Текст книги "Гнев. История одной жизни. Книга вторая"

Автор книги: Гусейнкули Гулам-заде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Все шумно встали, начали аплодировать, а я от неожиданности так растерялся, что даже слова сказать не мог.

– Честь и хвала нашему Гудерзу!– громко сказал Кучик-хан и стал трясти мою руку с такой силой, словно хотел оторвать ее.

– Слава знамени свободы – даровше Кавэян! – подхватил Сейд-Гусейн-Бербери.

А Аббас только молча стиснул мои плечи и заглянул глаза – и было в его взгляде столько доброты! – Спасибо, друзья! – растроганно говорил я, отвечая на рукопожатия, на дружеские улыбки. – Высокую честь мне оказали, постараюсь оправдать.

– А теперь идите отдыхать, Гусейнкули-хан, – сказал Салар-Дженг, приблизившись ко мне. – У вас же здесь родные...

Из здания штаба я вышел так поспешно, точно на крыльях вылетел. Площадь была заполнена солдатами, горожанами, крестьянами. Люди оживленно разговаривали, спорили, шутили, смеялись. Протолкавшись через площадь, я вышел на улицу и хотел свернуть к Гурган-база-ру, но увидел трех женщин в черных чадрах, одиноко стоявших на углу. «Вот что значит революция, – подумал я, – и женщины не могут усидеть дома, даже такие строгие мусульманки, как эти». Я ускорил шаг и вдруг услышал позади оклик:

– Гусо!

Среди тысяч женских голосов я узнаю этот... Парвин.

Каждая из женщин откинула чадру, и я узнал своих сестренок – Гульнису и Мирнису.

О аллах, неужели одному человеку может выпасть сразу столько радости?

Я кинулся к ним, не зная, кого обнять первой, – и обнял сразу всех трех, закружил, стал целовать.

– Ой, как мы рады!– взволнованно говорила Пар-вин. – Нам рассказали, как вы тут ночью действовали, я от страха за вас чуть сознания не лишилась. А потом мы ходили встречать ваши войска и видели, как ты ехал впереди...

– Я кричала тебе, а ты даже не посмотрел в нашу сторону, – обидчиво надула губки Мирниса, но тут же рассмеялась: – Знаешь, Гусо, а ты был похож на генерала!

– Нет, не то говорите, – возразила Парвин, глядя на меня глазами, полными слез и любви.

– Ты плачешь, моя любимая?– спросил я.

– Не обращай внимания, – смутилась она, – ты же понимаешь... Я так счастлива... Сбылось то, о чем мы мечтали, Гусо.

– Да, родные мои, свобода вошла в наш город! – воскликнул я. – Красное знамя над нашим Боджнурдом!

– И ты тоже герой! – прошептала Парвин. – Какие у тебя верные друзья.

– У нас дома уже все про твой приезд знают, – сказала застенчиво молчавшая Гульниса. – Мама, папа, соседи... все ждут.

– Ну, так в чем же дело? Поспешим!

И мы направились в сторону нашего дома. – Ох, и смешной же у вас вид в чадре, – смеясь, сказал я.

– Зато никто не пристает, – пояснила Парвин.– А то солдат полон город... и уже пьяные есть.

Наша маленькая квартира была полна народу. Мама бросилась мне на грудь, а отец ласково поглядывая на меня и поглаживая совсем уже белые усы, говорил ей:

– Радоваться надо, какое время настало, а не слезы лить.

– Да я так, – смущенно говорила мама, – я и не плачу вовсе.

И все не могла оторвать своих рук от моей шеи, все смотрела на меня сквозь слезы.

Я не мог не похвастаться, что мне командование присвоило имя легендарного Гудерза, и увидел, как отец приосанился, подкрутил усы и горделиво посмотрел вокруг.

– В меня Гусо пошел! – сказал он с достоинством. За угощеньем мужчины разговорились и разгорячились, стали вспоминать разные случаи из своей жизни, заспорили, а я потихоньку шепнул маме, что пойду проводить Парвин...

– Ой, как мне страшно за тебя, дорогой Гусо, – дрогнувшим голосом проговорила Парвин, когда мы, наконец, остались одни. – Спать я не могу, все думаю...

– Ну, чего же ты боишься?– ласково успокаивал я ее. – Теперь-то как раз и нечего бояться. Сейчас у меня точно крылья выросли, ничего не страшно, никого я не боюсь! Разве Гудерз чего-нибудь боялся?

– А я боюсь, – по-прежнему грустно и тревожно говорила Парвин, прижимаясь ко мне плечом и жаркой грудью.– Мне все время кажется, что с тобой может случиться что-то... Друзья Лачина прячутся где-то. А недавно приезжал в Боджнурд этот англичанин... как его?

– Капитан Кагель? – удивился я.

– Да, Кагель, – кивнула Парвин, – только он теперь майор. Говорят, что в правительственные войска назначают английских инструкторов. Наверное, по этому поводу он и приезжал. Да и вообще врагов у тебя теперь очень много.

– А друзей еще больше, – весело ответил я, стараясь развеять ее опасения. – Ты посмотри, как народ нас встречает!

Она вдруг остановилась и сказала с мольбой:

– Возьми меня с собой, в свой эскадрон. Помнишь, я одевалась юношей, и никто не узнал... Я хочу всегда быть с тобой!

Я осторожно взялся ладонями за ее плечи, и она прильнула ко мне еще крепче.

– Я так люблю тебя, радость моя, счастье мое! – шептал я. – И я вернусь к тебе. Ты еще немного подожди...

Она как-то сникла и пошла, опустив голову.

– А невеста Абдулали... славная Джейран... Она не в силах была продолжать и замолчала.

Я понимал ее состояние. Но разве могла быть нежная Парвин среди солдат?..

– Послушай, – горячо заговорил я, – ты хочешь участвовать в нашей борьбе, так разве обязательно нужно одеваться солдатом? Ты могла бы нам очень помочь, если бы начала агитацию среди женщин...

– Да, да,– кивнула она,– я что-нибудь буду делать... Но я понял, что не убедил ее.

– Теперь мы пойдем на Мешхед, потом на Тегеран, а там победа. Я вернусь, и мы отпразднуем и нашу победу, и нашу свадьбу.

Парвин улыбнулась, но улыбка у нее получилась невеселой. Все-таки она понимала, что начатый в Боджнурде праздник окончится жестокими сражениями, что впереди у меня еще много испытаний и Тегеран не так уж и близок.

ВОЗМЕЗДИЕ

Аббас раздобыл где-то прокламацию, взволновавшую всех нас.

– Понимаете,– возбужденно рассказывал он,– иду по базару, смотрю – крестьянин заворачивает джиду в какие-то листовки. Глянул – даже сердце зашлось! Где, спрашиваю, раздобыл? А он трясется от страха, объясняет, что и сам не знает, как ему подсунул тегеранский торговец какой-то, а он и читать-то не умеет и не знает, что тут написано... Так я его расцеловал при всем честном народе.

– А ну, почитай!

– Что же там?

Солдаты окружили его, и он стал читать: «Чувствуется запах крови. Снова наша страна затоплена кровью. В Салмасе и Хое восстали солдаты, и правительство, подавив восстание, расстреляло их. В Хорасане восстание войск и крестьян продолжается. Часть правительственных войск присоединилась к восставшим. Какова же причина восстания? – Аббас обвел всех многозначительным взглядом, но его сразу же стали нетерпеливо торопить и он продолжал: – Причиной восстания является политика правительства. Экономическое положение страны становится с каждым днем все тяжелее. Об этом пишут даже тегеранские газеты. Земледелие в очень плохом состоянии. Крестьян давят помещики и правительственные чиновники, а шахиншах расходует многие миллионы туманов на содержание своего двора – гнезда кровопийц и развратников, бандитов, в то время, как солдаты уже несколько месяцев не получали своего ничтожного жалования, которое к тому же за последнее время уменьшилось. Вот почему восстали голодные солдаты. Правительство отправляет против них войска. Совершается братоубийство! Какой позор! Народ, отрой глаза! Народ, поднимайся на борьбу за свою свободу. Наши братья крестьяне и военные жертвуют собой для свободы и республики. Народ, готовься к окончательной борьбе! Ты имеешь достаточно сил, чтобы свергнуть навсегда монархию, тиранию. Ты должен взять пример с восставших. Народ, твое спасение только в революции и республике! Долой монархию! Да здравствует республика и революция! Да здравствуют революционные солдаты и крестьяне!»

Закончив чтение, Аббас потряс листовкой над головой, и к ней сразу же потянулись десятки рук.

– Это же в Тегеране напечатано!– воскликнул один из солдат. – Значит, и там поднимается народ?

– Да, это здорово! – сказал я Аббасу.– Скоро по всей стране вспыхнет такой пожар, который уже не погасить. Надо Салар-Дженгу показать, пусть порадуется. И вообще пусть побольше народу узнает, что нас поддерживают повсюду, что к старому возврата нет.

Листовку затаскали в казарме так, что трудно было разобрать слова. И другие прокламации, взятые Аббасом у незадачливого крестьянина, разошлись по городу. Салар-Дженг, прочитав листовку, очень обрадовался.

– Это очень хорошо! – заговорил он, посветлев лицом,– Есть сведения, что в Мешхеде то и дело вспыхивают волнения!

Он был возбужден. Встав из-за стола, начал нервно ходить по комнате, потирая руки, словно ему было зябко. Заговорил он быстро, едва поспевая излагать внезапно возникавшие мысли:

– За нами пойдет вся страна, потому что народ видит, какую поистине историческую миссию взяли мы на себя. Нас угнетают англичане и американцы!.. Мы обязаны вернуть стране национальную независимость. И именно с этого – возрождения свободы и национальных традиций, столь дорогих сердцу народа, мы и должны начать!

В это время мы услышали непонятный гул. Он зародился где-то на улице, нарастая, стал приближаться, и вот уже стало ясно, что это слитые в единый прибойный шум человеческие голоса.

Салар-Дженг стремительно вышел из комнаты. Я поспешил за ним.

Во дворе один из офицеров подбежал к Салар-Дженгу и начал докладывать:

– Крестьяне захватили Ходжи-Аманулу, самого жестокого феодала, везут сюда. Требуют, чтобы судили кровопийцу революционным судом.

В широкие ворота ввели коня, окруженного толпой крестьян и солдат. В седле сидел крупный широкоплечий человек лет под пятьдесят. Он был без шапки, волосы спутались, упали на лоб, черная борода всклокочена, казалось, что весь он зарос волосами и только большие, налитые кровью глаза сверкали на его лице. Руки Ходжи-Аманулы были связаны за спиной. Сидел он согнувшись, затравленно озирался и был похож на раненую хищную птицу.

Толпа, сопровождавшая арестованного, кричала, свистела, улюлюкала, кто-то кинул камень в ненавистного грабителя и убийцу.

В толпе я увидел своего старого знакомого, жестянщика Рамазана и окликнул его.

– Где вы его взяли? – спросил я у мастера-уста. Рамазан хмуро смотрел на сидящего.

– Крестьяне села Раза, – проговорил он, – как только ваши прошли с красными знаменами, сразу же кинулись его искать. Хотел сбежать от гнева народа, негодяй, да не удалось! От народа никуда не скроешься... Столько лет свирепствовал, земли у крестьян отбирал, над людьми измывался. Да, верно говорит пословица: построенное нечестно – обрушится.

Коня остановили посреди двора. Ходжи-Аманулу стащили с седла и поставили перед Салар-Дженгом. Вперед вышел пожилой крестьянин в старой, пропыленной, мокрой на спине рубахе и сказал с поклоном:

– Это есть наш притеснитель и погубитель Ходжи-Аманула!.. И поскольку теперь народная власть, то пусть эта власть и осудит кровопийцу. А мы, народ, требуем ему смерти... И только смерти.

Толпа умолкла, слушая.

Салар-Дженг гневно глянул на задержанного, и тот опустил глаза.

– Что, теперь стыдно смотреть в лицо людям? – спросил Салар-Дженг. – А раньше, когда издевался над крестьянами, когда грабил их, стервятник, когда по твоему приказу вешали непокорных, тогда не стыдно было?– он замолчал, будто ожидая ответа, а потом сказал, обращаясь к собравшимся:– Мы арестовали несколько офицеров, повинных в смерти многих честных людей. Сегодня на площади против здания реввоенсовета их будет судить революционный трибунал. Он же решит и судьбу феодала Ходжи-Аманулы.

– Смерть Амануле! – раздался истошный крик, и толпа подхватила его многоголосо.

Мощная звуковая волна сотрясла воздух, задребезжали стекла в окне за моей спиной, и само здание, казалось, содрогнулось от такого неистового крика.

– Суд состоится через час! – крикнул, подумав, Салар-Дженг.

Ходжи-Аманулу увели. Но толпа не только не уменьшалась, а все более разрасталась. Люди заполнили главную улицу, на деревья залезли вездесущие мальчишки, а кто постарше – взобрались на дувалы и подоконники, чтобы лучше видеть. И хотя выкриков уже не было, гул стоял такой, какой доводилось мне слышать разве только на самых людных базарах.

Салар-Дженг совещался с членами реввоенсовета. Решено было в состав революционного трибунала избрать представителей крестьян и солдат, пострадавших от обвиняемых, чтобы действительно суд был народным и справедливым.

Через час за длинными рядами столов, вытянувшихся на площади перед зданием реввоенсовета, заняли места члены революционного трибунала. Среди них был и тот пожилой крестьянин, который от имени народа требовал смерти Ходжи-Аманулы. Он присел у самого края и все одергивал свою грязную рубаху и оглядывался, ища поддержки у сельчан.

В центре встал Салар-Дженг и поднял руку. Толпа замерла. Стало удивительно тихо на площади, запруженной людьми. Все замерли, боясь упустить хотя бы слово.

– Приведите арестованных,– голос Салар-Дженга прозвучал в тишине, как удары колокола.

И толпа вздохнула разом, словно ветер прошелестел по сухой листве.

Конвой подвел к столу пятерых: Ходжи-Аманулу и четверых офицеров из тех, кого взяли мы ночью в пьяном притоне.

Стали выступать свидетели обвинения, говорили о зверствах этих людей, стоящих сейчас перед замершей толпой, приводили страшные факты, называли имена расстрелянных и замученных.

Я смотрел то на обвиняемых, то на людей, в немом оцепенении застывших вокруг, и думал о том, что вот, наконец, свершается возмездие, которого так долго ждал народ.

Офицеры старались держаться спокойно, а капитан Абдулкасым-хан даже вызывающе поглядывал на членов трибунала, словно был уверен, что вся эта метаморфоза не надолго, что скоро они поменяются ролями и тогда уж он им покажет... А Ходжи-Аманула стоял с уничтоженным видом, глядя нечеловеческими, налитыми кровью глазами. Пальцы связанных за спиной рук были скрючены, наверное, занемели и то сжимались, то разжимались, отчего он еще больше смахивал на хищника, готового вцепиться в свою жертву...

– Мы выслушали всех желающих выступить здесь, на этом суде, – сказал в конце публичного следствия Салар-Дженг. – Картина нам ясна. Сейчас мы посоветуемся и вынесем приговор.

Он нагнулся к сидящим справа и слева от него и спросил, какое предлагается решение. И из конца в конец длинного стола прокатилось негромкое, но услышанное всеми, даже на дальнем конце площади слово: смерть...

И снова многоустно ахнула толпа, дрогнула на секунду и замерла.

– Ваше решение?

– Смерть, – сказал я то же самое, что и другие,

– Других мнений нет?

Салар-Дженг оглядывал сидящих за столом, но все уже сказали свое слово, и тогда он, возвысив голос, объявил:

– Именем революции... обвиняемые офицеры и местный феодал Ходжи-Аманула-Рази... признаны виновными в совершенных преступлениях против своего народа... и приговариваются революционным военным трибуналом к смертной казни через расстрел...

Задохнувшись на мгновение, он замолк, обводя взглядом собравшихся, и толпа поняла, что сказано еще не все, и ждала молча и напряженно. И Салар-Дженг досказал:

– Приговор окончательный и будет приведен в исполнение немедленно!

Конвойные вскинули винтовки и щелкнули затворами. Аманула вздрогнул так резко, что волосы на его обнаженной голове взметнулись и опали. Один из офицеров открыл рот, хотел крикнуть что-то, но крик не получился – только хриплый вздох вырвался и потонул в неистовом реве народа.

...Кричали все. И трудно было разобрать слова, но по гневным лицам, обращенным к осужденным, по взмахам крепко сжатых кулаков нетрудно было догадаться, какие чувства владеют людьми.

Салар-Дженг кивнул Кучик-хану, и тот быстрой походкой направился к конвою. Взвод солдат оттеснил толпу, и осужденных повели к высокой глинобитной стене, за которой находилась некогда резиденция Моаззеза.

В третий раз замерла площадь.

Яркое солнце сияло над городом, светлые пятна лежали на стене, смазанной глиной, и пятна эти дрожали, потому что чуть колыхалась листва в моаззезовском саду, а кроны деревьев нависали над забором, заслоняя солнце. Когда пятерых приговоренных поставили вдоль стены, то и по их лицам задвигались солнечные блики, и было странно думать, что эти онемевшие и застывшие от страха лица через минуту перестанут быть живыми...

– Приготовиться!– командует Кучик-хан и поднимает руку.

Солдаты вскидывают винтовки, целятся...

– Огонь!

Раскаты выстрелов прогремели над площадью, и толпа дрогнула, как от порыва ветра.

Салар-Дженг вытер платком лоб и, не оглядываясь, пошел в здание реввоенсовета.

А толпа все еще стояла, не шелохнувшись, загипнотизированная происшедшим. И вдруг в тишине раздался басовитый торжествующий голос:

– Смерть предателям народа! Да здравствует революция!

И это было как искра, воспламеняющая костер,– мгновенно все пришло в движение, все заговорили разом, возбужденно и горячо. Какая-то седая женщина в черном платье, множеством складок ниспадающем к ступням, выбежала из толпы и плюнула в сторону скрюченных у стены трупов. Другая подняла камень и швырнула его в неподвижного Ходжи-Аманулу. Тогда и мужчины начали кидать камни – они ударялись в стену, вызывая маленькие желтые осыпи, и в расстрелянных, и в землю, на которой лежали враги всех этих людей. А желающих кинуть свой камень становилось все больше, на смену одним подходили другие, с камнем в руке, и вскоре каменный град стал прикрывать расстрелянных – так в пустыне песок засыпает падшего верблюда. Но слишком много надо было камней, чтобы совсем скрыть трупы, – камни скатывались, обнажая то судорожно сжатую руку, то желтое застывшее лицо с открытыми мертвыми глазами, – и все меньше и меньше летело к стене камней, и вот уже звонко шлепнулся последний, блеснув желтой искоркой...

Народ расходился. Унесли столы. Площадь постепенно опустела. Только часовой медленно ходил у ворот реввоенсовета, и шаги его глухо раздавались в наступившей тишине.

Вечером состоялось заседание реввоенсовета, и Салар-Дженг стал излагать свою идею возрождения национальных традиций. Он говорил примерно так же, как и утром мне, но уже более спокойно. Я слушал его и думал о том, что этот человек с его резкими переменами в настроении и склонностью к внешним эффектам, с категоричностью суждений и неумением считаться с мнениями других может однажды наломать дров... Да и теперешнее его увлечение узко национальными интересами в ущерб интернациональным вряд ли принесет пользу революции. Да, мы еще мало знали друг друга, хотя и все делали как бы общее дело.

– Вы помните «кулахут»?– спросил он, оглядывая членов реввоенсовета, и не стал дожидаться ответа.– К сожалению, мы, молодое поколение, не очень серьезно изучающее историю вообще и историю своей родины в частности, мало что знаем о прошлом. Ведь в прошлом – корни нашего сегодняшнего бытия, нашей теперешней борьбы. А вот старики, верные хранители истинно национального, помнят многое из того, что нами забыто. Я уверен, что в народе с уважением относятся к национальной одежде, к тому же «кулахуту». «Кулахут» – это головной убор персидских воинов до арабского нашествия. И я считаю, что нам надо возродить его. Надеюсь, что члены реввоенсовета поддержат меня, и уже в ближайшие дни мы обеспечим всех наших солдат «кулахутами», показав тем самым, что мы армия возрождения. Других суждений не будет?

Он задал этот вопрос и пристально посмотрел на меня. Взгляд его не был дружелюбным, но я все же решил выступить. Салар-Дженг нахмурился и молча сел, когда я попросил слова.

Я оглядел собравшихся и в устремленных на меня взгя-дах увидел веселое любопытство. Видимо, предложение Салар-Дженга не встретило возражений, никто не увидел в нем ничего такого, из-за чего стоит ломать копья, и мое желание высказаться внесло лишь оживление.

– Дорогие товарищи, – сказал я, стараясь быть спокойным. Сейчас не время заниматься пошивом новых головных уборов. У нас множество более важных дел. Революция только началась, впереди немало серьезных испытаний: бои с правительственными войсками, многие организационные вопросы, а тут – шапки!.. Да и средств у нас слишком мало, чтобы расходовать их на шапошников.

– В Боджнурде мы захватили финотдел с восемью тысячами туманов и торговцы дали нам заем в семь тысяч туманов,– негромко, но веско сказал Салар-Дженг, не поднимая головы.

– Ну, во-первых, эти семь тысяч мы обещали вернуть, когда возьмем Мешхед, – словно не замечая его недовольства, возразил я, – а, во-вторых, деньги лучше использовать на более полезное дело, например, на приобретение оружия, которого у нас не хватает. Но это еще не все. Тратить свои силы на то, чтобы искоренять что-то, принесенное арабским нашествием,– явная ошибка. Ведь не арабы, которые сами изнывают под гнетом иностранных империалистов, виноваты, а эти самые иностранные империалисты, наводнившие нашу страну и прибравшие к рукам все наши богатства!..

Салар-Дженг вдруг поднялся и сказал холодно:

– Мне кажется, Гусейнкули-хан, вам не стоит продолжать, и так все ясно. Предлагаю голосовать. Кто за то, чтобы наша революционная народно-освободительная армия с первых же дней даже формой подчеркивала характер нашего движения, прошу поднять руки.

Под его тяжелым взглядом стали подниматься руки, а он считал вслух:

– Раз... два... три... пятнадцать... двадцать три. Большинство. Заседание объявляю закрытым. Вы свободны, товарищи.

Уже во дворе Сейд-Гусейн-Бербери, взяв меня под руку, сказал с виноватой улыбкой:

– Не надо принимать все это так близко к сердцу, В конце концов он командующий... И за все отвечает.

– Это верно, что командующий,– проворчал Аббас, – а только времена теперь другие, нельзя же так!..

Мы вышли за ворота и невольно посмотрели направо.

Там, у глухой стены, трупов уже не было, и только груда камней темнела в вечерних прозрачных сумерках.

– Да, времена изменились, – повторил Аббас. – Да не все понимают это.

– Аббас прав, – поддержал я друга. – То ли мы первыми успехами упиваемся и забываем, что борьба еще по существу не началась, то ли в самом деле не все у нас понимают, что времена пришли новые и жить по-новому... Надо шире и глубже понимать революционные события!

– Какие-то странные люди появляются, их даже в реввоенсовет вводят, – вспомнил Аббас. – Хотя бы этот Мамед-Ага-Саркизи...

– Его Салар-Дженг знает, – сказал Сейд-Гусейн-Бербери, хотя убежденности не было в его голосе.– Кажется, старый его друг...

Я вспомнил этого молчаливого горбоносого человека лет под сорок, который появился среди нас сразу же после взятия Боджнурда. Никогда раньше никто из нас не слышал о нем.

– Ладно, мне сюда, – сказал Сейд-Гусейн-Бербери на углу. – Подозрительность тоже к добру не приводит...

Попрощавшись, он ушел. Аббас проводил его взглядом и сказал невесело:

– А ты говоришь – борьба еще не началась... Все-таки наши отцы и деды в земле копались, а у Салар-Дженга отец был крупным феодалом и членом меджлиса.

– Ну, это ты зря, Аббас, – возразил я, – командующий – наш человек, предан революции.

– Я и не говорил, что не предан, – ответил Аббас с чуть приметной улыбкой.– Ты иди, тебя Парвин ждет. Или хочешь подождать, когда «кулахут» сошьют... и тогда будешь форсить перед своей любимой в революционной шапке?!.

– Господин начальник!

Мы удивленно оглянулись. Чуть поодаль стоял, приложив руки к груди и просительно улыбаясь, человек в простой крестьянской одежде. Был он коренаст, широк в кости, на загорелом лице улыбка собрала множество мелких морщинок – и трудно было определить, сколько ему лет.

– Я, конечно, извиняюсь...

Он сделал шаг к нам и замер в ожидании: прикрикни на него, и он поспешно удалится, позови – подойдет.

– Какие мы тебе господа? – спросил Аббас, у которого всякое проявление подобострастия вызывало отвращение, хотя он и понимал: что в нынешние времена отсутствие этого качества может стоить человеку жизни – ханы не церемонились с непокорными.

– Можешь называть нас товарищами,– стараясь сгладить впечатление, сказал я.– Все мы равны, все друзья, товарищи, понимаешь?

Крестьянин еще шире улыбнулся и совсем близко подошел к нам. Теперь мы разглядели его глаза, спрятанные под густыми бровями,– веселые, с хитринкой, совсем не рабские глаза.

– Я понимаю, товарищи. Я вот провиант для вашего войска привез. Мне заплатили, спасибо. А то раньше солдат как провиант или там фураж доставал? Увидел, взял – и пошел себе. А ты помалкивай, а то по зубам получишь, так что мы все понимаем. И чем можем помогаем.

– Ну, спасибо,– в свою очередь поблагодарил Аббас, почувствовавший, видно, расположение к этому странному человеку.– Так ты, значит, из села? Как там у вас? Справляетесь без помещика?

Морщинки на лице крестьянина стали еще гуще, а глаза совсем спрятались под бровями.

– Да как сказать,– хихикнул он,– оно вроде бы ничего, а в то же время непривычно.

– Выходит, под помещиком лучше жилось?– удивился я.

– Ну, зачем лучше,– отмахнулся наш новый знакомец,– не лучше. А только непривычно. Вот землю кое-как разделили, имущество тоже. А дальше что?

– Как – что? Владейте, работайте.

Крестьянин почесал заросший щетиной подбородок и кивнул:

– Это, конечно, так. А все-таки непонятно...

– Так что тут непонятного? – заговорил Аббас.– Земля ваша, сейте, собирайте урожай, живите в свое удовольствие! Власть народная, в обиду не даст.

Морщинки медленно расправлялись на лице крестьянина, и оно на глазах становилось моложе.

– Ну да, ну да,– снова кивнул он, думая о своем.– Все это так. А только неясность у нас... С той же землей опять. Одни, конечно, взяли, а другие боятся: им надел выделили, а они на него ни ногой. На своем клочке убрали зерно, а на помещичьей вот-вот осыпаться начнет.

– Боятся?

– Да как сказать?.. Не без этого, конечно. И опять же закона нет. Один так говорит, другой по-другому. Неясность...

Меня вдруг обожгла неожиданная мысль:

– А где ваше село?

– Да тут, рядом. По кучанской дороге, сразу за городом наши поля.

– Аббас, собери эскадрон, спроси, есть ли добровольцы помочь крестьянам в уборке урожая.

Он сразу все понял.

А через полчаса эскадрон в полном составе покидал город.

По обе стороны дороги на склонах пологих холмов желтели поля. Кое-где виднелись люди, согнувшиеся над жнивьем: подчищали остатки только что убранного хлеба. А рядом иным, золотистым цветом отливали полосы неубранной богарной пшеницы.

– Эх, давно я в поле не работал!– с тоской и надеждой воскликнул один из солдат.

У края поля стали мять в пальцах спелые колосья – зерно легко выскальзывало и падало на подставленные ладони.

– Давно созрела,– осуждающе сказал тот же солдат.– Как же это вы допускаете?

Крестьянин, который привел нас сюда, только руками развел и посмотрел на меня, словно ища защиты.

– А ну, доставай серпы,– распорядился Аббас.– Да живо!

– Я мигом!

Вскочив на коня, крестьянин поскакал по склону холма, по еле приметной пыльной дороге, и ветер понес поднятую копытами белесую дымку.

Село было недалеко, за холмом, и он вернулся быстро, вытряхнул из кожаного мешка темные, с блеском по острому краю серпы,– они упали на землю с тонким, долго не затихающим стоном.

Солдаты деловито выбирали себе новое, мирное, оружие, пробовали пальцами острие.

– За дело, товарищи!

Стеной, согнувшись, как в атаке, пошли по полю жнецы. С хрустом срезаются зажатые левой ладонью сухие стебли.

Вжик, вжик, вжик... Ходят лопатки под взмокшими рубахами на сильных спинах.

– Эй, подборщики, не отставай!

Слиплись волосы на голове. Горячие струйки пота стекают по лбу, попадают в глаза, мешают смотреть.

Вжик, вжик, вжик...

Деревенеет спина, кажется, не разогнуть ее больше.

А поле все не кончается...

Никто и не заметил, как подошли крестьяне, постояли на меже, пошептались и тоже взялись за дело.

А солнце клонится к закату. Тени от холмов тянутся все дальше. Ветерок потянул, холодит взмокшее тело.

– Все!

Кто с трудом выпрямился, кто повалился на жнивье и блаженно закрыл глаза, кто только присел, вытирая рукавом потный лоб.

– Спасибо вам!

Идут крестьяне. Несут хлеб, молоко, яйца, лук.

– Ешьте, пейте на здоровье.

И смотрят глазами, полными благодарности и признательности.

Подходит наш давешний знакомый. Он тоже все время работал, но лицо снова смеется, спрятались в морщинках веселые глаза.

– Ну, яснее стало? – спрашиваю его.

– Прояснилось маленько,– смеется он.– Хотя и еще вопросы имеются.

В изнеможении только машу руками – после с вопросами. А он и сам понимает, протягивает кувшин:

– Пейте, товарищ начальник, самая сила в молоке!.. ...Через три дня меня вызвал Салар-Дженг.

Он поприветствовал меня, улыбаясь, как прежде. Но я заметил, что улыбка была уже не такой радушной и глаза его смотрели куда-то мимо меня. Я ответил на приветствие, продолжая приглядываться к командующему.

Он стоял за широким столом, и руки его суетливо и ненужно перебирали какие-то бумаги. Все-таки, видимо, было ему неловко передо мной.

– Гусейнкули-хан,– он все перебирал бумажки на столе и смотрел вниз, на эти бумажки,– мы заказали шапош-никам «кулахуты» для армии. Сходите на базар к старшине и узнайте, как выполняется заказ. И поторопите их, мы не можем ждать бесконечно. «Кулахуты» мы поставим на службу революции! Оригинально?..

Я ничего не ответил Салар-Дженгу, быстро откозырял и ушел.

Базар был, как и прежде, многолюден, шумен и ярок. Продавцы и ремесленники громко расхваливают свой товар. Отчаянно торгуются покупатели. Нищие тягучими голосами выпрашивают милостыню. Орут ишаки. И пахнет то шашлыком, то сыромятной кожей, то свежей зеленью, то сеном и дымом. Мальчишкой я любил бродить по базару, разглядывая товары, слушать весь этот многоголосый гам, вдыхать удивительные запахи, которые в такой смеси не встретишь больше нигде. И сейчас, пробираясь к рядам Шапошников, я вдруг почувствовал себя мальчишкой, беззаботным и чутким ко всему новому.

Шапошных дел мастера сидели, склонившись над работой. Я сразу узнал старинные фуражки иранских воинов – «кулахуты».

– Ну, как идут дела, уста Гусейн?– поздоровавшись, спросил я у старшины Шапошников.– Нам в поход надо идти!.. Новая форма нужна...

– Э, господин Гусейнкули-хан,– вздохнул он,– если успех похода зависит только от этих фуражек и от нашей работы, то он обеспечен! Но только я думаю... хотя мое мнение, конечно, ничего не значит... я думаю, что не фуражка – не «кулахут» решает судьбу революции.

– Но ведь и форма солдат имеет значение,– возразил я, чтобы хоть как-то сгладить неприятное впечатление у простых людей, оставленное этим необычным заказом.

– Форма – дело десятое,– стоял на своем старый шапошник.– Форму можно на кого угодно надеть. Я всю жизнь шью шапки. Иной раз сошьешь такую замечательную шапку, что думаешь: вот истинное украшение для достойного человека. А придет заказчик, и видишь: дурак дураком, только одно и есть, что богат!.. Вот какие дела, господин Гусейнкули-хан.