Текст книги "Гнев. История одной жизни. Книга вторая"

Автор книги: Гусейнкули Гулам-заде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Они убили меня!– истерично кричала девушка.– Покарай их, аллах!

– Все ясно,– сказал Аббас.– Это они!..

Тубу увели с холма. Она упиралась, выкрикивала бессвязные слова, и от этих слов вздрагивали, менялись в лице задержанные.

– Я требую, чтобы нас отправили к законному судье,– высокомерно проговорил один из них, когда мы остались одни.

– Законные судьи – мы,– ответил ему Аббас...– Вы опозорили девушку, растоптали ее чистую душу. Она правильно говорит: вы убили ее. А убийцам нет пощады!..

– Никто вам не дал права!– взвизгнул тот, что храбрился.– Вы еще ответите!

У Аббаса глаза налились кровью. Едва сдерживая бешенство, он стал расстегивать кобуру. Боясь, что он пристрелит их прежде чем будет объявлен приговор, я быстро сказал:

– Военно-полевой суд приговаривает вас к смертной казни через расстрел. Приговор обжалованию не подлежит!..

У негодяев от страха подкосились ноги. Раздалось несколько выстрелов. Преступники судорожно дернулись и затихли, скорчившись на земле. Солдаты ногами столкнули их в глубокую яму, стали забрасывать камнями...

Тубу мы отвезли домой и попросили никому не рассказывать о том, что произошло. Но позже до нас дошли слухи «о верных слугах аллаха», которые вершат на земле справедливый суд... Говорили, что жестоко были наказаны два ханских чиновника, опозоривших простую крестьянскую девушку. Люди передавали, что от гнева аллаха и от справедливого суда его слуг никому не уйти, ибо эти слуги «на белых конях с крыльями опускаются с неба там, где творится беззаконие...»

Мы только посмеивались над этими слухами. Но в душе были довольны.

Вспоминая эту историю, я все чаще думал о Парвин. Боже мой, ведь она там совсем беззащитна! А коварный Лачин не отказался от своего намерения овладеть ею... Он и его закадычный друг капитан Кагель на все способны... У меня холодела кровь, когда я рисовал себе картины похищения моей Парвин – одна картина ужаснее другой. Вечером у меня совсем разыгралось воображение. Я представил себе Парвин, распростертой на траве, как Туба, и даже услышал ее стон... Вскочив с постели, я стал быстро одеваться.

– Ты куда? – удивленно спросил Аббас. Торопливо и сбивчиво я стал рассказывать ему о своих опасениях.

– Плюну на все и поеду к ней,– решил я.

– Ты не горячись, Гусо-джан,– мягко сказал Аббас.– Во-первых, Парвин не такая девушка, которую можно легко украсть и обесчестить. А во-вторых, твой отец, там твоя мать, родственники, знакомые, друзья. Разве они позволят, чтобы с Парвин что-нибудь случилось? Подумай сам.

Я перестал одеваться. Действительно, хоть Лачин и обладает большой властью, но вряд ли решится на коварный поступок. Да и я, самовольно уехав из армии, подвергну себя опасности. Меня схватят, как дезертира, и бросят в тюрьму. И тогда уж вовсе не видать мне моей Парвин... Я вздохнул и стал нехотя снова раздеваться.

– Вот так-то лучше,– сказал Аббас.– А Парвин ты напиши, что скоро приедешь... Уж как-нибудь выхлопочем тебе отпуск.

КОРОТКА НОЧЬ ДЛЯ ВЛЮБЛЕННЫХ

В наших краях осень долгая, и трудно определить, когда она переходит наконец в зиму. А в иной год и зима стоит такая, что скорее похожа на затянувшуюся весну, кажется, вот-вот начнет пробиваться травка на пригретых солнцем косогорах; и вдруг она впрямь начинает зеленеть, радуя глаз, в середине января.

Дождей было мало, дни стояли сухие, теплые. Деревья нехотя сбрасывали свой багряный наряд, а на тополях листва была почти зеленой.

В один из таких дней прискакал солдат с приказом подполковника Довуд-хана: немедленно всем группам вернуться в Аббасабад. Подтянули подпруги у коней и на рысях поехали по успевшей надоесть за время патрулирования дороге на запад.

Аббасабад встретил нас сонной тишиной. По узким кривым улочкам брели редкие прохожие. Только возле ворот караван-сарая было людно. Под навесами стучали молоточками, ширкали ножовками, жужжали сверлами местные камнерезы, изготовлявшие бусы и другие украшения из редких камней. Иногда возле них останавливались любопытные и, как зачарованные, смотрели на искусную работу.

Во дворе караван-сарая нас встретил младший лейтенант Заман-хан. От него пахло вином, глаза блестели.

– Давно не виделись!– притворно улыбаясь, воскликнул он.– Как успехи, господин ождан?

Я не спеша слез с коня, привязал его, стряхнул пыль с мундира. Говорить с этим человеком мне вовсе не хотелось, но он мог знать новости, и я ответил:

– Да какие у нас успехи... Ездили по дороге туда-сюда... Новости должны быть все у вас!..

– Пришли свежие газеты,– радуясь, что можно поговорить с понимающим человеком, стал рассказывать Заман-хан.– Пишут, что его величество шах-ин-шах отбыл в Париж на лечение.

– Желаем ему скорейшего возвращения, – ответил я.

– О, его величество совсем не так серьезно болен, как говорят,– воскликнул Заман-хан.– Болтали, что у него рак, а на самом деле– так, что-то с нервами... Немного отдыха – и пройдет.

– И это все новости?

Заман-хан оглянулся и понизил голос:

– Есть еще... Снова беспорядки. На юге страны шейх Хезал хочет создать самостоятельное государство. Меджлис объявил шейха изменником и мятежником... А тут, у нас по соседству, боджнурдский хан Моаззез тоже мутит воду.

При упоминании Боджнурда у меня отчаянно заколотилось сердце. Так вот где разыгрываются события! А как там мои родные и моя Парвин?

Тут же мои мысли переключились на другое. Моаззез выступает против правительства, но ведь Кавам-эс-Салтане использовал его для подавления восстания Мухамед-Таги-хана!.. Так что же получается? За кого в конце концов Моаззез? Видимо, он сам за себя. Хочет быть полновластным хозяином в своих феодальных владениях.

Младший лейтенант рассказывал мне еще какие-то местные новости, но я уже не слушал... Нужно было доложить командиру о прибытии.

Довуд-хан встретил хмуро. Он не мог скрыть своего беспокойства в связи с разыгравшимися событиями, нервно теребил тонкие усики и даже не улыбнулся мне, как прежде.

– Это хорошо, что весь эскадрон в сборе,– сказал он, выходя из-за стола.– На нашем участке все спокойно, и командование решило перебросить нас на новое место.

– В Боджнурд? – вырвалось у меня.

Он внимательно посмотрел мне в глаза, хотел что-то спросить, но, видимо, передумал и ответил:

– Да. Вы уже слышали, что там происходит? Тем лучше. Приказано выступать завтра, Моаззез-хан отказался выплатить недоимки за несколько лет. А тут еще сменивший нас полковник Мехти-хан наломал дров... Словом, готовьте эскадрон к походу.

Я поспешил поделиться с Аббасом новостями. Он выслушал меня спокойно, в разговоре ни разу не прервал.

– Что, разве тебя все это не волнует? – удивленно спросил я.

– С чего это ты взял?– ответил он.– Очень волнует. Только ты напрасно считаешь, что Моаззез-хан встал на путь национально-освободительной борьбы. Здесь совсем другое дело. И шейх Хезал, и Моаззез-хан – самые настоящие, ненавистные народу феодалы. И если они выступают против правительства, то преследуют только свои личные цели. К тому же обоих поддерживают англичане. Помнишь капитана Кагеля?

– Еще бы!– воскликнул я неприятно удивленный.

– Мне только что рассказали, что он провел через горы караван с оружием для Моаззез-хана. Говорят, что у хана теперь 20 тысяч винтовок и пять миллионов патронов. Все это дали англичане. А для правительства это такая приманка, от которой оно не отступится. Так что пусть они все передерутся! Мешать не будем, даже поможем...

– Две собаки дерутся – кость достается третьей, выходит так, Аббас-джан? – засмеялся я.

Он тоже засмеялся:

– Пусть грызутся, а мы поможем, посмотрим, что из этого выйдет.– Вдруг он снова стал серьезным:– Но трагедия в том, что они рвут родину на части, играют на руку англичанам и американцам, которые и без того грабят наши богатства. Но народ не поддержит всех этих ханов и шейхов. Только знамя трудового люда – Дорофше Кавэян объединит наш многострадальный народ на борьбу за независимость и свободу!

Я положил Аббасу руки на плечо, и он прикрыл мою ладонь своей загрубевшей тяжелой ладонью. Это было похоже на клятву...

К нам подошел солдат и сказал, что меня спрашивает какой-то человек, по виду крестьянин. Я вышел во двор и увидел нашего проводника в горах Кара-Дага. Он широко улыбался.

– Я давно хотел вас увидеть,– сказал он,– но вы куда-то уезжали... Я все ждал, спрашивал...

– Ну, как лошадь, хороша в работе? – спросил я, тоже улыбаясь.– Не прогадал?

– Кобыла работящая,– обрадованно ответил он.– Я ее с крепким жеребцом свел и теперь жду славного жеребенка. Правда, хозяин жеребца дорого взял «за лошадиную любовь», но зато теперь у меня будет две лошади,– заулыбался он, полез в карман своих широких штанов и достал платок. Потом стал торжественно разворачивать его – и я увидел заигравшие в лучах заходящего солнца бусы из какого-то переливчатого зеленого камня.– Это вам. Подарок. Жене или невесте,– не знаю...

Я залюбовался игрой солнца в прозрачном камне и подумал, что эти бусы будут к лицу моей Парвин,

– Спасибо,– я протянул крестьянину руку.– Скоро я увижу свою невесту и передам ей твой подарок. Она будет рада.

– Я тоже рад. Мы все благодарны вам.

Он пошел через двор, но у ворот оглянулся, с улыбкой помахал рукой.

Аббасабад еще спал, когда копыта наших коней разбудили тишину и, словно весенний поток, прогрохотали по каменистым улочкам вниз, к подножью холма. Перед нами лежала степь, а за ней – горы... И там, за вершинами, за ущельями, за быстрыми речками и долинами раскинулся Боджнурд, о котором я столько мечтал, который не раз видел во сне и который через несколько дней откроется мне наяву.

Я похлопал Икбала по влажной шее, и конь, поняв мое настроение, затанцевал на дороге, всем своим видом показывая, что готов нести меня хоть на край света, а уж з Боджнурд и подавно...

Будь моя воля, я пустил бы коня вскачь через все эти горы, долины и речки, лишь бы скорее увидать отца, мать, Парвин...

– Держать равнение!

Это подполковник Довуд-хан решил покомандовать. Только кому нужно в этих глухих местах наше равнение?..

Повернув Икбала, я поехал вдоль строя. Солдаты были спокойны, негромко переговаривались, не обращая внимания на команды полковника. Только передние кое-как выравнивали строй.

– Господин ождан!– позвал меня сержант Фаррух. Я подъехал. Фаррух выглядел унылым.

– Что, опять болит живот?– спросил я. Он смутился и проговорил, запинаясь:

– Нет, господин ождан, спасибо, не болит. Просто я... хотел спросить... Там, в Боджнурде, говорят, какая-то смута... может быть, зря болтают?

– Ничего не могу сказать, – ответил я сухо. – Приказано выступить в Боджнурд, вот мы и спешим. А что там предстоит делать... Приказ будет.

Фаррух скорбно покачал головой и вскинул глаза к небу: наверное, просил аллаха не бросать его в новое пекло.

– А вы сержант,– добавил я прежде, чем отъехать,– вместо того, чтобы собирать всякие слухи, лучше бы позаботились о равнении в строю. Слышали команду господина подполковника?

Фаррух забеспокоился, стал оглядывать своих солдат.

– Равнение держать!– прикрикнул он и с виноватым видом обратился ко мне: – А насчет слухов вы напрасно, господин ождан. Я никому кроме начальства не верю. Просто мне приснился сон...

– Ладно, в другой раз его расскажете,– ответил я Фарруху и пришпорил Икбала.

На шестой день пути эскадрон поднялся на холм Ала-Даг, возвышающийся над селом Аркана. С волнением напряг я зрение и увидел вдали очертания Боджнурда, окутанного в зеленоватую дымку. Скорее силой воображения, нежели на самом деле, увидел я иглы минаретов, сторожевые вышки... Сердце зашлось от сознания, что вон там, у кромки горизонта, живет моя Парвин...

– Рысью! – скомандовал я, забыв, что на этот раз с нами едет Довуд-хан и без его разрешения я не имею права отдавать команды.

Но подполковник и сам, видно, спешил закончить этот поход и поскорее прибыть на место. Подчиняясь команде, он вместе с эскадроном поскакал вниз по склону, по пыльной дороге, ведущей в Боджнурд, навстречу неизвестности. Боже мой, думал я, неужели через несколько часов я увижу свою любимую? Не тот ли это сон, когда пробуждение бывает таким горьким? Да и ждет ли она меня в этот час? Конечно... Ее волнуют предчувствия, и сердце подсказывает, что любимый близко...

Я помню, как въехали мы в город, как разместились в отведенных для нас казармах. Все мои мысли и чувства занимала близкая встреча с дорогими, близкими людьми. Я выслушал распоряжения подполковника, сам отдавал приказания, но все это делал механически, в каком-то странном состоянии отрешенности от всего, что меня окружало. Я говорил: «Слушаюсь, господин подполковник!», а сам думал: еще немного, совсем немного, и увижу Парвин, обниму ее, скажу ей: «Любимая...» И вид у меня очевидно был такой, что Аббас внимательно посмотрел на меня, хотел что-то спросить, но догадался, в чем дело, и только улыбнулся. Но и эту его улыбку и то, как махнул он рукой, я вспомнил много позже, а тогда просто не заметил ничего...

– Господин ождан, вас вызывает подполковник Довуд-хан. – услышал я голос сержанта Фарруха и поспешил в кабинет командира.

Я уже докладывал ему о том, кто ждет меня в этом городе, и считал, что наконец-то он отпустит меня в увольнение, но он сказал:

– Ождан Гусейнкули-хан, по приказу командования ни один военнослужащий не имеет права отлучиться в город. Даже по самым серьезным обстоятельствам.

Он барабанил пальцами по столу и не смотрел мне в глаза. А я готов был броситься на него и растерзать, хотя хорошо понимал, что он тут ни при чем. Хотя он и не смотрел на меня, но, видимо, почувствовал, что со мной творится неладное.

– Спокойно, ождан,– сказал он и поднялся.– Вы многое для меня сделали, и я не останусь в долгу. Семья, невеста– я все это понимаю... Думаю, что два часа вам будет достаточно, а?

Я смотрел на него, не понимая.

– Два часа?.. Какие два часа? Он усмехнулся.

– Я распоряжусь, чтобы часовой не обратил на вас внимания, когда вы... ну, допустим, в двадцать два часа покинете территорию части. Но – два часа, ождан! В ноль-ноль часов вы должны быть на месте.

Только теперь до меня все дошло.

– Есть, господин подполковник!– гаркнул я радостно.– Ровно в ноль-ноль часов быть на месте!..

– Вот так-то,– посмеиваясь и теребя усики, сказал Довуд-хан.– Не подведите меня, оджан.

– Спасибо!

Математики называют время независимой переменной величиной. Но, по-моему, это не так. Скорость движения времени зависит от душевного состояния. Бывает, оглянуться не успеешь, а уже день прошел. А те часы ожидания – до двадцати двух показались мне «с гирями на ногах»– двигались так медленно, что я уже потерял надежду дождаться. Чем я только не занимался – и все время чувствовал, что часы остановились, не движутся. Будто бы и солнце замерло в поднебесье.

Но вот все-таки наступило мое время. Я сказал Аббасу:

– Гы, пожалуйста, посмотри тут. Я не надолго.

Он понимающе кивнул и пожал мне руку:

– Иди. Не волнуйся. Я понимаю – и все сделаю, как надо!

Раньше Боджнурд казался мне небольшим городком. А тут почудилось, что улицы его бесконечны. Иду очень .быстрыми шагами, бегу, а улицы все не кончаются Только в одном месте я остановился. От небольшой площади надо было повернуть... Если налево, то домой, а направо к Пар-вин... Ну, хоть разорвись!

Ноги понесли меня к дому. Пересек тихий в этот час базар, побежал мимо закрытых лавочек, свернул в знакомый закоулок... Собаки во дворах провожали меня злобным лаем.

Вот и наша калитка. Стучу кулаком, чтобы услышали в доме. Слышу шаркающие шаги.

– Кто там?

Этот голос я отличил бы среди тысячи. Отец!

– Это я, Гусо...

Слышу, как торопливо отец отодвигает засов. И вот растворяется калитка. Я обнимаю отца. Какой же он стал маленький, худой, руки у него – как у ребенка. Он молча прижимается к моей груди, и я слышу, как всхлипывает он.

– Живой, здоровый!– бормочет отец.– Слава аллаху, вернулся.

Потом оборачивается и кричит:

– Мать! Девушки! Гусо вернулся!

А из дома уже бегут – в темноте я не могу разглядеть лица, но мать узнаю сразу, хотя и она изменилась, стала словно бы ниже ростом, сгорбилась. Мама повисла на моей шее, из-за слез не в силах сказать слова. Я глажу ее редкие, белые даже в ночной мгле волосы и шепчу:

– Мама моя... Родная... Только не плачь, я же вернулся. Не надо плакать...

А она все билась у меня на груди, ласкала ладонями мои небритые щеки, смотрела и не могла насмотреться...

– Какой ты стал большой, сынок!– наконец проговорила она.– А мы с отцом сдаем...

И снова слезы зазвучали в ее голосе.

– Ладно тебе,– ворчливо вмешался отец,– дай ему поздороваться с сестренками.

А они стоят в сторонке, мнутся, стесняются подойти. Совсем взрослые – не узнать.

– Ну, что же вы! – подбадривает отец.– Это же Гусейнкули! Каждый день спрашивали, все уши прожужжали, когда брат приедет, а теперь онемели...

Я обнимаю их, целую. И вдруг думаю: а ведь и Парвин за эти годы изменилась...

Шумно входим в дом. Я достаю подарки, которые припас для каждого. Платок пришелся матери по душе, она сразу же надевает его, смотрит на меня благодарно, с восхищением.

– Ну, садись, сынок,– говорит отец,– поужинаем, расскажешь, как жил, что видел, где побывал...

Садимся на тахту. Я не могу обидеть их, рассказываю, а мысленно уже бегу по темным улочкам к Парвин. И мать догадывается – она всегда все понимает.

– Ты хочешь пойти к Парвин?– спрашивает она.– Иди, не стесняйся. Она же твоя невеста. А мы завтра поговорим. Иди.

Через двор под взглядом родителей и сестер я шел не спеша. Но только закрыл за собой калитку, кинулся бежать, забыв, что в ночной тишине далеко слышны удары сапог по булыжной мостовой. Собаки за глиняными дувалами провожали меня заливистым злобным лаем. А я несся по улицам, и сердце готово было выскочить из груди. Только у дома Парвин я приостановился, чтобы перевести дух. Какая-то странная робость вдруг овладела мной: я так долго не видел свою любимую, мечтал о встрече, рвался к ней, а тут руки не поднимаются постучать в калитку. Ведь столько времени прошло, всякое могло случиться... Вдруг откроют дверь и скажут... Боже мой, как же я перенесу это? И словно пловец в холодную воду, с замирающим сердцем кидаюсь к калитке, барабаню кулаками, готовый ко всему...

Свет вспыхивает во дворе, кто-то идет с фонарем. Она?..

– Что случилось? Кто там?

Взволнованный голос тети Хатитджи.

– Тетя!..

И вот распахивается калитка. Я вижу удивленное и радостное лицо тети, освещенное фонарем, слышу ее восклицание... Не выдерживаю, почти кричу:

– Что с Парвин? Где она?

Но тетя Хатитджа не успевает ответить – через двор, словно на крыльях, летит мне навстречу Парвин... Она... моя ласточка!..

О, разве можно передать словами то чувство, которое испытывал я в тот миг!

Я обнимаю Парвин, чувствуя, как она дрожит, как гулко стучат наши сердца... и вот она проводит своими нежными ладонями по моему лицу, словно не верит, что это действительно я... Вот рядом я вижу ее прекрасное лицо, полные слез глаза, яркие губы...

– Моя Парвин!..

– Гусо...

Губы у нее чуть приоткрыты, и я вижу, как снежно поблескивают ее зубы. Не помня себя, наклоняюсь и целую ее в эти губы, целую впервые в жизни, и она не вырывается, не отстраняет меня, а, наоборот, еще крепче прижимается, может быть, все еще не веря, что это не сон...

А я забыл все на свете, не увидел даже, как ушла в дом тетя Хатитджа, оставив нас одних...

– Ты вернулся, Гусо-джан,– наконец проговорила Парвин и снова провела ладонями по моему лицу.– Я не могу поверить в это счастье...

Оставленный тетей на крыльце фонарь тускло освещал двор, и я уже не мог разглядеть лица Парвин, только глаза ее блестели совсем-совсем рядом.

– Что же мы стоим здесь? – встрепенулась Парвин.– Пойдем в дом.

Тетя Хатитджа готовила угощенье, на глазах ее тоже были слезы, она смахивала их украдкой, улыбнулась, одобрительно кивала нам головой.

– Вот и свиделись, вот и опять вместе,– проговорила она,– а то заждалась моя джаночка!.. Только шаги за калиткой, она так и встрепенется вся, так и вспыхнет: не Гусо ли? А потом снова поникнет, не улыбнется...

Парвин не отходила от меня, не выпускала мою руку и все поглядывала в лицо, а сама так и светилась радостью.

«Боже мой, сколько испытаний выпало на ее долю.– подумал я,– сколько мук принесла ей любовь ко мне! Сумею ли я когда-нибудь сделать ее счастливой?»

– Ты не слушай тетю, Гусо,– словно прочитав мои мысли, с улыбкой сказала Парвин.– Конечно, я ждала тебя, но... я знала, что ты жив, что любишь меня и тоже ждешь встречи – что же еще нужно для счастья?

Я достал бусы, которые дал мне аббасабадский проводник, надел на шею, обнял ее, привлек к себе и поцеловал. И, как во дворе, она не отстранила меня...

– Спасибо тебе, любимая,– прошептал я и почувствовал, что голос мой дрогнул.– Я всегда... всегда... всегда буду любить тебя... одну!

– Будьте счастливы, дети мои!– растроганно проговорила тетя Хатитджа.– Аллах же видит, что вы заслужили счастье.

Она поставила перед нами угощенье: сладости и чай, а сама тихо вышла.

– Ну, расскажи, как ты жила, моя звездочка,– попросил я.– Каждый день вспоминал тебя, думал: вот сейчас моя Парвин проснулась, и солнечный зайчик играет на ее щеке... а сейчас читает мое письмо и улыбается... или плачет... Тебе было очень трудно здесь?

– Ничего, Гусо-джан, все позади. Главное – мы вместе,– ответила Парвин и прижалась щекой к моему плечу.– Я получила твое письмо и обрадовалась, что ты скоро приедешь в отпуск. А потом, когда началось тут – ты знаешь?.. Я испугалась: а вдруг вашу часть пошлют куда-нибудь сражаться...

– А нас прислали сюда...

– Так, значит, ты не в отпуск?– Парвин вскинула на меня свои большие глаза.– Ты будешь в бою?

– Не беспокойся, джаночка, еще ничего не известно. Сердар Моаззез не подчинился приказу правительства...

– Опять Моаззез,– проговорила она тихо.– Ты знаешь, как я ненавижу его, на нем кровь моего отца, на его совести гибель мамы...

– Ты знаешь об этом?– я обнял Парвин за плечи;– Ничего, возмездие настигнет злодея.

– Нет,– сказала она,– я сейчас думаю о другом... Я боюсь, что...– она запнулась, но я прижал ее к себе, подбадривал, и она договорила:– боюсь, что ты станешь его жертвой. Ведь Лачин его близкий родственник, и он не забыл, что я показала ему на дверь. И если будет случай...

– Не бойся,– сказал я, тронутый ее заботой обо мне,– если приведется случай, я сам воспользуюсь им.

Она снова прижалась ко мне.

– Береги себя, Гусо-джан, помни, что мне не жить без тебя. Хоть в разлуке, но только знать, что ты жив и помнишь обо мне... Ой! – вдруг спохватилась она.– Да ты совсем ничего не ешь! Угощайся, смотри, что приготовила тетя Хатитджа.

И действительно – на скатерти были лакомства, которых я давно не отведывал. Но мне было не до еды.

– До нас доходили слухи, что у вас тут были беспорядки,– сказал я,– мне так было боязно за всех вас...

– Да, «кровавую пятницу – джумас хунин...» долго будут помнить в Боджнурде,– вздохнула Парвин.– А дело было так... Солдаты обратились к начальству с требованием заплатить им положенное жалованье. Полковник Мехти-хан не только ответил отказом, но и расправился со смельчаками.

– Это тот самый Мехти-хан, который подавил восстание Гулам-Резы и Абдулали,– вставил я.

– Да, я знаю об этом,– печально продолжала Пар-вин.– Меня тогда особенно поразила история Джейран, невесты Абдулали. Когда руководители восстания были казнены, она ночью пришла на площадь, где был повешен ее жених, и выстрелила в себя. До утра она лежала у ног своего любимого... А Мехти-хану, видно, мало было крови. Он вызвал недовольных солдат к себе. Они пришли безоружные, были настроены мирно, думали договориться... А по ним по приказу полковника ударили пулеметы. Парни метались по двору, а ворота были уже закрыты, и пулемет поливал их свинцом. Все они, человек семьдесят, остались там, во дворе резиденции Мехти-хана... Весть об этом кровавом злодеянии всколыхнула весь Боджнурд. У телеграфного отделения собрались тысячи людей, мужчины и женщины. Каждый хотел поставить свою подпись под телеграммой на имя правительства. Я тоже была там. Ты не можешь себе представить, с каким гневом говорили люди о своеволии Мехти-хана, и если бы он осмелился явиться, его бы разорвали на части.

– И чем же все это кончилось? Парвин скорбно покачала головой.

– Расстрелянных солдат с почестями похоронили, а Мехти-хана будто бы арестовали и отправили в Мешхед. Да только никто не верит, что он будет наказан.

Я живо вспомнил, как сам было не оказался без вины виноватым, когда выступил в защиту оскорбленной девушки и сказал:

– Да, правительство охотно прощает богачей и только бедняков жестоко наказывает.

– Ну, а ты, Гусо,– сказала Парвин,– как ты жил все это время?

И тут большие часы в деревянном корпусе стали бить.

Мы с Парвин посмотрели на часы, и у меня все похолодело внутри – стрелки показывали двенадцать. Я вскочил.

– Мне надо бежать, любимая!.. В двенадцать я должен был быть уже в части. Иначе завтра подполковник не отпустит меня. И так не знаю, что он скажет. Я военный, а приказ – есть приказ.

Она тоже встала и обняла меня, но тут же отстранила.

– Иди, Гусо-джан, теперь-то я хоть буду спокойно спать, зная, что ты совсем рядом. И буду ждать тебя, любимый.

О, как трудно мне было оторваться от ее губ!..

В часть я прибежал запыхавшийся. Часовой поприветствовал меня и улыбнулся понимающе. Солдаты давно спали, только на скамеечке возле казармы я увидел одинокую фигуру и, приглядевшись, узнал Аббаса.

– А явился,– сказал он, поднимаясь мне навстречу– А я вот вышел подышать свежим воздухом.

Но я понял, что он ждал меня и, конечно же, волновался,– а вдруг меня сцапал патруль?..

– Ну, все в порядке, повидался со своей ненаглядной?– спросил Аббас, пытаясь под грубоватым тоном скрыть истинные чувства.– Не разлюбила она тебя?

Обняв друга за плечи, я сказал взволнованно:

– Если бы ты знал, как я счастлив, Аббас-джан! Наверное, на свете нет человека счастливее меня! Жаль только – время свидания пролетело как одно мгновенье...

Он засмеялся и похлопал меня по спине.

– Ничего, дружище, вот победим – тогда каждый день будешь глядеть на свою красавицу. На свадьбу-то хоть позовешь?

– Тебя – первого!

– Вот и спасибо. А теперь пойдем спать, скоро рассвет.

Легко сказать – спать. В эту ночь я так и не сомкнул глаз. «И Парвин, наверное, не спит,– думал я, улыбаясь в темноте.– Как затянулась наша разлука!..»