Текст книги "Пропавший чиновник. Загубленная весна. Мёртвый человек"

Автор книги: Ханс Шерфиг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

–      Много ли покупал Могенсен пива или других напитков в вашем баре?

–      Он никогда ничего не брал. Это случилось только раз, перед самым его исчезновением. Чего он только не накупил в тот вечер! Пиво, водку, портвейн – целые батареи. А потом он устроил попойку в своей комнате, которую снимал у фру Меллер. Обычно же Могенсен покупал у меня только газеты. Он и не курил совсем. А как вы полагаете, что могло с ним приключиться? Вы думаете, это он взорвался на воздух на полигоне?

Ему не ответили. Полиция не гадает на кофейной гуще.

Фру Меллер показала сыщику комнату, которую снимал у нее Могенсен. Все в ней осталось в том виде, в каком оставил ее злополучный жилец.

–      Да, здесь тесновато! – сказал сыщик.

–      Тесновато? Что вы хотите этим сказать? Это за пятнадцать-то крон, которые он даже не уплатил мне! А за его свинский образ жизни я не в ответе. Он ни за что не позволял убирать здесь. Однажды, когда я как-то пришла вымыть пол, Могенсен заявил: «Запрещаю вам, фру Меллер, самовольно вмешиваться в мою частную жизнь. Свою страсть к уборке вы можете удовлетворять сколько угодно у себя внизу. Я же попрошу оставить меня раз и навсегда в покое».

–      Здесь даже и настоящей двери нет. Сквозь это решето любому постороннему все видно! – заметил сыщик.

–      А вы что же хотите – за пятнадцать крон жить в роскоши?

–      Что вы, что вы, конечно, нет. А мебели у него никакой не было? Где он спал?

–      Комнату он снял без мебели. Я здесь ничего не трогала и не хочу за это отвечать. Могенсен спал на полу и подстилал под себя газеты. Портфель служил ему подушкой. Когда я поднималась с кухонной лампой на чердак, я не раз видела, что он так лежит. Через дверные щели все видно.

Полицейский чиновник обвел взглядом помещение. Одного унылого вида этой конуры достаточно было, чтобы навести на мысль о самоубийстве. Потолок нависал так низко, что здесь даже при желании нельзя было бы повеситься.

–      Ну, знаете, вон тот угол с примусом выглядит прямо-таки угрожающе в пожарном отношении. Вы не соблюдаете установленных правил.

–      Я за это не отвечаю. Я его предупреждала. «Если эта дрянь взорвется, – говорила я ему, – вы весь дом спалите». Но в комнате напротив дело обстоит еще похуже. Там спят ребята Ольсенов, и на ночь родители дают им с собой зажженную керосиновую лампу, так как дети боятся спать в темноте. Вот это действительно беззаконие. Сотни раз я повторяла это фру Ольсен. А что проку? «Ах, сойдет и так! – отвечает она. – Ведь еще ничего страшного не случилось!» – «Но когда-нибудь может случиться!» – говорю я ей.

–      Могенсен сам готовил себе еду?

–      Нет, только кипятил чай. Он без конца пил чай. Чудо, что он не испортил себе желудок.

–      Где он столовался?

–      Чаще всего на улице Клеркегаде. В общедоступной столовой. Но он постоянно жаловался, что в пище, которой там кормят, совершенно нет витаминов. Гораздо больше он любил бывать в одном хорошем кафе в центре города. Называется оно «Фидус».

–      Ну, это кафе я знаю!

–      Не понимаю только: как он мог позволять себе такую роскошь? Для меня всегда было загадкой: на какие средства он жил? Он не пользовался никакими видами вспомоществования. И я никогда не слышала, чтобы он где-нибудь служил. Но иногда у него водились довольно значительные суммы.

–      Здесь нет никакого платья. Что же, уходя, он взял с собой какой-нибудь багаж?

–      Нет. У Могенсена не было ничего, кроме того, что он носил на себе.

–      Да, но было ли у него... ну, скажем, белье?

–      Нет, не было. Я же вам сказала, что не прикасалась к его вещам. Как только Могенсен снашивал носки, – он попросту выбрасывал их. Не носил он также и верхних рубашек. Время от времени он покупал себе целлулоидный или бумажный воротничок. Носил, пока не порвется, и потом выбрасывал.

Сыщик порылся в огромной груде газет. В ней действительно попалось несколько разрозненных номеров «Таймса». В самом низу оказалось несколько годовых комплектов журнала «Луи де Мулэн Ревю».

Сыщик посмотрел также и книги, сваленные в одном из углов. Чего только не было в библиотеке Могенсена! Сверху лежал труд полковника Бека о Наполеоне. Под ним – несколько выпусков Рокамболя. Стихи Шелли. «Три мушкетера». Детективный роман Жана Тюлипа по-французски. «Пять недель на воздушном шаре» Жюля Верна. «Библия анархиста». Третий том «Истории Англии» Голдсмита. Наконец, несколько книг, взятых из Королевской библиотеки: Мак Хувенс «About aerolit»⁴, Койле «Nitro-Gelatine»⁵. И толстый том Бэкмана «Die Explosivstoffe».

Значит, Микаэль Могенсен тоже интересовался взрывчатыми веществами.

Глава 13

Газеты уделяли значительно меньше внимания исчезновению Микаэля Могенсена, чем Амстеда.

Но ведь Могенсен – тоже человек. И поэтому полиция была обязана заниматься его исчезновением столько же, сколько исчезновением чиновника из военного министерства. Да и кто знает, может быть, между этими двумя происшествиями тау или иначе была какая-то внутренняя связь!

Вещи в каморке Могенсена были так же тщательно перерыты и осмотрены, как и бумаги господина Амстеда. Каждую старую газету вертели и перевертывали на все лады. Книги перелистали одну за другой в поисках каких-нибудь пометок или записей.

Могенсен не умел сохранять свои вещи в таком порядке, как Амстед. У него не было стенных шкафов для всякого рода бумаг и сувениров. Не было у него и выдвижных ящиков для хранения страховых полисов, выигрышных билетов и чековых книжек. Не было платяных шкафов, вероятно потому, что единственное его платье, кстати довольно поношенное, всегда было на нем.

Жилет и какой-то старый целлулоидный воротничок – вот и все, что полиции удалось обнаружить в комнате Могенсена. Жилет был очень грязный. Сыщик взял его двумя пальцами и осмотрел карманы. Но там было пусто. Зато оказалось, что он сшит из уже знакомой нам серой шерстяной ткани, крученной в две нитки.

–      Это жилет от костюма, который носил Могенсен?

–      Да, – ответила фру Меллер. – Он ходил именно в таком сером костюме. И еще в длинном потрепанном пальто.

И вот при ближайшем рассмотрении выяснилось, что оставленный Могенсеном грязный жилет сшит из высококачественного сукна той самой английской фирмы, чья продукция распространяется в Дании через портного Хольма. Это знаменательно!

Однако портной Хольм не знает Могенсена. Могенсена нет в числе его заказчиков. В его картотеке вообще нет никакого Могенсена. Сукно фирмы «Chestertown-Deverill» не так уж дешево. Такой материал – не по карману бедняку вроде Могенсена.

Впрочем, Могенсен мог купить и подержанный костюм. Или получить его в подарок.

У фру Амстед справились, был ли среди знакомых ее мужа некто по фамилии Могенсен?

–      Нет, – сказала вдова Амстеда. – Я никогда не слыхала такой фамилии.

Ну, значит, и муж ее не знал этого человека. Ведь у мужа не было от нее никаких секретов. И он не заводил знакомств на стороне. В этом госпожа Амстед совершенно уверена.

Однако ей не известно, что в одном из шкафов ее мужа среди старых сувениров есть и фотография Могенсена.

Правда, она знает, что там лежит фотография нескольких школьных товарищей Амстеда. Она наклеена на толстый белый картон; группа мальчуганов, снятых на фоне старой липы во дворе школы, окружила учителя. И фру Амстед знает, что хорошенький мальчик в верхнем ряду справа – ее супруг. Что же касается Могенсена, то, став взрослым, он начал носить бороду и усы. И поэтому самый наблюдательный сыщик и даже собственная жена не могли бы признать его в мальчугане, который, точно морская сирена, разлегся на переднем плане. На нем матросский костюм и белые носки. Премилый и прехорошенький мальчик. Только смотрит он немного растерянно – верно потому, что фотограф заставил его принять эту идиотскую позу. Он такой чистенький, с гладко причесанными волосами. Ни малейшего сходства с грязным и бородатым чудаком с Розенгаде! А между тем это он.

Немало прошло времени, прежде чем полиции удалось установить, что Теодор Амстед и Микаэль Могенсен – школьные товарищи. Собственно, это выяснилось благодаря случайному телефонному звонку одного старого учителя, который узнал об их исчезновении из газет.

Однако некоторые обстоятельства сразу же обратили на себя внимание полиции. Например, интерес обоих пропавших без вести к книгам о взрывчатых веществах. Или старый жилет из прекрасного сукна фирмы «Chestertown-Deverill», которому отдавал предпочтение и господин Амстед.

Нелегко оказалось разыскать и допросить участников последней пирушки, устроенной Микаэлем Могенсеном в квартире фру Меллер. Почти все они были не в ладах с полицией, и их редко случалось застать дома. Но даже когда это случалось, склонить их на откровенность было довольно трудно. Многим из них уже не раз доводилось беседовать с полицией, и они всегда умели увильнуть от прямого ответа.

Сыщику удалось поговорить с грузчиком, известным на весь квартал пьяницей Петером Солдатом. Но и от него было трудно добиться толку. Фру Ольсен, продавщица мороженого, могла лишь сообщить о стычке Могенсена с фру Меллер. По ее словам, здесь было что послушать! Один грузчик, работавший поденно в порту на разгрузке гашеной извести, утверждал, что Могенсен бывал пьян. Этот грузчик, не раз ходивший в далекие рейсы и понимавший по-английски, рассказал, что в состоянии опьянения Могенсен предпочтительно пользовался английским языком – к величайшему огорчению фру Меллер, гораздо менее его способной к языкам. «I am the last humanist in Europe! – постоянно твердил он. – One of the noblest figures in our history will die with me!»⁶

Уж не означают ли эти загадочные слова, что Могенсен готовился к смерти?

Глава 14

Ввиду странных обстоятельств, при которых скончался ее супруг, фру Амстед решила похоронить его самым скромным образом. Об этом указывалось и в извещении о смерти.

При этих обстоятельствах нелегко было найти подходящие слова и для самого извещения. Раньше она думала, что, если ее муж умрет, в извещении о смерти непременно будут слова: «Мирно почил вечным сном». Но в данном случае эта формулировка явно не годилась.

Она перебрала немало штампованных образцов, прежде чем составила, наконец, удовлетворительный текст.

Мой возлюбленный супруг и нежный отец

нашего маленького сына, служащий военного министерства

ТЕОДОР АМСТЕД

безвременно и внезапно скончался.

Погребение состоится в узком семейном кругу.

Мой возлюбленный супруг и нежный отец

нашего маленького сына, служащий военного министерства

ТЕОДОР АМСТЕД

безвременно и внезапно скончался.

Погребение состоится в узком семейном кругу.

Как только институт судебной медицины закончил исследование останков покойного и выдал их вдове, гроб был поставлен в часовню на кладбище. А на квартиру покойного явился представитель магазина похоронных принадлежностей, чтобы узнать о распоряжениях, которые фру Амстед пожелает сделать насчет похорон.

Человек этот был небольшого роста, щуплый, в черных перчатках, с грустно-участливым выражением лица. Фру Амстед он очень понравился. Она видела, что он понимает ее горе и готов сделать все возможное, чтобы снять с нее бремя лишних забот.

–      Мне хотелось бы, чтобы прощание с покойным прошло в самом-самом узком кругу: Лейф, я и ближайшие родственники.

–      Да, да, разумеется. Я понимаю. А как насчет отпевания? Ведь мы и песнопения поставляем. Какие псалмы вы пожелали бы услышать?

–      О псалмах я еще как-то совсем не думала. А что полагается в таких случаях?.. Да, пожалуй, следовало бы взять вот этот: «Пока не закатится солнце, кто знает, как кончится день». Как он называется?

– «Блажен еси».

–      Вот-вот, этот самый. А потом еще: «С дальней колокольни благовест несется». Этот псалом очень красивый, его пели на похоронах моего отца. Он уже, так сказать, стал фамильной традицией. Да и супругу моему он очень правился.

–      Да, это мило. Позвольте, я запишу: «С дальней колокольни благовест несется»... Еще какой?

–      А этого разве недостаточно?

–      Полагается обычно не меньше трех. Так принято. Какого мнения фру насчет «О, как прекрасна земля!»? Он исполняется при выносе гроба. Его охотно берут.

–      Что ж, под конец это не плохо. Но трех псалмов, по-моему, хватит. Это так торжественно. Ему самому бы понравилось.

–      А насчет хора как? Ведь надо же кому-то петь. Десять голосов стоят тридцать крон. Можно, конечно, обойтись и меньшим количеством. Возьмите два голоса, идут всего за семь крон.

–      Ну, а нельзя ли что-нибудь среднее?

–      Извольте. Шесть голосов за двадцать крон или восемь за двадцать пять.

–      Пожалуй, мы остановимся на восьми.

–      Превосходно. Значит, восемь голосов! А как со светильниками?

–      Светильниками?

–      Ну да. Рядовые похороны рассчитаны на два светильника у гроба. Но гораздо солиднее выглядят четыре: по светильнику у каждого угла. Цена каждого добавочного светильника – три кроны.

–      Хорошо. Дайте мне в таком случае два добавочных. А два, значит, оплачиваются по общему счету?

–      Ну конечно. Затем – боковое освещение. Боковое освещение в часовне стоит восемь крон. Так вам понадобится боковое освещение?

–      А без этого нельзя обойтись?

–      В часовне ведь очень мрачно.

–      Ну, что ж. Если так лучше, то пусть будет и боковое освещение. Восемь крон не делают погоды!

–      С боковым освещением гораздо уютнее, уверяю вас! Ну, а как насчет деревьев?

–      Каких еще деревьев?

–      Лавровых. Они обойдутся вам полторы кроны за штуку. В оплату обычных похорон деревья не входят.

–      Лавровые деревья... Это такие... в кадках, да? Как те, что стоят у входа в рестораны?

–      Не совсем такие. Наши будут повыше. Они скорее похожи на кипарисы. Сколько торжественности они придают! Например, три с каждой стороны – всего шесть штук.

–      Хорошо. Давайте ваши деревья! Что еще?

–      А дорожку выложить?

–      Какую дорожку?

–      Пол часовни устлан дорожкой. Это обойдется вам в четыре кроны. В противном случае ее уберут.

–      Если другие оставляют дорожку, пусть и у нас так будет. Теперь, надеюсь, все?

–      Остаются сущие пустяки, фру. Нужны еще носильщики.

–      А разве не друзья выносят гроб?

–      Конечно. Но они несут только до выхода из часовни. А по ту сторону двери ждут носильщики. От часовни до могилы – довольно длинный путь. Фру может сама ознакомиться с правилами. Они предусматривают использование носильщиков. А если гроб двойной, требуется не менее восьми человек. Фру может прочитать это собственными глазами, вот здесь все написано. Каждый носильщик стоит десять крон.

–      Ну что ж, если иначе нельзя... Значит, нужно непременно восемь человек?

–      Так принято, фру.

–      Ах, боже мой, так много...

–      Далее, украшение гроба. Сколько фру предполагает истратить на цветы?

–      Цветы уже заказаны. Я договорилась с цветочным магазином.

–      Так, прекрасно. Значит, никаких украшений. Хотя, конечно, мы могли бы выполнить это наилучшим образом.

–      Но я уже заказала!

–      Понятно. Я собственно для того, чтобы вы имели это в виду... для следующего раза.

Распорядитель похорон заглянул в свои записи и занялся подсчетом. Очевидно, результат удовлетворил его, и он нашел, что все в порядке. Сунув свои бумаги в карман, он поднялся, держа шляпу в руке.

–      Ну вот, теперь как будто все. До свиданья, фру! Все будет исполнено наилучшим образом, вы останетесь довольны. Сами увидите, что все будет честь честью. Меня вы застанете уже в часовне. Я прибуду вовремя, займусь венками и все дальнейшие распоряжения беру на себя. Венки мы крестообразно располагаем впереди гроба. Вам решительно не придется ни о чем беспокоиться, фру. Все пойдет как по маслу.

Распорядитель похорон оказался очень обязательным и тактичным человеком. В часовне он появился за двадцать минут до погребения – в цилиндре и черных перчатках. Время от времени он заглядывал в бумажку, которая была у него в руках, и пробегал ее глазами.

Он тщательно разложил крестом уже доставленные венки и продолжал принимать новые, которые все еще продолжали прибывать.

Много венков было от родственников и друзей.

От сослуживцев Амстеда по военному министерству тоже поступили цветы. Отделение министерства «как таковое» не имело возможности принять официальное участие в похоронах. Но «в совершенно частном порядке» сослуживцы тем не менее прислали красивые венки и букеты. Даже от самого начальника отделения пришли цветы, – это несказанно тронуло фру Амстед.

Дегерстрем, у которого теперь были все шансы занять пост начальника отделения – как только нынешний начальник достигнет предельного возраста, – явился на похороны собственной персоной. Он питал чувство расположения и признательности к покойному и крепко пожал руку его вдове. Явилась и фрекен Лилиенфельдт, служившая в одном отделении с Амстедом. Она считала, что похороны – величественное зрелище. У нее была чувствительная душа, она всегда принимала близко к сердцу чужое горе. Фрекен плакала навзрыд.

Несмотря на высказанное вдовой пожелание, чтобы похороны прошли тихо и незаметно, одна из газет все же прислала в часовню репортера.

«Вчера, – писала газета, – состоялось погребение господина Амстеда, ужасная смерть которого на Амагерском полигоне так взволновала общественное мнение и произвела на всех такое потрясающее впечатление. В этот холодный осенний день в кладбищенской часовне у гроба покойного собрались провожающие. Их было немного. Фру Амстед была в глубоком трауре; рядом с ней – ее тринадцатилетний сын Лейф. Сюда пришли только родные и ближайшие друзья покойного. На скамьях обширной часовни, у гроба, сидело лишь несколько человек, но все были охвачены чувством глубокой скорби.

Пастор гарнизонной церкви Ольсен говорил красиво и проникновенно, взяв за основу текст псалма «Пока не закатится солнце, кто знает, как кончится день» – «Не судите, – сказал пастор, – да не судимы будете!» Никто не знает, что чувствовало сердце этого человека в последние горькие часы его жизни. Но мы все хорошо знаем, что он был заботливым мужем и нежным отцом...

Затем хор пропел прекрасный псалом «С дальней колокольни благовест несется». «И ушел он, как осенью солнце уходит!» – прозвучали последние слова. Можно ли было выбрать что-либо более отвечающее настроению всех присутствующих?

Под звуки гимна «О, как прекрасна земля!» друзья покойного понесли гроб из часовни. Некоторым показалось, что он необычайно легок...

Три первые комка земли, брошенные пастором, гулко ударились о гроб, почти пустой.

Слезы вдовы упали на траву...»

Глава 15

Фру Амстед продолжала жить на улице Херлуф-Троллесгаде.

– Я делаю это ради Лейфа. Лейф и я – мы хотим сохранить наше прежнее жилище. Пусть все остается так, как было раньше и как нравилось ему. Лейф не должен забывать своего дорогого папочку.

И если теперь Лейф отказывался доесть какое-нибудь блюдо, ему предлагали подумать, как отнесся бы к этому отец.

–      Что сказал бы, по-твоему, наш папочка, знай он, что у тебя опять остались на краях тарелки недоеденные куски?

И Лейф, весь в слезах, страдая от угрызений совести, кое-как проглатывал остывшие фрикадельки с остатками сельдерея.

Так же обстояло дело и с уроками: с сочинениями по-немецки, а по четвергам – с задачами по математике.

–      Подумай о своем отце, Лейф, – говорила фру Амстед. – Подумай о том, что он сказал бы. По-твоему, он был бы рад, если бы узнал, что ты по-прежнему откладываешь все на последний день?

Дух покойного по-прежнему жил в доме на улице Херлуф-Троллесгаде: с его смертью здесь не произошло больших перемен.

Теперь его личность, можно сказать, пользовалась здесь даже большим авторитетом, чем при жизни. Возросло вместе с тем и его влияние в доме. То и дело слышалось:

–      А что сказал бы об этом папа?

Или:

–      Нет, этого папа не одобрил бы!

Или еще:

–      Знаешь, это обрадовало бы папу!

Раньше, если Лейф собирался что-нибудь натворить, фру Амстед всегда заявляла:

–      Нет! Папа говорит, что этого делать нельзя! Правда? – громко вопрошала она мужа, сидевшего в кабинете.

–      Конечно, нельзя! – отвечал господин Амстед, даже не зная, о чем идет речь.

То же самое происходило и теперь. Только звучало это так:

–      Папочка наверняка сказал бы «нет»!

Что же касается Теодора Амстеда, то вопрос о том, жив он или умер, не имел решающего значения. Сидел ли он собственной персоной в кресле или на ломберном столе стояла только его фотография – это не составляло существенной разницы.

Свою семью он обеспечивал и после смерти. Ежемесячно фру Амстед получала за него пенсию. Господин Амстед всю жизнь стремился к этой цели – добиться пенсии. Еще в колыбели он знал, что в жизни ему предстоит достигнуть положения, которое дало бы ему право на получение пенсии по достижении шестидесятипятилетнего возраста. Пенсия составляла, так сказать, смысл его существования. И вот теперь жене его регулярно выплачивали определенную сумму, хотя он умер всего сорока шести лет от роду.

Впрочем, он позаботился о своей семье и другими способами. Фру Амстед получила некую и далеко не малую сумму от страховой компании. Он застраховал свою жизнь вскоре после женитьбы, когда закончил юридический факультет университета. Значит, не зря он застраховался. Это пошло на пользу его семье.

– Как бы теперь это его порадовало! – говорила фру Амстед.

Фру Амстед и Лейфу не приходилось думать о куске хлеба. Они были хорошо обеспечены. Да еще в запасе у них было четыре шанса на внезапное и неожиданное обогащение.

Господин Амстед оставил после себя четыре лотерейных билета – один целый и три по четверти. Все годы супружества он самым тщательным образом возобновлял их. На одни из них однажды выпал выигрыш в тридцать крон. Однако не исключена была возможность получить когда-нибудь главный выигрыш в двести сорок тысяч крон.

Собственно говоря, всего билетов было пять. Но один из них исчез вместе с господином Амстедом.

Фру Амстед повсюду искала его. То был половинный билет, полученный Теодором от его родителей. Билет этот еще ни разу не выигрывал и, наверное, скоро должен был бы выиграть какую-нибудь крупную сумму. И вдруг – пропал. Оставленные четыре билета лежали аккуратно сложенные в ящике письменного стола, а пятого – как не бывало. А он-то и был самым любимым в семье. Может быть, именно за упорство, с которым он отказывался выиграть.

Возможно, что в тот роковой день Амстед положил его в карман, и он исчез вместе с ним. Но зачем ему было таскать билет с собой? Это так непохоже на него. Зачем было отделять этот билет от остальных четырех? Теперь возникала еще одна загадка, которую предстояло разрешить.

Коллекция марок оставалась в стенном шкафу, рядом с письменным столом. Там же лежали принадлежности, которыми Теодор Амстед пользовался, когда разбирал и наклеивал марки. Вот толстый швейцарский каталог, а рядом с ним – пинцет, лупа, зубцеизмеритель, определитель водяных знаков и полоски для наклейки марок.

Лейф с вожделением поглядывал на эти сокровища. Ему очень хотелось продолжать работу отца. Но пока здесь ничего нельзя трогать.

–      Когда вырастешь, все это будет твое. И тогда ты продолжишь дело отца. К тому времени марки приобретут еще большую ценность. Но пока не притрагивайся ни к чему. Подумай только, что сказал бы папа, если бы увидел, что ты роешься здесь? Его марки... То, что ему было милее всего в жизни! Нет, нет, Лейф! Больше ни слова об этом! Отец никогда бы тебе этого не разрешил.

Лейф и фру Амстед, вся в черном, регулярно бывали на кладбище. А когда приходили туда, беспомощно топтались на месте, не зная, что им собственно нужно делать. Нельзя же было сразу повернуть назад. Просто так зайти на кладбище, побродить взад и вперед по дорожкам и тотчас уйти...

Поэтому они стояли и зябли на холодном осеннем ветру. Могилу еще никто не приводил в порядок. Многочисленные венки лежали прямо на желтой глинистой земле. Лишь позже могилу можно будет по-настоящему убрать.

–      Вот когда могилу приведут в надлежащий вид, мы уже будем тщательно ухаживать за ней! – говорила фру Амстед. – Мы будем поливать цветы и рвать сорную траву. Папочкина могила всегда будет нарядной, красивой.

Лейфу холодно. Он с содроганием думает о гробе, засыпанном желтой землей. И мысли его переносятся к гробам, которые он видел в витринах магазинов похоронных принадлежностей. Белые гробы, с мягкой обивкой внутри и подушкой. Они стоят открытые и будто приглашают – ложись!

Думал он и о том, как странно умер его отец и как мало могло от него уцелеть.

Матери казалось, что у Лейфа слишком развитая фантазия. А от этого делаешься рассеянным. Если ребенок думает слишком о многом, он, естественно, не может сосредоточиться на уроках. Между тем это ведь очень важно. Впрочем, директор школы сказал, что все это не так уж страшно. У многих детей богатая фантазия, и они думают сразу о многом. Но со временем выравниваются. Об этом заботится школа. Никаких оснований для тревоги нет. Пройдет. Так всегда бывает...

Может быть, думает Лейф, у его отца тоже когда-то была богатая фантазия или что-нибудь в этом роде. Но потом все это прошло. И все же он так странно умер. Нужно обладать очень богатой фантазией, чтобы додуматься до этого.

Лейф размышляет. Он не может говорить об этом с матерью. Она ведь убеждена, что он ничего не знает о случившемся. А может быть, она и сейчас так думает?

–      Никогда не забывай о своем отце, Лейф! Когда ты вырастешь, ты должен стать таким же, каким был он. Таким же аккуратным, деятельным, честным. Слышишь?

Лейф утвердительно кивает.

–      А если кто-нибудь вздумает говорить плохое о твоем отце, не верь. Не верь ни единому слову!

Из ворот кладбища они вышли на улицу Капельвей, где все магазины торгуют только цветами или гробами. В цветочных магазинах можно получить напрокат маленькие лопатки и грабли. А в магазинах похоронных принадлежностей стоят открытые гробы. Белые, с мягкой обивкой и такие манящие: хоть ложись в них!

Только на углу Нерреброгаде помещается магазин с несколько иным ассортиментом товаров. Это очень занимательный магазин: здесь продаются гармоники, музыкальные шкатулки и другие музыкальные инструменты. Но Лейфу кажется, что сейчас неудобно останавливаться здесь и любоваться этими вещами. Ведь на обратном пути с кладбища подобает иметь грустный вид.

Пошел дождь, и ветер треплет на фру Амстед ее черную траурную вуаль. Нелегко ей справиться сразу с зонтиком и с вуалью.

–      Пора уже привести могилу в порядок. Завтра я зайду в кладбищенскую контору и договорюсь об этом. А потом мы закажем надгробную плиту. Красивую, но скромную – какая понравилась бы и папе.

По ту сторону моста королевы Луизы они зашли в кондитерскую и купили к вечернему чаю два рожка и две булочки с марципанами.

–      Папочка всегда так любил их...

Глава 16

Дух Теодора Амстеда все еще живет.

И живет он не только в доме на Херлуф-Троллесгаде, не только в квартире, где на полированном столе стоит его фотография в кожаной рамке и укоризненно смотрит на Лейфа. И Лейфа начинают мучить угрызения совести, когда он встречает взгляд отца.

Дело вовсе не в том, что у отца такой суровый вид. Глядя в объектив фотоаппарата, Теодор Амстед скорее испытывал растерянность, ибо лицо его освещали яркие лучи рефлекторов, обозначив на нем резкие тени.

Лоб его перерезан двумя скорбными складками. Глаза бледные и немного усталые. Губы улыбаются чуть-чуть смущенно, впрочем, их трудно рассмотреть, так как тоненькие английские усики благодаря искусственному освещению отбрасывают на них тень.

Покойный Амстед все еще живет одною жизнью со своей семьей. Сейчас он даже как будто пользуется еще большим авторитетом, чем раньше. Он выносит постановления, принимает меры, решает спорные вопросы. Стоя в своей кожаной рамке, он окидывает взглядом комнату и участвует во всем происходящем.

Дух Теодора Амстеда жив. И живет он куда более самостоятельной жизнью, чем можно себе представить. И в этой связи произойдут еще странные и неслыханные вещи.

Познанием этих удивительных и замечательных вещей фру Амстед целиком обязана одной незнакомой или во всяком случае почти незнакомой даме, с которой семья Амстед много лет тому назад случайно встретилась на одном из курортов. Впоследствии они не поддерживали друг с другом никаких отношений. Кратковременное летнее знакомство. Тем не менее фру Амстед хорошо ее запомнила.

Дама эта – писательница. Очень своеобразная и очень интересная особа с черными волосами, зелеными серьгами и какой-то необыкновенной бахромой на рукавах. Звали ее Сильвия Друссе.

– Как это мило с вашей стороны, фру Друссе, что вы пожелали разделить с нами наше одиночество. Что вы, что вы, я сразу же узнала вас! Отлично вас помню, хотя все это было так давно! И каким теперь кажется далеким! В ту пору весь мир казался иным... И подумать только, как это вы вспомнили о нас?

–      Друзья познаются в беде!

Фру Друссе простерла руки и обняла фру Амстед за плечи.

–      Милая, милая вы моя, какое же тяжелое горе вас постигло! О, как я понимаю вас! Только тот, кто сам потерял любимого, может понять горечь подобной утраты.

Фру Амстед разрыдалась. Фру Друссе довела ее до кресла и усадила. И сразу повела себя как настоящая хозяйка.

–      Плачьте, плачьте! Вволю выплакаться – большое облегчение. Уж можете мне поверить, я-то хорошо знаю, что такое слезы!

Фру Амстед всхлипнула.

–      Ах, как у вас тут мило! И неужели эта маленькая трудолюбивая женщина сама ведет хозяйство?

–      У меня есть помощница – молодая девушка. Надо же и о Лейфе позаботиться...

–      Разумеется! Ах, я хорошо помню то время, когда и мой сын был малышом. Сколько забот! А ведь я еще и писала. Приходилось решительно все делать самой. Матери на все нужно найти время... Теперь мой сын уже взрослый. Он уехал в Америку. Я так редко получаю от него весточку. Как только дети вырастают и улетают из родного гнезда, они тут же забывают, чем была для них мать. Когда-нибудь и вы узнаете это, милая фру Амстед.

–      О, Лейф такой ласковый. Он унаследовал от отца его нежное, любящее сердце.

–      Ах, да, его зовут Лейф! Очень хорошо помню его. Как он, бывало, рылся в песочке со своей лопаткой и ведерком! Ах, какой там был чудесный пляж! Для детской фантазии это целый мир! Огромный, блистательный мир!

И фру Друссе так патетически всплеснула руками, что бахрома на рукавах взметнулась вверх.

–      Я отлично помню и вас, и вашего мужа, и Лейфа. Во всем пансионе только вы один и были подлинно культурными людьми. В такие места съезжается столько черни! У этих людишек нет ничего, кроме их маленького отпуска, и целый год они отказывают себе решительно во всем, лишь бы хоть одну недельку поиграть в богатых туристов. Ах, тщеславие, тщеславие!