Текст книги "Избранник"

Автор книги: Хаим Поток

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Рувим, у тебя хорошая голова на плечах, – тихо сказал он на идише. – Я рад, что мой Даниэл выбрал тебя в друзья. У моего сына много друзей, но ни о ком из них он не отзывается так, как он отзывается о тебе.

Я молча слушал. Его голос звучал мягко, почти нежно. Он был сейчас совершенно другим, чем недавно за столом. Я взглянул на Дэнни. Он не сводил глаз с отца, суровые складки на его лице разгладились.

Рабби Сендерс сложил руки за спиной.

– Я знаю твоего отца. Я не удивляюсь, что у тебя такая светлая голова. Твой отец – великий ученый. Но что он пишет, ах, что же он пишет!

Он потряс головой.

– Я очень тревожусь, кто у моего сына в друзьях, особенно если это сын Давида Мальтера. Ах, что он пишет, твой отец! Анализ. Подумать только – критический анализ! Так что когда он сказал мне, что вы теперь друзья, я очень встревожился. Сын Давида Мальтера – друг моего Даниэла? Но твой отец соблюдает Заповеди, и у тебя его голова, так что я рад, что вы друзья. Это хорошо, что у моего Даниэла есть друг. У меня много обязанностей, я не всегда могу с ним говорить.

Дэнни уставился в пол, его лицо снова застыло.

– Это хорошо, что Даниэл приобрел друга. Ведь друг не будет учить критическому анализу.

Рабби Сендерс пристально взглянул на меня:

– Ты думаешь, быть другом – это легко? Если ты действительно его друг, ты узнаешь его и с другой стороны. Посмотрим. Ну-с, уже поздно, и твой отец наверняка беспокоится, куда это ты ушел так надолго. Хорошей недели, Рувим. И приходи к нам еще на молитву. Ошибок в гематрии больше не будет.

Он широко, тепло улыбнулся, вокруг глаз собрались морщинки, и жесткость из лица почти ушла. Он протянул мне руку, на сей раз всю руку, а не пальцы, я пожал ее, и он надолго задержал мою руку в своей. Мне казалось даже, что он хочет меня обнять. Затем он выпустил мою руку и медленно пошел по проходу со сложенными за спиной руками – высокий, слегка ссутулившийся. В нем было что-то королевское. Младший сын семенил за ним, держась за его лапсердак.

Мы с Дэнни остались одни в синагоге. До меня вдруг дошло, что за все это время отец с сыном не обменялись ни единым словом, за исключением талмудического спора.

– Давай провожу тебя немного, – предложил Дэнни.

Мы вышли из бурого здания, спустились с каменного крыльца на улицу. Я снова услышал, как набойки его каблуков застучали по ступенькам и потом по тротуару.

Наступил вечер, похолодало, ветерок мягко шевелил листья платанов. Мы молча дошли до авеню Ли и повернули налево. Я шел быстро, Дэнни держался за мной след в след.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – спокойно сказал Дэнни, пока мы шли вдоль авеню Ли. – Ты думаешь, что он деспот.

Я покачал головой:

– Я не знаю, что и думать. В одну минуту он деспот, а в следующую – добрый и нежный человек. Не знаю, что думать.

– Он много чего держит в голове. Он очень сложный человек.

– У вас всегда так происходит за столом?

– Ну конечно. Я не особо переживаю. Меня это даже забавляет немного.

– В жизни ничего подобного не видел.

– Это семейная традиция. Его отец поступал точно так же с ним самим. А еще раньше – его дед с его отцом и так далее.

– Я бы с ума сошел.

– Это не так страшно, как кажется. Самое страшное – ждать, пока он не сделает ошибку. Потом все в порядке. Но ошибка – это не так сложно. Он делает только такие ошибки, про которые знает, что я их обнаружу. Это почти игра.

– Ничего себе – игра!

– Вторая ошибка за один вечер застала меня врасплох. Но вообще-то он сделал ее для тебя. Ловко ты ее поймал. Он знал, что я не смогу ее поймать. Он хотел поймать меня, чтобы сказать: «Ты не слушал». Что ж, он прав, я действительно не слушал. Но я бы не уловил ошибку, даже если бы слушал. Я не очень силен в математике. У меня фотографическая память на все, кроме математики. Ее нельзя просто запомнить. Для математики нужно иметь особый склад ума.

– Я даже говорить тебе не хочу, какого я мнения об этой вашей «игре». – Я начал слегка заводиться. – А если бы ты проморгал ошибку?

– Я не промаргивал ее уже несколько лет.

– Ну, если быты проморгал?

Он помолчал.

– Это бывает неприятно, – сказал он наконец спокойно. – Но в таком случае отец отпускает какую-нибудь шутку, и мы начинаем талмудический спор.

– Что за экзаменовка! Перед всем народом!

– Им это нравится. Они гордятся, когда видят, как мы состязаемся. Они любят такие талмудические споры. Ты лица их видел?

– Видел, видел. Еще бы я не видел! А твой отец всегда использует гематрию в проповедях?

– Не всегда. Довольно редко, правду сказать. Народ любит и всегда ждет. Но он редко к ней прибегает. Я думаю, сегодня он ее использовал, потому что ты был здесь.

– Он в этом силен. Это еще мягко говоря.

– Сегодня – не особо. Некоторые выкладки были слегка притянуты. А вот несколько месяцев назад гематрия была просто фантастическая. Он применил ее к одному талмудическому закону. И был великолепен.

– По-моему, и сегодня было неплохо.

– Ну, так себе. Он не очень хорошо себя сегодня чувствовал. Очень переживает из-за моего брата.

– А что не так с твоим братом?

– Не знаю. Мне не говорят. Что-то с кровью. Он уже несколько лет болеет.

– Мне очень жаль это слышать, Дэнни.

– С ним все будет в порядке. За него теперь настоящее медицинское светило взялось. С ним все будет в порядке.

Голос Дэнни звучал так же странно, как тогда, когда мы говорили о его брате несколькими часами раньше на пути в синагогу. В нем слышались надежда, горечь, чуть ли не досада на что-то. Я подумал, что Дэнни очень любит своего младшего брата, хотя я не заметил, чтобы они перекинулись хоть словечком за все время, что провели вместе.

– Как бы там ни было, – заключил Дэнни, – эти экзаменовки, как ты их называешь, закончатся, как только я начну заниматься с рабби Гершензоном.

– С кем?

– С рабби Гершензоном. Это великий ученый. Преподает Талмуд в колледже Гирша. Отец говорит, что, когда я стану достаточно взрослым, чтобы учиться у рабби Гершензона, я буду достаточно взрослым, чтобы он не беспокоился о том, смогу ли я поймать его ошибку. Тогда мы просто будем обсуждать Талмуд. Меня это радует.

Я с трудом сдерживал радость. Семинария и колледж Шимшона Рафаэля Гирша – это единственная ешива в Соединенных Штатах, которая давала светское образование на уровне колледжа. Располагалась на авеню Бедфорд, в нескольких кварталах от Истерн-Паркуэй. Мой отец говорил мне как-то, что колледж Гирша был создан в начале двадцатых группой ортодоксальных евреев, которые хотели бы дать своим сыновьям и религиозное, и светское образование. Светские его кафедры считались превосходными, а раввинские дисциплины преподавали многие из лучших талмудистов Америки. Сан раввина, полученный на талмудическом факультете колледжа Гирша, считался самым престижным в ортодоксальном иудаизме. Мы с отцом давно уже сошлись во мнении, что мне стоит отправиться туда после школы за степенью бакалавра. Когда я рассказал об этом Дэнни, его лицо вспыхнуло от радости.

– Ну и прекрасно! – сказал он. – Очень рад слышать. Это же просто прекрасно.

– Так что мы будем ходить в один колледж. А ты будешь получать бакалавра?

– Конечно. Я просто должен. В этом колледже нельзя же только изучать Талмуд. Я выберу в качестве специализации психологию.

Мы дошли до угла синагоги, в которой молились утром с моим отцом. Дэнни остановился:

– Мне пора возвращаться. Мне еще уроки делать.

– Я позвоню тебе завтра после обеда.

– Наверно, я буду в библиотеке. Почитаю что-нибудь по психологии. Пошли вместе?

– Мне же нельзя ничего читать.

– Верно, – улыбнулся Дэнни. – Я и забыл. Ты же не сделал утку.

– Я все равно приду. Посижу и поразмышляю, пока ты читаешь.

– Вот и отлично. А я буду сидеть и смотреть, как ты размышляешь.

– Представь себе, митнагдим тоже размышлять умеют.

Дэнни рассмеялся.

– Ладно, до завтра, – сказал он.

– До завтра, – ответил я.

И стал смотреть, как он удаляется – высокий и тощий в своем черном лапсердаке и черной шляпе.

Я помчался домой и, ворвавшись в квартиру, увидел, что отец набирает телефонный номер. Он положил трубку и взглянул на меня:

– Ты знаешь, который час?

– А что, уже поздно?

Я взглянул на свои часы. Почти половина одиннадцатого.

– Прости, аба. Я не мог просто взять и уйти.

– Ты все это время был в синагоге рабби Сендерса?

– Да.

– В следующий раз, когда будешь задерживаться, позвони мне, ладно? Я совсем было собрался звонить рабби Сендерсу, узнать, что происходит. Присядем на кухне. Почему ты такой возбужденный? Садись же. Я заварю чаю. Есть хочешь? Что случилось, почему тебя так долго не было?

Я сел за кухонный стол и не торопясь рассказал отцу все, что произошло в синагоге. Он потягивал свой чай и спокойно слушал. Только когда я начал рассказывать о гематриях, лицо его исказила недовольная гримаса. Мой отец был не особо высокого мнения о гематрии. Как-то он отозвался о ней как о бессмысленной нумерологии и добавил, что с ее помощью можно доказать все, что угодно, достаточно просто поиграть с буквами, и при достаточной ловкости числовые значения сложатся, как нужно. Он сидел, кривился и пил чай, а я все рассказывал о гематриях рабби Сендерса. Когда я дошел до того, что случилось потом, он перестал гримасничать и внимательно слушал, кивая время от времени и попивая чай. Когда же я дошел до того момента, когда рабби Сендерс спросил меня о неправильной гематрии, на его лице отобразилось сильнейшее изумление, и он поставил стакан на стол. А после того, как я рассказал о нашем разговоре с рабби Сендерсом после Хавдалы и о нашей беседе с Дэнни на обратном пути, он счастливо улыбнулся и кивнул с гордым видом.

– Да уж, Рувим, – сказал он, снова принимаясь за чай. – Нелегкий денек у тебя выдался.

– Зато какой опыт, аба! То, как Дэнни отвечал на все эти вопросы своего отца, прямо перед всеми… Это ведь ужасно.

Отец покачал головой:

– Не думаю, что это так уж ужасно. Ни для Дэнни, ни для его отца, ни для тех, кто их слушал. Такие талмудические споры имеют давнюю традицию. Я неоднократно видел их между выдающимися раввинами. И не только между раввинами. Когда Кант стал профессором, ему пришлось следовать этой традиции и публично обсуждать философские вопросы. Когда ты станешь профессором в каком-нибудь университете и прочтешь доклад перед коллегами, тебе тоже надо быть готовым отвечать на вопросы. Образование обязывает, Дэнни.

– Но ведь не перед толпой же, аба!

– Да, Рувим. Перед толпой. Как иначе последователи рабби Сендерса узнают, что Дэнни – хороший талмудист?

– По-моему, это очень жестоко.

Отец кивнул:

– Немного жестоко. Но так уж устроен мир. Такие вещи надо делать на людях. Если обучение не будет публичным, оно потеряет смысл. Но о специальных ошибках я никогда раньше не слышал. Это что-то новое. Придумка рабби Сендерса. Смысл ее понятен, но я не уверен, что она мне очень нравится. Да нет, она мне совсем не нравится.

– Дэнни говорит, что ошибки всегда легко обнаружить.

– Возможно… Каждый человек делает то, что считает нужным, чтобы проверить знания своего сына. Но есть другие пути, кроме того, по которому пошел рабби Сендерс. Как бы там ни было, Рувим, это хорошая подготовка для Дэнни. Ему придется заниматься чем-то подобным всю его жизнь.

– Рабби Сендерс – очень сложный человек, аба. Он ставит в тупик. То он жесткий и сердитый, а то мягкий и чуткий. Я не понимаю.

– Рабби Сендерс – выдающийся человек, Рувим. Таких людей всегда сложно понять. Он несет на своих плечах груз ответственности за множество людей. Мне нет особого дела до его хасидизма, но это непростая задача – быть главою общины. Рабби Сендерс – не мошенник. Он стал бы выдающимся человеком, даже если не унаследовал бы место от своего отца. Как жаль, что он сосредоточен лишь на Талмуде. Не будь он цадиком, он смог бы принести великую пользу всему миру. Но он живет лишь в своем мире. Очень, очень жаль. И то же случится с Дэнни, когда он займет место своего отца. Просто позор, что такой ум, как у Дэнни, будет вычеркнут из мира.

Отец снова отхлебнул из кружки, и мы помолчали.

– Я очень горжусь тем, как ты выступил сегодня, – сказал он наконец, глядя нам меня поверх очков. – И я рад, что рабби Сендерс позволил тебе быть другом Дэнни. Я не был в этом уверен.

– Мне ужасно стыдно, что я так поздно вернулся, аба.

Отец кивнул:

– Я не сержусь. Но когда в следующий раз будешь задерживаться, просто позвони, хорошо?

– Да, аба.

Отец взглянул на часы на полочке над холодильником:

– Рувим, уже поздно, и завтра тебе в школу. Тебе пора спать.

– Да, аба.

– И запомни: тебе нельзя читать. Я буду читать тебе по вечерам – посмотрим, сможем ли мы так заниматься. Но сам ты читать не должен.

– Да, аба. Спокойной ночи.

Я оставил его на кухне, над стаканом чая, и отправился в кровать. Но заснуть мне удалось еще очень не скоро.

Глава восьмая

Придя на следующее утро в школу, я обнаружил, что стал героем. В течение утренней пятнадцатиминутной перемены все мои друзья и даже ребята, которых я не знал, окружили меня, чтобы спросить, как я, и сказать, как здорово я сыграл. Под конец перемены мне даже пришлось встать на позицию питчера – ровно на то самое место, где я был поражен летящим мячом. Я смотрел на домашнюю базу (пытался смотреть – площадка была заполонена учениками) и представлял себе Дэнни, ухмыляющегося мне оттуда. Вчера он ухмылялся точно так же, я на секунду зажмурился, а потом подошел к проволочной ограде. Скамейка, на которой сидел молодой раввин, тоже была на месте. Мне казалось невероятным, что эта игра происходила всего неделю назад, – столько всего произошло за это время, и так все изменилось.

Сидни Гольдберг подошел ко мне и принялся болтать об игре, потом к нам присоединился Дэви Кантор, чтобы поделиться своим мнением об «этих убийцах». Я кивал, особо не вслушиваясь. Мне было смешно слышать, с каким жаром они обсуждали игру, – так по-детски это звучало. Меня кольнули только слова Дэви об «этом задаваке Дэнни Сендерсе», но я ничего не сказал.

Уроки закончились в два, я сел в трамвай и отправился в публичную библиотеку, где предполагал встретить Дэнни. Библиотека размещалась в большом трехэтажном здании серого камня с толстыми ионическими колоннами, которое стояло в конце широкого бульвара с высокими деревьями, прямо перед ним простиралась зеленая лужайка, обрамленная цветами. На каменном фризе над стеклянными входными дверями красовалась надпись: «В прекрасном – правда, в правде – красота. Вот знания земного смысл и суть. Джон Китс» [38]38
  «Ода к греческой вазе». Пер. В. Микушевича.


[Закрыть]. На правой стене вестибюля, сразу за дверями, помещалась большая фреска, иллюстрирующая историю великих идей. Начиналась она изображением Моисея с десятью заповедями в руках, затем следовали Иисус, Магомет, Галилей, Лютер, Коперник, Кеплер, Ньютон, и заканчивалось все Эйнштейном, вглядывающимся в формулу Е=mс ². На другой стене были Гомер, Данте, Толстой и Бальзак, поглощенные беседой. Это были прекрасные фрески, с сочными, яркими цветами, и великие люди, на них запечатленные, казались живыми. Наверно, из-за того, что у меня случилось с глазами на прошлой неделе, я впервые обратил внимание, что глаза Гомера казались затуманенными, а зрачков почти не было видно, как будто художник старался передать его слепоту. Я никогда не замечал этого раньше, и сейчас мне стало немного не по себе.

Я быстро пересек первый этаж, с его мраморными полами и колоннами, высокими шкафами и длинными каталогами, большими окнами, через которые било солнце, и застекленными столами библиотекарей. Дэнни я обнаружил на третьем этаже, у дальней стены, за прикрывающим его книжным шкафом. На нем были черная пара, рубашка с расстегнутым воротом и кипа. Он сидел за маленьким столиком, согнувшись над книгой, и длинные пейсы почти касались страниц.

На этом этаже народу было немного; здесь в основном хранились научные журналы и политические брошюры. Расставленные повсюду стеллажи делали обширное помещение похожим на лабиринт. Стеллажи шли от пола до потока, и мне казалось, что в них содержится все, что заслуживало внимания на любую тему на любом языке. Здесь хранились журналы на английском, французском, немецком, русском, итальянском и даже подборка на китайском. Некоторые английские журналы носили названия, которые я и не знал, как правильно произнести. Этот этаж библиотеки мне был не очень знаком, я заходил сюда только однажды, чтобы почитать статью в «Журнале символической логики», которую рекомендовал мне учитель математики и которую я понял весьма приблизительно, и еще один раз, чтобы встретиться с отцом. Сейчас я поднялся на третий этаж библиотеки в третий раз за все время, что я был в нее записан.

Я встал у книжного шкафа, в нескольких шагах от стола, за которым сидел Дэнни, и стал смотреть, как он читает. Он сидел, упершись локтями в стол, обхватив руками голову, зажав пальцами уши и устремив глаза в книгу. Время от времени пальцы правой руки теребили пейс, а однажды потрогали золотистые волоски на щеке, после чего снова обхватили голову. Губы его были слегка приоткрыты, а глаз я не видел – их скрывали ресницы. Казалось, что он испытывал беспокойство, доходя до конца страницы, и, смочив указательный палец языком, переворачивал ее быстрым движением правой руки за правый нижний край, как обычно переворачивают страницы Талмуда – с той лишь разницей, что Талмуд перелистывают левой рукой, потому что он читается справа налево. Читал он с феноменальной скоростью. Я прямо-таки мог видеть, как он читает. Когда он принимался за новую страницу, его голова легонько приподнималась и затем начинала опускаться, пока он не добирался до низа страницы. Тогда он снова приподнимал голову и слегка поворачивал ее на другую сторону разворота, и тогда его голова снова начинала опускаться. Не было заметно, чтобы он читал строки справа налево, – он читал их сверху вниз, и, пока я за ним наблюдал, у меня сложилось четкое впечатление, что он читает только середину страницы и каким-то образом отсекает или, наоборот, впитывает, не читая, то, что напечатано по краям.

Я решил не отвлекать его и уселся за соседний стол, продолжая за ним наблюдать. Мне было досадно сидеть так среди всех этих журналов и не иметь возможности читать их самому, и я решил повторить в уме кое-что из тех разделов символической логики, которые я уже прошел. Я закрыл глаза и углубился в анализ пропозиций, пытаясь представить себе таблицы истинности для конъюнкции, дизъюнкции, равенства и импликации. Это было сказочно легко, я не испытывал никаких затруднений. Тогда я попробовал решить несколько задач, но вскоре это стало нелегко, я не мог запомнить промежуточные шаги и остановился. Я хотел было заняться стадиями косвенных доказательств, и тут до меня донесся голос Дэнни: «Вечно ты спишь! Ну и соня!» Я открыл глаза и увидел, что Дэнни сидит, развернувшись на своем стуле, и смотрит на меня.

– Я не спал, – ответил я, – я повторял логику.

– Ну, разумеется, – улыбнулся он.

Но голос звучал грустно.

– Я как раз занялся косвенным доказательством. Хочешь послушать?

– Нет. Я этого всего не понимаю. Почему ты мне не сказал, что пришел?

– Не хотел тебя отвлекать.

– Какой ты любезный. Для миснагеда, конечно.

Он произнес еврейскую букву «тоф» по-ашкеназски.

– Иди сюда. Я тебе покажу кое-что.

Я подошел к его столу и сел на второй стул.

– Ты же знаешь, мне еще нельзя читать.

– А ты послушай. Я тебе это прочитаю.

– Что – это?

– Это из «Истории евреев» Греца.

Голос его был грустен, на лице лежала печальная тень.

– Это о хасидизме. Слушай. Грец пишет о Дов-Бере, последователе Бешта. Он заканчивает рассказ о том, как Дов-Бер придумал само понятие цадика, и дальше так:

«Он посмотрел на лежащую на столе книгу и стал читать вслух: „Учение Бера не должно было остаться бесплодным: оно должно было приносить ему почести и доходы. В то время, как цадик заботится о благополучии всего мира и в особенности благосостоянии и величии Израиля, его поклонники должны иметь в виду три добродетели. Во-первых, держаться по возможности ближе к цадику и от времени до времени являться к нему на поклонение. Во-вторых, они должны каяться перед ним в своих прегрешениях; только тогда они могут рассчитывать на отпущение грехов…“» [39]39
  Грец Г. История евреев. Одесса, 1904–1911, т. 12.


[Закрыть]

– Под этим подразумевается, что они должны надеяться на прощение за свое неправильное поведение, – пояснил Дэнни.

– Я знаю, что это значит.

Он продолжил:

– «Наконец, они должны доставлять ему подарки, богатые подарки, которые он умеет употреблять наилучшим образом. Заботиться о его глотке тоже есть их долг. Как будто переносишься во времена жрецов Ваала; так грубо и отвратительно это религиозное извращение» [40]40
  Там же.


[Закрыть]. – Он перевел взгляд от книги. – Сильно сказано. «Грубое и отвратительное извращение…» – Его глаза были затуманены. – Это ужасно, что такой великий ученый, как Грец, называет хасидизм «грубым и отвратительным». Я никогда не думал о своем отце как о «жреце Ваала».

Я ничего не отвечал.

– Послушай, что он еще говорит о Дов-Бере.

Дэнни перевернул страницу.

– Он говорит, что Дов-Бер отпускал грубые шуточки, чтобы развеселить своих людей, и поощрял последователей пить алкоголь для истовой молитвы. Он говорит, что раввин Элияху Виленский был убежденным противником хасидизма, и когда он умер… Давай я лучше тебе прочитаю.

Он начал листать страницы.

– Вот. Слушай: «Хасиды бесчувственно мстили ему после его смерти, танцуя на его могиле и празднуя день его смерти» [41]41
  Грец Г. Указ. соч.


[Закрыть]. – Он посмотрел на меня. – Я никогда не слышал ни о чем подобном. Ты вчера был в нашем шуле. Видел ли ты на службе хоть одного пьяного?

– Нет.

– Мой отец совсем не такой.

Его голос был печален и чуть дрожал.

– Он и вправду беспокоится о своих людях. Он так о них беспокоится, что у него даже нет времени поговорить со мной.

– Возможно, Грец говорит о хасидах своей эпохи, – предположил я.

– Возможно, – ответил он без особой уверенности. – Это ужасно – когда тебе преподносят твой собственный портрет в таком свете. Он уверяет, что у Дов-Бера были опытные шпионы, настоящая полиция. Так и пишет – «несколько ловких людей, достойных занять место в сыскной полиции». Он пишет, что они рыскали повсюду, вынюхивая людские секреты и рассказывая о них Дов-Беру. Люди, приходившие к нему в течение недели за решением своих личных проблем, должны были ждать до субботы, и за это время его шпионы узнавали всю их подноготную и рассказывали Дов-Беру. Так что когда человек наконец попадал к нему на прием, Дов-Беру все о нем уже было известно, и у посетителя могло сложиться впечатление, что Дов-Бер наделен волшебным даром читать у него в сердце.

Он перелистнул еще несколько страниц.

– Вот послушай: «Бер мог в проповеди как будто мимоходом бросить каждому чужестранцу несколько слов, наводивших его на мысль, что святой читает в его сердце и знает его прошедшее» [42]42
  Там же.


[Закрыть].

Он грустно потряс головой.

– Я никогда не слышал ни о чем подобном. Когда мой отец упоминает о Дов-Бере, он отзывается о нем почти как о святом.

– Это мой отец дал тебе эту книгу?

– Твой отец сказал, что я должен читать книги по еврейской истории. Он сказал, что первый важный шаг в образовании – это изучить историю собственного народа. Так я нашел этот труд Греца. В нем много томов. Я почти все закончил. Этот том последний.

Он снова потряс головой. Пейсы заплясали и хлестнули его по скулам и щекам.

– В каком свете это меня выставляет!

– Ты бы лучше обсудил это сначала с моим отцом. А потом уже верил всему, что здесь написано. Он долго рассказывал мне о хасидизме в пятницу вечером. Он не был особо склонен к комплиментам, но о пьянстве не упоминал.

Дэнни медленно кивнул:

– Я поговорю с ним. Но Грец – великий ученый. Я читал о нем и раньше. Это один из величайших еврейских ученых прошлого века.

– Обсуди сначала с моим отцом, – повторил я.

Он снова кивнул и медленно закрыл книгу. Его пальцы безотчетно выстукивали что-то на переплете.

– Знаешь, – сказал он задумчиво, – я читал на прошлой неделе книгу по психологии, в которой говорилось, что самая загадочная вещь во всей Вселенной для человека – это он сам. Мы слепы в том, что касается самой важной вещи в нашей жизни – нас самих. Как у такого человека, как Дов-Бер, могло хватить наглости дурачить людей и заставлять их думать, будто он способен читать в их сердцах и рассказывать им, каковы они на самом деле?

– Ты не знаешь, делал ли он так на самом деле. Это только версия Греца.

Он ничего не ответил. Я чувствовал, что он больше обращается к себе самому, чем ко мне.

– Мы такие сложные внутри, – сказал он тихо. – Внутри нас есть что-то, что называется «бессознательным», о чем мы вообще не догадываемся. Оно, можно сказать, ведет нас по жизни, а мы об этом не подозреваем.

Он замолчал и замер в нерешительности. Пальцы соскользнули с книги и вцепились в пейс. Я вспомнил тот вечер в больнице, когда он смотрел из окна на людей внизу на улице и говорил о Боге, муравьях и книгах, которые он читает в библиотеке.

– Так много еще надо прочитать, – продолжил он. – Я читаю всего пару месяцев. Ты что-нибудь знаешь о подсознании?

Я нерешительно кивнул, и он продолжил:

– Вот видишь? Ты совсем не интересуешься психологией, но ты об этом знаешь. Мне столько еще предстоит наверстать.

Он вдруг осознал, что его пальцы нервно накручивают пейс, и оперся рукой о столешницу.

– Ты знаешь, что подсознательное часто проявляется в снах? «Сновидение есть продукт взаимодействия сознательных и подсознательных желаний, – процитировал он, – и результаты, проявляющиеся в ходе сна, разумеется, очень отличаются от результатов в часы бодрствования» [43]43
  Дэнни точно цитирует главу XV «Почему ошибается мозг» из книги британского лингвиста Чарльза Кея Огдена «Основы психологии» (С.К. Ogden, А В С of Psychology,1929).


[Закрыть].

– А что не так со снами? – спросил я.

– Все так. Сны полны неосознанных страхов и надежд, всех тех вещей, о которых мы никогда не думаем сознательно. Мы думаем о них бессознательно, глубоко внутри, и они возвращаются к нам в виде снов. Но они не всегда приходят прямо. Порой они приходят в виде символов. Эти символы надо научиться толковать.

– Где ты все это берешь?

– В том, что я читаю. О сновидениях написано много работ. Это только один из путей добраться до человеческого бессознательного.

Должно быть, лицо мое приняло очень странное выражение, потому что он спросил, в чем дело.

– Мне все время снятся сны, – признался я.

– Всем снятся, – ответил он. – Но б о льшую их часть мы просто не помним. Мы их подавляем. Как бы выталкиваем их и забываем, настолько они порой болезненны.

– Я стараюсь запоминать свои. Порою они очень приятны.

– Но чаще они совсем не приятны. Наше бессознательное не такое уж красивое место. Я называю это «местом», но, конечно, это не место – в книге, которую я читал, говорится, что это скорее процесс. Так вот, место это ничуть не красиво. Оно полно подавленного страха и ненависти, всех тех вещей, в которых мы боимся признаться в открытую.

– И эти вещи управляют нашими жизнями?

– Согласно некоторыми психоаналитикам, так оно и есть.

– Ты хочешь сказать, что все эти вещи накапливаются и мы ничего о них не знаем?

– Именно так. Это я и имел в виду. То, что внутри нас, – величайшая тайна на свете.

– Невесело получается. Выходит, мы что-то делаем, не понимая, почему мы это делаем.

Дэнни кивнул:

– Но с этим можно работать. С бессознательным, я имею в виду. Для этого и нужен психоанализ. Я не так много еще об этом прочитал, но у него долгая история. Все началось с Фрейда. Ты ведь слышал о Фрейде. С него начался психоанализ. Я учу немецкий и смогу читать его в оригинале. И бессознательное тоже он открыл.

Я уставился на него и почувствовал, как внутри меня все похолодело.

– Ты учишь немецкий?!

– А что тут такого, что я учу немецкий? – Он был явно озадачен моей реакцией. – Фрейд писал по-немецки. Что ты на меня так смотришь?

– А разве его работы не переведены на английский?

– Не все. И кроме того, я хочу читать много всякого другого по-немецки, что еще не переведено. Да что с тобой? У тебя такой дурацкий вид!

Я ничего не отвечал.

– Если Гитлер говорит по-немецки, это еще не значит, что язык теперь испорчен. Это важнейший язык науки в мире. Ну что ты уставился?

– Извини. Мне просто показалось странным, что ты сам учишь немецкий.

– Что же тут странного?

– Ничего. И как ты его учишь?

– Здесь в справочном отделе есть грамматика. Я ее почти выучил. Интересный язык. Очень техничный и точный. Это поразительно, как они составляют слова вместе. Знаешь, как будет по-немецки «таинственный»?

– Я ни слова не знаю по-немецки.

–  Geheimnisvoll.Это значит «полный тайн». Именно это можно сказать про подсознание – geheimnisvoll. «Благожелательный» обозначается словом teilnahmsvoll– буквально: «полный сочувствия». А «милостыня» по-немецки будет Nächstenliebe. Буквально это значит…

– Ладно, ладно. Я впечатлен.

– Вот это язык! Идиш очень на него похож. Ведь идиш изначально был средненемецким диалектом. Когда немецкие евреи перебрались в Польшу, они принесли и язык.

– Ты имеешь в виду – в тринадцатом веке, когда поляки поощряли евреев селиться в их стране?

– Точно. Ты и об этом знаешь…

– Я не знал, что идиш так связан с немецким.

– Мой отец тоже не знает. По крайне мере, я не думаю, что он знает. Для него идиш почти священен. Но на самом деле это так.

Я собрался было расспросить его, почему он называет немецкий «средним» [44]44
  Речь идет о так называемом средненижненемецком языке – промежуточной ступени от древнесаксонского языка к современному нижненемецкому диалекту. Этот язык был разговорным в XII–XVII веках.


[Закрыть], но решил не углублять тему. Я и так был совершенно ошарашен тем, что он самостоятельно изучает немецкий. И Гитлер тут был ни при чем. Просто я помнил, что отец рассказывал мне о Соломоне Маймоне. Все это было так странно. У меня было почти такое ощущение, что я разговариваю с призраком Маймона.

Мы еще поговорили о хасидизме в изложении Греца и затем как-то съехали на брата Дэнни. Медицинское светило осмотрело его в это утро и высказало мнение, что с мальчиком все будет в порядке, но он должен соблюдать осторожность и не перенапрягаться с учебой или физическими упражнениями. Они были на приеме с отцом, и отец казался после этого очень озабоченным. Но по крайней мере, теперь они знают, что с братом все будет хорошо. Надо что-то делать с формулой крови, и врач прописал ему три вида таблеток. Дэнни не испытывал особого оптимизма по поводу возможного улучшения. По его словам, таблетки надо принимать столько, сколько потребуется. «Возможно, ему придется принимать их всю жизнь», – грустно сказал Дэнни. Я снова подумал, что он очень любит брата, и недоумевал, почему он не перемолвился с ним ни словом за все то время, что они провели вместе в синагоге.

Наконец мы спохватились, что становится поздно, и стали спускаться вниз по широкой мраморной лестнице. Когда мы были на полпути на второй этаж, Дэнни остановился и внимательно осмотрелся по сторонам. То же самое он повторил, когда мы спускались на первый этаж. Там он поставил Греца на место, и мы вышли наружу.