Текст книги "Захарий Зограф"

Автор книги: Григорий Островский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Работа шла споро: за год с небольшим Захарий исполнил около шестидесяти композиций, включавших несколько сот фигур, уже не говоря о животных, архитектуре, пейзажах, орнаментах. Из Карея и монастырей приходили игумены, эпитропы, иноки посмотреть на росписи болгарского зографа, многие просили написать для них иконы или обновить церковные стенописи, а многочисленные ктиторы, паломники, богомольцы, торговцы разносили его известность далеко по балканским землям. Неравнодушный к славе, Захарий был доволен, но подлинную радость он испытывал лишь в редкие минуты внутренней раскрепощенности, полного и свободного претворения в цвете и линиях своих мыслей, чувств, своих понятий о жизни и красоте. Эти мгновения ему довелось пережить при создании самой «захариезографской» из всех афонских росписей – «Второго пришествия».

Рай небесный художник представил в виде замечательного, заботливо ухоженного сада с кипарисами и цветниками. Посреди – огромный, неправдоподобно прекрасной архитектуры четырехъярусный дворец с открытыми аркадами, лестницами, эркерами, тремя воротами во всю высоту фасада и отверстиями, из которых вытекают означенные надписями реки Фисон, Геон, Тигр и Евфрат. В саду еще два подобных дома, у врат рая, как положено, апостол Петр, наверху библейские праотцы Исаак, Авраам и Иаков, еще выше богоматерь и парящие ангелы, в куполе патриархи и пророки. Среди райских кущ сидят, гуляют и тихо беседуют праведные души в белоснежных хитонах; вот Адам и Ева, вот в недрах земли отверзаются гробы с восстающими из них мертвецами, ангелы с копьями наперевес повергают в панику адскую нечисть, а в раю благоухают цветы и вечнозеленые деревья…

И столько в этой картине «рая» непосредственности и свежести чувства, столько безграничной и незамутненной радости бытия, не того, а этогобытия! На кончике «неумелой» кисти самоковского зографа теплилась выстраданная его народом, по-детски чистая и наивная мечта о жизни, исполненной добра, любви и красоты, и поведать о ней он мог лишь на языке народной живописи.

Завершив работу, Захарий слева от главного входа в церковь окружил цветочками рамку и начертал в ней по-гречески: «Расписывается святой притвор щедрым иждивением всепреподобного архимандрита Кира Вениамина Лаврского, рукой Захария Христова из Самокова в 1852 месяце июне».

Ниже маленькими, но четкими буквами по-болгарски: «Изображается настоящий нартекс рукою Захария Христовича Живописца самоковца болгарина».

Шел уже семнадцатый месяц работы Захария на Афоне, работы трудной, напряженной, изнуряющей; то, что предстояло сделать трем зографами за три года, он сделал один и за полтора. Пора было возвращаться домой.

Письма из Самокова редки, да и говорилось в них больше о делах семейных, но в рассказах болгарских паломников слышались тревоги и ожидания надвигающихся потрясений. В Бухаресте, Брашове, Белграде росла и крепла болгарская политическая эмиграция, в самой Болгарии действовали четы гайдуков, то здесь, то там вспыхивали волнения, ширилось движение за церковную независимость. Даскалы и поэты все еще скрещивали копья в битвах за народное просвещение, открывались новые школы, молодежь устремлялась за наукой в Россию, но в воздухе ощущались предгрозовые разряды.

Захария тянуло домой. Всего сорок третий год пошел художнику, но сейчас он чувствовал себя много старше своих лет – умудренным жизнью, усталым, истощившим казавшийся неисчерпаемым запас молодых сил. Он знал себе цену, знал, что лаврские росписи исполнены в полную меру его таланта и что не многие современные зографы могут поспорить с ним. Признание афонской братии тешило его самолюбие, но если раньше настоятельные просьбы и заказы таких знатных обителей, как Зографский и Хилендарский монастыри, он счел бы за великую честь, то ныне они казались тягостной повинностью.

Выговорив позволение закончить иконы дома (а всего по договору с лаврой он должен написать четыре больших, «царских», и пятьдесят меньших, «апостольских», образов, и это не считая икон для Преображенской церкви подворья Зографского монастыря в Карее), Захарий собрался в обратный путь. Игумен Илларион предлагал большую и выгодную работу в Зографском монастыре, уговаривал, убеждал, говорил о престиже болгарского зографа и болгарской обители, но Захарий решил не откладывать отъезда. Вероятно, он все-таки намеревался вернуться и потому оставил в Зографском монастыре некоторые вещи, кисти, краски.

Сборы были недолги: золотые монеты – мало ли что случается в эти неспокойные времена – укрыл в полый внутри посох, бережно завернул в тряпицу драгоценное приобретение – купленную на Афоне за триста грошей Библию, изданную в Нюрнберге в 1712 году и украшенную многими превосходными гравюрами Каспара Люкена, кое-какие пожитки и припасы – вот и все.

Истосковавшись по дому, в дороге – даже в Пловдиве, где его ожидали друзья молодых лет, – не задерживался. Вот уже радуют душу окрестные поля и виноградники, чуть тронутые сентябрьской желтизной, горные пастбища и вершины Мусала, Мальовница, гора Шишмана, самоковчанки в темных платьях, красных фартуках и белых рубахах с широкой каймой вышивки на рукавах – и дым очага над черепичной кровлей его дома… «Прибыли двадцать дней назад со Святой Афонской горы, – сообщает он 10 октября Неофиту Рильскому, – где находился семнадцать месяцев в Великой Лавре…» И вновь острая, щемящая тоска по единственному, быть может, на свете близкому человеку: «Вы живой голос, дай-то боже».

Вновь привычная череда дней, ничего не изменилось, разве что заметно подросли сыновья – Георгий, Христо, Димитр. В доме брата все по-старому, Димитр немного постарел, да и Тенка сдала, – видно, в ожидании писем от Зафира, ставшего Станиславом Доспевским, студентом Академии художеств в далеком Петербурге.

У чешмы на городской площади ежедневно можно было встретить Николу Образописова – «консула» в мундире с ослепительно блестящими пуговицами и длинной кавалерийской саблей на поясе; он писал иконы, резал гравюры на дереве, а недавно завершил учебник географии с картами и картинками. Христо Йованович в очередной раз переписывает декор в своем дюкане. Бывал Захарий и в мастерских искусных самоковских ювелиров – Сотира Черешарова, братьев Арне, армянина Георгия Зуйбарова; Димитру Атанасову Герову, прозванному Антикаром, заказал перстень с окруженной венцом буквой «З». Антикар умел резать на твердых камнях: его печати, перстни, геммы были украшены монограммами, тонкими и изящными изображениями женщин, птиц, двуглавых орлов, античными мотивами театральных масок.

Как и раньше, неутомимы и деятельны были отец и сыновья Карастояновы. В 1852 году оказавшиеся в Самокове немец Якоб Прайнин из Бадена с товарищем научили Атанаса Карастоянова гравировать по металлу и сделали новый пресс для печатания гравюр на меди. Карастоянов-младший был талантлив, разносторонен и предприимчив; он печатал книги, делал гравюры на дереве и металле, писал иконы, составил рукописное руководство по гравюре «Ерминия, или Открытие художеств, собранное из различных книг и от искусных мастеров» и еще одну рукопись, которая «содержит все искусства в иконописании, по которой каждый юный ученик может и без мастера выучиться иконописанию…», прекрасно резал по камню – научился у Димитра Антикара, потом много лет был придворным фотографом в Белграде. Он переписывался со Славянским благотворительным обществом в России, получал из Москвы и Одессы русские книги, а они всегда притягивали Николу Образописова, Захария Зографа и других самоковских книгочеев.

Более всего обрадовала встреча с сердечным другом молодости Захарием Икономовым Крушей, педагогом, просветителем и общественным деятелем. Круша учительствовал в Самокове, Копривштице, Братце, Софии, а в 1852 году занял освободившуюся вакансию даскала самоковского училища.

После долгого «афонского сидения» Захарий вновь погружается в привычную и столь необходимую ему атмосферу болгарского просветительства. В Габрове зодчий Генчо Кынев из Трявны начинает строительство нового здания априловского училища – почти такого же, как лицей в Одессе. В Пловдиве ниву болгарской школы возделывал поэт, педагог и ученый Найден Геров. Вполне возможно, что знакомство Захария с ним состоялось еще в конце тридцатых годов, когда тот учился в Копривштице у Неофита Рильского, а художник приезжал туда повидаться со своим другом и учителем. Потом Геров несколько лет жил в Одессе, окончил там Ришельевский лицей и принял в 1846 году русское подданство, позволившее ему впоследствии многие годы служить российским консулом в Пловдиве. Снова Копривштица, где Геров создал первое в Болгарии классное училище, а в 1850 году он возглавил открывшееся в Пловдиве на средства Вылко и Стояна Чалыковых епархиальное училище Кирилла и Мефодия – первое в Болгарии среднее учебное заведение по образцу русских гимназий. Сам Геров преподавал в нем языки болгарский, русский и древнегреческий, священную и всеобщую историю, географию, арифметику, геометрию, физику. 11 мая 1851 года день Кирилла и Мефодия был в пловдивском училище впервые отмечен как праздник славянской письменности и болгарского просвещения.

Росла и крепла болгарская «книжнина». И хотя до сих пор – кроме как в Самокове – не было в Болгарии типографии, но болгарские книги издавались в Константинополе и Вене, Бухаресте и Белграде, Пеште и Одессе, Москве и Петербурге. Круг болгарского чтения расширялся; наряду с новыми букварями, грамматиками и календарями в него входят переводы и переложения комедии Г. Квитки-Основьяненко «Дворянские выборы», гомеровской «Одиссеи», «Поля и Виргинии» Б. де Сен-Пьера и «Робинзона Крузо» Д. Дефо, Плутарха, Эзопа и ставшей необычайно популярной повести А. Вельтмана «Райна, княжна болгарская», рассказывающей о романтической любви Райны и киевского князя Святослава, злодеяниях и подлости византийцев. Повесть эту одновременно перевели Иоахим Груев и Елена Мутева; издана книга была в Белграде, Одессе и Петербурге в 1852 году. Тогда же Петко Славейков печатает переводы и переложения стихотворений А. Пушкина «Не пой, красавица, при мне» («Канарейка») и «Погасло дневное светило» («Стара-Планина»), К. Батюшкова, И. Крылова, других поэтов.

Захарий всегда был усердным и благодарным читателем; в своем последнем письме Неофиту Рильскому он просит прислать гравюры и книгу басен Эзопа…

На смену фотиновскому «Любословию» приходит «Болгарский орел. Вестник гражданский, торговый и литературный». Издателем и редактором его был Иван Богоров, патриот и просветитель, лекарь, фольклорист, переводчик и автор научно-популярных книг и учебников. «Газета будет выходить на чистом народном языке, на котором говорят во всех частях нашего общества, – писал он в номере, вышедшем в Лейпциге в 1846 году. – Мы, болгары, должны начать осознавать себя как народ, который имеет одинаковые права с другими европейскими народами…» Преемником «Болгарского орла» стал в 1848 году «Царьградский вестник» Ивана Богорова и Александра Экзарха, потом венский журнал «Мировоззрение» и другие издания.

В болгарской культуре зрели перемены, и Захарий должен был ощущать их приближение. На арену выходили новые люди, осуществлявшие то, что он лишь интуитивно утверждал всей своей жизнью и своим искусством. Захарию не довелось видеть портреты и картины Николы Павловича и Станислава Доспевского, первых болгарских художников, получивших академическое образование, создателей светского реалистического искусства. Однако он еще имел возможность оценить новизну и прелесть баллады Найдена Герова «Стоян и Рада», написанной и изданной в Одессе в 1845 году, его же «Путевых песен», первых стихотворений Петко Славейкова и Добри Чинтулова. Не многие из современников осознавали, что эти еще наивные, сентиментально-романтические вирши знаменовали рождение болгарского литературного языка и новой болгарской литературы, в которой главным и определяющим становились ее художественность и эстетическое качество, личность автора и его внутренний мир как предмет художественного познания.

К середине века Самоков оказывается несколько в стороне от новых дорог, но главное, что продолжало волновать Захария, – это просвещение земляков. Круша втягивает его в школьные заботы, и художник принимает их близко к сердцу. По примеру априловского училища и вслед за своими предшественниками Каллистратом Луковым и Сотиром Чавдаровым Круша вводит в самоковском училище метод взаимного обучения; Зограф охотно субсидирует издание служащей этой цели «Взаимоучительной таблицы». Напечатана она была, как указано в пояснительной надписи, «в Самокове в типографии Н. Карастояновича честолюбивым иждивением г. Захария X. Зографа». По настоянию Круши в начале 1853 года Захарий был избран эпитропом, то есть попечителем самоковской школы, и эти нелегкие и хлопотливые обязанности он выполнял не просто добросовестно, но с радостью.

Отдаваясь со всей страстностью натуры общественному служению, художник все острее сознавал свое одиночество, и все чаще эта деятельность представлялась ему лишь видимостью ее. Захарий никогда не чурался практических забот и интересов, однако не они определяли смысл и настрой его жизни, и сейчас он все острее и болезненнее ощущал даже не отчуждение, но глубочайшее презрение к Самокову чорбаджиев, самодовольных и ограниченных в жажде накопительства, готовых скорее целовать батог поработителя, чем на йоту поступиться мошной или положением отцов города. «Сейчас просим Вас, – пишет Захарий 10 октября 1852 года Неофиту Рильскому, – если Вам и надоела дорога, прогуляйтесь до Самокова и посоветуйте нам. История самоковская большой стала, но или от сильной памяти, или совсем без памяти. Вам известно, почему носим наши болгарские головы (тыквы) в то время, как одни грекоманы, другие туркоманы, и трудно найти у кого-либо любвеобильное сердце. Разврат царит и зависть! В нашем отечестве многоначалие. Наше общество в полнейшем упадке, ибо не нашелся человек, который разобрался бы в его устройстве. Проклятая простота, и та простота нас губит.

Школьные расходы возросли до девяти тысяч и прибыль до пяти тысяч и пятисот и ни единой монетой больше. Много трудился и деньгами и трудом, но самому ничего не сделать. Просим Вас приехать, когда будет время, или письмом посоветуйте относительно нашего училища, о котором стараемся…»

Казалось бы, Захарий достиг всего, к чему стремился: славен по всей Болгарии и на Афоне как лучший болгарский зограф, он богат и клан самоковских чорбаджиев готов принять его в свою среду, у него достойный дом, жена, дети… Вот и сейчас он заканчивает иконы для карейской церкви Преображения: большие – «Богородица-Одигитрия» (с надписью по-гречески: «рукою Захария Хр. из Самокова. 1853»), «Иоанн Креститель с великомучеником Георгием», «Христос-вседержитель», «Преображение Господне» (также подписанное: «Изобразиса рукою Захарi Самоковчанин. 1853»), пятнадцать икон апостольского чина меньшего размера. Строгий и величавый лад, монументальность композиционных ритмов, чистота сияющего цвета, виртуозность сложного барочного орнамента свидетельствуют о зрелой, исполненной силы и уверенности поре его таланта и мастерства. «Так же, как и в стенописях, – пишет Е. Львова, – с их богатством композиционных решений, где Захарий Зограф заставил звучать цвет с праздничной силой, он обнаруживает себя превосходным живописцем и в иконе. Захарий Зограф сумел сделать цвет и здесь главным ее компонентом, он лепит им форму, объем. И декоративное начало торжествует неизменно. Иконы этого мастера удивительно радостны и жизнеутверждающи. <…> Трудно утверждать, что Захарий Зограф, подобно тому, как это сделал несколькими десятилетиями позже Никола Павлович, непременно стремился „обновить“ икону. Вероятнее всего, в иконе, так же как и в портрете или стенописи, обнаружились присущие именно ему понимание искусства, его творческий темперамент, а это само по себе уже было новаторством, отходом от традиций» [48, с. 79–80].

Эти наблюдения относятся ко всем или, во всяком случае, к большинству икон кисти Захария Зографа, и прежде всего к лучшим из них, исполненным в 1830–1840-е годы в Болгарии. В афонских же сильнее и отчетливее выступает несколько отрешенная, холодная мастеровитость, и Захарий, видимо, ощущал, что она уже не согреет ему душу, не даст ему той радости и открытий, что когда-то так волновали художника. Кто знает, каким бы был последующий виток его творчества, если бы так стремительно и внезапно не замкнулся круг его жизни. Мы уже никогда не узнаем, о чем думал и о чем мечтал Захарий в свою последнюю весну, какие надежды лелеял и какие пути были уготованы ему художнической судьбой. Свои несбывшиеся чаяния он унес с собой, а домыслы по меньшей мере бесполезны.

Весна 1853 года была страшной. Засуха минувшего лета сгубила большую часть урожая; во всей юго-западной Болгарии голод. На истощенные недородом города и села надвигалась эпидемия тифа. Мор и смрад воцарились в обезлюдевшем Самокове.

Тревога за близких вконец измучила художника. Захарий не мог последовать примеру многих самоковчан и уйти с семьей в горы: Екатерина ждала ребенка.

Заболела и буквально в считанные дни сгорела Христиания. Захарий не отходил от ее постели и 27 мая принял последний вздох невестки, бывшей ему опорой и утешением.

Горе художника было безграничным, а через несколько дней болезнь свалила и его. Организм еще боролся за жизнь, но в горячечном забытьи Захарий вряд ли даже осознал появление на свет сына, родившегося за шесть дней до смерти отца.

14 июня 1853 года в Самокове умер Захарий Христов Зограф.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

По обычаю над телом усопшего голосили плакальщицы.

Чтобы похоронить христианина, надо было уплатить османским властям «кысы паросу» – налог на «превратности судьбы».

Эпидемия шла на убыль: художник оказался одной из ее последних жертв. Город обезлюдел. Умерли многие могильщики, изготовлявшие надгробия каменотесы и резчики по камню; оставшиеся были перегружены заказами.

Прах художника захоронили в чужой могиле. В ограде самоковской церкви св. Николая, где хоронили именитых обывателей, легли рядом две плиты. На одной крест, якорь и сердце – символ веры, надежды, любви и надпись: «Здесь почивает покойная наша мать Христиания, супруга Димитра Зографа, прожившая 48 лет, переселилась в вечную жизнь в 1853 году мая 27 Вознесения Господня». На другой изображения портновских эмблем – аршина и ножниц, длинная молитва и ныне уже стершаяся, с трудом прочитываемая надпись: «…и Захарий Христов Зограф хаджи Гюрова зять преставившийся в 1853 году месяца июня 14-й день».

Поминки были достойны славы и богатства усопшего: истрачено 887 грошей да еще 400 раздали нищим, а все погребение вместе с заупокойной литургией и свечами стоило 1303 гроша и 9 пари.

Спустя три года на Афон отправился Димитр Хаджигюров. Написанные Зографом в Самокове иконы для Афона он передал в дар Карейской церкви, на помин души покойного. Из полученных им в Лавре оставшихся денег за работу шурина Хаджигюров уплатил 70 грошей и получил сохранившуюся доныне «отпустительную грамоту». Подписи Вселенского патриарха Германа IV и митрополитов, членов царьградского Синода, удостоверяли отпущение самоковскому иконописцу его вольных и невольных грехов.

Безутешная вдова осталась с четырьмя малыми детьми на руках: старшему сыну Гюро шел одиннадцатый год, младшему Михаилу – несколько дней. Димитр был уже стар, работал мало; ненамного пережив младшего брата, он умирает в 1860 году.

Род самоковских Зографов, однако, не прервался.

Все пятеро сыновей сестры Захария Сузаны и мужа ее Косты Вальова стали художниками. За плечами старшего из них был уже опыт работы; по стопам отца пошли и другие сыновья – Димитр, Йован, Никола, Петр. Йован одно время учился у своего двоюродного брата Зафира; в церквах св. Георгия и св. Варвары неподалеку от Пазарджика сохранились очаровательные в своей наивности и непосредственности автопортреты Петра Костадинова Вальова – молодого человека во «французском» платье, но в фесе и с кистью в руке. Работы сыновей Косты можно было встретить не только в Болгарии, но и в Валахии и южной Моравии.

На зографской стезе остались и сыновья Димитра. Иванчо – вероятно, не без влияния Атанаса Карастоянова – стал первым самоковским фотографом, но живописного ремесла не оставил. Его иконы хранятся в Тетевенском монастыре, стенописи – в церквах Западной Болгарии и Сербии, портреты – в софийской Национальной художественной галерее. Репутацией одаренных художников пользовались и Захарий, и Никола, автор икон в Лопушанском монастыре и ряда портретов.

Из сыновей Захария Зографа лишь второй, Христаки, поднял кисть отца. В 1856 году одиннадцатилетнего Христо отдают в ученики Николе Образописову, обязавшемуся – согласно договору и за 600 грошей – обучить его премудростям своего ремесла. Учитель и подмастерье, видимо, пришлись друг другу по душе; их имена встречаются рядом на многих церковных росписях – в селе Чуковец Родомирско (1865), Лозенском монастыре Софийской околии (1868), лучшей из них – Бельовой церкви близ Самокова (1869).

Спустя три с лишним года после смерти матери и дяди на родину возвращается Зафир. Возвращается не Зафиром Димитровым Зографским, а российским подданным Станиславом Доспевским (от села Доспей, откуда родом его предки, и потому, наверное, правильнее – Доспейским), удостоенным императорской Академией художеств в 1857 году звания неклассного художника. Правнук, внук, сын и племянник иконописцев, их ученик и помощник в юности, он стал учеником А. Мокрицкого по московскому Училищу живописи, ваяния и зодчества, затем Ф. Бруни и П. Басина по классу исторической живописи петербургской Академии, товарищем и однокашником Н. Ге, А. Волкова, К. Флавицкого, А. Литовченко и других известных русских живописцев. Первому болгарскому художнику, завершившему высшее специальное образование, суждено было сыграть выдающуюся роль в развитии отечественного искусства; вместе с Николаем Павловичем, учившимся в Вене и Мюнхене, он открывает новые страницы его истории.

Вскоре по возвращении Станислав Доспевский женится на Мариоле Божковой и переезжает в ее родной город – Пазарджик, в тридцати пяти километрах от Пловдива, или, как его тогда называли, Татар-Пазарджик (по преданию город был основан крымскими татарами). Здесь в 1864 году он возводит по собственному проекту дом, в котором проходят последние тринадцать лет его жизни.

Дом этот, ставший средоточием пазарджикской – и не только пазарджикской – интеллигенции, многим примечателен. В годы учения в России русофильство художника еще более окрепло, и даже спустя годы он не расстается с дорогими его сердцу воспоминаниями. На стенах гостиной Доспевский написал виды Петербурга и Одессы, обрамленные написанными же рамками. Образцом для петербургского ландшафта, представляющего Невский проспект, офицеров и шеренги солдат, послужила датированная 1825 годом литография; на виде Одессы художник изобразил, разумеется, монумент дюку Ришелье, а рядом с ним собак, забавно обнюхивающих друг друга. На третьей стене – громадная панорама царьградской бухты, пароходы с дымящимися трубами. Спальню Доспевский расписал пышными драпировками, ложными окнами с развевающимися на ветру занавесками. Патриархальные традиции болгарской алафранги, примеры которой Доспевский не раз видел в Самокове, Пловдиве, Пазарджике, здесь преображены жизненным и творческим опытом «российского художника», как он с гордостью подписывал некоторые работы; полученный в результате этого скрещения симбиоз хотя и не лишен занимательности, но уже очень далек от органичности и спонтанного артистизма художественного мироощущения времен Захария Зографа и Зафира Димитрова.

Зограф и Доспевский, дядя и племянник, не просто художники разных поколений; между ними пролегла короткая, но необычайно напряженная эпоха кардинальных сдвигов в самой структуре болгарской живописи, вступавшей в стадию светского профессионального искусства нового времени. На Захарии Зографе кончалась многовековая история болгарской иконописи, ее последний высокий взлет. Доспевский при всей своей академической выучке, профессиональных знаниях и навыках рисунка, перспективы, пластической анатомии, моделировки, светотени был бессилен вдохнуть в нее свежие силы. Обновление не состоялось, и после Захария Зографа перед болгарской иконой оставалось два пути: один – и на нем утверждались Станислав Доспевский и Николай Павлович – вел к религиозной живописи академического толка; другой путь уходил в глубинные пласты народного изобразительного искусства, в какой-то мере сохранявшего поэтику художественного примитива.

И все же преемственность – творческая, а не только семейная традиция – прослеживается достаточно четко и определенно. Три портрета Захария Зографа – первые побеги, давшие добрые всходы: вслед за ними появились тридцать восемь (!) портретов кисти Станислава Доспевского. Среди них и два автопортрета – с медалью Санктпетербургской Академии художеств, и изображения близких художника – отца, матери, жены, братьев Николы и Атанаса, сестры Доминики Ламбревой, тетки Екатерины – вдовы Захария… И поэта Найдена Герова, этнографа и фольклориста С. Захариева, доктора С. Чомакова, П. Гроздева, Г. Христовича, И. Денкоглу и других, воплотивших возрожденческий тип просветителя, ученого, борца за национальную и церковную независимость. Они совсем иные, эти портреты, чем полотна Захария; другая – уже профессиональная, академическая – система выразительных средств, другое, более широкое понимание задач. Но вероятно, важнее и существеннее различий то общее, что соединило их в истоке раннего болгарского портрета: гуманистическая концепция личности и ее духовной ценности, неразделенность нравственного и эстетического начала, утверждение национального самосознания, силы мысли и знаний, направленных к просвещению народа, наконец, высокого достоинства художника.

Воодушевлявшее Захария просветительство продолжалось и в творчестве, и в жизни – в той страсти, с которой отдавались этой идее едва ли не все члены его семьи. Еще в России у Доспевского созрела мечта о специальном художественном образовании в Болгарии; по возвращении он настойчиво, хотя и безуспешно, хлопочет об открытии при Пловдивском училище «чертежного класса» для живописцев и резчиков. Зато удалось другое предприятие неутомимого художника: в 1859 году в пловдивском доме Найдена Герова открылась первая в Болгарии художественная выставка. Живо интересуется Доспевский – и в этом снова видится знамение времени – памятниками античной и церковной старины, печется об их охране.

По-своему не менее деятельны были и его самоковские братья. В 1856 году в Самокове открывается первая общественная читальня; основателем и первым председателем ее был Иван Доспевский, с 1871 года – Христаки Захариев Зографский, организовавший при ней вместе с братом Димитром первые в Самокове любительские спектакли. (Болгарская «читалиште» – это не только и не столько читальня или библиотека, сколько своего рода клуб, где собирались крестьяне, ремесленники, учителя, учащиеся для обсуждения и решения общественных вопросов, центр просветительства, любительского театра, осуществившего первые постановки болгарских пьес патриотического содержания, и т. п. В эпоху османского ига «читалиште» сыграли огромную роль в воспитании гражданского самосознания болгар.)

Эпоха просветительства, однако, уходила в прошлое. «Грамматикой родины не освободишь», – утверждал Г. Бенковский. Наступало время больших надежд и больших тревог. «В ход должен был быть пущен нож, – провозглашает апостол свободы Васил Левский, – чернила уже не помогают». Самоковчане не оставались в стороне. Немало из них сражалось в легионе Г. Раковского, позднее в отряде Христо Ботева, народном ополчении на Шипке. В самоковском женском монастыре укрывался от полиции Левский; в местный революционный комитет вошли Никола Образописов, гравер Георгий Климов, Иван Доспевский, Христо Захариев Зографский и другие. Революционерами-агитаторами и узниками казематов были самоковские иконописцы Никола Костадинов Вальов и Захарий Димитров Доспевский, вынужденный после ареста в 1876 году скрываться в Малой Азии, Яффе, Иерусалиме.

Апрельское восстание 1876 года явило миру невиданный героизм народа, вступившего в смертельное единоборство с могущественными поработителями. Трагическое поражение восстания обернулось «страшным судом», перед которым меркли даже кошмары Апокалипсиса.

Роковым оказался этот год и для династии самоковских зографов. Умирает вдова Захария Екатерина; умирают и его сыновья – старший Георгий и младший, двадцатитрехлетний Михаил. В 1878 году в стамбульской тюрьме Мехтерхане погибает – от пыток или от яда – Станислав Доспевский. Еще раньше он не раз встречался с В. Левским и Г. Бенковским, поддерживал связь с гайдуком Тодором из Радилова. Будучи русским подданным, Доспевский имел возможность уехать в Россию – на этом настаивал пловдивский консул Геров, но оставить родину художник не мог. В Пазарджике он возглавил Комитет помощи семьям погибших в Апрельском восстании. Османские власти, разъяренные обличительными корреспонденциями, которые Доспевский посылал в лондонские газеты «Таймс» и «Дейли ньюс», бросили его в августе 1877 года в пловдивскую тюрьму Таш-капу, а затем перевели в Стамбул. Последним произведением художника стал рисунок в книге – камера Таш-капу.

В этой нераздельности жизни и творчества, в кровной, органической причастности художника к судьбам народа на каждом витке его истории – тоже одна из завещанных Захарием Зографом традиций болгарского искусства.

Ее подхватили многие из младших современников Захария Зографа, и нередко сама жизнь и свобода становились ценой верности этому завету. Николай Павлович участвовал в организации тайных революционных комитетов в Свищове и Софии; художник Христо Цокев – в деятельности болгарской политической эмиграции в Румынии; иконописец, портретист, литограф Георгий Данчов был сподвижником Васила Левского и председателем Чирпанского революционного комитета (пять лет провел он в кандалах в крепости Диар-Бекир); живописец Симеон Симеонов из рода Витанов – участник Апрельского восстания, георгиевский кавалер за храбрость на Шипке; Цаню Захариев – организатор и предводитель трявненского восстания, которое за участие в нем художников даже назвали «зографским».

Страшный, жестокий террор, последовавший за разгромом Апрельского восстания, был уже агонией пятивекового османского ига. Россия принесла Болгарии избавление: победа русского оружия в войне с Блистательной Портой означала конец ее господства на болгарских землях.