Текст книги "Пропавший чиновник. Загубленная весна. Мёртвый человек"

Автор книги: Ханс Шерфиг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Но однажды дело кончилось плохо, и он умер. Случилось это тихим погожим вечером в начале июня. На набережной Лангелиние уже цвели кусты сирени и акации. Около половины восьмого он вышел из дому на улице Классенгаде, где он жил, чтобы совершить свой обычный моцион по Лангелиние. В половине девятого жена всегда подавала ему чай. Но в этот вечер он не вернулся домой к чаю. Ему не пришлось больше увидеть жену. В последний раз он спустился по лестнице, не подозревая, что ему никогда больше не придется считать кафельные плитки на стенах и вдыхать неповторимые запахи родного дома.

Было тепло, однако еще не настолько, чтобы он отважился выйти без пальто. Но теплый шарф он оставил дома. У яхт-клуба он сел на свою излюбленную скамью и стал смотреть на море и людей, прогуливавшихся по набережной. Он знал в лицо большинство обитателей Эстербро и помнил, кто они и чем занимаются.

На воде пестрели яхты, флаги, вымпелы, гоночные лодки и катера. А по набережной прогуливались девушки и коротких летних платьях, открывавших их стройные ноги. Он смотрел на девушек сквозь очки в золотой оправе и думал, что в такой легкой одежде не мудрено простудиться. Видно, люди никогда не научатся уму-разуму. Смотрел он и на гребцов в длинных узких лодочках, по команде рулевого налегавших на весла. Полуголые, волосатые. «Ну, разве не безумие в такое время года заниматься греблей на море, раздевшись чуть не догола? Не миновать им воспаления легких. Так рисковать жизнью!» Он не подозревал, что его собственная жизнь оборвется через несколько часов.

С досадой смотрел он на маленькие катера, которые тарахтели, удаляясь от берега по синей морской глади. «Сразу видно, что они недопустимо перегружены. И, уж конечно, на всех пассажиров не хватит спасательных поясов. Ведь это же просто безобразие! Вот когда несчастье случится, здесь понастроят всяких спасательных станций. А пока никто и в ус не дует. У нас всегда так».

Ему показалось, что у воды становится свежо. Он даже пожалел, что не надел шерстяного шарфа. Он откашлялся и вынул из кармана маленькую овальную жестяную коробочку с леденцами. Выбрал хорошенькую, ровную, квадратную конфетку и сунул ее в рот.

Он сразу заметил, что у конфеты горьковатый привкус. Но у леденцов бывает иногда вначале такой привкус, а потом он проходит. Он принялся энергично сосать конфету, перевернул ее языком и, наконец, разгрыз, хотя вообще никогда не разгрызал леденцов. Этот поступок привел к роковым последствиям. Горечь во рту усилилась. У конфеты оказался металлический привкус, точно он взял в рот не леденец, а жестяную коробку. Тогда он решил пожертвовать конфетой, выплюнул ее и взял другую, которая на вкус была самой обыкновенной.

У него начался легкий озноб, и он поднялся, собираясь уйти. Но тут ему стало не по себе. Холодная дрожь. Тошнота. Второй леденец теперь тоже стал горчить, и его тоже пришлось выплюнуть. На лбу у пожилого человека выступил холодный пот, в животе появились рези. Очки запотели, и вся Лангслиние подернулась туманом. Гавань и набережная, изгородь из терновника и кусты сирени, флаги, велосипеды и гребцы – все завертелось колесом. Он схватился рукой за дерево. Люди смотрели на прилично одетого господина в золотых очках, с бородкой клинышком и удивлялись, где он ухитрился так напиться. Собралась толпа. Появился полицейский в белых перчатках.

– В чем дело? Идите-ка лучше домой да проспитесь!

Но тут полицейский понял, что человек не пьян, а болен.

–      Я живу на Классенгаде... дом сорок четыре... Мне надо домой...

Но домой он так и не вернулся. На губах у него выступила пена, начались судороги. Полицейский подхватил умирающего под руки и послал одного из зевак вызвать «Скорую помощь».

–      Эго леденец... По-моему, леденец... он был горький, – твердил больной в карете «Скорой помощи».

Полицейский обратил внимание на эти слова и упомянул их в донесении.

Пожилого человека в золотых очках привезли в городскую больницу, где немного погодя он скончался. Последними внятными словами умирающего была какая-то жалоба на леденцы и фраза: «Agnosco fortunam Carthaginis», которую врач, сведущий в латыни, перевел следующим образом: «Теперь я познал судьбу Карфагена».

Глава 2

В кармане умершего нашли документы, из которых следовало, что покойный – лектор⁹ К. Бломме, шестидесяти трех лет, проживающий по улице Классенгаде 44. Полиция уведомила его жену о несчастье, а затем были проделаны все формальности, обязательные в подобных случаях.

Врачи констатировали, что смерть наступила от отравления, вызванного каким-то алкалоидом, который воздействовал на моторные центры нервной системы, что привело к параличу. В результате полного поражения дыхательных мышц наступила смерть от удушья.

При вскрытии в желудке умершего был обнаружен стрихнин. Ввиду необычных обстоятельств дела им заинтересовалась уголовная полиция. Началось расследование. Вспомнили слова Бломме о леденцах. В кармане пиджаки покойного нашли жестяную овальную коробочку с оставшимися там леденцами. Ее открыли с помощью стерильных инструментов. Осторожные руки в резиновых перчатках рассортировали леденцы. Жестяная коробочка, крышка и каждая конфета были подвергнуты тщательному химическому анализу, изучены под микроскопом, просвечены рентгеновскими лучами. Но ни в одном из леденцов стрихнина найдено не было. Спектральный анализ коробочки и леденцов тоже не дал никаких результатов.

Удалось установить, где лектор Бломме купил злосчастные леденцы, или солодовые драже, как их именуют официально. Весь магазин перерыли снизу доверху. Хозяина и продавщицу подвергли чуть ли не химическому анализу. Ни следа стрихнина. Расследование продолжалось на конфетной фабрике, на фабрике жестяных изделий и потом пошло по самым невероятным каналам, но стрихнина так и не обнаружили.

Не оказалось стрихнина и на квартире лектора Бломме. Судя по всему, покойный никогда не интересовался ядами, разве что о них упоминалось в истории римских цезарей. Его книжная полка была заставлена произведениями Светония, Тацита, Ювенала, Петрония, и безобидный лектор имел возможность наслаждаться чтением рассказов о чудовищных злодеяниях на языке, которого не понимала его семья.

Маленький кроткий человек в золотых очках, с бородкой клинышком. Скромный, непритязательный, привыкший к размеренному образу жизни. Человек, получивший классическое образование: в его квартире стояло много копий античных статуй. По воскресеньям он ходил с семьей в Музей искусств и объяснял жене и дочерям, кого изображают гипсовые бюсты. Вечером он любил пройтись по Лангелиние. Он добросовестно преподавал своим ученикам латинскую грамматику. Он тщательно оберегал свое хилое здоровье. Его единственной слабостью было пристрастие к леденцам. Вечерами он сидел в своей комнатушке па улице Классенгаде и читал по-латыни римских историков. Латинский язык открывал перед ним совершенно особый мир. Мир Калигулы, Нерона, Мессалины. Мир интриг, отравлений и чудовищных пороков.

Но стрихнина он в квартире не хранил. Не было никаких оснований предполагать, что лектор сам положил яд в один из леденцов или вообще намеревался покончить с собой. И никого нельзя было заподозрить в покушении на его жизнь.

Вдова оплакивала его смерть. Три взрослые дочери тоже. Коллеги и знакомые выражали искреннее соболезнование. У покойного не было долгов. У него не было тайных любовных связей или разорительных пороков. Он не таил честолюбивых замыслов. Ему не грозили ни шантаж, ни денежные вымогательства, ни ростовщики.

Его смерть на Лангелиние была загадочна и необъяснима. Самое тщательное полицейское расследование не пролило на нее свет. И тело лектора Бломме было предано земле.

Глава 3

Через много лет после смерти лектора Бломме в одном из копенгагенских домов собралась группа людей. Был тихий погожий июньский вечер, кусты сирени и акации цвели точно так же, как и в то лето.

Гости поднимались по лестнице, покрытой красной дорожкой, и оставляли в прихожей пальто, шарфы и зонты. Кое-кому приходилось снимать и калоши. Погода стояла безоблачная, но эти люди берегли свое здоровье.

Большинство гостей приехали на своих машинах. Некоторые приехали на трамвае. Один пришел пешком.

Они съехались со всех концов страны, чтобы встретиться в этот летний вечер, хотя, собственно говоря, ничего не знали друг о друге. Они расстались много лет назад и сильно переменились за истекшие годы. Они обзавелись очками, животами и усами. Они полысели и поседели. Одни стали худыми и костлявыми, другие потолстели и обрюзгли.

Они изменились до неузнаваемости.

Они сердечно трясли друг другу руки, так что позвякивали запонки на манжетах. Они говорили друг другу «ты», слегка смущаясь, потому что не узнавали друг друга, и им приходилось прежде всего называть себя.

Всем им было по сорок три года. Мужчины в расцвете лет. Зрелые, опытные мужи, полные сил и энергии. Люди с солидным положением, облеченные ответственностью и властью. Занятые люди, которым дорога каждая минута. Им пришлось отложить много важных дел, чтобы встретиться в этот вечер.

Прибывшие были одеты по-праздничному. Фраки с иголочки, белоснежные манишки. Кое у кого орденские ленточки в петлицах.

Только один явился в будничном пиджаке. В потертом до блеска пиджаке с чересчур короткими рукавами и в чересчур коротких брюках. На нем был какой-то диковинный, длинный, скрученный жгутом красный галстук и чудные ботинки со стоптанными подметками. У него были длинные волосы и черная борода. Он угрюмо приветствовал остальных, близоруко разглядывая их сквозь маленькие старомодные очки. Он не был похож на других гостей. Но он попал сюда не случайно. Все настаивали, чтобы он непременно присутствовал на этой встрече. И его встретили дружелюбно и сердечно, всячески оберегая от возможных оскорблений со стороны лакеев.

Гостиная была обита розовым штофом. Золоченые бра разливали бронзовый свет. Убранство гостиной сочетало домашний уют со светской изысканностью.

В соседней комнате стоял накрытый стол, украшенный свечами, цветами, Даннеброгом и искусно сложенными салфетками. Метрдотель кружил вокруг стола, проверяя, все ли в порядке.

Собравшиеся угощали друг друга сигарами и стряхивали пепел в затейливые фарфоровые и фаянсовые пепельницы, расписанные библейскими сюжетами. Они смеялись, вспоминая старые времена и старые проказы, и говорили на том особом жаргоне, который, точно язык масонов, понятен только посвященным.

Члены юбилейного комитета все время хлопотали, обходили собравшихся с подписными листами и время от времени бросались встречать новых гостей.

Наконец все были в сборе. Девятнадцать человек. Адвокаты, врачи, ученые, дельцы, педагоги, судья, священник, офицер.

И среди них убийца. Человек, который много лет тому назад положил яд в леденец лектора Бломме.

Глава 4

В больнице начинается утренний обход. Торжественная церемония смотра, которая повторяется изо дня в день с удивительной точностью.

Главный врач, окруженный своим штабом, делает первый шаг вперед, и вся процессия трогается следом за ним по коридорам больницы. От отделения к отделению несутся звонки, предупреждающие о начале смотра, чтобы к торжественной минуте все были в полной боевой готовности.

Сестры в отглаженных халатах стоят навытяжку. Молодые практиканты-фельдшера замерли по стойке «смирно». Лежачие больные силятся вытянуть руки по швам. Простыни расправлены, коврики выровнены в одну линию. Нигде ни морщинки, все соответствует инструкции. В эти минуты ни один пациент не смеет заикнуться о судне. Крепись, пока не кончится смотр. Умирать в торжественный час обхода больным также строжайше запрещено.

Лицо главного врача преисполнено спокойствия и достоинства. В бытность свою молодым кандидатом, он тщательно изучал выражение лица своего предшественника и знает, что молодые кандидаты, участвующие в теперешних смотрах, тоже, не отрываясь, следят за ним. Одну руку он держит в кармане халата, другой делает едва заметные движения, которым внимают и повинуются сестры и весь вышколенный персонал.

Ни один больной не смеет обращаться непосредственно к главному врачу. Вопросы и ответы передаются промежуточными инстанциями. Это приводит к недоразумениям, но любая попытка их исправить считается величайшей бестактностью.

Фамилия главного врача Торсен. Однако главного врача не подобает называть по фамилии. Воспитанные пациенты знают, что его нельзя называть также «господин доктор», или просто «доктор», и вообще обращаться к нему во втором лице. В разговоре с главным врачом местоимение «вы» исключается. Обращаетесь ли вы к нему самому или упоминаете о нем, вы должны титуловать его не иначе, как «господин главный врач». Нарушение этикета может привести к очень неприятным последствиям.

Закончив обход, главный врач покидает больницу. Гипноз в палатах рассеивается. Не в силах больше крепиться, желудочные больные лихорадочно дергают звонки, и практиканты мечутся, подавая судна.

Но трудовой день главного врача еще не окончен. Машина мчит доктора Торсена в частную клинику, где его ждут другие пациенты. У них те же недуги, что и у больничных пациентов. Лечат их теми же лекарствами. Но этикет и формы обращения здесь другие. Тут допускается местоимение «вы». И лицо главного врача становится более приветливым, словно он разговаривает с людьми своего круга.

День главного врача Торсена насыщен до отказа. Он еще и профессор, он читает лекции студентам. Ему не подобает проявлять признаков усталости. Он должен читать живо, сдабривая науку анекдотами, и студенты внимательно слушают его, встречая каждую остроту угодливыми смешками.

Кроме того, главный врач ведет еще и частную практику, которая требует времени, терпения, длительных бесед и большого такта. Тут у него появляется совсем особое выражение лица. «Самое важное – доверие к врачу», – заявил в одном из интервью профессор Торсен. Порой бывает очень полезно, взяв пациента за руки, заглянуть ему в глаза сочувственным, проникновенным взглядом. Ведь врач – это друг, которому можно излить душу. Исповедник, которому можно довериться.

Наконец, общественная деятельность и почетные обязанности. Заседания, конгрессы, лекции, Союз врачей, редактирование еженедельника, газетная полемика и прочее и прочее. Кроме того, у врача есть еще и личная жизнь: жена, дети, знакомые.

Быть может, и одна только деятельность главного врача могла бы целиком заполнить человеческую жизнь. Быть может, профессору Торсену суждена безвременная смерть от переутомления. Но все его обязанности совершенно добровольны. В них – залог его успеха и богатства. Профессор считается знаменитостью. Коллеги восхищаются им и завидуют ему.

Он еще молод. Ему сорок три года. Он один из девятнадцати участников торжества, встретившихся в июньский вечер.

В этот тихий погожий летний вечер на набережной Лангелиние цветут кусты сирени и акации, как много лет назад, когда в больницу был доставлен пожилой учитель, который умер, потому что проглотил отравленный леденец.

Глава 5

Насильника и альфонса приговорили к пяти годам тюрьмы. Этот тупой наглец заявил, что его устраивает приговор, и отвесил дрожащему судье преувеличенно вежливый поклон. Репортеры не преминули потом отметить, что, когда преступника выводили из зала суда, он развязно улыбался публике. Напомаженный, рыхлый субъект в пиджаке с подложенными плечами.

–      Поистине преступный тип, – говорит секретарю судья Эллерстрем.

Судье Эллерстрему сорок три года. Он очень высокий, длиннолицый, со светлыми, зачесанными кверху волосами и маленькими усиками.

Судья отмеряет сроки наказания, сообразуясь с уголовным кодексом, и диктует приговоры слабым, неуверенным голосом. Его длинные пальцы нервно теребят карандаш. Он никогда не знает, куда девать руки. Но ногтей он больше не грызет. От этого его отучила мать.

–      Теперь ты судья и должен избавиться от этой безобразной привычки, – сказала она. – Недоставало еще, чтобы судья кусал ногти во время процесса! Что подумают преступники?

Судья проявил силу воли и, следуя материнским наставлениям, поборол дурную привычку.

Мать Эллерстрема занимает большую квартиру в районе Восточного вокзала. Она развелась с мужем, когда Эдвард Эллерстрем еще ходил в матросской курточке и коротких носочках. Сын остался у матери. Он и теперь не расстается с ней. Мать холит и лелеет его, оберегая от дурного влияния. Она трогательно печется о его здоровье н благополучии: «Теперь пора обедать, а теперь время отдохнуть, я приготовила тебе чистое белье и носовой платок».

Мать с сыном связывает трогательная любовь. Прохожие провожают их благосклонными взглядами, когда они совершают вечернюю прогулку по набережной Лангелиние. Фру Эллерстрем – тучная маленькая женщина, и сын слегка наклоняется вперед, чтобы ей удобней было опираться на его руку.

Судья рассказывает матери об очередном судебном заседании и о странных личностях, которых ему приходится наблюдать по другую сторону барьера. Вроде сегодняшнего альфонса и насильника. Страшный тип. Такой на все способен.

– Какой ужас! – говорит мать. – Только бы кто-нибудь из них не набросился на тебя. Умоляю тебя, Эдвард, будь осторожен! Не подходи к ним слишком близко!

– Не волнуйся, мама. Между нами барьер. И полицейские. Я в полной безопасности. Впрочем, мне рассказывали, что однажды преступник напал на судью зале заседаний.

Но Эдвард не из тех, кого можно запугать, и фру Эллерстрем восхищается мужеством сына и трепещет от страха при мысли об опасностях, сопряженных с его должностью. А он поддразнивает ее, расписывая, на что способен преступник.

Быть может, Эдварду Эллерстрему трудно понять, что такое альфонс. Но зато у него есть диплом, и он знает законы. Семь лет подряд он слушал лекции на юридическом факультете. Репетиторы натренировали его память и выучили его разнообразным мнемоническим приемам. Он прекрасно знает, какое наказание полагается альфонсу и насильнику, а если он и забудет, то у него всегда под рукой уголовный кодекс.

Эллерстрем посылает проституток в тюрьмы и исправительные заведения. Он выносит приговоры ворам и бандитам. Не потребуете же вы от судьи, чтобы он влез в шкуру бандита?

Но фру Эллерстрем все-таки огорчается, что ее мальчику приходится постоянно сталкиваться со всякими гнусностями. Ведь его с детства окружали только порядочные и благородные люди.

Фру Эллерстрем невдомек, о чем приходится читать ее мальчику в «Ведомостях верховного суда». И тем более ей невдомек, какие странные книги читает он тайком по ночам в постели. Он забирается с головой под перину и читает их при свете карманного фонарика, чтобы мать не заметила света и не застала его врасплох.

Эллерстрему сорок три года, и сегодня вечером он должен встретиться со своими сверстниками.

Горничная положила на кровать накрахмаленную манишку. Фру Эллерстрем повязывает сыну галстук. Ему приходится наклониться, чтобы мать могла дотянуться до его шеи.

–      Ой, щекотно! – фыркает он.

–      Но я же должна поправить воротничок! – говорит мать.

Небрежно завязанный галстук придает молодому человеку неопрятный вид.

–      Ты хорошо вымыл шею? Вот чистый носовой платок! Смотри, не задерживайся слишком поздно. Завтра в девять тебе уже надо быть в суде. Ты ведь знаешь, что должен хорошо выспаться. Иначе у тебя опять разболится голова.

Фру Эллерстрем смачивает одеколоном чистый носовой платок сына.

– Вот твои ботинки. Горничная их почистила. Боже мой, ты, кажется, о них забыл и так и ушел бы в шлепанцах. А ключ от парадного? Не остался ли он в кармане других брюк? Ну хорошо, до свидания, мой мальчик. Веселись и береги себя!

Глава 6

На шоссе выезжает стайка девушек на велосипедах. Все в одинаковых желтых блузках и зеленых галстуках. Стройные и бодрые, они мчатся вперед и напевают:

Будь отважным, бодрым, ловким...

Это МО – новая приходская корпорация, которая со временем станет опасной соперницей спортивного союза, если этот союз вообще достоин упоминания.

«МО – как прекрасно звучит само название!» – пишет в местной «Церковной газете» пастор Неррегор-Ольсен. МО – означает «Молодежный отряд». В него входят девушки, которые готовятся к конфирмации и поэтому не смеют отказать пастору, когда он уговаривает их вступить в отряд. Желтая форма стоит восемь крон. Для хусменов и сельскохозяйственных рабочих расход немалый. Поэтому родители девушек без восторга относятся к МО. Иной раз они просто отказываются платить за форму и не разрешают детям вступать в корпорацию.

Тогда к ним в гости является пасторша и наставляет их на путь истинный. Она приступает к делу откровенно, без обиняков:

– Конечно, МО – союз совершенно добровольный, но раз Анна уже записалась и дала согласие, неудобно, если она вдруг передумает. Человек должен быть хозяином своего слова, а восемь крон – не такая уж большая сумма. Впрочем, если для вас это дорого, можете платить в рассрочку.

Ну как отказать пасторше, которая так любезна и чистосердечна? Владелец спортивного магазина, где продаются желтые блузы, ее зять. Вполне понятно, что она хлопочет о процветании его торговли.

У МО есть своя колонка в «Церковной газете», где печатаются сообщения о собраниях отряда, о кружке кройки и шитья, о базарах, пикниках, летних лагерях и вечерах в великолепной старинной усадьбе священника, где подаются корпоративный кофе и корпоративные баранки. Родителям каждый раз приходится посылать с девушками пастору немного кофе в зернах и домашней сдобы. Гости всего не съедят, но в пасторском хозяйстве ничто не пропадает. Так восславим же господа нашего. Благослови, боже, наш отряд!

С появлением нового пастора в приход проникли новые веяния. Дух инициативы и предприимчивости. По воскресеньям члены МО устраивают шествие к одной из трех церквей. Приятно смотреть, как молодежь марширует к храму божьему. Подтянутые, пышущие здоровьем, они входят и рассаживаются на скамьях рядом с пожилыми прихожанами.

Конечно, без борьбы дело не обходится. Равнодушие. Непонимание. А кое-где и просто сопротивление. Но пастор уверен в успехе. Именитые прихожане поддерживают его нововведения. Помещики и богатые крестьяне пожертвовали чуть ли не по десяти крон на «Церковную газету», и двери их домов всегда открыты для пастора Неррегор-Ольсена.

Сам пастор Неррегор-Ольсен тоже гостеприимный хозяин. Комнат в доме много, есть где принять гостей. Да и средств на это хватает. Жена принесла пастору хорошее приданое. Он может жить на широкую ногу, как приличествует людям его круга.

В пасторской усадьбе собираются не только члены МО, которые проводят свой досуг в песнопениях, молитвах и гимнастических упражнениях под музыку. Не только дамы, состоящие в кружке кройки и шитья, заполняют гостиную пасторского дома, вознося хвалу господу или распивая кофе с принесенными из дома кренделями. Здесь собирается иной раз куда более избранное общество. У пастора бывают превосходные званые обеды, на которые съезжается в сверкающих автомобилях вся приходская знать. Пасторские приемы славятся отменным угощением, подогретым красным вином, старым хересом, крепкими сигарами и изысканной беседой.

Пастор Неррегор-Ольсен – священник современного склада. Не чета допотопным священнослужителям в круглых шапочках, с длинными прокуренными трубками и душеспасительными речами. Это статный и бравый мужчина, талантливый организатор, полный энергии и предприимчивости в духе времени.

Дом пастора прекрасно обставлен: все отвечает требованиям вкуса и современного комфорта. Горничная в черной юбке, белой наколке и белом переднике. В тоне хозяев – сдержанная благовоспитанность, которая сразу ставит на место навязчивых плебеев.

Пастору Неррегор-Ольсену сорок три года.

– Пожалуй, вечером, когда поеду в город, надену добрую старую студенческую шапочку, – говорит пастор и достает шапочку с книжного шкафа.

Пастор надевает ее, когда совершает прогулки по окрестностям пешком или на велосипеде. Она придает ему молодцеватый, бодрый вид. Впрочем, пастор еще молод. И вдобавок спортсмен. Право же, священнику совсем не обязательно быть рохлей.

Натянув шапочку на голову, пастор запевает громким, звучным голосом, который отдается во всех комнатах большого дома:

Во храме мудрости студент живет, забот не зная —

тра-ла-ла-ла-ла...

–      Да ведь шапка вся в пыли, надо ее сначала почистить, – говорит пасторша и зовет горничную.

А пастор продолжает петь:

Den Burschenhut bedeckt der Staub...¹⁰

Дом-дом, дом-дом, домме!

О jerum, jerum, jerum, о quae mutatio rerum!¹¹

Жена смеется:

–      Шалун!

Дети тоже смеются. А отец продолжает:

Коль ты воистину студент...

– Ты и в самом деле настоящий студент, – замечает жена.

– Надеюсь, – говорит пастор. – Эх, приятно повидать старых друзей! Я от всей души радуюсь предстоящей встрече!

Пастор надевает фрак, лакированные ботинки и, выбрав в саду розу, втыкает ее в петлицу. Потом, напевая, заводит машину и катит из своего отдаленного прихода на встречу друзей в Копенгаген.

Глава 7

В университетской столовой в переулке Студиестреде сидит человек по имени Микаэль Могенсен.

Он сидит здесь уже двадцать пять лет. У него постоянное место в углу у стойки, где разливают кофе. Через окно, выходящее в переулок Санкт-Педерстреде, ему всегда видны часы на церковной башне, которые подтверждают, что в окружающем мире время по-прежнему течет своим чередом.

Все новые группы студентов приходят в столовую пить кофе и есть бутерброды. Они смотрят на Микаэля Могенсена даже с некоторым почтением и никогда не занимают его места в углу у стойки. Студенты сдают выпускные экзамены, на их место приходят другие, пьют кофе и едят бутерброды. Но никто не представляет себе столовую без Микаэля Могенсена. Он местный старейшина. Быть может, когда-то и он посещал университет. Перед ним до сих пор всегда лежит стопка книг. Но никто не видел его на лекциях. У него длинные волосы, черная борода и маленькие старомодные очки в металлической оправе. От всей его фигуры веет спокойным достоинством.

Каждой осенью появляются новые студенты, а старые исчезают. Облик завсегдатаев столовой меняется.

Один только Микаэль Могенсен по-прежнему восседает на своем месте в углу у окна. Всегда одинаковый, как бы забытый временем. Он пьет кофе и следит за стрелками часов на церковной башне.

Разумеется, ночует он где-то в другом месте. Но жизнь его протекает в столовой, и если бы кто-нибудь вздумал встретиться с ним, он должен был бы искать его именно здесь.

И вот кому-то действительно понадобилось увидеть Могенсена.

Однажды в полдень в столовой появились два господина с портфелями, члены некоего комитета. Они приблизились к столику Микаэля Могенсена.

–      Столик занят, господа, – заявил Могенсен. – Я люблю пить кофе в одиночестве и желал бы быть избавленным от необходимости слушать болтовню, а может быть, и чавканье посторонних людей.

–      Да мы же не посторонние, Могенсен! Неужели ты нас не узнаешь?

Могенсен близоруко взглянул па посетителей сквозь свои маленькие очки.

–      Не имею удовольствия, господа. Не припоминаю также, чтобы я имел честь пить с вами на брудершафт, и поэтому, если мои собеседники настаивают на продолжении беседы, предпочитаю, чтобы они употребляли при обращении форму второго лица множественного числа, принятую у благовоспитанных людей.

Посетители рассмеялись.

–      Ты все тот же! Такой же чудак! Неужто ты нас и вправду не узнаешь? Это Горн – Гаральд Горн. А я Кнуд Иоргенсен.

–      Ах, вот что! – сказал Могенсен. – Ну что ж, прошу садиться. Вас нелегко узнать, господа! Обзавелись животиком, Иоргенсен? А знаменитый литератор потерял свою шевелюру? Я иногда читаю ваши статейки в «Моргенбладет», Горн. Слабовато. На уровне сочинений первого ученика. Но старательно, ничего не скажешь...

Посетители рассмеялись. Смех покрасневшего Гаральда Горна прозвучал несколько принужденно.

–      А на каком поприще подвизаешься ты, Иоргенсен? Судя по размерам живота, трудом себя не изнуряешь?

–      Управляю государством, – ответил Йоргенсен. – Занимаю скромную должность начальника одного из отделов Министерства внутренних дел.

–      Что ж, это тебе как раз по плечу, не то что Горну, литературная деятельность! Мне случилось как-то перелистать вашу докторскую диссертацию, Горн, – «Наречия в «Посланиях» Хольберга»¹². Увлекательная тема. Весьма важная и животрепещущая.

–      Надеюсь, что моя диссертация принесет некоторую пользу, если мне удалось в ней доказать истинно датский характер творчества Хольберга, – ответил Горн.

–      Разумеется. Не щадя живота своего, отстоим во славу божию датский дух хольберговских наречий! История нашей литературы, несомненно, улучшится, если сохранит свою национальную чистоту! Полагаю, что поборнику национальной литературы платят больше, нежели начальнику отдела?

–      Еще бы! – ответил начальник отдела.

–      А может, ты разрешишь поборнику национальной литературы предложить тебе чашку кофе или кружку пива? – примирительно спросил Горн.

–      Спасибо. Лучше кофе.

–      С пирожным?

–      Спасибо. С бисквитным. Еще лучше так называемую «медаль». Она круглая, с кремом, а сверху квадратный кусочек мармелада. Впрочем, он раз от разу становится меньше.

–      Знаешь ли ты, Могенсен, что нынче исполняется двадцать пять лет, как ты сидишь на этом стуле?

–      Спасибо, мне это известно.

Могенсен посмотрел на часы церкви Святого Петра, которые много лет отмеряли для него время. Он рассчитывал просидеть на этом стуле еще по крайней мере лет двадцать пять. Могенсен не подозревал, что четыре года спустя ему предстоит умереть необычной и страшной смертью. Но это уже другая история.

–      В общем ты в этом году юбиляр, – продолжал Иоргенсен. – Да и все мы юбиляры. Поэтому-то мы и пришли. Мы решили торжественно отпраздновать двадцатипятилетие со дня сдачи экзаменов на аттестат зрелости. Будет очень досадно, если ты не захочешь принять участие в торжестве.

–      Экзамен на аттестат зрелости не кажется мне событием, заслуживающим, чтобы его отмечали торжественным празднеством. А школьные воспоминания тем более не доставляют мне ни малейшего удовольствия.

–      Гм... да, но, видишь ли, если бы не экзамен на аттестат зрелости, ты не попал бы в эту столовую. А потом разве тебе не хочется встретить своих одноклассников и посмотреть, какими они стали?

–      Полагаю, что это весьма печальное зрелище.

–      Ну, не упрямься же, Могенсен. Мы очень хотим, чтобы ты присутствовал на юбилее. Кроме того, тебе представится отличный случай излить свою желчь.

Могенсен воткнул ложку в пирожное и задумчиво положил в рот квадратный кусочек мармелада.