Текст книги "Гнев. История одной жизни. Книга вторая"

Автор книги: Гусейнкули Гулам-заде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Гусейнкули! Пастур!– радостно кричат нам с насыпи.

– Хосо! Сато! Аско!– зовем мы бывших сослуживцев и соскакиваем с коней.

Нас тискают в крепких объятиях, хлопают по плечам. Радостные восклицания, смех, шутки. Наконец я спрашиваю:

– Кого вы тут собрались встречать? Окопы роете, как под Гиляном...

– Раньше против англичан воевали, а теперь против кого оружие направлено?– спрашивает Пастур.

Сразу мрачнеют лица.

– Да вот...– мнется Сато,– сказали, что надо готовить оборону... будто напасть на нас должны...

– Да мы все равно не стали бы в вас стрелять,– напрямик говорит Хосо.– Зря мы что ли воевали в отряде Ходоу-Сердара?

И снова улыбками засветились лица окружавших нас парней.

Ворота крепости приоткрыты. Краем глаза я пытаюсь заглянуть внутрь, догадаться, что делается в крепости. И вижу невысокого, но очень крепкого мужчину. На его гладко выбритом лице очень четко вырисовываются густые брови и усы. Он остановился в створе ворот, огляделся и быстро стал спускаться к нам.

– Мухамед-Ибрагим-хан,– проговорил кто-то, и все разом повернулись к мужчине.

А он уже, сверкая крепкими белыми зубами, протягивал нам руки.

– Салам, дорогие гости!– еще издали громко проговорил он.

Мы поспешили навстречу хозяину крепости. Он обнял нас, потом отошел в сторону, разглядывая, и снова привлек к себе,– так отец встречает вернувшихся после долгого отсутствия, повзрослевших и возмужавших сыновей.

– Заходите,– говорил он радушно, но без тени лести.– Я бы сам приехал к вам в Миянабад, да приболел, не взыщите.

Между тем перед воротами двое солдат уже зарезали барана и волокли тушу в одну сторону, голову – в другую, чтобы прошли мы через кровь жертвы и никогда не было у нас болезней и неудач...

И только ступили мы во двор крепости, как увидели жену хана – еще не старую женщину с приятным лицом и дочку их, едва расцветшую красавицу, смущенно потупившуюся, чуть заробевшую и оттого еще более прекрасную.

Царственным жестом хозяйка пригласила нас в дом.

Пока мы по-семейному пили чай, разговор шел о пустяках. Но когда убрали угощения, я прямо спросил хозяина:

– Скажите, Мухамед-Ибрагим-хан, вы собирались воевать с нами?

Он не спеша вытер усы и сказал, обращаясь к жене и дочери, которые еще сидели с нами:

– Джамила-ханум, наверное, тебе и Тагире будет не интересен наш разговор? Тогда вы можете заняться своими делами,– подождав, когда они выйдут, он проговорил:– Вы видели мою жену и мою дочь... Я их очень люблю и не хотел бы раньше времени расставаться с ними.

– Значит...– начал было Пастур, но хан остановил его:– Это значит только одно: я хочу жить в мире. Несли вы не посягнете на мой род, на мой дом, на мою семью, я не подниму меча...

– Но ведь на нашей земле идет война,– напомнил я,– и вряд ли кому-то удастся остаться в стороне.

– А вы как отнесетесь ко мне?– спросил, прищурясь, хан.– Как к тирану, собственнику и притеснителю угнетенных?

– Какой же вы тиран, если у вас всего три гектара земли и вы сами работаете в поле круглый год!– восклицает Пастур.

Мухамед-Ибрагим-хан хитро усмехается.

– Оказывается, прежде, чем ехать ко мне в гости, вы все разузнали обо мне,– говорит он, качая головой не то в осуждение, не то одобряя.– Но я глава рода, в котором сорок тысяч человек,– это вас не смущает?– и, не дожидаясь ответа, он продолжал.– Я давно слежу за развитием событий. Вы выступаете за справедливость, за то, чтобы все крестьяне имели землю и трудились на ней. Это меня устраивает. Но почему вашу революцию начали военные? Разве они – главная сила на нашей земле? И разве можно построить республику в одном лишь Хорасане? Не убеждайте меня, я знаю, что у вас нет связей ни с Тегераном, ни с Тавризом, ни с Абаданом. Даже Кучан не с вами. Персия велика, а пламя революции пылает на небольшом клочке ее земли. Разгорится ли оно так, чтобы охватить всю страну? Вот что должно волновать...

Он замолчал, задумался.

– Кучан мы возьмем, – сказал Пастур уверенно,– и Мешхед тоже. Наша армия растет с каждым днем, теперь в ней не одни только военные, много крестьян, ремесленников. А правительственные войска разлагаются, солдаты 5егут...

Хан жестом остановил его.

– К Ходоу-Сердару и к Таги-хану я сам посылал своих джигитов,– сказал он тихо, точно вглядываясь в даль годов.– Если я увижу, что вы – это действительно сила, я и к вам пришлю целый отряд миланлу, да что там – сам приведу своих джигитов.

– Так что же нужно, чтобы вы поверили в нашу силу?– спросил я.

Хан подумал, пожевал ус, потом ответил:

– Возьмете Кучан – ждите меня с отрядом!..

– Ну, тогда можно считать, что вы уже командир эскадрона революционной армии!– радостно воскликнул Пастур.

– Пусть аллах услышит ваши слова,– осторожно, волнуясь, проговорил хан.

Провожали нас хозяева всей семьей. Мухамед-Ибрагим-хан вел нас к воротам, обняв за плечи, как своих сыновей, а Джамила-ханум окропила наш путь водой из чашки, которую вынесла из дому Тагира. Дочка хана все время смущалась и смотрела вниз, а когда при расставании вскинула глаза, я был поражен их странным трепетным сиянием. Были в ее взгляде и восхищение, и девичья застенчивость, и испуг. «Не бойся,– хотелось сказать ей,– ведь мы и за твое счастье боремся, милая девушка!» Но она уже потупилась, задержавшись, и я промолчал.

...Через два дня, оставив в Миянабаде небольшой гарнизон, мы двинулись на Сабзевар.

ЗА ПРАВОЕ ДЕЛО

– Ох, не нравится мне все это,– сказал Аббас. – Что именно?

– Очень уж все у нас гладко идет!.. Всюду встречают с цветами, крестьяне несут продовольствие, выделяют фураж. Миянабад красными флагами встретил... Если еще и Сабзевар откроет нам ворота, то я и впрямь поверю в то, что аллах услышал мольбу народа о ниспослании нам всяческих успехов!..

Мы только что миновали Джугатайские горы, и перед нами с вершины пологого холма, поросшего пожелтевшей от солнца травой, открылся широкий вид на Сабзеварскую долину. Всадники невольно придержали коней и залюбовались свежестью и щедростью красок, на которые не скупилась природа. Желтые поля перемежались с густой зеленью садов, ровные полосы виноградников тянулись по склонам холмов и казались отсюда фиолетовыми, а сами холмы были словно бы позолочены. Проселочные дороги вились меж полей и садов серыми змейками. В арыках поблескивала вода. И над всем этим великолепием раскинулось голубое небо без единой тучки или даже легкого облака.

– Это Сабзевар?– спросил Пастур, указывая на видневшиеся вдали высокие стены с башнями над темной зеленью деревьев.

– Сабзевар,– сказал я и приложил к глазам бинокль.

– Ну, если ты сейчас увидишь красные флаги, я окончательно поверю, что все святые, которых просили за нас родные и близкие, и сам великий аллах помогают нам,– сказал Аббас будто бы шутя, но я уловил в его голосе тайную надежду.

И эта надежда оправдалась. Город сдался без боя, хотя в Сабзеваре остался гарнизон.

Мамед-Ага-Саркизи предложил с небольшой группой солдат объехать вокруг города. Разведчиков он выбрал сам.

А мы разговорились с теми, кто открыл нам ворота. Солдаты рассказали, что еще до наступления темноты, видимо, узнав о нашем намерении идти на Сабзевар, город покинули командир гарнизона и несколько офицеров. Среди них был и подполковник Довуд-хан.

– Давно он здесь?– спросил я.

– Довуд-хан?– охотно продолжал разговор сержант, начальник стражи.– Да он нам и принес весть о восстании в Мораве-Тепе. С тех пор он отирался здесь при штабе. А вечером уехал неизвестно куда. Видно, боится вас!

– Да, он всегда был исправным служакой... хотя в сущности трус и дурак,– сказал я.– Так вряд ли удастся с ним встретиться – он сумеет вовремя удрать! Ну, да и не это сейчас главное. Мы сейчас займем арк, а вы, сержант, оповестите всех солдат, чтобы утром собрались на площади. Надо же познакомиться, поговорить. Кстати, сколько вас тут?

– Двести штыков!– четко ответил начальник стражи.– Все люди из подразделения внутренней службы «Амния».

– Пусть все явятся утром. А часовых мы поставим у ворот своих, так что не обижайтесь. Вот оформим все как положено, тогда другое дело... Пока снимите ваших людей.

Вошел Аббас. Мундир его был в крови, и я испуганно спросил:

– Ты ранен... что случилось?

– Да нет,– устало ответил Аббас. – Ранен не я... Бойца нашего нашли в степи.

– Жив?

– Был жив, когда мы подоспели. А пока везли в город...

– Успел сказать, что произошло?– нетерпеливо спросил я, чувствуя недоброе.

– Сказал... Мамед-Ага-хан оказался негодяем и изменником...

Я вскочил и бросился к нему.

– Изменник?

– Да. Он выбрал своих людей, с которыми сговорился еще раньше. А этот, который погиб, оказался среди них случайно. Ему предложили ехать в Мешхед, он отказался. Мамед-Ага-хан выстрелил в него. Три пули всадил, да парень крепкий оказался... Лежал, истекая кровью... «Я знал,– твердил бедняга,– что вы найдете меня, теперь буду жить...» Не дотянул до города.

Мы долго молчали, пораженные подлой изменой Ма-мед-Ага.

– Д-а,– сказал я наконец.– Вот и первый чувствительный удар.

– Коварный удар,– отозвался Аббас.– Что ж, полезный урок!

– Эх, нет здесь Салар-Дженга,– вздохнул я,– выложить бы ему все, что мы думаем!

От Салар-Дженга не было никаких вестей. Мы гадали, что же происходит на восточном фронте и есть ли он на самом деле, этот восточный фронт? Может быть, Салар-Дженг все еще сидит в Боджнурде и ждет, когда вся его армия наденет «кулахуты»?..

Правда, отрывочные сведения доходили до нас, но все они были мало достоверны. Видно, прав был Мухамед-Ибрагим-хан, упрекая нас в плохой связи.

Я решил идти на север, надеясь в районе Кучана встретить Салар-Дженга или узнать, где он находится со своим фронтом.

На второй день мы вышли в открытую степь. Она лежала перед нами – плоская и голая, словно кто-то специально смазал ее глиной, как это делают заботливые хозяева в своем дворе.

Степная дорога упиралась в деревушку, стоящую среди ветрового простора, как одинокий корабль в море. Деревушка была маленькая и обнесена высоким и довольно прочным дувалом с одними воротами, открывающимися на юг. В эти ворота и въехали мы после утомительного перехода. Солнце стояло в зените и палило так, что оружие обжигало, а струйки пота скатывались из-под фуражки и застилали глаза, и без того воспаленные от зноя и нестерпимого света.

Село называлось Рават Мошкан. Жители его ничего не слышали о восстании и встретили нас холодно, хотя накормили и дали фураж.

Решено было дать людям и коням отдых. Ворота закрыли, запретив жителям пока выходить за село, на сторожевой вышке оставили двух часовых, а сами завалились спать.

Как приятно было вытянуться на чистой постели в прохладной мазанке с политым и чисто выметенным полом. Чтобы солнце не мешало спать, хозяева завесили окно. В полумраке мы лежали втроем – Аббас, Пастур и я, молча наслаждаясь отдыхом. Сон наползал на нас медленно, приятная истома расслабила тело. Я услышал, как захрапел кто-то, хотел догадаться, кто именно храпит, и уснул...

Снилось мне, будто идем мы с Парвин по весенней степи. Вокруг расстилается красный ковер тюльпанов. Мы идем, стараясь, не поломать их тоненькие стебельки с огненными головками, и это нам как-то удается... Парвин тихо смеется от счастья и вдруг оборачивается ко мне... Я вижу искаженное страданием лицо, хочу спросить, что случилось, но она опережает мой вопрос и говорит неожиданным басом: «Враги! Враги нас окружают!» И так жутко мне видеть это страдающее лицо любимой, что я делаю резкое движение и просыпаюсь.

За колено меня трясет боец и кричит в самое ухо:

– Войска идут, товарищ командир! Да проснитесь вы, слышите? Враги окружают!..

Я вскочил, будто меня укусила змея. Пастур и Аббас тоже проснулись, протирая глаза, не понимая, что произошло.

– Скорее, товарищ командир!

И тут только я понял все. Натягивая на бегу гимнастерку и пристегивая маузер, я поспешил за бойцом к сторожевой вышке.

– Как же вы подпустили их?– зло спросил я бойца.– Спали?

– Да мы... задремали.

– Под трибунал пойдете, мерзавцы!– бросил я, карабкаясь по шатким ступенькам на вышку.

– Вон они!– взволнованно сказал второй боец и указал рукой в степь.

По дороге со стороны Кучана двигалась большая воинская часть. Были там и конные, и пешие, и повозки с пулеметами. Было похоже, что они только разглядели на вышке часовых. Солдаты остановились, командиры, едущие впереди, стали совещаться. В бинокль хорошо были видны их лица, усталые и озабоченные. Им тоже хотелось отдохнуть, но деревня была кем-то занята. Наконец к деревне подскакали дозорные. Трое всадников, запылив, стали приближаться к воротам. Пастур и Аббас, тоже поднявшиеся на вышку, наблюдали за ними, затаив дыхание.

– Срезать их надо,– сказал Аббас.– Все равно мы обнаружены.

– Давай,– приказал я.– Бери на прицел левого, я – среднего, Пастур – правого. А вы, ребята, держите винтовки наготове. Если кто из нас промажет, подсобите!..

Всадники осадили коней.

– Огонь!

Прогремели три выстрела. Двое разведчиков стали сползать с седел, третий развернул коня и, пригнувшись, поскакал обратно. Вдогонку ему прогремело еще три выстрела. Он откинулся на спину, потом завалился на бок, одна его нога застряла в стремени, он упал, и конь поволок его по пыльной дороге.

– Седлать коней!– скомандовал я.– Пулемет на вышку!

Тем временем противник развернулся в цепь и начал наступление, охватывая деревню в полукольцо.

– Будем отходить?– спросил Пастур.

– Нет, надо прорваться...

– Ясно,– радостно крикнул он.– Встретим врага в чистом поле.

Заспанные бойцы уже выводили оседланных коней, строились на сельской улице.

– Товарищи!– сказал я, оглядывая их и по привычке замечая неполадки в обмундировании и заправке.– Врагов больше, чем нас. Но мы бойцы революции, значит, мы сильней! Каждый из нас будет драться за двоих, за троих! Мы можем повернуть назад, на Сабзевар, но не пристало революционной армии отступать. Прорвемся и пойдем своим путем!..

– Выполним свой долг!

– Прорвемся!

Голоса были нестройные, но бодрые и уверенные.

– Приготовиться к атаке!

Я снова поднялся на вышку. Противник шел в атаку, раскинувшись цепью.

– Можно?– пулеметчик нетерпеливо посмотрел на меня.

– Еще немного... Еще чуть-чуть... Давай!

Пулемет словно залаял в его руках. Перед передней цепью наступающих взвились фонтанчики земли и сразу же начали падать солдаты. Офицер, идущий в цепи, что-то закричал, размахивая пистолетом, но тут же странно изогнулся, как бы танцуя, и рухнул. Солдаты, залегшие было, поднялись и, пригибаясь, побежали обратно.

И вдруг пулемет смолк.

Я глянул на пулеметчика, недоумевая, и увидел склоненную на руки голову и густую темную струйку у виска.

Скатившись по ступенькам вниз, вскакиваю на своего верного Икбала.

– Открыть ворота! Шашки к бою! За революцию!

С гиканьем и посвистом вырвалась наша конница на степной простор. Враги не ожидали контратаки. Раздались редкие выстрелы, но остановить нас уже ничто не могло. В руках Аббаса полыхало красное знамя.

Я вдруг заметил, как впереди на повозке какой-то офицер торопливо разворачивал пулемет. Подлетев к нему, я рубанул и на мгновенье почувствовал, как вошла сабля в его тело. Не оглядываясь, я поскакал дальше.

Остановились мы далеко от села. Кони, всхрапывая, позванивали удилами. Люди тяжело дышали, их лица были разгорячены, и глаза, только что видавшие смерть, были диковатыми и удивленными.

– Все прорвались?– спросил я, оглядывая сгрудившихся на дороге, жмущихся один к другому бойцов.

– Вроде бы все,– отозвался Пастур.– Я смотрел – никто из наших не падал.

– Стройся!

Возбужденные боем солдаты построились. Командиры сделали перекличку. И верно – все были на месте, только пулеметчик остался на вышке да несколько человек было легко ранено.

Строем двинулись мы по дороге к Кучану.

Пастур подъехал ко мне и сказал, сверкая глазами:

– Хорош был кейкадж!.. Настоящая курдская конная атака!

Я кивнул.

– Ребята славно дрались. Жаль Махмуда... Отличный был пулеметчик.

Пастур понял мое состояние.

– Ничего, Гусейнкули. Умереть за революцию каждый из нас может. И ничьей тут вины нет. Сегодня он, завтра, может быть, я!.. Война есть война. И мы вверили свое сердце революционной буре...

В этот день мы узнали, что Салар-Дженг повел, наконец, свое войско на Мешхед и после двенадцатичасового боя взял Кучан. «Интересно, приведет ли теперь Мухамед-Ибрагим-хан своих джигитов к Салар-Дженгу?»– подумал я, но тут же перестал думать о вожде рода миланлу. Надо было самим решать, что делать дальше. Связи с Восточным фронтом у нас по-прежнему не было.

РАЗГРОМ

Все шло до сих пор сносно, но вот пришла беда, откуда никто ее не ждал. Войска Салар-Дженга двигались на Мешхед от Куча-на севернее нас, а мы контролировали южную дорогу, идущую в Мешхед через Нишапур. Я понимал, что без хорошей разведки мы ничего не сможем сделать. – Конечно,– согласился Пастур,– рано или поздно наш поход вслепую может плохо кончиться – наткнемся на вражескую засаду и... – Значит, надо усилить разведку,– разумно добавил Аббас.– Нельзя забывать об уроке Мамед-Ага-Саркизи. Нож в спину – это похуже, чем неожиданная встреча с врагом.

– Самое главное для нас – точно знать, что происходит на восточном фронте у Салар-Дженга. И сведения нужны самые верные, а то мы все время пользуемся скуповатыми и противоречивыми слухами.

– Слухов хватает,– мрачно согласился Пастур.– Говорят, что в Мешхед пришли какие-то тегеранские части, а местный гарнизон разоружен.

– Все это надо проверить. И займется этим Аббас.

– Согласен,– согласился Аббас.– Пока мы не разведаем оборону, в Нишапур не входите!

Вернулась группа Аббаса раньше, чем мы ожидали. По его лицу я сразу догадался, что дело плохо.

– Вот... читай!– сказал он, соскочив с коня и протянув мне листовку.

Мы с Пастуром склонились над ней – и мелкие строчки запрыгали перед глазами. Это было сообщение военного министерства, в котором говорилось, что антиправительственному восстанию нанесен сокрушительный удар, что члены партии «Падашизм», пытавшиеся разложить гарнизон Мешхеда и впустить восставших в город, арестованы. Изменники в армии разоружены, а сам Салар-Дженг повернул обратно к Кучану, отказавшись от штурма Мешхеда, и теперь преследуется верными правительству войсками. Министерство призывало население оказывать правительственным войскам всяческое содействие.

– Дурные вести я принес,– проговорил Аббас и опустил голову, точно он был виноват в том, что произошло в Мешхеде.

Мы с Пастуром переглянулись.

– Слухи подтверждаются,– сказал он.– Неужели Салар-Дженг отступил без боя?

– Испугался, струсил, вояка!– зло проговорил Аббас.– От успехов голова закружилась, думал, что всюду его с музыкой встречать будут и баранов у ворот резать!

– Спокойно, Аббас,– сказал я, лихорадочно думая, что же теперь предпринять.– Может быть, он и не отступил вовсе, а только маневр изменил, что-нибудь придумал...

– Не надо зря надеяться, Гусо-джан,– остановил меня Пастур.– Мы же не дети, нечего нас успокаивать. Ты и сам не веришь в то, что говоришь. Подумаем, что делать будем.

Я развернул карту.

– Если Салар-Дженг отступил, то нам уже нет хода вперед. И сделать со своими людьми мы ничего не сможем. Считаю, что нам надо отходить по той дороге, по которой только что прошли. В этих местах народ нас знает. Наше спасение в помощи народа.

– Ты прав, Гусо,– поддержал меня Аббас. – Впереди нас ждет бесславная смерть, а так мы еще сумеем поднять на борьбу людей труда. Враги народа долго будут вспоминать нас и содрогаться.

– Пока руки наши могут держать оружие, пока в сердце нашем будет кипеть ненависть к тиранам, мы будем сражаться!– торжественно, как клятву, произнес Пастур.

Мы встали и протянули друг другу руки, как тогда, на холме под Семельганом, когда прискакал к нам Пастур и привез удостоверения членов реввоенсовета. И как тогда, Пастур произнес:

– Да здравствует революция!

И снова мы с Аббасом повторили эти слова.

Верно говорят: пришла беда – отворяй ворота. Вначале я еще втайне надеялся, что Салар-Дженг соберется с силами, ударит по врагам и мы еще добьемся успеха, доведем революцию до победного конца. Но вскоре мы узнали, что Салар-Дженг от Кучана свернул на север, прошел через Баджигиран и вышел к границе. Он обратился к советским пограничным властям с просьбой предоставить ему и ушедшим с ним повстанцам политическое убежище, заявив, что дело освобождения страны от поработителей проиграно. В соответствии с международным правом бойцы Салар-Дженга были разоружены и интернированы...

– Вот и конец,– сокрушенно сказал Аббас.– Сколько ждали, мучались!..

Он сел прямо на землю и стал раскачиваться, зажав голову руками. Мы все молчали. И молчание было тягостным, тяжелым, как на похоронах.

Нас, командиров, окружили бойцы и ждали, что мы решим. Они привыкли верить нам и оставались верными до конца. Надо было сказать им правду. А как тяжело было это сделать! Язык словно присох во рту, и губы не разжимались, и слов не было таких, которые бы выразили наши чувства...

Я оглядел бойцов. Лица их были хмуры, сосредоточены. Но ни растерянности, ни страха не прочел я в их глазах.

– Друзья! Товарищи боевые!– сказал я и вдруг почувствовал, как крепнет мой голос.– Мы храбро сражались, и враги трепетали от одного слова «революция». Здесь, среди вас, много вчерашних солдат правительственных войск, которых пытались послать на подавление революции. А теперь вы с нами, в наших рядах, вы – наши братья по борьбе за счастье народа. Почему вы перешли на сторону революции? Потому, что вы дети крестьян, сами крестьяне, а революция несла вам свободу, освобождала вас от гнета помещиков и иностранных поработителей. Поэтому нас поддерживают тысячи, десятки тысяч простых людей в Хорасане. Но антинародное правительство сумело обмануть многих солдат, особенно из центральных областей страны, договорилось с англичанами и американцами о военной помощи и двинуло на нас всю эту могучую силу. А нам никто не помогает, мы одни сражаемся за святое и правое дело. Кроме того, в наши ряды пробрались предатели, трусы и изменники. Вот почему погибает революция!..

По рядам бойцов прошел ропот.

– Да, товарищи, революция потерпела поражение. Теперь это ясно. Нам остается только одно – с честью умереть за наше дело.

И сразу, словно морской прибой, стал нарастать гул людских голосов:

– Умрем за революцию!

– Да здравствует родина!

– Позор предателям!

– Смерть тиранам!

Глаза бойцов горели уничтожающим огнем, а лица светились решимостью и отвагой. Такие мужественные лица я видел в самом начале нашей революции, когда все еще было у нас впереди и каждый готов был пожертвовать собой во имя освобождения любимой родины, во имя счастья народа. И вот теперь, когда у нас было только прошлое, когда бойцы революции узнали, что никто из них не увидит желанной победы, прежние чувства снова овладели ими – они хотели достойно допеть свою боевую песню. Но я не мог бессмысленно рисковать их жизнью, не имел права.

– Друзья мои дорогие, мы никогда не отступали, но теперь положение изменилось. Восточный фронт, решающая сила революции, ликвидирован. Командующий увел свои войска за границу. Со всех сторон мы обложены врагами. И вот мы впервые вынуждены отступать...

Бойцы возмущенно зашумели, но я поднял руку, и снова наступила тишина.

– Да, у нас нет другого выхода. Вы вверили свои жизни нам, командирам, и мы не имеем права вести вас на верную смерть. Мы решили пробиваться к границе. Патроны у нас на исходе, а путь далекий и трудный, врагов на этом пути мы встретим много, значит, не все из нас дойдут до цели. Нам придется пробираться скрытно. И сейчас... мы простимся с нашим боевым знаменем, братья!..

Аббас вынес вперед наше красное знамя... Я первым подошел и, склонив колено, поцеловал полотнище, пахнувшее солнцем и ветром. В молчании все бойцы совершили этот ритуал прощания. У многих на глазах были слезы.

Потом мы вырыли посреди степи яму и опустили туда свернутое знамя юго-восточного фронта, который с этой минуты перестал существовать. И снова чередой прошли мимо покоящегося в глубине знамени мои товарищи, и каждый положил сверху свой красный бант...

Яму засыпали и заровняли.

После долгого молчания я скомандовал:

– По коням!

Нехотя, словно смертельно уставшие, поднялись бойцы в седла. И не было теперь на их лицах отсвета недавнего внутреннего горения. Но я знал, что они сделают все, что еще можно будет сделать, и умрут достойно, если придется.

– Ма-арш!

Грустное это было шествие. Мы ехали шагом, и казалось, что даже кони подавлены происшедшим. Но бойцы по-прежнему держали равнение в строю. И яркое летнее солнце весело играло на вороненых стволах винтовок и медных эфесах шашек.

Мы переночевали в небольшом селе Хакмабад. По общей договоренности бойцы условно называли меня «господин генерал», но крестьяне догадывались, кто мы такие на самом деле. Нередко я ловил на себе их печальные и сочувственные взгляды. В доме, где мы остановились втроем с Аббасом и Пастуром, древняя старушка долго смотрела на нас слезящимися глазами и, наконец, сказала со вздохом:

– За что же аллах дал вам такую судьбу, сынки?

– А чем плохая солдатская судьба? – попытался отшутиться Аббас.

– Да всем... Матери вас где-то ждут... жены и невесты, а вас пуля в степях и горах встретит. Только и утешение близким, что за правое дело вы ушли...

– А почему вы считаете, что наше дело – правое? – не унимался Аббас.– Мы его величеству служим...

– Все бы так служили,– снова вздохнула старушка.– Жалко, что не дали вам полностью дослужить... Что делать-то теперь будете, бедные?

Мы переглянулись. Форма на нас военная, разве только погон нет. Но разве старушка в погонах разбирается? Оказывается, разглядела, что мы не те солдаты... Значит, и другие разглядят, не удастся наш маскарад.

Мы шептались об этом перед сном, и тревога вползла в наши души, беспокойство не давало уснуть.

– И не такое мы видели... Побольше выдержки,– говорил Пастур.– А то, что простой народ знает о нашей судьбе и жалеет нас, даже к лучшему: значит, помогут и врагу не выдадут. Нечего нам от крестьян прятаться.

Слова эти оказались вещими. Когда на рассвете покидали мы село, ко мне подошел пожилой крестьянин, поклонился и сказал:

– Не знаю, кого вы ищите, господин генерал, а только вон там,– он указал направление,– стоят курдские войска Гаджи Гурбан-Али. Они тоже ищут... Какого-то Гу-сейнкули-хана... Я человек неграмотный, вы простите, если что не так сказал.

Мы поблагодарили крестьянина и медленно поехали в указанном им направлении.

– Что думаешь предпринять, Гусо?– спросил Аббас. Пастур тоже смотрел на меня и ждал ответа.

По их взглядам я понял, что они хотят боя. Что ж, джигиты этого феодала – не такая уж грозная сила. К тому же мы можем использовать внезапность. Мы-то про них знаем, а они о нашем приближении и не догадываются.

Впереди была тутовая рощица, за ней находился отряд Гаджи-хана.

Разведчики подтвердили, что можно легко подойти незамеченными к неприятелю.

– Будем атаковать,– сказал я.– Гаджи Гурбан-Али я хорошо знаю, это реакционный феодал, который сразу же стал на сторону правительства. Про него говорили, что он собственноручно избивал до смерти крестьян, которые сочувствовали революции. Одну семью он расстрелял за то, что двое парней из нее ушли к Таги-хану. Давно я хотел встретиться с ним – вот и довелось.

Как только за деревьями стали видны всадники в халатах, медленно ехавшие по проселочной дороге, я дал команду изготовиться к атаке. Еще минута, и вот уже над утренней степью звучит подхваченная сотнями голосов команда:

– Вперед! Рубить насмерть!..

Рванулись хорошо отдохнувшие кони. Грохотом горного обвала загудели копыта наших коней. Я увидел, как в панике смешались растянувшиеся по дороге всадники, стали поворачивать коней.

Икбал распластался над землей, вытянув шею, только уши торчали.

– Смерть врагу!– гремело над атакующими цепями.

И сошлись мы в жаркой схватке. Захрапели кони. Кто-то закричал нечеловеческим голосом. В единый страшный рев слились крики, ржанье коней, выстрелы, удары металла, топот, стоны умирающих...

Я искал глазами самого Гаджи-хана, но разве разберешь что-нибудь в таком мельканьи людских искаженных злобой и ужасом лиц, конских оскаленных морд, сверкающих на солнце сабель...

Недолго длилась эта кровавая битва, но мне эти мгновения показались бесконечными. Наш противник не выдержал натиска и, оставив на пыльной дороге убитых, раненых и затоптанных копытами, отступил в заросли камыша.

Мы не стали врага преследовать...

В одном селе к нам подошел крестьянин, лицо которого показалось мне знакомым. Я вглядывался в его заросшее рыжеватой бородой лицо, а он смущенно мял пальцами край рубахи и не решался заговорить первым.

– Не узнаете, Гусейнкули-хан?– робко спросил он наконец.

И тут я вспомнил – это был один из новых членов реввоенсовета.

– Вы?– удивленно воскликнул я.– И здесь? В таком виде?

Он опустил глаза. На его загорелых щеках проступил румянец. Но, совладав с собой, он поднял взгляд и ответил твердо, почти с вызовом:

– Да, здесь. И в таком виде. Я из этого села. И вот – вернулся. А что я мог сделать? Ну, что?

– Ладно,– примирительно, понимая его состояние, сказал я,– давайте сядем, поговорим.

Он оживился, пригласил:

– Зайдем ко мне, мой дом рядом...

Но нам надо было идти дальше, засиживаться не было времени.

– Расскажите, что произошло, мы ничего толком не знаем.

Он помолчал, наматывая на палец волосы бородки. Потом заговорил:

– Мы подошли к Кучану... Правительственные войска встретили нас огнем пулеметов. Мы дрались двенадцать часов. Потеряв с полсотни солдат убитыми и столько же ранеными, осажденные бежали в горы. А мы потеряли только шестерых. В Кучане на одном из зданий мы увидели красный флаг. Это было помещение советских торговых организаций. Салар-Дженг решил: счастливое предзнаменование. Нам казалось, что победа всегда будет сопутствовать нам. Но вышло иначе...

– Почему, почему вы не взяли Мешхед?– не выдержал я.

Он вздохнул.

– Салар-Дженг рассчитывал, что в Мешхеде к нам присоединятся местные войска. Но подготовленное в Мешхеде восстание было предупреждено. Гарнизон разоружили и заменили свежими войсками, прибывшими из Теге– . рана. А у нас оставалось по два патрона на винтовку. Так что нам было делать?..

– Чуяло мое сердце, промедление в Брджнурде дорого нам обойдется,– вставил Аббас.– Так оно и вышло. Если бы двинулись сходу...

Мы долго молчали.

– Ну, нам пора,– сказал я.

Член реввоенсовета разгромленной армии тихо сказал:

– Вы не судите меня строго. Я бы пошел с вами, но... Я останусь.

Уже далеко за селом Аббас проговорил:

– Он был крестьянином, стал солдатом. Он ждал от революции много. А чего конкретно? Разве мы объяснили ему и всем другим крестьянам? Восстание не дало им ответа на главный вопрос: что делать после победы? А по-моему, и сам Салар-Дженг не задумывался над этим. А крестьянин не любит разговоров вообще...