Текст книги "Пропавший чиновник. Загубленная весна. Мёртвый человек"

Автор книги: Ханс Шерфиг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Фру Друссе сидела с опущенными глазами и говорила медленно, приглушенно.

Я бросил взгляд на свою картину. Она висела на стене в целости и невредимости между большим автопортретом Бранда и несколькими снимками из спектаклей, где ее покойный муж был запечатлен в ролях привидения и принца Данило, должно быть, на сцене Сорё,

–      Я попросила вас прийти, потому что должна поговорить с вами об очень сложном деле. Вас, как художника, оно должно заинтересовать.

–      Это касается живописи?

–      Нет. Речь идет о человеческой жизни. – Взмахнув руками так, что бахрома на рукавах взметнулась вверх, она мрачно взглянула на меня.

–      Человеческой жизни? Звучит страшновато.

–      Да, это касается человеческой жизни. Гениальной человеческой жизни!

–      Позвольте, при чем же здесь я? Ведь я не врач... Я считаю... поскольку кому-то грозит опасность, следует позвонить в...

–      Человек в опасности! В угрожающей опасности!

Она говорила приглушенно и медленно, словно жилы тянула, и притом с таким выражением, будто я был повинен в несчастье, которое, видимо, стряслось. Надо сказать, что ее лицо никогда не. покидала страдальческая мина и скорбность, словно тот, с кем она говорит, причиняет ей нестерпимые муки, которые она сносит с достойным смирением. Я терял терпение.

–      Не будете ли вы так добры объяснить, что все-таки произошло? Уж если действительно кому-то грозит опасность, надо действовать, пока не поздно.

–      Вы правы, нужно действовать, и безотлагательно! – Она умолкла и сидела, опустив глаза, словно дожидаясь гласа небесного. Так прошло несколько минут. Казалось, она никогда больше не заговорит.

–      Может, скажете наконец, что же происходит?

Она медленно подняла веки, посмотрела на меня печально, но снисходительно.

–      Я как раз собиралась это сделать, но вы перебили меня.

–      Вы не будете возражать, если я закурю сигарету?

–      Честно говоря, буду! Категорически возражаю. Терпеть не могу табачного дыма! Я просто заболеваю, когда курят в моем присутствии. Табак – это яд. Очень дурно, что вы курите. Никотин, как, впрочем, и алкоголь, мало-помалу разрушает астральное тело человека.

–      Астральное тело?

–      Да. Прекрасную духовную оболочку, непосредственное вместилище души.

–      Вот как!

Я вооружился терпением, косо поглядывая на множество керамических пепельниц, расставленных по комнате. Они были пусты, ими явно не пользовались. Спустя некоторое время фру вновь нарушила молчание.

–      Я собираюсь говорить с вами о Хаконе Бранде. Он погибает. Как вы думаете, что происходит с ним?

–      Понятия не имею: вы его знаете лучше. Не слишком ли много он пьет?

–      А почему он пьет?

–      Вот этого-то я и не знаю.

–      Раньше он всегда приходил ко мне и всегда поверял мне все, что случалось в его необузданной бурной жизни. Теперь он ничего не говорит. Я вижу, что он страдает. Молчит. Оп только пьет, пьет, пьет...

–      Ну что ж, в таком случае пропало его астральное тело.

–      Его тело – его душа – его искусство. Вы видели, что он сейчас рисует? Ужасно! Гениально! Но страшно!

–      Я слышал, что он часто рисует на кладбище Ассистенскиркегорд. Что ж, там очень красиво.

–      Он рисует смерть. Смерть и разрушение. Его что-то мучает. Он хочет забыться, но не может. Произошло нечто ужасное. Он сам сказал мне и плакал, как дитя. Весь дрожал и плакал, плакал...

–      Что же случилось?

–      Я тоже хотела бы знать.

–      Но он же сказал вам.

–      Он не сказал, что именно. Он только сказал: «Я – преступник. Я сделал нечто непоправимое. Такое никогда не прощается. Не спрашивай меня ни о чем. Никогда. И мы больше не увидимся...»

–      Наверное, что-нибудь натворил по пьянке?

–      Если он что-нибудь н сделал страшное, то, конечно, бессознательно. Злые демоны обуяли его. Я сказала ему, что прощаю ему все. Но он только грустно покачал головой: «Ничто не поможет, ничто не поможет...» Он ответил, что хочет умереть. Уснуть вечным сном, без сновидений... Знаете что? Мне кажется, он покончит жизнь самоубийством! Но это не должно случиться! Слышите вы! Это не должно случиться! Мы должны помочь ему!

–      Мы?

–      Да. Вы и я. Вы его товарищ. Вы должны пойти и поговорить с ним.

–      Но почему именно я? Вы можете это сделать с большим успехом. Он доверяет вам.

–      Нет. Он скрывается от меня, ничего больше не рассказывает. Вы должны поговорить с ним – постараться разузнать его тайну. И тогда сообща мы поможем ему.

–      Позвольте, получается как-то неудобно. Почему же именно я, а не кто-то другой? Многие бы справились с этим значительно лучше. Почему, например, не Вольбек? Он куда дипломатичнее.

–      Я чувствую, что именно вы должны это сделать. К тому же, я давно не вижу Вольбека. Наверно, уехал куда-то. Даже не пришел попрощаться. Он бывает временами крайне невнимателен. Понятия не имею, где он.

–      Допустим. А другие?

–      Нет!

Она схватила меня за рукав и закричала:

–      Обещайте, что пойдете к нему! Обещайте! Я не отпущу вас, пока вы не скажете – да! Слышите? Обещайте!

Ее крик скорее походил на истерический плач.

–      Ладно, я навещу Бранда. Но вряд ли мне удастся что-нибудь выведать у него. Говорю вам заранее, что мне претит расспрашивать его о личных делах.

–      Разве речь идет о «личных делах»? Это касается всего человечества.

Широко открыв глаза, она вновь взмахнула руками, и бахрома опять взметнулась в воздухе, как крылья.

–      Искусство Бранда принадлежит человечеству. Он не имеет права губить себя. И мы не имеем права допускать это.

–      Не вижу, что мы можем сделать.

–      Вот когда вы поговорите с ним...

–      Из меня плохой проповедник воздержания. Я не люблю читать нравоучения. И, честно говоря, меня не так уж волнует, пьет Бранд или нет.

Фру Друссе поглядела на меня, прищурив глаза. Чтобы овладеть собой, она сделала руками несколько плавательных движений, и, когда заговорила вновь, голос ее был уже спокоен и глубок.

–      Дело не в том, что он пьет, он пил и раньше. Мы должны выведать тайну, которая терзает его. Эту страшную тайну! Я уверена, что она сведет его в могилу.

– Хорошо, хорошо. Я зайду к Бранду. Но вмешиваться в его тайные дела не собираюсь; пожалуйста, избавьте меня от этого.

–      Но вы пойдете к нему? Пойдете? А? Смотрите, вы же обещали.

Она умолкла. Молчание тянулось довольно долго. Может быть, она думала о Бранде, терялась в догадках. Может, обдумывала план его спасения.

Я сидел, изредка покашливая, чтобы обратить ее внимание на то, что я все еще здесь, и удивлялся, почему она до сих пор не предложила мне ничего поесть. Может же она в конце концов угостить меня чашкой чаю? С каждой секундой росло мое раздражение против этой дамы. Она продолжала хранить молчание. Сидела глубоко в кресле, откинув голову и закрыв глаза. Может быть, погружена в сон или транс. А быть может, сочиняет что-то?

–      Вам нравятся помидоры? – вдруг спросила она.

–      Помидоры? Да... как же. Я обожаю помидоры. – «Наверно, собирается угостить», – подумал я.

–      Хотите послушать, что я написала? – И она взяла рукопись, лежащую на столе.

–      Да, пожалуй. Это что – о помидорах?

–      В том числе.

Она читает:

–      «Наступает время, когда на столе у каждого должны обязательно быть томаты – маленькие, веселые овощи. Томаты и их друзья – длинные зеленые веселые мальчишки-огурцы. Какие краски, они радуют глаз! Какая освежающая влага для зубов! Источник живительных витаминов для человека».

Мне пришлось выслушать целую кулинарную страницу, предназначенную для следующего выпуска еженедельника. Ужина я так и не дождался.

Когда кончилось чтение, я поднялся и откашлялся;

–      Ну, мне пора теперь. Уже поздно.

–      Вы не забудете свое обещание?

Она тоже встала. Вернее, вскочила и впилась в меня взглядом, точно индийский факир, гипнотизирующий змею. Кулаки сжаты, руки распростерты в стороны, бахрома па рукавах вздрагивает.

Затем она открыла дверь и, не произнеся ни слова, последовала за мной, словно лунатик.

–      До свидания, фру Друссе. Спасибо за приятный вечер!

– До свидания! Так не забудьте же своего обещания. – Словно статуя, она стояла на лестничной площадке, устремив невидящий взор в темноту.

Я был очень голоден и поспешил на главную улицу Стрегет, чтобы успеть купить в кафе-автомате какой-нибудь бутерброд.

С помидором и огурцом.

Глава 5

Я сижу в ателье Бранда и смотрю на его последнюю картину. На ней изображено кладбище. Не идиллическое кладбище Ассистенскиркегорд. А какой-то фантастический гротескный погост, где белые надгробные камни нагромождены самым немыслимым образом, а кресты напоминают живые существа. Тут и мертвецы под землей на разной стадии разложения.

Манера письма отвратительна, все мелкие детали выписаны с особой тщательностью. Краски тусклые, неприятные. Общее впечатление тошнотворное.

–      Ну, брат, от этого душу воротит! – говорю я.

–      А ты посмотри на другие.

Бранд снимает со стены несколько полотен и поворачивает лицевой стороной. На одном катафалк. Лошадь, покрытая черной попоной, запечатлена в момент бешеного бега. Гроб свалился, крышка приоткрыта, и оттуда выглядывает покойник. Провожатые ухмыляются и размахивают венками, пальмовыми ветками и лентами. Эта картина поярче предыдущей, но сама по себе тоже мерзкая. Второе полотно не лучше. Тоже кладбище, гробы, похоронные дроги – в общем, один и тот же мотив: смерть, погребение.

Несмотря на послеобеденное время, Бранд был, как это ни странно, трезв. Правда, выглядел он плохо. Под глазами темные круги, лицо позеленевшее. Нос, по обыкновению, сбился на сторону. Торчала, словно ощетинясь, рыжая борода.

–      Что говорит твоя подруга фру Друссе об этих картинах?

–      Ни слова о ней. Я ее больше не вижу. Между нами все кончено.

–      Жаль, жаль. Чем же она провинилась?

– Ничем. Она – ангел. Понимаешь, ангел, спустившийся с небес на землю.

–      Непонятно.

Бранд промолчал. Однако он явно нервничал и вел себя неспокойно, все время озирался, словно боясь чего-то. Я невольно подумал о том, что он сказал мне в тот вечер в «Пивном дворе», когда ни за что не хотел уходить домой. Было очевидно, – он боится чего-то. Да и эти картины – ужасы, которые он вдруг стал рисовать, – явно говорили о том, что с ним что-то стряслось. Не исключено, что фру Друссе права, предполагая, что Бранд пережил какое-то загадочное потрясение.

–      Почему ты боялся идти домой в тот вечер в «Пивном дворе»?

Бранд вздрогнул.

–      Я был пьян. На меня вдруг напал ужас. Я страшился остаться один.

–      Почему ты напиваешься до потери сознания? Чтобы не оставаться трезвым?

–      Может быть.

–      Что ты имел в виду в тот вечер? Говорил о каком-то мертвеце, который уже не сможет тебе угрожать. Кто это?

Бранд обернулся и, против своего обыкновения, заговорил очень тихо:

–      Да никто. Все это чепуха! Ты же сам сказал, что я был так пьян...

–      Ну да, бог тому свидетель. Был пьян, в стельку. Тем не менее что-то подразумевал под этими словами. Я знаю, как ты любишь порисоваться у всех на виду, но в тот раз, я уверен, ты действительно струсил.

Бранд побледнел еще сильнее. Руки у него дрожали. Сейчас уже было видно, до чего довело его постоянное пьянство. Если и дальше он будет продолжать в том же духе – не миновать белой горячки.

Он опять огляделся вокруг. Затем пододвинул ко мне стул и прошептал:

–      Пожалуй, я расскажу тебе, что случилось. Ты можешь решить, что я спятил, ну, что ж, мне все равно. А если вздумаешь донести в полицию, я откажусь. Скажу, что все это враки. Ха-ха-ха! У нас же нет свидетелей. С пьяного взятки гладки. Может болтать все, что взбредет в голову. А трезвому ничего не стоит соврать, наплести всякое. Так что, если донесешь на меня, это ни к чему не приведет.

–      Я вовсе не собираюсь доносить, а уж если ты я учинил неладное, я не советовал бы тебе распространяться об этом.

–      Ни единой душе не говорил. Ты первый.

–      А почему бы тебе не рассказать фру Друссе?

–      Нет, нет, ни за что. Ее нужно пощадить.

Я ждал, будет ли он продолжать, я был уверен, что это очередной трюк. Он обожал мистифицировать людей. Хотя его бледность и возбуждение все же заставили меня усомниться.

–      Не знаю, почему я решил рассказать тебе эту историю. Но это не повредит мне. Риска нет... К тому же скрывать больше нет сил. А никого у меня нет на примете.

Несколько секунд он молчал. Затем наклонился ко мне близко-близко и выпалил прямо в лицо:

–      Я убил человека.

Глава 6

Бранд с любопытством наблюдал, какое впечатление произведет на меня его признание. Я сидел спокойно, так как хорошо знал Бранда и его штучки. Ни на минуту не поверил, что он совершил убийство.

–      Вот как! – только и сказал я.

–      Ты говоришь «вот как» – ты говоришь только «вот как», значит, не веришь? Наверно, думаешь, что все это выдумки? Ха-ха-ха! Ну ладно, тем лучше! Что ж тебе остается сказать, как не «вот как»? Ты прав. Собственно, нет ничего особенного в том, что человек убит и что это я лишил его жизни. Я не испытываю ни малейших угрызений совести. Ты, конечно, не поверишь. Но это так. Суть совсем в другом, и если я боюсь возвращаться домой и оставаться один, то совсем по другой причине. Нет, нет. Содеянное убийство не нарушило бы моего сна. Я сделал доброе дело, уничтожил гнусную тварь, раздавил вошь. Переживать из-за этого? Нет, после этого-то и можно спокойно спать... Суть в другом.

–      Кого же ты убил?

–      Человека, которого ты тоже знаешь. – Бранд наклонил лицо к моему так близко, что я почувствовал его дурное дыхание, и прошептал: – Я убил Поуля Вольбека. Надеюсь, ты не считаешь его особо полезным экземпляром рода человеческого?

–      Как тебе сказать... Во всяком случае, это далеко не причина, чтобы убивать.

–      Не причина? Как на это взглянуть! Я иного мнения. Это же был низкий человек. Гнусное животное! Он сказал Сильвии – фру Друссе – одну вещь, чтобы унизить меня. Она поверила. В общем, это была правда. Потому-то она и не должна была знать... Как-то во время попойки, когда я был чертовски пьян, я рассказал ему одну пикантную штучку, касающуюся наших с ней отношений. И этот гад передал ей все слово в слово. Самым гнусным, лицемерным способом. И не то чтобы сплетничал, нет, изобразил с возмущением. Выходило, будто он любит ее нежно. Его же, пройдоху, интересуют лишь денежки. Предатель проклятый... Только ради Сильвии его стоило прикончить!.. У нас произошла сцена – между Сильвией и мной. Я покинул ее разгневанной. Ипредставь себе, этот Вольбек набрался наглости прийти ко мне. Сюда! Конечно, пришел извиняться. Дескать, сделал не по дурному умыслу. Я должен простить его. Он совершил ужаснейшую ошибку. Все можно поправить. Ничего страшного не произошло. Ничего. «Правда, фру Друссе поплакала, но теперь надеется, что ты скоро вернешься...» Он стоял здесь, здесь, на этом месте, – и я задушил его. Схватил за глотку и стиснул что было силы... Ты помнишь его водянистые бегающие глазки? Он так и впился ими в меня, таращил их, словно изумлялся, что я собираюсь прикончить его. А от его напомаженной головы разило гвоздикой. Не выношу этого запаха... Но ты слушай. Самое страшное впереди!.. Он пытался сопротивляться. Он был такой большой и тяжелый. И сильнее, чем я думал... Мы повалились на пол. Казалось, еще момент, и он вырвется... И вот он говорит, – лицо совсем посиневшее, глаза выпученные, как у медузы, – говорит: «Ну и балда же ты! Попадешь за решетку, если убьешь меня. Тебе никогда не удастся избавиться от моего трупа. Тебе никогда не убрать его с пути...»

–       Это были его последние слова, – закончил Бранд.

Рассказ совершенно измотал его. Он задыхался, ему не хватало воздуха. Он вытер пот с лица тряпкой, запачканной масляной краской, оставляя следы на лице.

–      Тебе удалось... удалось убрать труп? – спросил я.

–      Да, я убрал его.

–      Каким образом?

–      Вот этого я тебе не скажу. – И Бранд хитро поглядел на меня. – Я не боюсь, что ты побежишь в полицию пли все выболтаешь кому-то. Но ведь ты можешь напиться или оказаться без сознания – у зубного врача или на операции. Под наркозом люди несут такое, о чем обычно предпочитают молчать. Пойми – я не могу никому открыть, куда я его спрятал. Если же ты и расскажешь кому-нибудь то, что услышал от меня, – беды мало. Никто тебе не поверит. К тому же я всегда могу отпереться... Но если ты узнаешь, где труп, и его найдут... Вот тогда мои дела плохи... Я таки убрал его. Нелегкая это была работа. Он лежал здесь посреди комнаты. Ты представить себе не можешь, до чего он был тяжелый. К тому же закоченел, и справиться с ним было нелегко. Чертовски трудная работа. Но все же я справился. Припрятал хорошенько... Ты только послушай, что произошло дальше. Проходит некоторое время. Однажды вечером возвращаюсь я домой. Час был уж поздний. Я и думать позабыл о Вольбеке. Вся эта история не произвела на меня никакого впечатления. Ну вот, вставляю я ключ, открываю дверь и вхожу. Темнота. И что ты думаешь – он лежит здесь опять, здесь, на полу.

–      Кто?

–      Вольбек! То есть его труп. Лежит посреди комнаты.

–      Ты, конечно, был пьян.

–      Представь себе – совершенно трезв. В тот день не брал в рот ни капли спиртного. Ты можешь мне не верить. Все равно. Но так оно было.

–      Так что ж это – галлюцинация?

–      Вовсе не галлюцинация.

Голос Бранда был спокоен. Но глядел он на меня совершенно обезумевшими глазами. Сомнения не было – бедняга лишился рассудка. Пьянство окончательно сгубило его.

–      Все-таки это галлюцинация! Ты же сам только что сказал, что убрал труп, что хорошо спрятал его.

–      Ну да. Очень хорошо. Но он опять оказался здесь.

–      Бывают такие видения.

–      Как бы не так. Я споткнулся о него и упал. Я ведь вовсе не думал о Вольбеке. Сразу не заметил его, споткнулся и полетел через него. Он был совсем закоченевший. Волосы пахли гвоздикой. Все ателье пропиталось этим запахом... Я зажег свет. Он лежал вон там. Точно так же, как и в тот раз. Почти в том же положении. С открытым ртом. С приглаженными, блестящими волосами. Волосы даже на проборе не растрепались. Так сильно напомажены. Такой же одеревенелый, как и в прошлый раз. И так же тяжело было его тащить. Я невольно вспомнил: «Тебе не удастся избавиться от моего трупа...»

Бранд закрыл лицо перепачканными в краске руками и застонал, словно от сильной боли. Он раскачивался, сидя на стуле, взад и вперед. Взад и вперед.

–      Ну а дальше? Что за чертовщина. Ты убрал его...

Бранд оторвал руки от лица и тупо уставился на меня.

–      Да. Я убрал его... убрал. Я убрал его в то же место, что и в первый раз. Теперь там лежат два трупа!

Глава 7

На следующий день Бранда арестовали. Все газеты сообщали об этом, и я изрядно испугался. Однако арест не был связан с убийством. Писали, что вечером в пьяном виде Бранд забрался в чужую машину. И поскольку владелец по забывчивости оставил ключи в машине, Бранд завел автомобиль, дал газ и на полной скорости влетел в окно магазина на противоположной стороне улицы. К счастью, обошлось без жертв, но тем не менее дело серьезное, и неизвестно, чем оно обернется для Бранда.

Ему не впервой было вступать в конфликт с полицией. Однажды ему пришлось уплатить штраф в размере тридцати крон за то, что он, как было сказано в акте, «в пьяном виде помочился па площади перед ратушей». Бранд очень гордился своим бравым поступком и долго сохранял «обвинительный акт», с тем чтобы показывать при встрече знакомым.

Да и ночевать в полицейском участке ему случалось. И всякий раз на память об этом он прихватывал с собой деревянную вилку и ложку. «Чтобы задержанные не совершали самоубийства, им выдают именно такие вилки и ложки», – объяснял Бранд. После первого задержания он поклялся, что если еще попадет туда, то обязательно убьет себя деревянной вилкой, только чтобы досадить полиции.

Конечно, он этого не сделал. Наоборот, всегда с невероятной изощренностью воровал вилки и ложки, пока не скопилась у него целая коллекция.

Но на сей раз все обстояло серьезнее. В этом происшествии речь шла и об угрозе человеческой жизни, о материальном ущербе, к тому же примешивалась «кража автомобиля». Пахло тюрьмой.

Бранд плохо переносил заключение. Безусловно, он был рад, что газеты заняты его особой, пусть даже по малопривлекательному поводу. Предварительное заключение оказалось для него невыносимым. Лишение спиртного также сильно отразилось на нем, его даже перевели в больницу, боясь, что начнется белая горячка. Он метался по кровати и в бреду кричал, что убил человека и никак не может избавиться от трупа.

Приговор оказался значительно мягче, чем можно было ожидать: четырнадцать суток заключения. Обвинение в «краже автомобиля» отпало. Бранда не лишили гражданских прав. И даже водительских, поскольку таковых он не имел.

Ему предстояло провести четырнадцать дней в тюрьме Венстре, и многое было сделано, чтобы облегчить его участь. Он получил право на дополнительное питание, и фру Друссе посылала ему жареных голубей и выскобленные помидоры с вложенными туда любовными письмами. Она хотела переслать в печеночном паштете напильник и веревочную лестницу, но защитник Бранда решительно отсоветовал.

К тому же Бранд вряд ли успел бы перепилить железную решетку за четырнадцать дней.

Ему разрешили читать, рисовать и писать красками. Дважды в день, во время прогулок по двору, он имел право выкурить по сигарете. В камеру принесли удобное кресло. В таких условиях не так уж было страшно отбывать срок.

Но фру Друссе все равно тяжко вздыхала, ей чудились мрачные тюремные стены, железные решетки и бряцание кандалов. Она представляла себе Бранда сидящим на нарах, прикованным за ногу тяжелой железной цепью и писала очень печальные стихи об «одиноком узнике, томящемся день-деньской». Каждый день она появлялась у ворот Венстре с передачей. Приносила еду и лакомства. И каждый день душераздирающе рыдала, когда привратник захлопывал «тяжелые тюремные ворота».

Несмотря на все снисхождение и краткий срок заключения, Бранд тяжело переносил тюрьму. Оп страдал от бессонницы. Ночью его преследовали кошмары. Как-то ночью он позвал надзирателя и потребовал встречи с судьей. Он-де совершил убийство и хочет во всем сознаться. Но как только зажгли свет, Бранд отрекся от «признаний». Надзиратель, человек опытный и терпеливый, пытался успокаивать арестанта всякий раз, когда того душили рыдания и он кричал о совершенном им убийстве.

– Господи, да никто же не пострадал. Ничего не скажешь, не очень разумно забираться в чужой автомобиль и браться за руль, не умея править машиной, да еще в мертвецки пьяном состоянии. Но, слава богу, все обошлось. Нет на душе греха.

Но утешения не помогали. Бранд был подавлен. Он не мог даже наслаждаться жареными голубями и томатами, которыми снабжала его фру Друссе. Та говорила, что он не переставая плачет и проводит дни за чтением Библии. Признаться, я не очень верил этому. Откуда могла знать об этом фру Друссе?

Она говорила о Бранде так, словно речь шла о Леоноре Кристине³³ или другом каком узнике, обреченном на пожизненное заточение.

Несмотря на все огорчения, мне кажется, ей доставили известную радость эти четырнадцать дней, – собственно, об этом она впоследствии сама рассказала в своих «Скорбных причитаниях». Меня она посещала почти ежедневно, настойчиво требовала, чтобы я взял инициативу и возглавил движение в защиту Бранда. Датские художники должны протестовать. Весь датский народ должен подняться против грубого нарушения юридических прав.

Это были тяжелые дни. Но в конце концов они прошли, и однажды ранним утром Бранда освободили.

Фру Друссе ждала, что датские художники выстроятся у ворот тюрьмы и встретят Бранда с транспарантами, флагами и цветами. Она ждала духового оркестра, лавровых венков, речей, фимиама. Но не нашлось ни единой души, пожелавшей отпраздновать благополучное возвращение Бранда.

Фру Друссе встречала его одна, совсем одна, с охапкой темно-красных роз.

Бранд, выйдя из ворот и увидев ее, страшно разозлился.

–      Женщина, прочь отсюда! – закричал он истерически. – Уходи! Берегись, а не то я убью тебя! Мне уже доводилось убивать людей!

–      Хакон! – взмолилась она. – Хакон! Что ты говоришь? Ты болен. Они лишили тебя рассудка! Негодяи! О! Иди сюда, дай мне приласкать твою голову.

Обо всем этом сообщил привратник. Он также рассказал, что Бранд побежал как сумасшедший, а фру Друссе с розами в руках кричала что-то ему вслед.

–      Она душераздирающе рыдала, когда плелась с цветами к трамваю, – заключил свой отчет привратник.

Глава 8

Мог ли Бранд задушить человека и спрятать его труп? Честно говоря, я не знал, что и подумать. Он всегда был горазд на всякие проделки, любил окружать себя тайнами, выставлять в «интересном» свете. Но та взбудораженность, с которой он поведал мне эту страшную историю, казалась неподдельной. Бледное лицо, проступавший па лбу пот, лихорадочный взгляд – нет, это не походило на игру.

Что бы там ни было, я понял: Бранд серьезно болен, с его психикой неладно. Странно только, что после освобождения из-под ареста его не поместили в больницу.

Но Бранд удивил нас еще раз. Я узнал, что спустя несколько дней он уехал к себе на родину, в небольшой городок на Фюне, и там прекратил пить.

Я не рассказал фру Друссе о своем визите к Бранду, о странном признании, которое он сделал. Поэтому она решила, что я не сдержал обещания, и стала резко упрекать меня, считая, что именно я ответствен за ту нелепую историю с автомобилем, которая стряслась с Брандом. Поговори я с ним, этого не произошло бы.

Но, несмотря на ее упреки, я все же не счел нужным рассказывать ей о встрече с Брандом. Что касается меня, я весьма сомневался в том, что Бранд мог совершить убийство, расскажи же я эту историю фру Друссе, она бы в нее поверила от начала до конца. Особенно в этот бред о трупе или, вернее, о двух трупах, которые ему приходилось убирать со своего пути. Представляю, какое впечатление произвело бы на нее то, что он прячет где-то два трупа одного и того же человека. Ведь она обожала все загадочное и верила во все самое неправдоподобное. Рассказ Бранда дал бы волю ее воображению. Своей экзальтированностью она причинила бы ему немало бед. Будем надеяться, что он сам не наболтал лишнего в тюрьме Венстре.

Новость об отъезде Бранда сообщила мне фру Друссе.

–      Это избавило вас от неприятной необходимости навестить его!

Она получила длинное письмо от Бранда, которое с гордостью демонстрировала: дескать, глядите, я вновь пользуюсь его расположением.

Бранд писал из Свенборга, своего родного местечка. Фру Друссе пришла в восторг от тона письма. Наконец он вернулся в родные пенаты. Это нечто большее, чем возвращение под отчий кров. Это бегство от большого и жестокого мира.

Здесь, в Свенборге, все так же, как прежде, как в дни его детства, когда он еще не пробовал и капли пива. Белые кораблики плавают по синему фьорду между зеленых островков. Добродушные старики, ушедшие на пенсию, степенно расхаживают по узким улочкам. Старые шкиперы с обветренными лицами стоят и поплевывают в гавани. Добродушные, убеленные сединами матери сидят у окошек со специальными смотровыми зеркалами и ждут, когда вернутся из плавания их сыновья. Ярко-красные бегонии украшают маленькие покосившиеся оконца... Здесь мир и покой для его усталой души. Здесь он может начать заново жизнь после всего утраченного. Здесь он чувствует себя дома. Здесь он хочет трудиться. Здесь он хочет жить. И здесь он хотел бы однажды тихо умереть и мирно покоиться на идиллическом кладбище Туре, с видом на залив.

Фру Друссе плакала от умиления, читая мне вслух это письмо.

–      Наконец-то мятежная душа обрела покой! Все безумное, тревожное – позади. Свенборг – это бальзам для кровоточащих нервов, – примерно в таких тонах изливала свои чувства фру Друссе.

Она намеревалась сама тотчас же уехать в Свенборг и горячо принялась за сборы. К чему ей оставаться в столице? В Свенборге, дышащем миром и покоем, куда лучше будет работать над романом, над кулинарными рецептами и в то же время быть рядом с Хаконом.

«Я еду! – уведомила она его. – Отряхаю пыль со своих ног и еду к тебе. Уверена, что Свенборг станет убежищем нашего счастья».

К сожалению, нужно было подготовиться к отъезду. Она уже собиралась паковать чемодан, когда пришло новое письмо Бранда, в котором он деликатно, но убедительно отговаривал ее ехать к нему.

Все, дескать, кануло в Лету. Прошлого никогда не вернуть. Только память об их любви будет жить, и он навеки сохранит ее в глубине своей души. И она тоже должна хранить память. Возврата к прошлому быть не может. Она должна это знать.

Бранд стал иным. С ним произошли разительные перемены. Он окончательно порвал с прежней жизнью. «Рождение вновь», «воскресение» – наиболее частые слова, мелькавшие в этом письме.

Это было большим ударом для фру Друссе. К тому же нет Вольбека, чтобы утешить ее. Она рыдала, выражение ее лица стало еще более страдальческим и разочарованным.

– Я всегда живу для других, – сказала она мне однажды. – В ответ же получаю одну неблагодарность. Но я избрала путь страданий и чувствую, что очищаюсь.

Мы повстречались на скрещении улиц Скиндергаде и Гамле Торв, и она произнесла эти скорбные слова так громко, что вызвала немалое удивление прохожих. Сказала и раскинула руки в стороны, словно готовясь к распятию.

Потрясающее изменение, произошедшее с Брандом, заключалось в том, что он стал трезвенником.

Некоторые, потеряв пристрастие к спиртному, спокойно помалкивают об этом. Но Бранд не из тех, что молчат. Он тебе не прочие. Он должен всему миру поведать, что больше не употребляет даже пива. Разрешив фюнской прессе проинтервьюировать себя, он обрушился градом жестоких слов на пьянство, в котором погрязла столица.

Как может человек работать, когда его мозг притуплен и затуманен алкоголем? Как может человек творить и дарить человечеству прекрасное, когда сам превратился в свинью? Вот что он хотел бы спросить.

Он-то теперь чист! Духовно и телесно здоров! Другие датские художники по-прежнему пребывают в грязи. Нет, он не собирается упрекать их, но и не презирать не может. Глубоко сочувствует, но слабо верит в их спасение.

На вопрос корреспондента, что он думает о современном датском искусстве, Бранд заявил: такового вообще не существует. Следует набраться мужества и прямо поглядеть в глаза горькой правде.

Все прежние друзья Бранда – не что иное, как люди, потерявшие себя. Пропойцы и свиньи. Они растрачивают свое время на выпивку и интриги. Попойки и мелкое политиканство занимает их души. Никакого почтения к труду. Никакого благоговения перед искусством. Никакого уважения к традициям.