок, прислонившись к дому, и не знала, что теперь должно было произойти.

На улице быстро взорвались друг за другом несколько ручных гранат. Хриплый голос громко кричал по-русски: – Давай! Давай! Она впервые слышала это слово, и не знала, что оно значит. Но из-за него у нее мурашки пробежали по спине, когда она услышала его за дощатым забором, ограждавшим ее двор от дороги. Потом пули затрещали по дереву, и Анна пригнулась. Она засунула себе в рот кончик платка, чтобы не кричать. Снаружи шел бой, она это понимала. Это значило, что в деревне все еще оставались солдаты, раз они стреляли по русским.

Когда первая граната взорвалась во дворе, женщина бросилась вниз, прижавшись всем телом к кафельной плитке прихожей. Она слышала грохот от ворот и заметила падение тоже, но она видела солдата только на некоторое время, когда подняла голову. Он лежал во дворе, и из плеча у него текла кровь. Он едва двигался, и его каска при этом кровоточил из плеча. Он передвигался только очень слабо, и при этом каска его скреблась по земле. Пистолет-пулемет выпал у него их рук, когда он перелезал через забор. Пистолет-пулемет упал во дворе, и приклад сломался.

Внезапно шум стал слабее. Стрельба переместилась дальше вглубь деревни. Пару раз мимо промчались танки, потом вокруг хутора наступила тишина. Тогда Анна вскочила и через двор побежала к русскому, который смотрел на нее с ожесточенным лицом и пытался встать.

Она отскочила, когда он прикрикнул на нее по-немецки: – Прочь! Но она также видела, что лицо его было бледным, и он потерял много крови. Она заметила, что его силы ослабевали и блеск в его глазах становился слабее.

– Так вы говорите по-немецки? – спросила она растерянно.

– Прочь!

– Вы ранены…

– Не трогайте меня, – предостерег ее мужчина угрожающе, – у меня еще хватит сил, чтобы убить десятерых таких фашистов как вы!

Потом он снова упал. Он потерял сознание. Как она затащила его в дом, она сама потом точно не могла вспомнить. Его кровь запачкала ее платье. Но у нее была только одна мысль, что он не должен умереть. Она делала это, не раздумывая, и она поступила бы точно так же, если бы этот раненый был не русским, а немцем.

Она вытащила его и перевязала ему рану на плече. Это была большая, глубокая дыра; пуля, видимо, попала в него как раз в тот момент, когда он перелезал через деревянный забор. Ей удалось остановить кровь и на короткое время привести солдата обратно в сознание. Но он потерял слишком много крови, и с губ его срывался только неразборчивый лепет.

Когда патруль позже обыскивал дома, он пришел и к Анне, она привела солдат к раненому. Они недоверчиво поставили Анну лицом к стене и обыскали дом. Один побежал в деревню и привел офицера, который понимал несколько слов по-немецки. Он допрашивал Анну и снова и снова спрашивал ее десятки раз одно и то же. Как она решилась перевязать его и разместить в доме. Почему она не убежала. Кем был ее муж.

Офицер был евреем, и он сам сказал ей об этом. Он внимательно следил за ее лицом.

– Я работала однажды у одного еврея, – тихо сказала Анна. Она все еще стояла у стены, но теперь лицом к комнате, и она видела офицера. В то же время она видела, как другой лежит на кровати и беспокойно дышит, с закрытыми глазами.

– До тех пор пока они не разбили ему все и не забрали его, я работала у него, – сказала она, – вплоть до последней минуты я была с ним. Он был единственным человеком, кто был добр ко мне.

Офицер прикусил губу. Он тихо произнес, чтобы не беспокоить раненого: – Вплоть до последней минуты. А потом ты взяла его украшения и деньги и ушла. Мы все знаем.

– Нет, – сказала она. – Вы не все знаете.

Но он прикрикнул на нее зло: – Молчать! Я не встречал еще немца, который хотел бы нести ответственность за то, что немцы натворили!

Раненый пробормотал несколько неясных русских слов.

– Дайте ему воды! – приказал офицер.

Он оставил часового у раненого, так как они сами не могли отвезти его, и машины санчасти еще не было в деревне. Часовой присел рядом с кроватью и держал в руках пистолет-пулемет в полной готовности к стрельбе. Он следил за Анной, и когда она давала страдающему от жара раненому воду, то должна была сначала сама попробовать ее.

Самолеты появились за два часа до того, как немцы снова атаковали деревню. Они ревели над полями и стреляли во все, что двигалось. Вдали рычали несколько танковых моторов. Они были немецкими.

Анна так никогда и не узнала, забыли ли просто русские своего раненого, или у них не было возможности забрать его. Часовой сделал угрожающий жест и убежал в деревню. Она предполагала, что он хотел привести сюда машину, чтобы увезти раненого. Но убежал он недалеко, потому что самолеты кружились над улицей, и на полдороге между хутором Анны и деревней одна из пестрых машин спустилась ниже, и часовой остался лежать у обочины. В это время первые снаряды танковых пушек уже выли над хутором и разрывались в деревне. Несколько часов бушевал бой, но немецкая часть было сильнее советской, которая захватила деревню, и следующий патруль, который прибыл во двор Анны, был немецким. Анна вышла им навстречу во двор. Они таращили глаза на нее как на привидение, а потом они спросили о русских. Анна покачала головой. Она не решалась посмотреть начальнику патруля в глаза, но тот понял это совсем иначе и отказался осмотреть дом. Он только сочувственно сказал Анне: – Бедная женщина, вы наверняка много страдали. Если вам понадобится помощь, приходите в деревню. Мы посмотрим, что мы можем сделать.

Она не обратила внимания на то, что оставила открытой дверь в комнату, в которой лежал раненый. Когда патруль исчез, и она вернулась к русскому, тот лежал с открытыми глазами и тихо спросил: – Почему вы сделали это? Знаете ли вы, что это значит для вас?

– Вы хотите воды? – спросила она. – У меня есть фрукты в подвале и вишневый сок. Хотите?

– Вас расстреляют.

– Ваша рана еще сильно болит? – спросила она.

– Люди в деревне донесут на вас…

– Кроме меня никого нет в этой деревне, – сказала она упрямо. – Ложитесь. Вы не должны так перенапрягаться.

Он взглянул на нее на одно мгновение, потом потребовал: – Дайте мне мою форму. Где вы оставили мою форму?

Она указала на шкаф. – Не каждый должен сразу видеть, кто здесь лежит.

Она принесла ему его одежду, и он вытянул пистолет из кармана и спрятал под подушкой.

– Когда ваши вернутся? – спросила она спустя некоторое время. – Как долго это будет продолжаться?

– Я не знаю.

– Вы так хорошо говорите по-немецки. Можно было бы принять вас за немца.

– Я когда-то был учителем этого языка, – медленно произнес он, – тогда еще не было никакой войны. Я у нас дома учил этому языку молодых, любознательных людей, чтобы они могли читать Маркса и Энгельса в оригинале.

Она посмотрела на него. Она видела, что на его лбу были капли пота.

– Кто такие Маркс и Энгельс? – спросила она.

Он ответил после долгого молчания. – Это были немцы, – произнес он, – раньше я думал, что вы, по крайней мере, слышали их имена.

– Нет, – покачала она головой, – я их не знаю. Не хотите ли поесть? Вам нужно набираться сил.

– У меня в кармане горсть подсолнечных семечек, – сказал он. – Вы могли бы дать их мне. Мы, русские, любим эти семечки.

Она дала их ему, но он был слишком слаб, чтобы щелкать семечки. Они падали ему из руки, и когда она увидела это, она щелкала семечки пальцами и засовывала их ему очищенными между губами.

Было темно, и электричества не была. Но она и без того не включила бы свет. Она впихнула ему несколько фруктов и вишневый сок, разбавленный водой. Однажды она спросила его: – Мне и теперь нужно пить воду перед тем, как дать ее вам?

Он не отвечал. Он смотрел на нее, хотя он не мог точно разглядеть ее лицо в темноте.

Снаружи стало тише. Вдали можно было слышать гром орудий. Это могли быть танки. Время от времени на небе вспыхивало, если был больший взрыв. В комнате было тихо.

– Где вы будете спать? – внезапно спросил он. – Это же ваша двуспальная кровать…"

– Да, это моя двуспальная кровать, – сказала она, – и если я устану, то лягу немного там на другую сторону, рядом с вами, чтобы слышать, если вам что-то понадобится.

– Тогда, в тот вечер, – тихо говорила Анна Биндигу, – я хотела сказать тебе. Но тогда я, все же, не сказала. Я не знаю почему. Я знала, что ты поймешь, почему я приняла его и не предала. Но я все равно не сказала…

Они слышали, как он наверху в его каморке ходит туда-сюда. Биндиг немного приподнялся. Он был слаб. Жар отступил, и его члены прекратили дрожать в лихорадке. Он хотел есть, но ничего не говорил, потому что не хотел, чтобы она встала и принесла ему что-то из еды. Он хотел, чтобы она каждую секунду оставалась рядом с ним.

Цадо принес ему сигареты и шоколад. Он пытался зажечь сигарету, и это тоже удалось ему. Вспыхнувшая спичка на секунды осветила лицо. Оно было бледным, и вокруг глаз лежали темные тени. Но маленькая спичка горела только немного секунд. Когда снова стало темно, Анна сказала: – Ты должен спать. Сон полезен. Спать так долго, до тех пор пока все не кончится. Температура и слабость и вся война, вообще…

Они не послали его в военный госпиталь. Кто в те дни попадал в военный госпиталь, тот больше не возвращался в его старое подразделение. Стоило ему выздороветь, как его направляли куда-то, где как раз не хватало нескольких людей. Больше не было никакого порядка, одна лишь спешка. Тимм рассчитал просто. Если Биндиг попадет в лазарет, он будет потерян для своей роты. Если же у него здесь в Хазельгартене будет несколько дней спокойствия, то все-таки было возможно, что он оклемается и без помощи врача, а если нет, тогда его все еще можно было отправить в госпиталь, но тогда потеря для роты была бы не больше, чем если бы его направили туда сразу.

Биндиг выздоравливал быстро. Его тело было натренировано на твердость. Не прошло и три дня, как самое худшее для Биндига было уже позади. Он с наслаждением курил, и он знал, что справился. Но он не знал, что теперь должно произойти. Мысли измучили его мозг. Он никому не мог сказать, что произошло, даже Цадо. У него была только Анна и больше ничего.

– Я боялась, – тихо сказала женщина. Она тихо лежала рядом с ним в темноте, тяжелая чернота которой немного смягчалась только светлым мерцанием, которое вызывал снег перед окнами.

– Боялась, – повторил он машинально.

– Да. Боялась за себя и боялась, что они найдут Георгия.

– Его зовут Георгий?

– Георгий Варасин.

Он выпустил сигаретный дым в темноту. Потом он повернул голову и посмотрел на нее. Сверху над ними все еще звучали шаги русского.

– Если бы они узнали, они бы поставили к стенке и его и тебя.

Женщина немного пошевелилась. Биндиг слышал, как она ладонями разглаживала перину.

– Я всегда знала это, – услышал он ее слова, – но я не предала бы его ни за что на свете. Прошло много времени, пока его рана не зажила. И я иногда дрожала, когда кто-то из ваших приходил. Мне было бы даже лучше, если бы это были русские…

– Почему ты, собственно, сделала это? – спросил он.

– Почему? Довольно долго было тихо. Тогда женщина сказала медленно и осторожно: – Потому что на свете и так много горя. И потому что я не солдат, а женщина, и мне жаль любого человека, который должен умереть, вот почему.

– Это война! – сказал он.

– Георгий однажды сказал мне, что не русские сделали эту войну, а немцы. Гитлер сделал ее. И они обманывали таких мальчишек, как ты, так долго, пока у них не осталось ничего, кроме одного лишь честолюбия стать героями. Это было тогда, когда вы двое ели у меня. Когда ты хотел открыть банку ножом. Тогда Георгий и сказал, какое горе, что они из вас сделали…

– Благодетель человечества, – сказал Биндиг, – мудрец, который все понимает и всех прощает. Может быть, он еще захотел бы усыновить меня из чистого сочувствия!

– Ты болен, – она схватила его за руки и держала их, – ты должен не спорить, а спать…

– Я не болен! – упрямо запротестовал Биндиг. – Но я терпеть не могу людей, которые разбрасываются вокруг своей мудростью. Я не люблю, когда со мной обращаются как с маленьким ребенком, потому что они чертовски рано отучили нас чувствовать себя как дети!

Она не возражала ему, и он тоже молчал. Он погасил сигарету и пристально смотрел в темноту. Тогда она нерешительно спросила: – Ты его бил?

– Я воспрепятствовал тому, чтобы он выстрелил в меня. Пусть он и мудр, но мне наплевать, целится в меня мудрец или дурак. Я защищаюсь от обоих.

– Боже мой! – сказала она. – Могло статься, что я вернулась бы домой и нашла твой труп. Я не могу больше об этом думать.

– Ты спокойно можешь думать! –Он тихо рассмеялся. – И тебе не нужно бояться. Я очень многого не знаю о жизни и о мире. Только то, что находят в книгах. Но зато я знаю семь различных методов убийства голыми руками.

– Когда же, наконец, закончится все это безумие, – сказала она. – У человека есть только эта совсем жалкая жизнь, и он не знает, в какой день они отберут ее у него. Вся жизнь была дерьмом. И ему не оставляют даже этого дерьма!

Она поднялась и склонилась над ним. В темноте он мог узнать контуры ее тела. Он чувствовал ее тепло и видел, как ее губы шевелились.

– Я всегда была одна, – сказала она, – и как ребенок, и как девочка, и как женщина. Всегда было одно и то же. Я была только одна с биением моего сердца. И уже несколько дней я боюсь, что однажды ты больше не вернешься. Как будто они всю мою жизнь держали меня прикованной к дыбе. Всегда страх и ненависть и немного надежды. И теперь только лишь страх. Страх за тебя.

Он провел ладонью по ее волосам и оставил руку лежать на ее плече. Если они разузнают, что происходит в этом доме – сказал он, – тогда мы все трое умрем в тот же самый час. У какой-то стенки здесь в деревне, мимо которой проходили уже сто раз. Или у стенки в в том месте, где находится штаб дивизии и полевая жандармерия.

Она опустила голову ему на грудь. Он чувствовал, что она плакала, и прикусил себе губу.

– Боже мой, – шептала она, – Боде мой на небесах, если ты есть, почему ты не положишь конец этому безумию!

Внезапно он вспомнил о пистолете, который забрал у русского. Он тихо спросил ее: – Куда ты спрятала пистолет?

– Там было два пистолета, – ответила она, – один лежит в твоем кармане.

– А другой? Русского?

– Я отдала его ему.

Он лежал тихо. Он даже не шевелил руками. Он только спросил: – Значит, все дни, пока я лежал здесь, у него было оружие.

– Да, – сказала она просто, – оно было у него.

Через некоторое время она поспешно добавила: – Тебе не стоит бояться. Он не застрелит тебя.

– Я не боюсь. Но это было неумно давать ему оружие.

Она тихо ответила: „Нет. Это не было неумно. Потому что он не будет стрелять в тебя и, вообще, ни в кого. У него есть пистолет, и он ему нужен, потому что если бы они его поймали, они бы его мучили. Поэтому ему и нужен пистолет. Он знает, что ты его не выдашь, и он не будет стрелять в тебя.

– Ты ему слишком сильно веришь.

– Ему можно верить.

– Вот в том-то и дело, – сказал он измученно, – ему можно верить, но самому себе верить больше нельзя.

– Это жестокое время, – произнесла она. Он заметил, что она снова плакала. Довольно долго он прижимал ее голову к своему телу, как будто бы он мог ее этим успокоить. Но тогда он сам больше не мог быть спокоен. Он больше не мог лежать просто так с нею рука об руку в темноте и чувствовать, как она плакала.

– Это проклятое время, – сказал он гневно, – хуже чем все времена, которые когда-нибудь были! Но кто сделал его таким? Ты? Или я? Я еще ребенком не любил, чтобы меня били за то, чего я не делал, и я, видит Бог, не виноват в том, что сейчас это убийственное время. Посмотри на меня! Сколько мне лет? Мне даже еще нужно разрешение родителей, если я хочу жениться. Но я убил уже несколько дюжин человек. Виноват ли я? Или же я такой вот мудрец, что я, например, еще ребенком мог знать все лучше тех людей, которые меня воспитывали? Не я сделал это время и не я сделал войну, и не я разделил людей на христиан и язычников, на немцев и русских, на национал-социалистов и коммунистов! Я еще только учил азбуку, когда было предрешено все то, что происходит теперь. Я видел, как старики бегали в коричневых фраках, и они были воплощением всей житейской мудрости для меня. Я вместе с азбукой учил, кто хороший и кто плохой. И как поднимать руку, чтобы приветствовать фюрера. Они объяснили мне все, до тех пор пока я не понял все это полностью. Они подсказали мне, что я должен был повторять, и они сунули в руку мне стихотворения, а первого мая знамя со свастики. Где были мудрецы того времени? Я не искал их, так как я не знал, что они существуют. И они не приходили ко мне, пока я не созрел для армии. Там из меня сделали героя, не спрашивая меня самого, хотел ли я стать героем или нет. Они не спрашивали никого из нас. Они послали нас сюда, обучили и вооружили. Но кто виноват в этом? Я? Или ты? Кто тут прав, а кто неправ? Большинство из нас никогда этого не узнают, и если даже они и узнают, то будет слишком поздно, потому они ничего не смогут изменить. Так же, как и я ничего не могу изменить. Или ты знаешь выход?