Текст книги "Именем Республики"

Автор книги: Григорий Боровиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Преступление

Толпа у церкви росла с каждой минутой. Люди бежали не только из Успенского, но из всех ближних деревень. Они спешили на пожар, а увидели на паперти Степку, дергавшего веревку, протянутую на колокольню. Перед звонарем стоял Стародубцев и упрашивал:

– Перестань! Слышишь?!

Степка кричал во всю глотку:

– Антихристы, божий храм грабют!..

– А ну, отойди! – рассердился милиционер и ухватился за веревку, не давая Степке звонить.

– Не трожь! – сказал, выступая из толпы, рослый мужчина с молодым, заросшим бородой лицом. – Власть до церкви не касается. Звон – дело церковное.

– А по какому случаю он в набат бьет, людей тревожит?

– Может, отец Павел проповедь хочет читать либо молебен отслужить. Это дело верующих.

– Так-то оно так, – согласился Стародубцев, – только поп занят другим делом и никаких проповедей читать не собирается.

– А мы спросим его сами, – вызывающе сказал человек с бородой и шагнул к церковным дверям.

Милиционер загородил дорогу:

– Нельзя!

– Почему? Храм наш...

– Там работает комиссия.

– Святыни отбирают! – сказал, выступая из толпы, Тихон. От него несло самогонным перегаром.

– Неужто икону преподобной Ефросиньи Суздальской увезут?! – с ужасом на лице воскликнула рябая баба и хлопнула себя руками по бедрам. – Батюшки!

– Весь иконостас увезут, и паникадила, и все иконы, – обращаясь к толпе, продолжал Тихон. – И колокола сымут.

– Колокола! – всхлипнула рябая баба. – Что ж это делается?! Не услышать нам больше благовеста, не увидать святых образов Николы-чудотворца и преподобной Ефросиньи! Будем молиться на голые стены, как нехристи басурманские, будто в мечети.

– А по какому праву? – закричали бабы. – Кто позволил?

– Сходка, бабыньки, разрешила, – ответил Тихон. – Муженьки ваши. А вас и не спросили.

– Да что же это такое? А? Чего вы, бабы, молчите? – не унималась рябая.

И вдруг истошный женский визг пронзил воздух:

– Постоим за церкву божью!

Толпа пошатнулась из стороны в сторону и хлынула на паперть.

– Стой! Куда вы?..

Размахивая винтовкой, Стародубцев подбежал к дверям, загородил их, повернулся лицом к обезумевшей толпе.

– Бей его, антихриста! – выкрикнул все тот же визгливый женский голос. – С нами бог!

Толпа взревела дико и страшно. Слов нельзя было разобрать, слышался сплошной рев. Милиционер тоже кричал. Обезумевшие люди уже заняли всю паперть.

– Стой! Стой!

Охрипший голос милиционера тонул в стонущем реве толпы.

Незнакомец с курчавой бородой последний раз мелькнул перед Стародубцевым в толпе и куда-то исчез. Тихон и рябая баба впереди толпы ринулись к дверям. И в то же мгновение откуда-то сбоку пролетел над головами камень, брошенный чьей-то сильной рукой, и Стародубцев схватился за лоб. Меж пальцев его просочилась кровь.

А толпа завыла еще сильнее, лавиной подалась вперед, смяла упавшего Стародубцева, распахнула церковные двери.

Все это видел Пантушка, сидя на ограде. Когда милиционер схватился за лоб и покачнулся, Пантушка невольно вскрикнул и чуть не свалился с ограды. Ему и так было страшно от крика разъяренной толпы, а при виде крови он так испугался, что похолодел, задрожал и все время лепетал одно и то же:

– За что его? За что?

Широкие двери церкви скрыли людей, и Пантушка увидел милиционера, неподвижно лежащего на паперти.

В один миг Пантушка очутился возле него.

– Дядя Игнатий... Дядя Игнатий!..

Стародубцев лежал с закрытыми глазами и стонал.

Пантушка решил отвести милиционера домой. Откуда-то у него появилась сила: он помог Стародубцеву встать, вскинул себе на плечи его руки и повел. Ноги у милиционера подкашивались, но Пантушка шаг за шагом продвигался вперед. Вот уже кончились ступени паперти и начался ровный двор. Дойдя до кустов бузины и акации, Пантушка вспомнил про забытую на паперти винтовку и, уложив Стародубцева под кустами, побежал за ней.

Вернувшись, он не смог уже приподнять раненого и стал упрашивать его:

– Пойдем... Ну, пойдем потихоньку.

Милиционер не приходил в чувство.

Из церкви доносился все нарастающий шум, крики, женский визг... С сухим треском раскатился выстрел. За ним другой, третий... С отчаянным криком народ хлынул из церкви, стал разбегаться во все стороны. Люди бежали мимо Пантушки и милиционера, не замечая их. Какая-то женщина упала, и десятки ног топтали ее. Кто-то верещал нечеловечьим голосом, словно свинья под ножом. Детский голос отчаянно звал:

– Мамка! Мамка!

Люди рассыпались по одному, скрывались в своих домах, запирались и притворялись спящими.

И вот наступила такая жуткая тишина, что казалось, во всем мире не осталось людей, кроме Пантушки и Стародубцева.

Стародубцев тяжело дышал, временами со стоном ворочался.

Пугливые мысли не оставляли Пантушку ни на минуту. Он понимал, что происходит что-то страшное, что в любой момент могут появиться злые люди и расправиться с милиционером. От этих мыслей судорожно пробегал по телу холод, во рту делалось сухо, в висках шумело. На всякий случай Пантушка взял в руки винтовку и приготовился стрелять в любого, кто попробует ударить милиционера.

Прошло с полчаса. Вдруг откуда-то из темноты донеслось:

– Пантелей... Пантелей...

Он узнал приглушенный голос матери и отозвался:

– Я тут, мам.

Подошла Фекла, и Пантушка со слезами рассказал ей о том, что случилось с милиционером.

– Я сейчас приду, – сказала Фекла и скрылась в темноте. Скоро она возвратилась с ковшом и стала брызгать водой на лицо Стародубцева. Тот зашевелился, со стоном спросил:

– Кто тут?

– Я... Пантушка... и мамка.

– Где я? – Стародубцев приподнял голову.

– В церковной ограде, – ответил Пантушка и спросил: – Ты идти можешь?

– Куда? Зачем?

– Ты ранен.

– Ра-анен? – протяжно спросил Стародубцев. – Ах, да-а...

И опять умолк.

Фекла и Пантушка с трудом приподняли Игнатия, повели к себе домой. На одном плече Пантушки лежала рука милиционера, на другом висела винтовка. Стародубцев часто останавливался и хрипел.

– Голова кружится...

Наконец они добрались до избы и уложили Стародубцева, обмыли рану на лбу, перевязали лоскутом, оторванным от старой рубахи.

– Спасибо, – с трудом проговорил он. – Кто же это так меня угостил?

– Я все видел, дядя Игнатий. Народ-то бросился к церкви, а ты не пускаешь. А тут тебя камнем в голову как шарахнет!..

Стародубцев улыбнулся.

– В голове гудит. Видать, удар подходящий был.

– Меньше говори, Игнатий, помолчи, – сказала Фекла, напоила Игнатия молоком и приказала Пантушке никуда не отлучаться.

– А я пойду отца искать. Не случилось ли чего и с ним... Ох, господи, господи...

Марька на полатях, свесив голову с рассыпавшейся куделью волос, молча наблюдала за всем происходящим в избе. Но как только дверь за Феклой захлопнулась, Марька заплакала.

– Ты чего? – ласково спросил Пантушка.

– Мамка ушла... боюсь...

Пантушка нахмурил брови и строго сказал:

– Ну, ты!.. Распустила нюни... Перестань! Видишь, человек раненый.

Марька сразу перестала плакать. Но рот ее продолжал широко и судорожно раскрываться, словно ей нечем было дышать. Наконец она сжала дрожащие губы, утерла слезы и спряталась на полатях.

А Пантушка вставил в светец новую лучину и, прислонив винтовку к стене, сел у дверей охранять Стародубцева.

Неожиданно милиционер поднялся и, пошатываясь от головокружения, шагнул к двери.

– Дядя Игнаша! Куда ты!

– Как там... в церкви?

– Все разошлись.

– Где отец?

– Не знаю.

Стародубцев покачнулся.

– Дядя... – взмолился Пантушка.

– Уйди! – взревел милиционер, схватил винтовку и распахнул дверь.

От порыва ветра потухла лучина в светце.

На полатях заплакала перепуганная Марька.

* * *

В ту же ночь всему селу стало известно о преступлении в церкви.

Вернувшись домой Трофим рассказал о том, как ночью толпа ворвалась в церковь, требуя прекратить изъятие церковных ценностей, как Русинов пробовал уговорить людей, просил их выйти и не мешать работать, как кто-то из толпы выстрелил в Русинова, но вместо него попал в комсомольца и как его товарищ выстрелил два раза вверх, над толпой. Люди в испуге побежали, кто-то опрокинул подсвечник, свеча потухла, и в церкви стало темно. Когда снова зажгли свечу, народу в церкви уже не было, а смертельно раненный юноша лежал на полу. Через час он скончался...

– Кого убили? – спросил Пантушка, сам не зная зачем: ему одинаково жалко было любого из приехавших.

– Того... который щурился, – ответил Трофим и, сжав кулаки, погрозил кому-то: – У, злодеи! Знать бы, кто это сделал, своими руками придушил бы!

Искаженное злобой лицо Трофима побагровело.

Все случившееся непосильной тяжестью легло на сердце Пантушки, в голове его рождались и путались беспокойные мысли. Что это за люди, которые ранили Стародубцева, убили Сашу? Чего им надо? Мать говорит, что это бог наказывает людей. «Бог, бог! – закричал на нее отец. – Значит, и бог злодей!»

Глубокой ночью отец куда-то ушел и вернулся только утром, по-прежнему мрачный, долго о чем-то шептался со Стародубцевым.

До приезда следователя тело убитого лежало в церкви на каменном полу. День и ночь около него дежурили назначенные сельским Советом сторожа. Люди ходили смотреть на покойного; многие, особенно женщины, плакали. А через день после приезда следователя убитого положили в тесовый гроб, вынесли в церковный двор.

С утра к гробу приходили люди проститься с покойником. Сердобольные женщины обложили гроб ветками пихты, пахнущей смолой, а учительница сходила с учениками в лес за подснежниками. Ими осыпали грудь и пожелтевшие руки Саши. Ни на одну минуту не отходили от гроба Русинов и Ваня. Медленной, шаркающей походкой приблизился к гробу Степка, взглянул в лицо покойнику и пошел, крестясь и гнусавя:

 
Вечная память!
Вечная па-а-мя-ять!..
 

Тимофей стоял поодаль, в кучке стариков и старух, степенно крестился. Иногда он шумно вздыхал. Тут же похаживал Купря и шептал то одному, то другому:

– Грех-то какой случился, не приведи господи! Воистину никто не знает, где свою смерть сыщет. Потому не надо озлобляться друг против друга.

Фекла Бабина нарвала букетик горицвета, вложила в руку Марьки и пошла к гробу.

– Положи, дочка, на упокойничка... Ах, боже мой! Несчастная мать!..

Слезы лились по щекам Феклы. Осторожно поправила она пихтовую ветку на груди мертвого, постояла минуту и отошла к женщинам.

Люди всё подходили.

Когда собралось много народу, к Русинову обратился отец Павел.

– Разрешите отслужить панихиду по убиенном?

Русинов, не взглянув на попа, резко ответил:

– Не надо. Он был неверующий.

Отец Павел тихо отошел в сторонку.

Председатель сельсовета, комкая в руках кепку, заговорил:

– Товарищи! Земляки! Вот еще одна жертва контрреволюции. Трудовой народ разбил в открытом бою Врангеля и Колчака и прочих царских генералов. Контрреволюция теперь действует по-разбойничьи, убивает из-за угла советских активистов, пакостит, где только удается... В нашем селе пролилась невинная кровь. Убийца где-то среди нас. Он, может быть, сейчас смотрит на то, что сделали его подлые руки, смотрит и злорадствует. Но пусть он знает: за каждую каплю народной крови мы потребуем расплаты. И пусть все знают: пощады врагам не будет!

Хмурые взгляды мужиков были неподвижны. Стояла тишина. Только на кустах бузины шумно чирикали воробьи.

Резким рывком Русинов сорвал с головы фуражку.

– Товарищи!

Голос у него дрожал.

– Товарищи! – снова воскликнул он. – Мы прощаемся с Сашей Макаровым, погибшим от злодейской руки врага. Саша только вступал в жизнь. Он был предан делу революции и погиб на боевом посту. Но пусть не радуется преступник. Рука революционного правосудия найдет его и сурово покарает!

Русинов поцеловал убитого в лоб и запел:

 
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
В любви беззаветной к народу.
 

Словно ветром смахнуло с голов шапки. К жесткому голосу Русинова присоединились хрупкий тенор Вани, мелодичный альт учительницы, дисканты школьников:

 
Вы отдали все, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу.
 

Пантушка стоял со своим классом и пел. От мужественных слов, от печального мотива исходила горячая сила, она жгла Пантушке грудь. Слезы неудержимо катились у него по щекам, и он даже не пытался утирать их. Все перед ним было в каком-то тумане, все качалось.

Как только умолк последний звук похоронного марша, Русинов и Ваня вскинули вверх винтовки и выстрелили три раза. Потом они закрыли крышку гроба, прибили ее гвоздями, привязали гроб к телеге веревкой.

– Ну, трогайте! – распорядился Русинов. – Вот адрес его родных.

Возчик спрятал бумажку в карман, сел в передок телеги, дернул за вожжи. Лошадь тронулась, телега запрыгала на неровностях дороги, провожаемая скорбными взглядами молчаливой, неподвижной толпы.

Друзья готовятся в поход

Несколько дней Пантушка жил точно в страшном сне. Ко всему пропал у него интерес, он стал задумчивым, неразговорчивым. Из головы не выходили ночные события у церкви, ранение Стародубцева, убийство комсомольца. Теперь, спустя некоторое время, городской парень Саша рисовался в воображении все живее. Припоминались серьезные с прищуром глаза его, темный пушок над верхней губой, разговор о рыбной ловле. Не хотелось Пантушке верить, что Саши уже нет в живых.

Днем немного отвлекали занятия в школе, домашние дела, а ночью Пантушка не находил покоя. Целыми часами думал об убийстве, перебирая в памяти жителей Успенского и других деревень. Все люди, каких знал Пантушка, казались ему не способными на преступление. Во всей округе при жизни Пантушки не случалось убийств.

Велось следствие. Большинство жителей Успенского заявляли, что вечером в день убийства они не были в церкви.

Стародубцев расспрашивал о незнакомце, которого он заметил в толпе у церкви, но никто не мог сказать, что это за человек, откуда взялся: никому он будто бы не был знаком.

Была бы Пантушкина воля, он бы посадил в кутузку Степку-дурачка за то, что тот смутьянил народ, потом и попа туда же... Но за что он посадил бы отца Павла, Пантушка надумал не сразу. Все не находил явного повода. Тогда он решил: «За то, что он ест пельмени, когда народ голодает...»

Как-то вечером, в конце апреля, Митрий позвал Трофима Бабина:

– Бумагу из волости прислали, хлеба дают. Собирай бедноту.

Никогда еще не сходились мужики так быстро, как в этот раз. Помещение сельсовета не могло вместить всех, и тогда Митрий объявил:

– Пускай в избу пройдут члены сельсовета и комитета бедноты. Остальные могут со двора слушать, а кто будет мешать, того попросим уйти.

Сельсоветскую избу облепили мужики и бабы, толклись у открытой двери, глядели в окошки.

Председатель сельсовета развернул подворный список и торжественно произнес:

– Государство отпустило нашему селу рожь, овес и ячмень для обсеменения. А кроме того, зерно другого сорта на кормёжку.

Поднялся одобрительный гул, в котором потонул голос председателя.

– Да тише вы! – крикнул Митрий. – Надо дело делать, а не шуметь.

– Давай читай, – нетерпеливо сказал Трофим. – А шум от радости, сам должен понимать.

Митрий зачитал, сколько какого зерна получат жители Успенского, и спросил:

– Как будем распределять?

– По дворам!

– По едокам!

– По земельному наделу!

Каждый кричал, что хотел.

– Погодите! – Митрий поднял руку. – Сначала надо решить, кому не давать.

– Кулакам не давать! Тимофею, Кузьме...

– Сельский Совет есть власть на месте, – сказал Митрий. – А власть отвечает перед правительством, чтобы, значит, зерно было распределено по справедливости. Правильно я говорю?

– Правильно! – Трофим Бабин поднял руку. – Дай сказать.

– Говори!

– Мы в комитете бедноты советовались и порешили, что не надо давать хлеба кулакам и зажиточным: у них зерно найдется. Вот мы составили список...

– Давайте подряд по списку подворному, – предложил Митрий.

С председателем согласились и приступили к распределению зерна.

– Дегтярев Иван Петрович, – прочитал Митрий. – Середняк. Семья из пяти человек. Земли четыре десятины.

– Мужик нуждается, – сказал Трофим. – Дать ему до нового урожая на еду четыре пуда ржи и на посев сколько понадобится.

– Дать! – одним вздохом ответили мужики.

– Поехали дальше, – с облегчением произнес Митрий.

Сначала все обстояло спокойно. Но вот дошли до Купри, и тут крестьяне словно обо что-то споткнулись.

– На еду дать, а на семена не давать, – предложил Трофим.

– Это как так не давать?! – взвизгнул Купря, пробираясь сквозь толпу. – Меня из земельного обчества выбросить, а?.. У меня земельный надел есть, мне сеять надоть.

– Двадцать лет не сеешь, – возразил Митрий. – Мы у тебя и земельный надел отберем.

– На-ка, выкуси! – Купря уже пробрался в избу, подскочил к председателю, показал ему кукиш. Бороденка у Купри тряслась, глаза выпучились, на лбу надулись толстые жилы.

– Не безобразничай! – вскричал председатель. – Ты не трудовой крестьянин, а побирушка, лодырь. Скажи спасибо, если дадим зерна на еду.

– А на семена? – не унимался Купря. – На семена всем дали, а мне отказали. Что я, обсевок в поле?

– На семена не дадим! – твердо сказал Митрий. – Съешь семена или продашь, а землю не обсеменишь.

– Не давать ему! Чего там!

– Кусошник! Так проживет!

Выкрики слышались со всех сторон. Но Купря не растерялся. Он крепко выругался и вдруг заплакал. Слезы текли у него по щекам и терялись в бороде, кожа на лице сморщилась, рот дрожал.

Но мужики были неумолимы.

– Христовым именем всю жизнь кормился, прокормишься и сейчас.

– На чужих харчах жирок нагуляешь!

В конце концов Купрю выпроводили, обещав дать ему пуд ячменя на еду.

Но и без Купри не все обходилось гладко. Почти каждый считал, что ему дают мало, хотелось получить столько, чтобы и посеять и есть досыта. Особенно требовательны были бабы. Они кричали и на председателя сельсовета, и на комбедчиков, и на своих мужей, обзывая их «тютями», растяпами и прочими нелестными прозвищами.

К полуночи распределение хлеба было закончено. Но когда подсчитали, то оказалось, что распределили зерна больше, чем его было.

– Придется переделывать, – сказал Митрий, почесывая горбинку носа.

И все началось снова.

Только под утро Трофим пришел домой и, позавтракав, стал запрягать лошадь.

Пантушка слышал, как отец разговаривал с матерью.

– Решили сейчас же ехать за зерном на станцию.

– А у кого лошади нет, те как повезут? – спросила Фекла.

– Нанимать будут. Я Ивану помогу. Нанимать ему не под силу. Думаю, на одном возу наше и Иваново зерно привезу.

– Не надорвать бы кобылу-то, – со вздохом проговорила Фекла.

– Ничего, помаленьку поеду.

Спать Пантушка уже не мог. В мыслях его неотступно рисовался большой обоз, железнодорожная станция, на которой все незнакомое, непохожее на жизнь в Успенском.

– Тять, возьми меня, – попросился он. – Я еще не видел железной дороги.

– Собирайся живей!

Обоз из полусотни подвод выехал на рассвете. Лошади шли шагом, пофыркивая и перекликаясь тихим ржаньем. Телеги скрипели на разные лады. Пахло разогретым дегтем, молодой травой, полевыми цветами.

Взошло солнце. Золотое, пылающее, словно только что вынутое из горна, оно излучало яркий свет и тепло. Небо сначала порозовело, потом стало густо-голубым.

Наперебой запели жаворонки. Серые, с хохолками, они то поднимались над землей и висели в воздухе, трепеща крылышками, то камнем падали в траву.

Уныло выглядели среди расцветающей природы серые деревни с голыми стропилами на крышах: солома с них была скормлена скоту. Не слышалось ни залихватской гармошки, ни песни. Люди ходили медленно, словно после тяжелой болезни.

На станции полно народу. Двери большого сарая распахнуты, и видны горы зерна в россыпи. Люди насыпают зерно в мешки, взвешивают на огромных весах, потом таскают на телеги.

– Тут, брат, гостей со всех волостей, – сказал Пантушке отец. – До вечера не управимся.

Успенцы заняли очередь и стали ждать. Пантушка отпросился у отца посмотреть станцию.

– Иди, только не лезь, куда не надо.

Через несколько минут Пантушка оказался у здания вокзала. Тут тоже было много людей. С котомками, сундучками, корзинками, с большими узлами, даже с самоварами, стояли они тесной толпой, нетерпеливо поглядывая на решетчатые ворота.

Но вот ворота распахнулись, и толпа хлынула неудержимым потоком. Этот поток подхватил и Пантушку, подхватил, как былинку, и вынес на платформу. Люди бежали, тяжело дыша и вскрикивая, залезали в теплушки, давя друг друга. Пантушку толкали, били котомками и сундучками, пока он не догадался отойти в сторонку.

Все ему было тут ново. И блестящие рельсы, и домики на колесах, и горластый огнедышащий паровоз, и круглое кирпичное здание водокачки. Но удивительнее всего были люди. Суматошные, вздорные, они не могли ходить шагом, а все бегали, переругивались, шумели, кому-то грозили. Забравшись в вагоны, постепенно угомонились. Грызли сухари, пили кипяток из жестяных кружек, курили махорку.

Резкий протяжный гудок паровоза всколыхнул воздух. Вагоны вздрогнули, звякнули буферами и покатились, сначала медленно, потом все быстрее. В глазах у Пантушки замелькали красная обшивка теплушек, мужские и женские лица, крутящиеся колеса. Последние вагоны промчались так быстро, что ничего нельзя было разглядеть.

Поезд умчался, унеся с собой часть Пантушкиного сердца. Куда поехали эти разные люди? Зачем? В поисках ли счастья, от нужды ли или по другим причинам? Как бы там ни было, а Пантушка завидовал этим людям, несущимся навстречу тому новому, что открывает перед ними стремительный бег поезда по необозримым просторам России, которой нет ни конца ни края.

Задумался, размечтался Пантушка, не заметил, как перед ним появился человек с винтовкой, строго спросил:

– А ну, кто такой?

Пантушка не сразу опамятовался, не сразу ответил.

– Я-то? – спросил он, разглядывая человека с винтовкой. – Я-то Пантушка... Пантелей Бабин из Успенского.

– Откуда?

– Из Успенского.

– Не слыхал что-то. Далеко отсюда?

– Верст тридцать.

– Ну и врешь! – вдруг грубо произнес человек и сплюнул. – А ну, пойдем!

– Куда?

– Пойдем, пойдем, не разговаривай! Много тут вашего брата шныряет.

Он схватил Пантушку за руку и потащил к двери вокзала.

Все произошло так быстро, что Пантушка опомнился уже в комнате, куда его втолкнул человек.

В углу на каменном полу сидели три мальчика. Обросшие, грязные, оборванные, они были жалки. На Пантушку мальчишки не обратили никакого внимания, тоскливые глаза их были устремлены в окно.

У дверей сидела худенькая женщина, читала газету.

– Вот еще одного беспризорника привел, – сказал человек с винтовкой. – Норовил с поездом уехать.

– Неправда это! – возмутился Пантушка.

– Ладно! Не заговаривай зубы-то! Вот товарищ Любимова отправит тебя в детский дом.

Пантушка скоро понял, что выбраться ему отсюда будет нелегко. Он отвечал на вопросы женщины, а воображение рисовало неведомый детский дом, где живут сироты.

– У меня тут отец, – со слезами на глазах сказал он. – Мы за зерном всем селом приехали.

– А чего ты на платформе делал?

– Железную дорогу глядел.

– Ну и заливает! – послышалось из угла, и тотчас же раздался нехороший смех чумазых мальчишек. – В Крым собрался, в пески, в туманные горы... Закурить у тебя есть?

– Замолчите вы! – прикрикнула на беспризорников женщина, потом продолжала задавать Пантушке вопросы.

– Тетя, правда, я не убежал из дома.

– Кто тебя знает, – ответила женщина и долго разглядывала Пантушку. – Ладно! – сказала она наконец. – Мы это проверим! Эй! Мальков! – крикнула она в окно. – Дойди до склада с зерном, кликни Трофима Бабина из села Успенского. Скажи, сына его задержали. – После этого она обратилась к Пантушке. – Если через десять минут твой отец не придет, значит, ты все наврал... Садись!

Садиться можно было только на пол, так как на единственной табуретке сидела женщина. Пантушка прислонился спиной к стене, опустил голову. Ему стало очень горестно. «Вдруг отец куда-нибудь отлучился? – думал он. – А то этот Мальков поленится дойти до склада и скажет, мол, никакого Бабина там нет. Сбежать... – мелькнула мысль. Он поглядел на окно. Там решетка из толстых железных прутьев. Посмотрел на дверь – возле нее сидит женщина. – А что за окном, за дверью? Может, комнату сторожит человек с винтовкой? Попробуй убеги! Вон чумазые мальчишки отчаянные, а не бегут. Значит, нельзя», – грустно заключил Пантушка и сел на пол.

Время тянулось медленно. Иногда, гудя и пыхтя, проносился мимо окна паровоз, заливался свисток, стучали по рельсам колеса, бегали люди. Все это наполняло душу Пантушки тревогой.

Вспомнилось – Успенское, дом, мать, Марька, товарищи.

«Завтра понедельник, в школу идти, – подумал он. – А меня повезут куда-то под стражей, будто вора».

Две крупные слезинки скатились с ресниц и застряли на скулах.

Внезапно распахнулась дверь, и Пантушка увидел отца.

– Что случилось? – спросил Трофим. – Пантушка?!

Пантушка кинулся к отцу, чувствуя теперь себя под надежной защитой.

– Его забрали как беспризорника, – сказала женщина. – Я работник комиссии по борьбе с детской беспризорностью. Мое дело такое... моя обязанность отправлять их в детский дом.

– Он никуда не убегал, – заявил Трофим.

– Я очень рада, – женщина улыбнулась.

Трофим и Пантушка покинули комнату для беспризорных детей.

– Я говорил тебе, не лезь, куда не надо, – сказал Трофим. Он уже успокоился и ласково добавил: – Ребята засмеют...

– А я не скажу никому.

– Ну, это дело твое...

Зерно получили только к вечеру и, покормив лошадей, тронулись в обратный путь. Пантушка, как и отец, жалел лошадь и шел пешком.

Хорошо ему было идти не спеша по родной земле, глядеть, как в небе тают розовые облака, как поля дышат испариной в ожидании пахарей и хлебных всходов. Тяжело груженные телеги тащились медленно, мужики весело и возбужденно разговаривали о предстоящем севе, о полевых работах.

Наступили сумерки, темнота опустилась на поля, в небе заблестели редкие звезды. Слышнее стал скрип телег, топот копыт, голоса людей.

А дорога все тянулась, невидимая и нескончаемая. Пантушка устал и залез на воз, укрылся полушубком, дышал сытным ржаным запахом и острой кислятиной овчины. Телега колыхалась на неровностях, и Пантушке чудилось в полусне, что он плывет по волнам в чудесный счастливый край.

Откуда-то издалека до его сознания долетали голоса:

– Теперь оживем, – говорил безлошадный Иван, сосед Бабиных.

– На ноги встанем, – отвечал Трофим. – Только бы урожай выдался.

– Почему бы тебе не попросить зерна побольше, – гудел Иван. – Сколько по общественным делам мечешься! Дали бы...

– Ну, что ты! Разве можно!

Трофим говорил еще что-то, но Пантушка уже не слышал. Он спал безмятежным сном.

* * *

Кончились занятия в школе, и у Пантушки появилось много свободного времени.

С утра он отправлялся в луга за щавелем для щей, потом удил рыбу или ловил ворон. Этим занимались и другие дети. Щавель не успевал вырастать, как его вырывали. Это занятие Пантушка не любил, считая его «девчачьим». Зато рыбу удил с удовольствием.

С закатанными выше колен штанами, в распущенной рубахе, он целыми часами стоял на мелководье и не сводил глаз с поплавка. Поплавок почти беспрестанно дергался, и Пантушка вытаскивал вьюнов и пескарей. Добычу он опускал в котелок с водой. От вьюнов пахло тиной и мокрой травой, пескари оставляли на пальцах блестки чешуек. Погода была жаркая, в мокрых низинах желтела отцветающая купальница, летали стрекозы и бабочки.

Пантушка радовался солнцу, теплу, цветам. Хорошо бы побегать, поиграть с ребятами. Но надо ловить рыбу. Не ахти какая рыбешка – вьюны да пескари, а все же каждый день мать запекала их на сковородке в печке, и это было очень вкусно.

Ворон ловить Пантушка начал случайно. Как-то он оставил на берегу удочку с насадкой – белым земляным червем, и пошел к Яшке, сидевшему над омутом за кустами тальника. Когда вернулся на свое место, увидел такое, что не поверил глазам. С земли поднялась ворона, волоча за собой удилище. Она бы, наверное, улетела, да удилище зацепилось за корягу. Ворона часто махала крыльями, каркала, а улететь не могла. Из раскрытого клюва тянулась леска: ворона заглотала червя вместе с крючком.

Пантушка ухватился за леску, попробовал поймать ворону, но она больно клюнула его в руку.

– Яшка! – закричал он. – Сюда скорее!..

Вдвоем ребята поймали ворону, вытащили у нее из клюва крючок.

– Здорово, а? – произнес Пантушка, сияя от только что пережитого чувства победы над птицей. – Вот попалась!

– Так ей и надо, – сказал Яшка, вытирая рукавом потное лицо. – Их тут вон сколько! – Он показал на ворон, кружившихся над утоптанным скотиной берегом.

Ворона была одна на двоих, и делить ее было бы смешно. Недолго раздумывая, они развели костер и поджарили добычу. Мясо вороны горчило, но еда была сытная.

С этого дня ребята часто приносили домой не только рыбу, но и ворон.

Однажды Пантушка и Яшка возвращались с рыбалки. Весенние вечера обычно были светлые, но на этот раз наплыла на небо черная туча, бросила на землю мрачную тень; подул ветер, зашумел в листве деревьев.

Ребята проходили мимо церкви. За каменной оградой смутно обозначались в зелени кресты на могилах. Тут хоронили покойников духовного звания. Им не подобало лежать на общем кладбище; их клали поближе к церкви.

Так говорила Пантушке мать.

– Давай заглянем в церкву, – предложил Яшка таинственным шепотом. – Правду ли говорят, будто там по ночам ангелы летают?

– Давай! – без колебаний согласился Пантушка.

Они перелезли через ограду, ухватились за кирпичные выступы стены и прильнули к окну с железной решеткой.

Сначала внутренность церкви показалась ребятам бездонной пропастью. Потом в бездне замигал один огонек, другой. Желтые огоньки отражались в ризах окон, на которых проступали то нос, то глаза, то борода какого-нибудь святого лика. Свет дрожал, и казалось, лики шевелятся и смотрят на мальчишек.

Яшка обомлел и, заикаясь, зашептал молитву-заклинание от дьявола:

– Да воскреснет бог и расточатся врази его...

Не успел он произнести этих слов, как из церкви донеслись голоса. Яшка охнул, сорвался с окна и перемахнул через ограду.

Не помня себя от испуга, Пантушка тоже пустился наутек, оставив на ограде кусок штанины. Он бежал, не разбирая дороги, и ему казалось, что за ним гонятся. С каждой минутой топот ног настигал его, вот уже за спиной слышно чье-то дыхание. Сердце готово выскочить из груди.

Внезапно Пантушка почувствовал сильную боль в ноге и плашмя растянулся на земле. Во рту появился солоноватый вкус крови. «Пропал!» – обожгла мозг пугающая мысль.

Но прошла минута, другая, а его никто не трогал. Страх начал медленно проходить.

Дома Пантушка отдышался и успокоился.

– Ты что, опять дрался? – рассердилась мать, глядя на испачканный кровью подбородок Пантушки.

– Упал, – глухим голосом ответил он.

Милиционер сидел у стола и что-то рассказывал.

– Упал, – усмехнулся отец. – Зубы-то, наверно, вышибли в драке. Губы распухли, как ошметки...