Текст книги "Гнев. История одной жизни. Книга вторая"

Автор книги: Гусейнкули Гулам-заде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Он знал меня с детства, поэтому и говорил так откровенно, хотя и называл господином. Я смутился и почувствовал, что краснею. Ведь в сущности мастеровой человек высказывал мои собственные мысли. Но не мог же я оправдываться перед ним, сказать, что был против этой нелепой затеи, да нельзя было допустить, чтобы люди знали о разногласиях среди нас... И я решил все перевести на шутку.

– Ну, дорогой уста,– сказал я, улыбаясь,– уж вам-то никак не пристало ворчать по поводу такого крупного заказа. Вы, наверное, никогда не имели так много работы!..

Но он не ответил на шутку, только головой покачал.

– В общем,– сказал он, прощаясь,– мы все работаем, не покладая рук, но не так-то просто одеть армию. Потребуется еще дня два-три.

Уходил я удрученный, уже не радовал меня веселый гул и кружащие голову запахи базара. «Что ж,– думал я,– народ не простит нам ошибок, всякую фальшь осудит. И об этом нельзя забывать».

Хмурый я пришел в эскадрон.

– Что не весел, Гусо? – спросил Аббас.

Я рассказал о разговоре со старшиной Шапошников.

– Все правильно,– спокойно ответил Аббас. – Народ ждет от революции настоящих больших перемен, ему вся эта мишура, рассчитанная на внешний эффект, не нужна. Но ты не огорчайся, дружище. У нас еще будет возможность доказать, во имя чего мы подняли оружие.

– Да, и очень скоро!– согласился я.– Нам нельзя медлить пока время работает на нас.

Это понимал и Салар-Дженг. Вечером за заседании реввоенсовета он сказал:

– Мы засиделись в Боджнурде. Пора идти на Мешхед. Сведения, которыми мы располагаем, свидетельствуют о том, что народ поддерживает нас. Повсюду нарастают волнения. Вы все знаете о событиях в Мешхеде, когда толпа избила начальника полиции и помощника губернатора. Войска недовольны задержкой жалованья. Словом, дорогие братья, наш путь – на Мешхед! Я предлагаю разделить нашу армию на два фронта: восточный двинется через Ширван, Кучан на Мешхед, а юго-восточный – через Мия-набад, Сабзевар, Нишапур... Юго-восточный фронт отрежет Мешхед от Тегерана, а это очень важно. Давайте-ка поближе к карте...

Долго обсуждали план наступления на Мешхед и, наконец, согласились с предложением Салар-Дженг а. Реввоенсовет принял также решение поручить командование восточным фронтом самому Салар-Дженгу, а юго-восточным– мне. Я не ожидал, что после прошлого заседания, когда я выступил против него, Салар-Дженг даст мне такое ответственное поручение. Назвав мое имя, он добавил:

– Гусейнкули-хан уже показал себя боевым командиром, на него можно положиться.

Поблагодарив за доверие, я обратился к реввоенсовету с единственной просьбой: дать мне только кавалерийские части и два пулемета.

– Я кавалерист, с пехотой и артиллерией дела почти не имел, А со своими всадниками поставленную задачу я выполню.

Салар-Дженг, улыбаясь, напомнил:

– Ну, положим, здесь, в Боджнурде, вы и без всадников действовали лихо, но я вас понимаю, сам кавалерист. Можете выбрать себе лихих рубак и завтра же выступайте на Миянабад. Да, чтобы легче было иметь дело с гражданским населением, рекомендую вам в заместители сугубо штатского человека – Мамед-Ага-Саркизи.

Я хотел сказать, что заместителем у меня вполне мог бы быть Аббас Форомарз и что Мамед-Ага-Саркизи мне совсем неизвестен, но я встретил твердый взгляд Салар-Дже-нга и промолчал.

Выступать решено было на рассвете, и я понимал, что утром уже не смогу проститься с близкими. Но дел было столько, что вырваться я сумел только поздно вечером.

Стук копыт моего Икбала едва оборвался у ворот, как мама уже вышла встречать меня, словно стояла за калиткой. Привязав коня, я обнял ее.

– Ну, наконец-то, дождались,– сказала она, вытирая слезы,– Гульниса с Мирнисой нарвали виноградных листьев на долму – ты ведь любишь... Я приготовила и все ждала, ждала... Отец говорит: некогда ему, у него важные дела. А мое сердце чует, что придет мой Гусо...

Отец и сестренки тоже еще не ложились и очень обрадовались моему приходу.

За поздним ужином отец степенно расспрашивал меня о последних новостях, слушал и кивал в знак внимания. А я говорил обо всем, только не о том, что рано утром мы покидаем город. Мама молча смотрела на меня, подперев ладонью щеку, и в глазах, еще влажных от слез, была такая любовь и такая тоска, что мне становилось не по себе. Неужели чуткое материнское сердце говорит ей, что опять пришло время расставаться?..

Мне вдруг стало стыдно оттого, что я сразу не сказал им правду. Я хотел, чтобы этот последний перед долгой разлукой вечер прошел в тихой семейной обстановке, чтобы всем было хорошо. Но разве им будет легче, если они узнают обо всем в последний момент? И я сказал, потупившись:

– Утром уходим...

Наступило молчание. Отец тоже опустил голову, теребил подол рубахи. Сестры, о чем-то хихикавшие в сторонке, примолкли. Только мама осталась сидеть, как сидела. И тогда я понял: родители уже знали все.

– Мы понимаем, сынок,– вздохнул отец.– Если бы ты мог остаться, ты бы остался. Но тебе надо ехать. Езжай спокойно, о нас не беспокойся, думай только о своем важном деле. А мы будем просить аллаха, чтобы он был благосклонен к тебе, чтобы сопутствовала удача всем вам.

У мамы снова слезы навернулись на глаза, она вытерла их и сказала, всхлипывая:

– Ты ни о чем не думай, Гусо... Не обращай внимания... Просто я стала старенькая... Но я возьму себя в руки... – она улыбнулась через силу.– Я хочу, чтобы ты вспоминал нас всех только веселыми, тогда и тебе будет хорошо.

Как я был благодарен им! И в самом деле, мне было бы тяжелее вдвойне, если бы меня провожали слезами и причитаниями.

Мы еще поговорили. Я рассказал, что получил высокое назначение и что мне доверены лучшие кавалерийские части, что вместе со мной идут в поход друзья – Аббас и Пастур. Говорил, а сам думал о Парвин. Наверное, она уже знает о нашем выступлении и ждет, волнуется, может быть даже пойдет ночью в эскадрон разыскивать меня. Я представил себе, как идет она одна по пустынным ночным улицам, боязливо оглядываясь и вздрагивая от малейшего шороха... Мне жутко стало за нее. Наверное, на лице моем родители прочитали беспокойство, потому что мама вздохнула:

– Что ж, все равно время не остановить, а час уже поздний, тебя, наверное, Парвин ждет.

Но глаза ее просили остаться, побыть дома еще хоть немного. И в ответ на эту немую мольбу я сказал, стараясь придать своему голосу уверенность:

– Конечно, надо забежать к ним проститься с тетушкой и Парвин. А утром, если выберу время, я еще забегу на минутку к вам.

Но я сам понимал, что такой минутки у меня не будет, понимали это и родители.

Отец поднялся первым.

– Ну, что ж,– сказал он почти спокойно,– конечно, тебе надо сходить к Парвин. А утром, если не сумеешь вырваться, то мы сами все придем проводить вас к южным воротам.

В руках у мамы была чашка с водой, чтобы по-курдскому обычаю благословить меня в дальнюю дорогу.

Впятером вышли мы во двор. Я отвязал Икбала и, держа его за поводья, обнял всех по очереди. Потом вскочил в седло и выехал на темную безлюдную улицу. Звонко застучали в тишине копыта, и сразу за дувалами остервенело залаяли собаки.

Конский топот и лай собак заставили Парвин выйти из дому. Она встретила меня у калитки и, едва спрыгнул я на землю, обняла и прильнула ко мне. Я чувствовал, как дрожат ее плечи, и, стараясь успокоить, сказал:

– Ничего, дорогая моя, это наше последнее расставание. У нас хватило сил ждать друг друга столько лет, а теперь осталось совсем немного.

Она подняла ко мне лицо, которое было бледным не то от света луны, не то от волнения, а глаза ее блестели и даже светились...

– Любимый...– голос ее дрогнул.– Я верю, я еще подожду. Но... сердце.. ничего не могу поделать, оно не дает покоя. Усну – вижу такие сны, что лучше бы и не засыпала вовсе. Я боюсь, Гусо! Возьми меня с собой, прошу тебя! Я не могу отпустить тебя одного...

Я гладил ее плечи, заглядывал в ее большие глаза и чувствовал, что тоже не в силах расстаться с ней... Но одновременно я понимал, что не могу остаться, и нельзя взять ее с собой... Вдруг мне показалось, что Ареф стоит в темноте и наблюдает за мной. Я вздрогнул и оглянулся. Никого не было.

– Что с тобой? – спросила Парвин.– Я напугала тебя, да? Ты извини, я не хотела... Просто мне очень плохо, я места себе не нахожу все эти дни, какие-то глупые сны, предчувствия...

– Я и сам знаю, что иду не на прогулку,– ответил я,– но уверен в нашей победе и поэтому ничего не боюсь. Помнишь, я передавал тебе слова учителя Арефа: «Лучше не выходи в море, но если вышел, то сердце вручи бурям». Мое сердце отдано революционной буре, ты знаешь это... И тебе, моя Парвин!.. Значит, я вернусь.

– Я не удерживаю тебя, любимый,– тихо сказала Парвин и провела своей горячей ладонью по моему колючему, не бритому лицу. Мне показалось, что рука ее заряжена сильным током.– Я все понимаю. Я буду ждать. Если потребуется, то всю жизнь!..

Она снова порывисто обняла меня, прильнула к груди, замерла на несколько мгновений и отпустила.

Застоявшийся Икбал стукнул копытом, словно напоминая, что пора в путь.

– Я вернусь, Парвин! – крикнул я, уже сидя в седле и пришпоривая коня. Икбал взял с места в галоп.

Затемно я поднял всех кавалеристов. Наскоро позавтракали, выстроились. Осмотрев строй, я скомандовал:

– Знамя вперед!

Аббас выехал с развернутым красным знаменем. Уже развиднелось. Легкий ветерок колыхал полотнище. Под этим знаменем нам предстояло сражаться, победить или умереть. Я вгляделся в лица солдат. Они выражали решимость. Ни на одном я не прочел раскаяния, сожаления, растерянности. И тогда скомандовал движение вперед.

За дальними горами вставало солнце.

КРАСНЫЙ ФЛАГ НАД МИНАРЕТОМ

Ах, как хорошо ехать теплым летним утром по петляющей меж холмов вольной дороге, когда в голубом небе заливаются жаворонки, а в высокой траве неистово трещат кузнечики, когда дышится легко и песня рвется из груди.

 
Эй, народ, проснись! С плеч стряхни
Пыль вековых суеверий.
Вслушайся, друг: рожок трубит —
Нас больше не поставить на колени! —
 

запевает сильный молодой голос гимн восстания, и сотни голосов подхватывают припев.

Легко идут отдохнувшие, сытые кони, их копыта отбивают такт боевому гимну. И снова над колонной птицей взвивается голос запевалы.

Гимн разучили совсем недавно, слова его пришлись по душе солдатам, и они поют самозабвенно. И, наверное, каждый испытывает такое же радостное, возвышенное чувство, какое испытываю в эти минуты и я.

 
Уничтожения достоин старый мир!
 

Я пою, а перед глазами встают незабываемые картины прощания с родным Боджнурдом. Множество людей вышло проводить нас. У южных ворот мужчины, женщины, дети... Они махали руками, кричали, бросали цветы. Радостные улыбки и слезы на глазах...

У самого края дороги кучкой стояли все мои родные: мама, папа, сестренки, а с ними Парвин. Мама взяла из рук Гульнисы голубую чашку и плеснула из нее воду под ноги

Икбалу.

– Пусть святой Имам-Гусейн будет твоим защитником, сынок! – сказала на прощанье мать.

Мы уже миновали городские ворота, а я все оборачивался, стараясь разглядеть в толпе дорогие мне лица...

– В крепких руках знамя труда!.. – пели солдаты революции.

Широкие просторы родной земли были неохватны для глаза. И горы вдали стояли грозные, с изломанными вершинами, горделивые, как старые воины.

Путь наш лежал через долину Сияхане, и был он не самым близким. Другой, более короткий путь в Миянабад шел через ущелье мрачной горы Пальмис. Мой новый заместитель Мамед-Ага Саркизи настаивал именно на этом варианте.

– Врагов поблизости нет,– говорил он раздраженно,– и нам нечего петлять! Время не ждет, а Миянабад далеко. Через Пальмис вдвое короче, значит, надо выбрать этот путь. Иначе правительственные войска, о которых мы ничего не знаем, первыми войдут в Миянабад.

– Вы упрекаете нас в трусости? – спросил Пастур, не скрывая своей неприязни к новоявленному полководцу.

– Я вас еще мало знаю,– холодно ответил Мамед-Ага-Саркизи,– и поэтому ничего не могу сказать ни о вашей смелости, ни о... Словом, в такое время нельзя мешкать, надо идти кратчайшим путем.

– А если враг зажмет нас в ущелье и перестреляет, как горных куропаток?– спокойно спросил Пастур, и я увидел, какой выдержки потребовало это спокойствие.

– Кто боится смерти, тот не берется за оружие,– возразил Мамед-Ага-Саркизи.

– Нас послали сюда не на смерть, а для обеспечения победы!– чуть возвысил голос Пастур.– И мы должны воевать, а не играть в войну.

– Правильно,– поддержал его Аббас,– единственно верный путь – это долина Сияхане.

Мамед-Ага-Саркизи вопросительно посмотрел на меня, и было в его взгляде что-то от Салар-Дженга. «А все-таки они очень похожи друг на друга, родственники»,– подумал я и сказал:

– Большинство воинов стоят за длинный, но безопасный путь. К тому же в долине много селений, крестьяне выступают за нас, и мы должны быть сейчас с ними. Даже наш поход по долине принесет пользу революции. Поэтому мы пойдем через Сияхане!

Что-то хмыкнув неопределенное, мой заместитель отошел и стал тяжело влезать на коня.

Теперь я убедился, что мы выбрали правильный путь. Всюду, где встречались нам крестьяне, работавшие на полях, нам оказывался самый радушный прием. Под вечер в одном селе мы услышали музыку. Громко звучали флейта, шейпур – рожок, наи и барабан. Старик, который встретился нам у крайнего дома, ответил на наш вопрос:

– Да, у нас большой праздник, дети мои. Но не свадьба – в такое время года свадеб не устраивают. И не рождение сына. А праздник у нас особый – праздник свободы! Нам сказали, что во всех концах Хорасана: и в Мораве-Тепе, и в Боджнурде, и Мешхеде трудовой народ скинул власть ханов и помещиков, установил свою – народную власть. Вот мы и празднуем. Днем работали на своей земле – земля-то теперь принадлежит нам. Вот теперь и празднуем... А раз вы с красными лентами, то и вы празднуйте с нами – угощенья всем хватит.

Нам и в самом деле надо было остановиться на ночлег. Крестьяне вмиг разобрали солдат по домам, а нас, командиров, повели на площадь, где играли музыканты и на кострах жарилось мясо и ароматно пахло шашлыком.

– Скажите,– спросил чернобородый, здоровущий мужчина в просторной белой рубахе, подпоясанный платком,– а верно, что и в Тегеране было восстание, а вместо шаха теперь страной управляет простой человек из народа?

– А кто это вам сказал?– посмеиваясь, спросил Пастур.

– Да так, болтают тут всякое,– смутился крестьянин.

– Нет, друзья,– громко сказал я, видя, что собравшиеся ждут от нас слова правды, – восстание пока охватило только отдельные районы Хорасана. А Мешхед все еще находится в руках правительства. Но и Мешхед с Тегераном будут нашими, потому что с нами народ. А народ – непобедим!

Громкими радостными возгласами крестьяне заглушили мои последние слова. А могучий, чернобородый мужчина, который задавал вопрос, вплотную подошел ко мне и сказал:

– Ну, если еще не все сделано, то и я с вами пойду. Пригожусь.

Вокруг засмеялись.

– Ай да Мамед! – крикнул кто-то.– С такой силищей ты всех врагов в порошок изотрешь!..

– А что,– разглядывая свои огромные руки, спросил Мамед,– если саблю возьму, то пополам любого рассеку!

– А как же семья? – спросил Пастур.

– А у меня и нет семьи,– вздохнул Мамед.– Я батрак, безземельный, безлошадный. Даже на калым денег не имею.

Аббас обнял его за крепкие плечи и сказал с улыбкой:

– Вот победит революция, мы с тобой вместе свадьбу сыграем. Я ведь тоже холостяк.

В толпе нас разыскал старик, который первым рассказал о празднике... С ним были еще двое таких же старцев.

– Хорошо бы вам остаться у нас денька на два,– сказал он, поглядывая на нас, и, видимо, никак не мог определить, кто же командир.– Остались бы, помогли, растолковали, что к чему, как нам дальше жить! А то помещик сбежал, землю мы забрали, меж собой разделили, а теперь не знаем, что делать...

– Знаете,– смеюсь я.– Вы все правильно сделали! Так свободно и живите. Советуйтесь между собой – никогда не ошибетесь. А за приглашение спасибо, только не можем мы остаться долго в вашем селе, наш путь дальше лежит. Впереди новые сражения.

С первыми лучами солнца мы снова вышли в похо/;

К полудню перевалили через небольшой хребет, и перед на ми раскрылась Эсфераинская долина, необыкновенно красивая, вся в зелени садов и полей, залитая щедрым иранским солнцем.

А вскоре мы вступили в мой Киштан.

...Ах, Киштан – соловьиное место! Разве есть на свете место лучше того, где бегал ты босоногим мальчишкой, где сделал первые открытия большого и сложного мира – пусть совсем незначительные, но свои?.. Здесь я впервые узнал, что жизнь совсем не так прекрасна, как казалось мне, малолетнему, и это было мое первое открытие, оставившее в мальчишеском сердце неизгладимый след. Вдруг мне открылась непреложная истина: одним на земле живется очень вольготно, а другим– невыносимо плохо. И к этим «другим» относились мы, наша семья... Здесь я узнал, что такое голод и что такое несправедливость, когда земиндар Ходжи-Аманула прогнал нас со двора. Я верил в могущество и справедливость аллаха и вдруг услышал из уст отца исступленный крик, обращенный к всевышнему: «Палач и губитель рода человеческого, зачем ты нас сотворил?!» Тогда я, конечно, и не догадывался о том, что спустя много лет мне придется исправлять дело рук божьих...

Перед нами лежал Киштан, страна моего детства, знакомая до мелочей. Но что-то было в нем новое, и я сразу не понял, что именно. И вдруг у меня радостно застучало сердце– над киштанским минаретом развевалось красное знамя.

– Смотри,– сказал Пастур, подъезжая ко мне,– твои земляки встречают тебя!

И верно – толпа киштанцев стояла у входа в село, и двое мужчин держали крупного барана, готовые принести его в жертву ради дорогих и желанных гостей.

Подъехав к ним, я соскочил с коня и, не в силах сдержать радости, сказал взволнованно:

– Салам, дорогие мои, рад видеть вас! Здравствуйте!..

Ко мне кинулась двоюродная сестра Лейла, которую я едва узнал– так изменилась она за эти годы.

– Гусо, родной мой,– говорила она, все время оглядываясь, гордясь мною и приглашая всех остальных присоединиться к ее радости,– я сначала не поверила, что ты командир... думала– другой Гусейнкули, но мне говорят: это он, твой брат, который разбойничал по садам, когда был мальчишкой и мы драли ему уши!..

Она смеялась и плакала, и была счастлива.

– Смотри, а это твой дядя Исмаил,– показала она на совершенно седого мужчину.

Шагнув мне навстречу, дядя тоже обнял и поцеловал меня.

А я растерянно оглядывался, узнавая все новые и новые знакомые лица и с горечью замечая перемены в них. Как летит время!

Но грустить мне не дали. Молодежь окружила, затормошила, засыпала вопросами.

Перешагнув через лужу бараньей крови, мы гурьбой пошли в село.

– Гусо, ты теперь начальник, скажи: можем мы вступить в революционную армию?

Я уже не раз слышал этот вопрос, и всегда он смущал меня.

– Мы рады каждому, кто хочет воевать за дело революции,– ответил я.– Но... пока у нас мало оружия. Если бы у вас было свое... Через некоторое время мы сможем вооружить вас, но сейчас...

Кто-то громко вздохнул.

– Эх, откуда же у нас винтовки или сабли?..

– А вы не отчаивайтесь, – вступил в разговор наш новобранец Мамед.– У меня вот вовсе ничего не было, сельчане мне коня дали, хоть и старого, а на первое время сойдет. А что до винтовки или сабли, так я в первом же бою обзаведусь.

– В Миянабаде мы решим этот вопрос,– сказал я.– Добровольцев снабдим всем необходимым. В этом можете не сомневаться.

– Так мы прямо в Миянабад к вам и придем!– крикнул один из парней.– Завтра ждите, а то нам пешим за вами не угнаться.

Задерживаться в Киштане мы не могли: надо было спешить в Миянабад и, кто знает, может быть предстояло вступить в бой... Все мы думали об этом, покидая гостеприимных моих земляков. Еще в Боджнурде нам сообщали, что Миянабад охраняют головорезы старшины рода ми-ланлу Мухамеда Ибрагима-хана Музаффар-ос-Солтана. И вот теперь я с нетерпением ждал возвращения разведчиков, чтобы иметь представление об обороне города. Но разведка вернулась и, к нашему удивлению, сообщила, что Миянабад оставлен противником... даже арк пуст.

Когда показались городские стены, я поднес к глазам бинокль. Сколько раз вот с этого холма я любовался Мия-набадом, когда носил почту, и вот снова он передо мной. Городские ворота широко раскрыты, какие-то люди ходят там, внутри: приглядываюсь и вижу, что это простые ремесленники, занятые своим делом. Поднимаю бинокль, скольжу взглядом по городским стенам, по башне, еще выше... Стоп! Что это? Красный флаг на сторожевой вышке. Подкручиваю окуляры, в черточках линзы ясно вижу минарет главной мечети, площадку, с которой азанчи призывал правоверных к Молитве, а на площадке – красный флаг, трепещущий на ветру.

– Миянабад наш!– кричу я радостно.– Вперед!

Когда копыта наших коней застучали по перекидному мосту над оборонительным рвом, я приказал запеть наш гимн. Миянабадцы впервые услышали слова революционной песни, зовущей к борьбе:

 
Серп и топор к бою готовы,
Гнет подрубить нам пора! —
 

вдохновенно выводил запевала, и все эскадроны подхватывали:

 
Уничтоженья достоин старый мир!..
 

Пораженные миянабадцы замерли на обочине дороги, с удивлением и восхищением глядя на всадников революции, держащих в руках букеты киштанских роз и распевающих неслыханную песню.

 
Наша дорога к свободе ведет.
В наши ряды, трудовой народ!
 

И когда замолк последний куплет, улица разразилась бурей аплодисментов и восторженных криков. Со всех сторон неслись голоса:

– Слава бойцам революции!

– Да здравствует республика!

– Салам, братья!

На площади перед арком полно народу. Все возбуждены, говорят громко, поздравляют друг друга. Бойцов обступают, расспрашивают, трогают алые ленты на груди.

По широким ступенькам поднимаюсь в дом миянабад-ского правителя. Всюду следы поспешного бегства: разбросанные бумаги, кем-то забытая полевая английская сумка на полу...

– Аббас,– говорю другу,– укрепи наше знамя над арком, пусть все видят, что теперь новая, народная, власть. А чтобы никто не осмелился попытаться эту власть сбросить, прикажи, чтобы установили пулеметы на крыше арка и на площадке минарета.

Не успели мы расположиться в новом помещении, как дежурный доложил:

– Делегация от рабочих хлопкоочистительного завода.

Входят несколько человек. Идущий впереди, по виду армянин, широко улыбается:

– Вы, наверное, не помните меня,– говорит он, не решаясь протянуть руку,– а я вас очень даже хорошо помню! Вы еще мальчишкой приносили к нам на завод почту. Мы вас всегда называли добрым вестником. Помню, как мы обрадовались, когда вы принесли газеты с сообщением о русской революции...

– Вы главный механик завода?– спрашиваю его. Улыбка снова озаряет его лицо.

– Отгадали. Меня зовут Мегерджик,– и он протягивает мне руку.– А это все наши, с завода... Мы пришли поприветствовать вас и попросить совета: как быть с заводом? Хозяин сбежал, узнав о подходе революционной армии, и мы...

Когда я сказал, что есть решение реввоенсовета о национализации всех предприятий, все они обрадовались. Заговорили разом, наскоро простились и, продолжая горячо спорить, вышли из здания арка на улицу. В окно было видно, как шли они через площадь, размахивая руками: кто-то вдруг забегал вперед, чтобы овладеть вниманием толпы, но его оттесняли, и тогда другой хватал товарищей за рукава и с жаром доказывал что-то...

На следующий день с простенькой трибуны многолюдного митинга я рассказал миянабадцам о целях и задачах' революции и предложил, не откладывая, избрать своих представителей в энджумен– орган народной власти. Я сообщил, что после взятия Мешхеда там будет созван областной съезд, куда надо будет послать своих представителей.

Поднялся неимоверный шум. Из толпы выкрикивали какие-то имена. В одном месте даже началась потасовка.

– Тише, товарищи!– старался я навести порядок. И когда страсти поулеглись, я сказал:– Все вы хорошо знаете учителя Арефа!..

– Знаем!– закричало несколько голосов.

– Так вот,– продолжал я,– предлагаю избрать его председателем энджумена, как опытного, испытанного революционера, и пригласить его в Миянабад. А он потом поможет провести выборы остальных членов. И предупреждаю,– повысил я голос,– помещики, духовенство и местная аристократия от выборов отстраняются и лишаются избирательного права.

Толпа ответила ликующим ревом. Сквозь гул голосов прорывались отдельные слова и обрывки фраз: – Правильно! – У власти будет сам народ... – А богатые разве не люди?..

– Мы тебе покажем – какие они люди... изверги!

– Да здравствует революция!

С трудом удалось восстановить тишину. А когда люди успокоились, слова попросил учитель Шейх-Гусейн. Страшно волнуясь, то и дело поправляя сползающие с носа очки, он не сказал, а прокричал свою коротенькую

речь:

– Граждане свободного Миянабада! Я за то, чтобы наш уважаемый учитель Ареф, которого мы все прекрасно знаем, встал во главе энджумена! Ареф когда-то организовал здесь школу для бедных. Я предлагаю снова открыть такую школу. И обязуюсь преподавать в ней бесплатно!.. Под аплодисменты он торопливо спустился с наскоро сколоченной из досок трибуны, встал в первом ряду и начал протирать очки, щурясь близорукими глазами.

– А как же с помещичьей землей?– крикнул крестьянин, стоявший рядом с учителем. Он оглянулся, словно просил поддержки.

– Помещичью землю решено конфисковать. Об этом уже говорили,– пояснил я крестьянину.

Но тот растерянно моргал, оглядываясь по сторонам. Шейх-Гусейн стал что-то растолковывать ему. Вдруг лицо крестьянина просветлело, он хлопнул себя ладонью по колену и крикнул радостно:

– Ну, так бы прямо и сказали – отобрать навсегда землю у ханов!

И тут произошло неожиданное. Стоявший рядом со мной и все время молчавший Мамед-Ага-Саркизи поднял руку, требуя тишины, и громко заговорил:

– Миянабадцы! Послушайте моего совета. Все это, конечно, правильно, и про конфискацию земель, и про национализацию предприятий. Но всему свое время. Не надо спешить. Вот соберется в Мешхеде областной энджумен, примет решение, тогда и будете действовать. А пока своей поспешностью вы только смутите народ, многих отпугнете от революции!..

– Так что, выходит, землю пока не отбирать?– спросил все тот же крестьянин, на лице которого было написано явное разочарование.

– Да, пока не отбирать,– зло и нервозно выкрикнул Мамед-Ага-хан.– Революция – не детская игра. Революция – дело серьезное. И поспешность может только навредить. Пусть пока все остается по-старому. Вот вам мой совет..

Ропот прошел по толпе.

Но Пастур уже оттолкнул плечом Мамед-Ага-хана и крикнул:

– Не слушайте таких речей! Мы для того и совершили революцию, чтобы народ вздохнул свободно и сразу стал строить новую жизнь. Крестьяне, забирайте помещичью землю, владейте ею, а если нужно будет – отстаивайте свое право на нее силой! Долой тиранов! Да здравствует революция!

Эти слова подхватили тысячи людей. И вместе со всеми кричал, потрясая кнутовищем, крестьянин, стоящий рядом с местным учителем. А растроганный учитель вытирал платком свои близорукие подслеповатые глаза, подняв очки на лоб.

Когда мы уходили с митинга, я спросил своего заместителя:

– Что же это вы проповедуете, мягко говоря, странные идеи? Откуда они у вас?

– Я высказал свое мнение, а это, кажется, никому не запрещено,– бросил он в ответ и прибавил шагу.

– Помучаемся мы еще с этой птицей!– вздохнул Аб-бас, глядя ему вслед.

– Да, сомнительный экземпляр,– протянул Пастур.– С ним надо быть осторожней. От таких только и жди...

– Странно, что Мухамед-Ибрагим-хан увел своих людей,– рассуждал Аббас за ужином.– Он же был на стороне правительства, разведка доносила, что он готовится к обороне, и вдруг ушел...

– Вообще-то он человек умный и даже прогрессивный,– сказал я,– по крайней мере, среди других курдских вождей выделяется трезвостью мышления. Может, он разобрался, понял, что к чему..

– Тогда чего же гадать,– вставил Пастур.– Надо встретиться с ним и выяснить: с нами он или против нас?

– Это толковая мысль!– загорелся Аббас.– Как, Гусо?

– Надо ехать, попытаться установить с ним связь,– согласился я.

– А, может, сначала письмо пошлем, вызовем его сюда?– вслух высказал сомнение Аббас.– Кто его знает...

– Не приедет он. Гордец,– сказал я, уже твердо решив навестить хана.– Поедешь со мной, Пастур?

– Конечно,– сразу отозвался тот.

– А я?– спросил Аббас.

– Тебе надо остаться здесь,– твердо ответил я.– Нельзя Мамед-Ага-хана оставлять одного.

– Ясно,– хмуро ответил Аббас.

Я видел, что он недоволен, но взять его с собой не решился. В самом деле своему заместителю я не очень-то доверял.

– Рискованное дело затеяли,– мрачно говорил Аббас, провожая нас утром.– Охрану надо взять.

– Все равно охрана не поможет. Их там много... Если увидим, что разговор не получается, вернемся.

– Мы будем ко всему готовы,– сказал Аббас.– Если с вами что случится, мы их в пыль сотрем!..

К нам подошел Мамед-Ага-Саркизи.

– Зря вы это затеяли,– проворчал он.– Салар-Дженг не одобрил бы. Все они, ханы, одинаковы, и не уговаривать их надо, а уничтожать, как врагов революции. Помните, как народ растерзал Ходжи-Аманулу?

Мы с Пастуром сидели уже в седлах, и сверху Мамед-Ага-хан показался мне жалким и ничтожным. «Дал же мне аллах заместителя»,– подумал я с неприязнью и сказал:

– Ну, во-первых, не народ растерзал, а ревтрибунал приговорил его к смерти. Во-вторых, Мухамед-Ибрагим-хан никогда не отличался жестокостью, курды его уважают, да и в бой с нами он не стал вступать, а мог бы...

– Смотрите,– покачал головой Мамед-Ага-хан,– вся ответственность ложится на вас.

– На меня!– не задержавшись, зло крикнул я, пришпорив Икбала.

Кони вынесли нас за село Хоринана, и сразу впереди открылась крепость Портана со старинными, кое-где осыпавшимися, но высокими глиняными стенами с башенками по углам.

– Смотри!– Пастур натянул поводья, и его гнедая кобыла поднялась на дыбы.

Вдоль крепостной стены виднелась свежая насыпь, там копошились люди с лопатами.

– Да, похоже, готовят нам встречу,– сказал я, раздумывая, как поступить дальше. – Рискнем?

Этот вопрос можно было не задавать Пастуру – любое рискованное дело возбуждало в нем азарт, и он готов был кинуться хоть в огонь.

– Давай. Только если откроют огонь, сразу сползай с седла и поворачивай коня обратно – подумают, что подстрелили.

Мы поехали шагом. Пыльная дорога нырнула в ложбинку, а когда поднялись мы на вершину холма, то увидели, что ханские джигиты во весь рост стоят на насыпи, машут нам руками и что-то кричат.

– Да это знакомые ребята!– обрадовался я и поскакал к крепости.

Теперь и Пастур узнал бывших солдат курдской добровольческой армии «Курдлеви», среди которых он когда-то вел агитационную работу.