Текст книги "Избранник"

Автор книги: Хаим Поток

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Мы прошлись по коридору и остановились у двойной двери лифта.

– Мы поговорим за субботним столом, – сказал отец почти беззвучно. – Это будет для тебя особый день.

– Да, аба.

Подошел лифт, двери открылись. Внутри уже были люди. Мой отец присоединился к ним и повернулся ко мне.

– Ах вы, мои бейсболисты, – сказал он, улыбаясь.

Дверь закрыла его улыбку.

Я отправился в свою глазную палату. Я очень устал, и перед глазами у меня по-прежнему стояло, как мой отец и Дэнни говорят о своих библиотечных делах. Дойдя до своего места, я обнаружил, что занавеска теперь задернута не только вокруг кровати мистера Саво, но и вокруг кровати Билли.

Я отправился в застекленную будочку под синим фонарем, где дежурили две медсестры, и спросил, что случилось с Билли.

– Он просто спит, – сказала одна из них.

– С ним все в порядке?

– Конечно. Он просто заснул на ночь.

– Вам тоже давно пора в кровать, молодой человек, – добавила вторая.

Я вышел из будочки и вернулся на свою кровать.

В палате было все тихо. Скоро я тоже уснул.

Стекло сияло солнечным светом. Я полежал немного в кровати, глядя в окно. Затем вспомнил, что сегодня пятница, и быстро сел. Кто-то сказал:

– Рад тебя снова видеть, Бобби. Где ты пропадал?

Я повернулся и увидел мистера Саво, лежавшего на своей подушке. Занавески вокруг его кровати больше не было. Его длинное небритое лицо казалось бледным, и вместо черной заплатки его правый глаз покрывала тонкая повязка. Но он широко ухмылялся и даже подмигнул мне левым глазом.

– Скверная была ночь, сынок. Все из-за этого мячика. Никогда не понимал, чего тут хорошего – мячи гонять!

– Как я рад вас снова видеть, мистер Саво!

– Да уж. Устроил я гонку. Док перетрухнул не на шутку.

– Мы с Билли тоже очень волновались, мистер Саво.

Я оглянулся на Билли и увидел, что занавески вокруг его кровати тоже раздернуты, а сам Билли исчез.

– Его часа два назад забрали, малыш. У него сегодня большой день. Хороший малыш. Держит удар. Проведу с ним когда-нибудь трехраундовик.

Я продолжал смотреть на пустую кровать.

– Ладно, малыш, не бери в голову. Я не могу много разговаривать – а то сейчас старая канатная стойка явится.

Он закрыл глаз и замер на кровати.

Когда я произносил утреннюю молитву, вся она была о Билли, каждое ее слово. Я так и видел его лицо и пустые глаза. К завтраку я почти не притронулся. Потом пробило десять часов, и миссис Карпентер пришла меня забрать. Мистер Саво лежал в кровати очень тихо, глаз его оставался закрыт.

Смотровая находилась в этом же коридоре, через несколько дверей после лифта. Стены и потолок были белыми, пол покрыт квадратиками темно– и светло-коричневого кафеля. У одной из стен стояло черное кожаное кресло, и повсюду возвышались шкафы с инструментами. Белый смотровой столик стоял слева от кресла. Справа от него возвышалась основательно выглядящая металлическая стойка с горизонтальной штангой, на конце которой были закреплены какие-то оптические приборы.

Доктор Снайдмен уже ждал меня. Вид у него был усталый. Он улыбнулся, но ничего не сказал. Миссис Карпентер подтолкнула меня к смотровому столу и помогла улечься. Доктор Снайдмен подошел и начал снимать повязку. Я смотрел на него снизу вверх своим правым глазом. Его руки быстро двигались, и я мог разглядеть волоски на его пальцах.

– А теперь, сынок, слушай меня внимательно, – сказал доктор Снайдмен. – Твой глаз все это время под повязкой оставался закрытым. Когда я сниму последний слой, ты можешь его открыть. Мы притушим свет, чтобы тебе не было больно.

– Да, сэр.

Я нервничал и чувствовал, что потею.

Миссис Карпентер погасила часть лампочек, и я почувствовал, что повязка снята с глаза. Я почувствовал это, потому что века коснулся холодный воздух.

– Ну, теперь открывай глаз, только осторожно, чтобы приспособиться к свету.

Я поступил, как мне было сказано, и спустя некоторое время смог держать глаз открытым безболезненно. Я смотрел двумя глазами.

– Можно прибавить свет, сестра, – сказал доктор Снайдмен.

Я заморгал от добавленного света.

– А теперь давай взглянем, – сказал доктор Снайдмен и склонился надо мной со своим инструментом. Затем велел мне закрыть глаз и надавил на веко пальцем. – Так больно?

– Нет.

– Теперь пересядь в кресло.

Я пересел в черное кресло, и он стал изучать мой глаз через прибор, прикрепленный к металлической штанге. Наконец он выпрямился, отвел штангу и устало улыбнулся мне:

– Сестра, этот молодой человек может идти домой. Я осмотрю его снова через десять дней.

– Да, доктор.

Доктор Снайдмен смотрел на меня:

– Твой отец сказал мне, что ты все знаешь про рубцовую ткань.

– Да, сэр.

– Так вот, я думаю, с тобой все будет в порядке. Я не могу быть абсолютно уверен, ты ж понимаешь, и поэтому хочу осмотреть тебя еще раз, но я думаю, все в порядке.

Я был готов разрыдаться от счастья.

– Тебе очень повезло, молодой человек. Ступай домой и, Бога ради, не подставляй больше голову под бейсбольные мячи.

– Да, сэр. Спасибо вам огромное!

– Огромное пожалуйста.

В коридоре миссис Карпентер сказала мне:

– Надо позвонить твоему отцу. У нас ведь отличные новости.

– Да, мэм.

– Тебе очень повезло, молодой человек. Доктор Снайдмен – изумительный хирург.

– Я очень ему благодарен… Мэм?

– Да?

– А Билли еще не оперировали?

– Почему? Оперировали, конечно. Доктор Снайдмен и оперировал.

– Все в порядке?

– Мы надеемся на лучшее, молодой человек. Мы всегда надеемся на лучшее. Пришли. Я позвоню твоему отцу, а ты готовься к выписке.

Мистер Саво ждал меня.

– Ну, как дела, парень?

– Доктор Снайдмен считает, что все будет в порядке. Меня выписывают.

Мистер Саво заулыбался:

– Так и надо, парень! Валяясь по больницам, карьеры не сделаешь.

– А вас скоро выпишут, мистер Саво?

– Конечно. Через пару дней или вроде того. Если не буду больше ловить мячей от маленького Микки.

– Доктор Снайдмен прооперировал Билли.

– Молодчина! Док – хороший человек. С большим сердцем.

– Надеюсь, с Билли тоже все будет в порядке.

– С ним все будет нормально, малыш! Но сейчас главное, что тебя выписывают.

Санитар принес мою одежду, и я стал переодеваться. Я очень нервничал и чувствовал слабость в коленях. И вот я стоял в той самой одежде, которая была на мне во время бейсбольного матча, в воскресенье. Ну и неделька выдалась, подумал я.

Я сидел на кровати, болтал с мистером Саво, вместо того чтобы проглотить свой обед. Я слишком нервничал и никак не мог дождаться отца. Мистер Саво советовал мне расслабиться, а то я мешаю ему есть. А я сидел и ждал. Наконец я увидел, как мой отец быстро идет по проходу, и вскочил на ноги. Его лицо сияло, а глаза были на мокром месте. Он поцеловал меня в лоб.

– Ну, – сказал он, – бейсболист готов к выписке?

– Ты слышал, что сказал доктор Снайдмен, аба?

– Сестра рассказала мне по телефону. Слава Богу!

– Мы можем идти, аба?

– Ну конечно. Мы пойдем домой и встретим субботу как полагается. Дай-ка я твои вещи приберу.

Я взглянул на мистера Саво, который смотрел на нас и улыбался, сидя на кровати:

– Очень был рад с вами познакомиться, мистер Саво.

– И я тоже, малыш. Держи теперь свою грушу подальше от этих бейсбольных мячей.

– Надеюсь, ваш глаз скоро поправится.

– Нет больше глаза, малыш. Пришлось его удалить. Так уж меня отоварили. Я не хотел, чтобы слепой малыш это знал, так что помалкивай.

– Мистер Саво, мне ужасно жаль это слышать.

– Да уж, малыш, да уж. Вот такая вот фигня. Лучше бы я стал священником. Гнилое это дело – бокс. Хорошо, что для меня он закончился. Лучше бы я на фронт пошел. Но тот парень много лет назад так меня отоварил, что у меня что-то там в голове стронулось. Такая вот фигня.

– До свидания, мистер Саво.

– До свидания, малыш. Удачи тебе.

Я вышел из палаты вместе с отцом, и мы покинули больницу.

КНИГА II

Молчание хорошо всегда, кроме как в связи с Торой.

Зогар

Глава пятая

Мы поймали такси, и в машине мой отец протянул мне запасную пару очков, напомнив, что я не могу читать до разрешения доктора Снайдмена, и я надел их. Мир снова приобрел резкость, все вокруг стало отчетливым, ярким и чистым, как то случается ранним утром, когда солнце еще над деревьями и повсюду разлита новизна, – чувство было такое, как будто я долго просидел в темном помещении, а теперь вернулся на солнечный свет.

Мы жили на первом этаже трехэтажного дома, сложенного из бурых кирпичей [22]22
  Имеется в виду «браунстоун» – добротный дом в английском стиле в Нью-Йорке конца XIX – начала XX века.


[Закрыть], который стоял на тихой улице позади оживленной авеню Ли. Коричневые дома тянулись по обеим сторонам улицы, высокие каменные лестницы вели от дорожек к двойным подъездным дверям с матовыми стеклами. Перед подъездами росли высокие платаны, и кроны их бросали густую тень на замощенные дорожки. Дул нежный ветерок, и я слышал, как он колышет листву над моей головой.

Перед каждым домом была разбита небольшая клумба, засаженная пурпурным вьюнком или кустами гортензии. Перед нашим домом росла именно гортензия – и я залюбовался тем, как ее соцветия, шапки «снежков», как мы их называли, сияли на солнце. Я никогда раньше не обращал внимания. А теперь вдруг заметил, какие они красивые и живые.

Мы взобрались по крутой широкой лестнице и через парадное вошли в длинный холл, темный, холодный и узкий, как коридор в купейном вагоне. Дверь в нашу квартиру была в самом его конце, справа под лестницей на верхние этажи. Отец открыл ее ключом – и вот мы внутри.

Я сразу же ощутил запах куриного бульона и не успел сделать два-три шага, как Маня, наша русская экономка, примчалась из кухни – в своем длинном фартуке, башмаках мужского размера, с прядями темных волос, выбившимися из пучка на макушке, сгребла меня своими широченными руками, как былинку, и так стиснула, что я не мог вздохнуть. Потом смачно поцеловала в лоб, отодвинула от себя на длину вытянутых рук и начала что-то причитать по-украински. Я не понимал, что она говорит, но видел, что глаза у нее увлажнились и она кусала губы, чтобы не заплакать. Наконец она отпустила меня, я вздохнул свободно и, улыбаясь, слушал, как она о чем-то говорит с отцом.

– Ты голоден, Рувим? – спросил он.

– Просто умираю!

– Обед на столе. Мы вместе поедим, а потом ты можешь прилечь отдохнуть, пока я допечатаю свою статью.

Обед оказался нешуточным: густой суп с пампушками, крендели, сливочный сыр, яичница, копченый лосось и шоколадный пудинг. Мы с отцом ели молча, а Маня нависала над нами, как медведь на цепи. Потом отец ушел в свой кабинет, а я стал медленно ходить по квартире. Я прожил здесь всю свою жизнь, но никогда по-настоящему не видел ее до этой пятницы.

Я вышел из кухни и посмотрел на серую ковровую дорожку, расстеленную во всю длину коридора. Потом медленно пошел налево по коридору. По левую руку были ванная комната, кухонный подъемник [23]23
  Или кухонный лифт – dumbwaiter( англ.) – для поднятия дров и других тяжестей из подвала на кухню.


[Закрыть], по правую – телефонный столик и портреты Герцля, Бялика и Хаима Вейцмана, висевшие на стене. За ними открывалась дверь в мою спальню. Это была длинная, пожалуй, даже узкая комната. У правой стены стояла кровать, у левой – книжный шкаф, у двери были вмонтированы два стенных шкафа, напротив двери, лицом к ней, стояли стол и стул. На той стене, которую занимал книжный шкаф, было еще окно, выходящее на проход между домами и задний двор. Комната была тщательно прибрана, кровать аккуратно заправлена и застелена зелено-коричневым покрывалом, учебники на столе выложены ровной стопкой. Кто-то принес их после бейсбольного матча ко мне домой и аккуратно положил, как будто я никуда не уходил. Я подошел к окну и посмотрел на дорожку. В тени нашего дома лежала кошка, далее расстилалась трава дворика. Его обрамляли айланты [24]24
  Южное дерево с яйцевидной кроной.


[Закрыть], их листья ярко выделялись в лучах солнца. Я отвернулся, сел на подоконник и уставился на военные карты из «Нью-Йорк таймс», которые я прикнопил над кроватью. Там были карты Северной Африки, Сицилии и итальянских театров военных действий, а теперь мне следовало добавить туда и карту Европы. Над картами красовалась фотография Франклина Рузвельта, которую я вырезал из воскресного приложения к «Нью-Йорк таймс», а рядом с ней – фото Альберта Эйнштейна, вырезанное мной давным-давно из «Джуниор сколастик». Я перевел взгляд на стол. Все карандаши и ручки были аккуратно убраны в пенал рядом с лампой, поверх стопки тетрадок лежало свежее недельное расписание WQXR [25]25
  Нью-йоркская радиостанция классической музыки (конец 1920-х – начало 1990-х годов).


[Закрыть]. Я вспомнил, что собирался послушать симфонию Чайковского в воскресенье вечером – после того самого бейсбольного матча, который, я не сомневался, мы непременно должны выиграть.

От изголовья моей кровати дверь вела в кабинет отца. Она была закрыта, из-за нее доносились звуки пишущей машинки. Пройти в гостиную можно было только через кабинет, так что я обошел стол, открыл дверь, вошел внутрь и тихонько прикрыл дверь за собой.

Отцовский кабинет того же размера, что и моя комната, но без окон. Вдоль всей той стены, в которой открывалась дверь, стояли книжные полки от пола до потолка. На противоположной стене, в правом углу, были двустворчатые стеклянные двери, украшенные по бокам ионическими колоннами. Всю стену налево от дверей тоже занимали книжные полки. Отцовский стол размещался у наружной стены дома, занимая почти то же самое положение, какое занимал в моей комнате – мой; но его стол гораздо шире моего, темного полированного дерева, с глубокими ящиками, а полированная столешница почти вся скрыта под накладной рабочей столешницей с кожаной каемкой. Сейчас стол был завален бумагами, и отец весь ушел в работу на своем стареньком «Ундервуде». Из-за отсутствия окон этот кабинет получился самым темным помещением в квартире, и мой отец всегда работал, включив настольную лампу, освещавшую стол и пол вокруг него. Сейчас он сидел за столом в своей маленькой черной кипе и колотил по клавишам машинки двумя указательными пальцами – маленький, хрупкий человек за пятьдесят, с седыми волосами, впалыми щеками и в очках. Я смотрел на него и вдруг осознал, что он ни разу не кашлянул с того времени, как мы приехали из больницы. Он бросил на меня взгляд, кивнул и вернулся к работе. Он не любил, когда я беспокоил его, пока он что-то делает за столом, так что я осторожно прошел через кабинет по серому ковру, покрывавшему пол, толкнул двери и вышел в гостиную.

Яркий солнечный свет лился через три широких окна, обращенных на улицу. Золотые лучи освещали серый ковер, софу с подушками, кресла с журнальными столиками, кофейный столик со стеклянной столешницей и белые стены. Я на мгновения замер у софы и заморгал глазами – мне всегда делалось немного больно, когда я выходил из полутьмы отцовского кабинета в светлое пространство нашей гостиной.

Окна были открыты, и я мог слышать голоса детей, играющих снаружи. Теплый ветерок влетел в комнату и приподнял кружевные занавески.

Я долго простоял так в гостиной в солнечном свете, прислушиваясь к голосам за окном. Я стоял, вбирая запахи комнаты, и солнечный свет, и звуки, – и думал о длинной больничной палате с широким центральным проходом и двумя рядами кроватей, и думал о маленьком Микки, подбрасывающем мяч в поисках кого-нибудь, кто бы с ним поиграл. Интересно, видел ли он когда-нибудь солнечный свет через три окна, выходящие на солнце?

Наконец я прошел по всей квартире и через отцовскую спальню вышел на наше заднее деревянное крыльцо. Там я уселся в шезлонге в теньке и стал смотреть на задний двор. Все как-то изменилось. За те пять дней, что я провел в больнице, мир словно заострился и наполнился жизнью. Я откинулся и заложил руки за голову. Я вспоминал тот бейсбольный матч и спрашивал себя, неужели это было всего лишь в прошлое воскресенье, пять дней назад? Я словно вступил в новый мир, и осколки моего прежнего «я» остались далеко позади, на черном асфальте школьного двора – вместе с разбитыми стеклами моих очков. Я по-прежнему мог слышать крики детей на улице и стук пишущей машинки моего отца. Я вспомнил, что завтра Дэнни придет ко мне. Я лежал в тишине на шезлонге и думал о Дэнни.

Глава шестая

Тем вечером, когда мы закончили на кухне субботнюю трапезу, а Маня ушла до утра, мы поговорили наконец с отцом о Дэнни Сендерсе.

Стоял теплый вечер, окно между плитой и раковиной было распахнуто. Ветерок поднимал рифленые занавески и доносил запах травы и цветов. Мы сидели за столом в наших субботних одеяниях, отец цедил свой второй стакан чаю, и нас обоих немного разморило от обильного ужина. Отцовское лицо снова приобрело нормальный цвет, он больше не кашлял. Я смотрел на него и слушал шелест занавесок, колышущихся под ветерком. Маня собрала тарелки, пока мы читали благодарственную молитву после трапезы, и теперь мы сидели, охваченные теплотой июньского вечера, перебирая воспоминания недели и наслаждаясь тишиной субботы.

Именно тогда я спросил отца про Дэнни Сендерса. Он поставил на белую скатерть стакан, который держал в руках (левая ладонь – под донышком, правая – охватывала круглый бок) и улыбнулся. Он задумался, и я догадался, что ответ будет долгим. Так бывало всегда: если он не отвечал мне коротко и сразу – значит, ответ оказывался весьма обстоятельным. По тому, как он собирался с мыслями, я понимал также, что он будет весьма продуманным. Когда он наконец заговорил, голос его звучал мягко, а слова лились медленно.

Начал он с того, что ему придется вернуться далеко в историю нашего народа, чтобы его ответ стал мне понятен. И спросил, готов ли я запастись терпением и внимательно слушать. Я кивнул. Он откинулся на спинку стула и начал свой рассказ.

Он сказал, что я достаточно сведущ в еврейской истории, чтобы ему не пришлось начинать с азов. Лучше начать с того, что я еще не проходил в школе, – с веков страха, которые наш народ пережил в Польше, или, правильнее сказать, в восточноевропейских славянских странах, – там, где зародилась душа Дэнни.

«Польша отличалась от других европейских стран, Рувим. Польша и вправду поощряла евреев приезжать, жить и становиться частью ее собственного народа. Это было в тринадцатом веке – в то время, когда в Западной Европе, особенно в Германии, евреи жестоко преследовались. Евреи жили в Польше и раньше, но община их оставалась малочисленной. Почему же Польша приглашала евреев, когда в других странах их преследовали? Потому что Польша была очень бедной страной, с разорившейся аристократией и раздавленным крестьянством. Дворянская верхушка не любила работать и предпочитала просто выжимать все соки из своих крепостных. Польша нуждалась в людях, которые могли бы создать экономику, наладить дела и вдохнуть в нее жизнь. Польское дворянство просто жаждало заполучить к себе евреев. И они тысячами перебирались из Западной Европы, в первую очередь из Германии. Они служили управляющими в поместьях, собирали налоги, развивали промышленность и стимулировали торговлю. Польша стала чем-то вроде еврейской Утопии.

Но евреи благоденствовали не только экономически. Еще они возвели множество прекрасных академий по всей стране. В каждой общине были свои ученые-талмудисты, и к концу шестнадцатого века еврейские академии в Польше стали центрами обучения для всего европейского еврейства.

И затем, Рувим, произошла ужасная трагедия. Такая трагедия часто случается с теми, кто выступает в роли буфера. Евреи были очень полезны для дворянства – но, например, собирая налоги с крепостных и зависимых крестьян, они возбудили против себя ненависть в этих угнетенных классах. И ненависть наконец обернулась насилием. На востоке Польши, на границе с Украиной, существовала община казаков, принадлежавшая к греческой православной церкви. Община жила на территории Польши, и польские дворяне, которые были католиками, всячески притесняли и оскорбляли их. Они обложили налогами не только земли и скот казаков, но и их церкви, и даже религиозные обряды. А кто собирал эти налоги? Евреи. К кому казак должен был отправляться с просьбой открыть церковь, чтобы крестить, обвенчать или отпеть? К евреям. И все это – по поручению польских магнатов.

Долгое время все было тихо, потому что казаки, как и польские крестьяне, боялись польской знати. Но в 1648 году человек по имени Богдан Хмельницкий стал казачьим главой и поднял восстание против поляков. Евреи стали жертвами польских крестьян, которые ненавидели их, и казаков, которые тоже ненавидели их. Восстание продолжалось десять лет, и за этот срок порядка семисот еврейских общин были разрушены и около ста тысяч евреев уничтожены. Когда этот ужас закончился, цветущее польское еврейство почти полностью исчезло».

Отец надолго замолчал. Занавески медленно колыхались в прохладном ночном ветерке. Когда он снова заговорил, его голос звучал глухо, напряженно и растерянно.

«Рувим, что мог наш народ сказать Богу во время восстания Хмельницкого? Евреи не могли возблагодарить Его за погромы, происходившие на их глазах, и не могли отрицать Его существование. И тогда многие уверовали, что грядет Мессия. Ты ведь помнишь Рувим, что те евреи, которые верят в скорый приход Мессии, верят также, что перед этим наступят последние времена. В миг, когда жизнь кажется потерявшей смысл, – в этот самый миг человек должен попытаться найти новый смысл. И поэтому тысячи и тысячи евреев как в Западной, так и в Восточной Европе начали смотреть на восстание Хмельницкого как на предвестие пришествия Мессии. Они молились, постились и каялись – и все для того, чтобы приблизить его явление. И он явился. Его звали Шабтай Цви. Он объявил себя Мессией примерно в то же время, когда начались погромы. Больше половины еврейского мира последовала за ним. Когда, много лет спустя, стало ясно, что он мошенник, – можешь себе представить, какие последствия это возымело для еврейского мира. Восстание Хмельницкого стало физической катастрофой, лжемессия – духовной.

Мы такие же люди, как другие, Рувим. Мы не можем пережить катастрофу, просто обращаясь к некоей невидимой силе. Мы деградируем так же легко, как любой другой народ. Так и случилось с польским еврейством. К восемнадцатому веку оно деградировало. Еврейская ученость умерла. Ее место заняли бесплодные споры о предметах, не имевших прямого отношения к отчаянным нуждам простых евреев. „Пилпул“ [26]26
  Слово «пилпул» происходит от «пилпел» – «перец», что указывает на остроту ума, необходимую в подобных обсуждениях.


[Закрыть], вот как назывались подобные споры – пустая, бессмысленная аргументация, основанная на тончайших нюансах Талмуда, не имевшая отношения более ни к чему на свете. Еврейских законников стало интересовать лишь одно: показать другим еврейским законникам, сколь много они знают, сколь огромным количеством текстов могут они манипулировать. Их ни на гран не интересовало обучение простых евреев, передача своих знаний и повышение культурного уровня народа. Так между законниками и народом выросла глухая стена. А еще это было время диких предрассудков. Евреи верили, что повсюду кишат демоны и духи, которые мучают людей, рвут тело и запугивают душу. Эти поверья распространились среди всех людей, но хуже всего – среди самых необразованных. У законников, по крайней мере, был их пилпул, чтобы держать мысли в узде.

А теперь подумай, Рувим, – если тебя повсюду окружают силы, желающие тебя погубить, как ты можешь спастись? Конечно, ты должен попытаться разрушить эти силы. Но простые евреи не верили в собственные силы. Только у очень сведущих людей достанет на то умения, чувствовали они. Так на сцену вышли евреи, считающиеся способными отгонять духов и демонов. На таких людей смотрели как на святых, и они приобрели огромную известность в Польше. Считалось, что их сила проистекает от их умения комбинировать буквы, из которых складываются тайные имена Бога. Вот почему их звали „бааль-шемы“ – „Владыки Имени“. Чтобы изгнать злых духов, они писали слова на магических амулетах, прописывали снадобья, исполняли дикие танцы, надевали талит и тфилин поверх белых одеяний; жгли черные свечи, трубили в шофар, декламировали псалмы, кричали, умоляли, хрипели – проделывали все, чтобы изгнать злого духа из человека, который, скажем, мог быть болен, или отогнать его от роженицы, которая готова была разрешиться. Так низко пал наш народ в Польше в восемнадцатом столетии, Рувим. И здесь-то и начинается на самом деле мой ответ на твой вопрос о сыне рабби Сендерса».

Отец прервался и допил свой чай. Затем с улыбкой посмотрел на меня:

– Ты еще не устал, Рувим?

– Нет, аба.

– Я не слишком похож на учителя?

– Так ты и есть учитель.

– Но у нас не урок. Я не вызову тебя потом к доске.

– Продолжай же.

Он кивнул и снова улыбнулся:

– Выпью-ка я еще чайку. Но потом. А сейчас я расскажу тебе о человеке, который родился в том самом столетии. И, я думаю, ты начнешь понимать, что к чему.

«О рождении этого человека существует множество легенд, но я не намерен пересказывать тебе легенды. Родился он около тысяча семисотого года. Звали его Исраэль. Родители его были очень бедны и необразованны и умерли, пока он был еще ребенком. Односельчане заботились о нем и отправили в школу. Но ему не нравилась школа. При первой возможности он ускользал из нее и убегал в лес, чтобы гулять меж деревьев, любоваться цветами, сидеть у ручья, слушать птичьи песни и шум ветра в кронах. Учителя приводили его обратно, но он убегал снова и снова, пока наконец его не оставили в покое. В тринадцать лет он стал помощником учителя [27]27
  У автора именно «школа», «учитель», а не «хедер», «меламед».


[Закрыть], но вместо того, чтобы помогать учить малышей, он тоже начал частенько уводить их в лес. Там они пели или молчали, слушая пение птиц в ветвях. Когда он подрос, то стал синагогальным служкой. Весь день он сидел и слушал ученые споры, которые велись в ее стенах, а по ночам, пока все спали, брал священные книги и прилежно изучал их. Но интересовал его не Талмуд, а Каббала – книги еврейского мистицизма. Раввины запрещали изучение Каббалы, так что Исраэль делал это тайком. Наконец он женился, но о его жене почти ничего не известно. Вскоре она умерла, и Исраэль, теперь уже взрослый мужчина, сам стал учителем. Как учителю, ему удавалось находить особый подход к детям, и это принесло ему всеобщее уважение. Он был мягким и деликатным человеком, честным и прямодушным, так что люди начали приходить к нему с просьбами разобрать их ссоры. К нему стали относиться как к мудрому и святому человеку, и однажды отец раввина Авраама-Гершона из города Броды прибыл к нему и попросил разрешить его деловой спор с каким-то человеком. И при этом Исраэль произвел на него такое впечатление, что он предложил ему свою дочь Ханну в жены. Исраэль согласился, но попросил, чтобы помолвка до времени держалась в тайне. А дальше начали происходить интересные вещи. Отец Ханны умер, и Исраэль отправился в Броды, в дом знаменитого раввина Авраама-Гершона, чтобы потребовать свою невесту – его сестру. Но при этом вырядился земледельцем, в потрепанную обувь и грубую одежду – так что можешь себе представить ужас раввина, когда Исраэль показал ему брачное соглашение. Его сестра должна выйти за деревенщину? Какой стыд, какой позор для всей семьи! Он пытался убедить свою сестру отказать жениху, выбранному их отцом, но Ханна разглядела в Исраэле что-то, чего не смог разглядеть добрый раввин, и отказалась это делать. После свадьбы Авраам-Гершон решил заняться образованием своего зятя. Он начал учить его Талмуду, но Исраэль, похоже, совершенно этим не интересовался. Тогда раввин сделал его своим кучером. Но у Исраэля и здесь ничего не получилось. Наконец раввин сдался и велел своей сестре с зятем покинуть Броды, чтобы не позорить его доброе имя. Они уехали».

– А теперь, Рувим, мы приближаемся к ответу на твой вопрос. Прости, что я так долго говорю.

– Пожалуйста, продолжай, аба.

«Так вот. Исраэль и его жена покинули Броды и поселились в Карпатских горах, в деревушке недалеко от Бродов. Они жили очень бедно, но очень счастливо. Исраэль зарабатывал на жизнь тем, что продавал известь, которую он добывал в горах. Карпатские горы изумительны. Исраэль выстроил маленький домик и проводил в нем много дней в одиночестве – молился, мечтал и пел, обращаясь к горам. Порою он проводил там в одиночестве целую неделю и возвращался к жене Ханне только на субботу. Она очень страдала от их ужасной бедности, но верила в мужа и была ему предана всей душой.

Именно там, в горах, Исраэль создал хасидизм, Рувим. Он провел там много лет, размышляя, предаваясь созерцанию, распевая свои странные песни, слушая голоса птиц, учась у крестьянских женщин, как лечить травами, расписывать амулеты, отгонять злых духов. Деревенские жители любили его, и скоро его слава святого человека распространилась по всей Польше. О нем стали складывать легенды. Ему еще не было сорока, и он уже был окружен легендами. Можешь себе представить, что это был за человек.

Его зять, раввин Авраам-Гершон, раскаялся наконец в своей жестокости и предложил Исраэлю и Ханне вернуться в Броды. Он приобрел для них трактир, но в действительности все хозяйство вела одна Ханна, а Исраэль бродил по лесам и полям вокруг Бродов, предаваясь раздумьям. Наконец он начал путешествовать и стал бааль-шемом. Он был добр, праведен и благочестив, и видно было, что он хочет помочь людям не за те деньги, которые ему платили, а из любви к ним. Так его стали звать Бааль-Шем-Тов – Милосердный или Добрый Владыка Имени. Он шел к людям и говорил с ними о Боге и о Его Торе простым, доступным им языком. Он учил, что назначение человека – наполнить святостью все стороны своей жизни: еду, питье, молитву, сон. Бог повсюду, говорил он, и если порой нам кажется, что Он скрылся от нас, то это лишь потому, что мы не умеем еще разглядеть Его как следует. Зло – это твердая скорлупа. Под ней – искра Божия, добро. Что надо сделать, чтобы проникнуть под эту скорлупу? Искренне и горячо молиться, быть счастливым и любить всех людей. Бааль-Шем-Тов – его последователи стали сокращать его имя просто до Бешт – верил, что нет столь греховного человека, который не мог бы очиститься любовью и пониманием. Еще он верил – и это навлекло на него гнев ученых раввинов, – что изучение Талмуда не имеет такого значения, что нет нужды устанавливать определенное время для молитвы, что Бога можно славить искренними словами, идущими из сердца, через радость, пение и танцы. Иными словами, Рувим, он противостоял всем формам механистической религии. В том, чему он учил, не было ничего нового. Все это можно найти в Библии, Талмуде и Каббале. Но он особо подчеркнул это и учил в такой момент, когда люди остро нуждались в таком учении. И поэтому люди слушали его и любили его. Множество знаменитых раввинов приезжали, чтобы осмеять его, и уезжали обращенными в его учение. После его смерти последователи основали собственные общины. К концу столетия около половины восточноевропейских евреев стали хасидами, так стали их называть, буквально – „благочестивые“. Так велика была потребность простых людей в новом пути к Богу.

В том же столетии родился еще один человек. Рабби Элияху Виленский, великий талмудист, известный также как Виленский Гаон (то есть гений), – и яростный противник хасидов. Но даже его возражения не могли сдержать рост хасидизма. Он процветал и сделался мощнейшим движением в еврейской жизни. И в течение долгого времени отношения между хасидами и митнагедами, противниками хасидизма, оставались очень напряженными. Например, если сын хасида женился на дочери митнагеда, оба отца могли прочесть по своим детям кадиш, то есть объявить их мертвыми и похороненными. Столь велико было ожесточение.

У хасидов были великие вожди – цадики, как они их называли, буквально – праведники. У каждой хасидской общины был свой цадик, к которому люди могли идти со своими горестями, чтобы получить от него совет. Члены общины слепо следовали за своим вождем. Хасиды верили, что цадик – это их прямая связь с Богом. Все, что он говорил и делал, считалось священным. Даже еда, к которой он прикасался, освящалась. Например, они могли сгребать крошки с его тарелки и поедать их, чтобы набраться святости. Поначалу цадики были столь же щедрыми и благородными душами, как сам Бешт. Но в следующем столетии движение стало вырождаться. Место цадика, как правило, наследственное, переходило от отца к сыну, даже если сын не выказывал выдающихся способностей лидера. Многие цадики жили как восточные деспоты. Были среди них и просто отъявленные плуты, жестоко эксплуатировавшие своих людей. Другие, напротив, были очень добросовестными людьми, а некоторые даже великими талмудистами. В таких хасидских общинах изучению Талмуда придавали такое же значение, как и до Бешта. Светская литература оказалась под запретом, и хасиды жили, замкнувшись от всего остального мира. Запрещено было все нееврейское и нехасидское. Их жизнь оказалась словно заморожена. Их нынешняя одежда, например, – того же фасона, что и много веков назад в Польше. И обычаи их и верования тоже остались такими же. Но не все хасидские общины одинаковы, Рувим. Хасиды России, Германии, Польши и Венгрии отличаются друг от друга. Немного, но отличаются. Существуют даже такие хасидские группы, в которых считается, что их вожди должны взять на себя страдания еврейского народа. Ты удивлен? Но это так. Они полагают, что страдания их окажутся невыносимы, если их вожди не поглотят их каким-то образом. Странное убеждение, но очень важное, судя по тому, какое значение они ему придают.

Рувим, рабби Сендерс – великий талмудист и великий цадик. Его уважают и за блеск, и за сострадание. Говорят, что, по его убеждению, душа так же важна, как и ум, если не важнее. Он унаследовал свое место от отца. После его смерти оно автоматически перейдет к Дэнни».

Отец прервался, взглянул на меня с улыбкой и спросил: