Текст книги "Именем Республики"
Автор книги: Григорий Боровиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
– Боюсь... за дезертирство мое.
– Значит, надо ее сменить на такую власть, которой тебе нечего бояться.
– Как же сменить-то? – наивно поинтересовался Гаврила.
– Люди борются против Советской власти, и ты борись. Сожги волостное правление, кооператив, милицию.
– Ой, чему ты меня учишь!
– Я не учу, дурень! Я к примеру говорю. Я не тебя первого такого встречаю мимоходом. Не все прячутся. Которые и дома живут, а Советской власти соли на хвост насыпают.
– А ты откуда знаешь?
В вопросе Гаврилы была такая подозрительность, что Судаков выругался.
– Глупый же ты! Откуда мне знать! Я ничего не знаю. Я только думаю, что такие люди есть.
– Конечно, есть, как не быть, – согласился Гаврила.
– Я человек рабочий, – продолжал Судаков. – Все мое имущество вот... мозолистые руки... ну, и голова. Больше ничего нет. Руками я кормлюсь. Мне все равно, какая власть: царская ли, советская ли, али еще какая. Ясно?
– Очень даже.
– А ты крестьянин. У тебя есть земля, собственный дом и разные постройки, лошадь, корова, овцы.
– Есть.
– Ты вырастил хлеб и можешь его продать по какой хочешь цене. Зарезал телка али свинью, хочешь – сам съешь, хочешь – продашь. Вот и нужна тебе крестьянская власть.
– Мне и теперешняя, советская, подходящая.
– Почему же ты не воевал за нее?
– Это другое дело.
Наевшись, они закурили и, потушив лучину, легли спать.
Лежали молча. Глухая тишина давила на мозги, отсыревшее сено пахло землей и подвальной затхлостью.
Швырнув окурок, Судаков спросил:
– Значит, ты из Успенского?
– Да.
– Не знал... Который раз встречаюсь с тобой, а знаю о тебе только то, что ты дезертир... Как же ты стал дезертиром? Интересно послушать.
Гаврила стал рассказывать.
– Меня хотели забрить[7]7
Забрить – призвать в армию. (В давнее время призванным на военную службу «забривали» лоб.)
[Закрыть] еще в германскую войну. Было мне тридцать годов. Ну, не забрили. Нашли у меня чего-то во внутрях. Еще ноги не подошли, подошвы ровные, без выгиба.
– Плоскостопие, – подсказал Судаков.
– Вот, вот... доктора это слово говорили. Еще сердце у меня больным признали. Забраковали, значит, меня. Радости дома было – целую неделю пировали. Всем на удивление: мужик, говорят, здоровый, а доктора бракуют. Решили, что я откупился. А никакого откупа не было. Научил меня один инвалид. Ну, ему пришлось дать трояк, только и расходу. Велел он мне фунт чаю скушать, как на призыв пойду. Съешь, говорит, полфунта за два часа до того, как к докторам идти, а полфунта за час. Я так и сделал. И вот, значит, к докторам вызывают, велят одежду снимать. Голого, значит, смотрят. Срам! Стали меня доктора осматривать, ровно барышники лошадь на ярмарке. Пройдись, приседай, покажи зубы... В уши заглядывали, щупали всего... Стал меня доктор слушать. Седой, толстый. Одышки, спрашивает, не бывает? Бывает, говорю. Ведь с докторами надо, как с попом на исповеди. Что спросит поп, отвечай: грешен. Про чего спросит доктор, говори одно: бывает. А как же иначе? Иначе никак нельзя. Ну вот, слушал меня в трубку доктор, а потом хлопнул по голой спине и чего-то офицеру про сердце сказал. Велели мне одеваться. Вскорости объявили, дескать, я негож. Вот так... Больше меня не беспокоили вплоть до гражданской войны. Позвали в восемнадцатом году в Красную Армию. Тут и пошло все набекрень. Вспомнил я про чай, а чаю негде взять. Не стало чаю-то, морковь сушили да заваривали. Посудачили мы с бабой, и узнала она от кого-то: дескать, надо три дня ничего не есть, а соленую воду пить. Тогда доктора признают больным. Вместо трех дней я пять дней впроголодь жил и соленой водой наливался. Поверишь ли, ноги стали пухнуть. Как бревна сделались, ничего из обувки не лезет. Замотали ноги онучами, привели меня на комиссию. Доктор потрогал ноги и ничего не сказал. И домой не отпустил. Положил меня в больницу. А там от пищи отказаться нельзя, да и пищи городской попробовать хочется. Стал я есть. А соленой воды раздобыть негде. Хотел сговориться с санитаром, а тот, подлая душа, фершалу сказал. Фершал накричал на меня, судом пугал. Выписали меня из больницы здорового, как быка. Пустили бы домой, я бы все сорок верст бегом пробежал. А меня в казарму. Вот тут я и узнал, как солдат учат. На завтрак в строю, на обед в строю, на ужин опять же под командой. Потом шагать в ногу, мешок с соломой штыком, будто человека, колоть, на брюхе ползать, через забор перелезать. Только в отхожее место без команды ходили. Такая жизнь не по мне. Я привык жить как? Когда захочу спать – лягу, захотел встать – встаю... Ну, да все это еще так-сяк. Главное-то в том... надо идти воевать. Страшно! Убьют – и Авдотьи своей не увижу и ребятишек. И кто будет на жеребце ездить? Жеребца мы на племя оставили, с норовом вырос, одного меня слушался. Ну, и это еще не все. А вернись я безрукий, а то без двух рук и без двух ног. Кому нужон? Как самовар без ручек... И надумал я убежать. Знал, есть такие, которые с войны убегают. Убег и я. С тех пор и мыкаю нужду по лесам да болотам. Пока в чужих местах был, так лиха хлебнул вот столько... по самую макушку! Исподволь к родным местам пробирался. Ну, тут чуток получше стало. Как-никак, дом рядом. Бельишко сменишь, пожрать принесут.
Гаврила умолк. Молчал и Судаков.
– Собачья жизнь! – выругался Гаврила. – И когда она кончится!.. – И, помолчав немного, спросил: – А ты... тоже от военной службы хоронишься?
Судаков ответил не сразу. Он ворочался на сене, кряхтел, прокашлялся, будто собирался петь.
– Ну, что же. Откровенность за откровенность. Я тебя прощупывал, кто ты: просто дезертир или идейный противник Советской власти. Нарочно такой разговор вел. И понял: ты настроен против Советской власти.
– Да нет же! – возразил Гаврила.
– Не бойся, я не пойду на тебя доносить. Я в политику не вмешиваюсь. Я по божьему делу...
– Это как? – не понял Гаврила.
– Божьих странников знаешь?
– Знаю.
– Так вот я из таких.
– Чудно, – недоверчиво промолвил Гаврила. – Божьи странники бывают старые.
– Бывают и моих лет, только тебе не приходилось их встречать.
– Может быть.
– Был я в Петрограде рабочим, – продолжал Судаков, оживляясь. – В гражданскую войну эвакуировали в вашу губернию. Работал в мастерской. Самовары паял и лудил, зажигалки делал. Тем и кормился. Была у меня жена и сын пяти годков. Оба в один месяц от сыпного тифа умерли. Такая тоска меня взяла! Бросил работу, стал без дела шататься. Вспомнил о боге и по монастырям начал ходить.
– По каким?
– По всяким: и по мужским и по женским. В монастырях успокаивать умеют.
– Умеют, умеют, – с ухмылкой согласился Гаврила. – У Илиодора в Знаменском не был? Он монахов палкой колотит. Он тебя успокоил бы.
– Был, но Илиодора видеть не сподобился, – слащаво произнес Судаков. – Где мне до игумена добраться! Я ведь как в монастырь попадаю? Прихожу и спрашиваю: не надо ли чего починить? Ну, и бывает, поделаешь что придется, поживешь неделю-другую, похарчишься, успокоение душе найдешь.
– И в солдаты тебя не забрили?
– Нет. Я к военной службе негоден: в детстве перелом ноги был, неправильно сросся.
– Понятно. А теперь куда шагаешь?
– Отдохну у тебя дня три-четыре да и пойду на Каму-реку. Там, говорят, места привольные. Посмотрю божий свет.
На Каму Судаков не собирался. Узнав, что по всему езду на больших дорогах, на постоялых дворах проверяют проезжих и прохожих, он решил, что лучше всего скрыться вблизи Успенского, где уже перестали искать убийцу. Отсидеться в укромном месте, переждать, а потом перейти в другой уезд, к своим единомышленникам, и продолжать борьбу против Советской власти.
Была еще одна причина, по которой Судаков решил задержаться вблизи Успенского. Ему не давали покоя церковные ценности, утаенные успенским попом. Дознаться, где они, и забрать их – вот о чем мечтал Судаков.
– На Каму-реку подамся, – повторил он. – Слышишь, Гаврила. Пойдем со мной.
– Далеко очень. Верст двести наберется, – ответил Гаврила, повернулся на бок и захрапел.
Ночлег в лесу
Солнечные лучи проникали через густые ветви, бросали на стволы деревьев и траву светлые, веселые пятна. Неподвижно стояли сосны и ели, только осины иногда вздрагивали круглыми листьями. Где-то тоскливо куковала кукушка.
– Кукушка, кукушка, – проговорил Яшка, – скажи, сколько лет мне жить?
Напряженно вытянув шеи, раскрыв рты, ребята замерли.
Птица умолкла.
– Это все неправда, – заявил Пантушка, – одни выдумки.
– А может, правда? Ты почем знаешь, – возразил Яшка. – Бабка Анна сказывала, сбывалось предсказание кукушки. Она вещунья, кукушка-то.
– Много знает твоя бабка Анна! – пренебрежительно сказал Пантушка. – Стародубцев говорит, в приметы верят одни только старухи.
– А ты не веришь? Не веришь? – быстро и горячо произнес Яшка с явным желанием уязвить товарища.
– Не знаю, – неуверенно ответил Пантушка.
– То-то! – торжествующе воскликнул Яшка и посмотрел на Пантушку взглядом победителя.
– Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! – раздалось под деревьями где-то совсем близко.
– Слышал? Три раза. Значит, жить тебе три года.
– Только? – грустно произнес Яшка. – Так мало!
– Кукушка предсказала.
– Это она не мне. Если бы сразу, как я спросил... а то времени-то сколько прошло.
Они шли по тропинке вдоль реки. Над головами нависали ветви с густой листвой. Над травой гудели пчелы, порхали бабочки, стрекотали невидимые кузнечики.
Ребятам не удалось выйти из дома с утра, и теперь они торопились, чтобы засветло добраться до каменоломен, переночевать возле них и с раннего утра отправиться в подземелье на поиски драгоценностей.
– А донесем мы? – неожиданно спросил Яшка. – Или на помощь надо звать?
– Донесем! – уверенно ответил Пантушка. – Ты полпуда унесешь? Ну, вот. Я пуд унесу.
– А может, там золота-то пудов пять!
– Пя-я-ать, – протянул Пантушка задумчиво и про себя подсчитал. – Пять пудов не донесем... А мы за два раза...
– Верно! – подхватил Яшка.
Они подошли к небольшому, со всех сторон окруженному лесом озеру. Один берег был крутым, похожим на каравай хлеба с обрезанной краюшкой. Вода у этого берега темная, с зеленым отливом.
– Вот тут мы и переночуем, – предложил Пантушка, показывая на высокий берег.
Яшка не возражал.
На мягкой густой траве они постелили старые отцовские кожухи, натаскали хвороста для костра и уселись ужинать. Пантушке мать дала пригоршню толокна, краюху черного сырого хлеба с примесью древесной коры. У Яшки был такой же хлеб, бутылка молока, несколько вареных картофелин.
Ели каждый свое. Бывало, до голодной поры, на рыбалке или в ночном ребята делились едой, все ели сообща. Трудное голодное время приучило их, как и взрослых, думать в первую очередь о своем желудке.
Пантушка ел быстро, подбирая каждую крошку, старательно двигал челюстями. Толокно он не трогал, зная, что оно не испортится ни от жары, ни от сырости и что его можно будет съесть в самую последнюю очередь. Кусок хлеба только раздразнил аппетит. Но, примерившись к запасам продуктов, Пантушка решил больше не есть: скоро спать, а во сне голода не чувствуешь.
Яшка съел добрую половину продуктов, на секунду задумался, разглядывая на свет бутылку, потом допил молоко.
– А то прокиснет, – пояснил он.
Теперь, когда ребята были на месте, время тянулось медленно. Солнце, казалось, остановилось и не хотело закатываться за далекий край земли. Небо было по-прежнему светлым. А ребятам хотелось, чтобы скорее наступила и прошла ночь. Они искупались в озере, наловили окуней и пекли их над костром, насаживая на прутики.
На развалине сосны увидели гнездо, Яшка осмотрел его.
– Коршуново, – сообщил он, слезая и зализывая ссадины на руках. – Пустое, яиц нет.
Появились комары, и ребята разожгли большой дымный костер.
Наступил, наконец, вечер, и в лесу потемнело. Донесся колокольный звон. Редкие удары колокола наполняли воздух гулом.
– У нас в церкви к вечерне звонят, – сказал Яшка.
– Это в монастыре. Не слышишь разве, как гудит? У нас такого колокола нет. В монастырском колоколе много серебра, а в нашем меньше, – важно рассуждал Пантушка. – У нас народ бедный, и звон у нас не тот. Мне тятенька говорил, в монастырь богатые купцы много денег жертвовали.
– Дураки! – лихо произнес Яшка. – Лучше бы проели, конфет накупили бы, лампасеи, помадки.
– Сам ты дурак! – незлобиво ответил Пантушка. – У купцов, думаешь, конфет не хватало?.. Кабы не так!.. А жертвовали за грехи. Богатство-то только через грехи приваливало. Вот и жертвовали, а монахи молились за купцов, у бога прощения просили.
Пантушка бросил в костер сук, посмотрел, как выпорхнули и погасли на лету искры.
– Богатеи не дураки, а хитрющие, – заключил он.
– А зачем попы и монахи длинные волосы носят?
– Не знаю. Надо у отца Павла спросить.
Вспомнив про священника, они невольно перешли к разговору о последних событиях в селе и о ценностях, которые пришли искать.
– Бабка Анна рассказывала, – торжественно говорил Яшка, – клады заговаривают. Заговоренный клад нипочем в руки не дастся.
– Да ну тебя с твоей бабкой! – не стерпел Пантушка.
– А что? Обернется в глину – и все. А сними заговор – глина опять золотом станет.
– Если бы так, из глины бы горы золота наделали, – возразил Пантушка.
– Не каждый согласится. Ведь надо душу дьяволу отдать. Без него не сделаешь.
– Я бы отдал душу дьяволу.
– Что ты! – Яшка перекрестился. – Зачем так говоришь? К ночи-то...
Пантушка уже увлекся зародившейся мечтой, и удержать его было невозможно.
– Я бы превратил всю эту гору в золото и отдал бы людям. Об этом узнал бы Ленин. Вызвал бы меня к себе и сказал: «Спасибо тебе, Пантелей Бабин. На твое золото мы купили много хлеба. Теперь народ ест вволю, никто не умирает с голоду. Что ты хочешь в награду?» А я бы сказал Ленину, что хочу, мол, весь белый свет объехать, посмотреть на моря-океаны, на людей, на зверей разных.
– Вот уж выдумал, – произнес Яшка, воспользовавшись тем, что Пантушка на секунду замолчал и задумался, отдавшись сладким мечтам. – Я бы попросил у Ленина денег на сруб, избу бы построил пятистенную. Еще на лошадь попросил бы.
– У вас же есть изба.
– А я, как вырасту, отделюсь от бати-то. С батей Пашка, меньшак, останется. Вот у меня изба была бы своя. Лошадь тоже. Тогда можно и жениться.
– А на ком бы ты женился? – серьезно спросил Пантушка.
– На Шурке Прохоровой.
– Не отдадут – богачи.
– Если пятистенная изба да лошадь... Еще отец нетель дал бы, овечек трех на развод.
– А я попросился бы у Ленина на корабль. Повидать всего хочется. Поехал бы на корабле в Африку. Там живых слонов сколько, львов!..
– Негров, – подсказал Яшка, вспомнив, как учительница рассказывала о чернокожих людях.
– И негров.
– Они голышами ходят, – Яшка засмеялся.
– Раз там жарко. И ты бы голым ходил.
Яшка не нашелся, что сказать на это, и замолчал. А Пантушка продолжал мечтательно.
– Объехал бы весь мир, пришел бы перво-наперво к Ленину и рассказал, где как люди живут. Потом – домой.
– Стариком бы уж воротился. Подумать: весь мир объехать!
– Пускай стариком. Зато повидал бы...
– А жениться когда же?
– Жениться? Жениться не пришлось бы, раз всю жизнь в дороге.
– Ну, это не дело – бобылем век жить.
Яшке приходили на память слова и фразы, слышанные от взрослых, и произносил он их тоном взрослого.
– А ты там женись на какой-нибудь, – посоветовал он.
– Можно и там жениться, – согласился Пантушка.
На озере шумно всплеснула рыба.
– Сом, наверно, – сказал Яшка. – Вот бы поймать!
– Давай спать! – предложил Пантушка.
Но спать не давали комары: даже дым от костра не мог их отогнать. Только когда рассвело и подул ветер, комары исчезли. Измученные бессонной ночью, расчесав лица до крови, Пантушка и Яшка замертво свалились и уснули.
Проснулись около полудня и пошли на поиски. У ребят не было никакого представления о каменоломнях. Они знали только, что в горе добывали камень и там остались подземные ходы.
– Надо найти вход, – сказал Яшка. – Я сразу его отыщу. Сначала будет дорога, потом большая дыра.
– Я тоже найду, – уверял Пантушка.
Ребята не признавались друг другу в том, что о каменоломнях знали лишь по рассказам. Каждый надеялся на другого, и каждый хитрил, не спешил идти первым.
После долгих блужданий они случайно наткнулись на отверстие в горе.
– Вот! – вскрикнул Яшка. – Я говорил!
– И я говорил, – ответил Пантушка, стараясь казаться спокойным.
Это был вход в каменоломни, который ребята считали единственным, тогда как на самом деле их было несколько. Каменоломни были заброшены давно. Дожди размывали землю, она оползала, заваливая вход, и теперь вместо широкой штольни, куда когда-то въезжали на лошадях, остался большой лаз.
Под землей
Первым, согнувшись, пробрался в лаз Пантушка, за ним Яшка. Шагов через десять можно было распрямиться во весь рост. В непроглядной темноте продвигались ощупью.
– Э-эх, фонарь надо было взять! – с сожалением и досадой сказал Пантушка.
– Керосину-то во всей деревне не найдешь.
– Чего же делать?
– Факелы надо, – посоветовал Яшка.
– А смола где?
– Бересту зажечь. Знаешь, как горит.
Пришлось вылезти, надрать бересты. Ребята набили ею карманы, сняли рубахи и, завязав рукава, положили и туда бересту. На всякий случай нащепали от сухой поваленной сосны лучинок, вырезали по палке и снова полезли в каменоломню.
С берестой дело пошло лучше. Зажатая в расщепленный конец палки, береста горела ярким пламенем, освещая внутренность штольни.
Над головой был неровный свод из больших серых камней и земли. Полусгнившие деревянные подпорки покосились, осели, а кое-где упали, загородив путь.
Ребята шли осторожно, чтобы не упасть.
– Тебе не страшно? – шепотом спросил Яшка, пытаясь разглядеть при дрожащем свете факела выражение Пантушкиного лица.
– Н-нет, – ответил Пантушка тоже шепотом и почему-то оглянулся. – Н-нет, не страшно. А что?
– Да так.
Пантушка вытащил из кармана пистолет, заложил пистон и решительно сказал:
– Пойдем! Чего там!
И он продвигался дальше с факелом в одной руке, с пистолетом в другой. Страх проникал в самое сердце. Мало ли что ожидает их! Может быть, волчья семья устроила тут логово. Или под темными сводами нашел себе место филин, гукающий по ночам так, что спину подмораживает. Возможно, придется встретиться со змеями. Рассказывал же Пантушке отец о том, как однажды он увидел в лесу в яме штук десять гадюк.
От мысли о волках, филине и змеях Пантушку зазнобило, под рубахой подуло ледяным ветром.
Яшка, нагруженный берестой, щепками и узелками с едой, спотыкаясь, семенил за своим товарищем. Ему был виден освещенный силуэт Пантушки, прыгающие по стене отсветы факела и тени. Тени принимали самые невероятные формы: то вдруг возникнет на стене лицо старика с бородой и начнет вытягиваться и разевать рот, то прыгнет что-то похожее на черепаху, на уродливую птицу, то начнет дрожать и извиваться, как змея, узкая черная полоса. Яшке временами казалось, что подземелье населено сказочными существами, которые боятся дневного света. Признаться, что ему страшно, Яшка не мог: боялся насмешек Пантушки.
Внезапно Пантушка отпрянул назад не столько от испуга, сколько от отвращения. Ход был прегражден паутиной. Точно узорная сеть из тончайших ниток повисла от свода чуть не до пола штольни. Если бы Пантушка не отпрянул, паутина обмотала бы его с головы до ног, В середине этой хитро сплетенной сети сидел кургузый, почти круглый паук с мохнатыми лапами. Свет ослепил его, и некоторое время он был неподвижен, потом побежал вверх, быстро перебирая лапами.
Пантушка очнулся и поднес к паутине факел, сжигая ее вместе с отвратительным насекомым.
– Гадость какая! – выдохнул он с отвращением.
– А я их рукой давлю, – признался Яшка.
– Противно, видеть не могу пауков. – Пантушка сплюнул и пошел вперед.
Вскоре им встретился завал с узкой щелью, в которую они, не раздумывая, пролезли. По ту сторону завала был обрыв. Они стали осторожно спускаться и оказались в штреке – горизонтальной выемке, не имевшей выхода на поверхность земли. Штрек сохранился почти не поврежденным.
Береста весело потрескивала, пламя давало достаточно света, а свет вселял в сердца подземных путешественников бодрость, уверенность в том, что все будет хорошо.
Сырость и никогда не проветриваемый воздух утомляли. Тело покрывалось испариной, глаза от напряжения и дыма слезились.
– Похоже, тут давно никто не был, – заметил Пантушка, – клад, наверно, в другом месте.
– Почем знать? Может, и были, – возразил Яшка.
– Паутина-то цела.
– Может, отец Павел со Степкой нарочно подлезли под паутину.
– Зачем это?
– Чтобы своих следов не оставить. А если они разорвали паутину, так мизгирь[8]8
Мизгирь – ядовитый паук.
[Закрыть] новую сплел.
– Так быстро?
– А что? У нас в погребе жил мизгирь. Палкой сорвешь паутину, а через несколько дней он опять соткет.
– Твоя правда, Яша. Поп нарочно оставил паутину. Клады всегда прячет хитро. Зароют в землю и на этом месте березку посадят. Растет березка, и не подумаешь, что под ней богатство. А то еще на кладбище закопают, холмик насыплют, как на могиле, и крест поставят.
– Здесь тоже с какой-нибудь хитростью поп спрятал.
– Давай все примечать.
– Ладно.
Они шли вперед и, увлекаясь незнакомым, впервые увиденным миром, иногда забывали о цели своего путешествия.
Вот ребята заинтересовались грибами на полусгнившем деревянном столбе, подпирающем свод. Грибы лепились друг на друга, словно отвоевывая те места, где им можно было жить и питаться. Белые, точно сделанные из молока, они легко разламывались от малейшего прикосновения.
– А есть их можно? – спросил Яшка, нюхая грибы. – Пахнут, как настоящие.
– Грибы нельзя есть без разбора: бывают ядовитые.
– А то бы грибошницу сварили, – мечтательно произнес Яшка и причмокнул губами.
– Вечером поищем в лесу сыроежек. Может, уж появились. А то и обабки, гляди, попадутся.
– Рано еще. Об эту пору грибов не бывает.
Пантушка ничего не ответил, потому что увидел на выступе камня странный мешочек. Когда он поднес поближе факел, мешочек зашевелился, внизу обозначилась голова, зашевелились уши, приоткрылись крошечные глаза.
– Летучая мышь!
– Пальцы-то, пальцы! – вскрикнул Яшка, пятясь. – Как человечьи.
Дымчато-бурый меховой мешочек начинал шевелиться все беспокойнее. Вдруг мышь раскинула крылья с перепонками и, пролетев над головами ребят, уцепилась за выступ камня в новом месте.
Пантушка взял камень и хотел убить мышь, но Яшка остановил его.
– Не надо! Слышь, не надо!..
В голосе Яшки было столько мольбы, а в глазах такой испуг, что Пантушка сразу бросил камень.
– Почему не надо? Мыши вредные, их нужно убивать.
– Что ты! – Яшка смотрел на товарища испуганными глазами. – Пойдем скорее!
Когда они отошли настолько, что мыши не стало видно, Яшка немного успокоился.
– Ты знаешь, – тихо сказал он, – эти мыши летают по ночам к людям и сосут кровь.
Пантушка тоже слыхал об этом. В селе говорили, что летучая мышь загубила дочь мельника. Повадилась к ней летать, сосала из шеи кровь, и девушка становилась все бледнее, слабела с каждым днем, наконец слегла и через полгода умерла. Никто не видел, как прилетала мышь, на теле девушки не было никаких следов укуса, а все-таки люди считали виновником преждевременной смерти именно летучую мышь.
– Вот и надо их убивать, – заявил Пантушка, вспомнив деревенские пересуды по поводу смерти дочери мельника.
– Нельзя, – осторожно, но настойчиво твердил свое Яшка. – Бабка Анна сказывала про Микиту... Он ведь знахарь, с нечистой силой водится, скотину лечит и людей. Может испортить, кого захочет!.. Так вот, слушай: Микитка взял летучую мышь, сварил ее, вынул кости и носит на груди в черном мешке.
– Зачем?
– Вот то-то и оно, – Яшка сделал такую гримасу, будто он знает что-то очень важное, да не может сказать.
– Нечистой силы нет! – отрезал Пантушка.
– Ты еще скажи, что бога нет! – страстно произнес Яшка.
– А кто его видел?
– Его никто не видит, а он есть. Он сотворил и небо, и землю, и людей.
– А нечистую силу кто сотворил?
– Она сама народилась, она враг бога.
Пантушка рассмеялся. Он перестал верить в существование бога или черта. Не раз слышал он, как отец и Стародубцев спорили с Феклой, доказывая ей, что бога выдумали богатые люди; это им надо для того, чтобы держать простой народ в кабале.
Фекла крепко верила в существование бога и нечистой силы, она и Пантушке внушала, что без бога не было бы ничего живого.
– А ты его видела? – спросил как-то Пантушка.
– Я грешная, а бог является только праведным.
Пантушка верил больше отцу и Стародубцеву, чем матери.
И теперь, слушая испуганный Яшкин шепот о летучей мыши, обладающей будто бы какой-то таинственной, нечистой силой, Пантушка улыбнулся про себя и вдруг повернул назад, бросив товарищу:
– Постой тут, я сейчас.
Не успел Яшка сообразить, в чем дело, как Пантушка исчез. Яшка побежал за товарищем и увидел, что тот сидит на корточках и разглядывает убитую мышь.
– Убил? – вырвалось у Яшки.
– Да, – спокойно ответил Пантушка. – Смотри, какие большие у нее уши.
Яшка перекрестился.
– Не бойсь, – успокоил его Пантушка. – Ничего не будет. Сколько их мышеловками ловят и убивают, а ни с кем еще ничего не случилось.
– Так то полевые, а эта летучая.
– Это все равно. Убил не ты, и тебе бояться нечего.
Последние слова успокоили Яшку, и товарищи продолжали свой путь.
Штрек привел их в обширную пещеру, такую высокую, что в ней мог бы поместиться самый большой деревенский дом. В центре пещеры валялись на земле головешки.
Ребята переглянулись.
– Тут кто-то был, – прошептал Яшка.
– Вижу, – с подчеркнутым спокойствием ответил Пантушка и начал осматривать пещеру. Тут обнаружилось, что от нее отходят еще два штрека.
– Да-а, – протянул Яшка. – Ходов-то сколько! И не знаешь, куда податься.
Пантушка задумчиво оглядывал пещеру.
– Вот что, – сказал он, – давай поедим. Мы ведь сегодня не завтракали.
– И правда, – согласился Яшка.
Собрав головешки в кучу, они подложили щепок и подожгли. При свете костра пещера показалась не такой таинственной, как при факеле. Она была достаточно суха и даже уютна.
Ели опять каждый свое, запивали водой из Яшкиной бутылки, поочередно прикладываясь к горлышку.
– Я знаю, кто тут был, – сказал Пантушка. – Отец Павел со Степкой. Они и костер жгли. Дело-то когда было? В холода. Озябли, вот и грелись.
– Они и золото спрятали здесь.
– Конечно, здесь. Больше негде, – убежденно подтвердил Пантушка.
Закусив, они стали искать клад. Обшарили пол, стены, но не нашли никаких следов, никакого намека на то, что драгоценности спрятаны в пещере.
– Эх, лопатку надо было взять, – досадуя, проговорил Пантушка. – И как я забыл!
– То-то и оно! – наставительно сказал Яшка. – Без лопаты чего ж... Может, оно, золото-то, вот тут, под ногами...
– Да-а, – Пантушка почесал затылок, как это делали мужики при какой-нибудь неудаче.
– Если не найдем, другой раз придем с лопатой. Ты, Пантуш, не горюй.
– Ну, пойдем, – Пантушка раздвинул головешки, присыпал землей, чтобы они скорее потухли.
И опять они шли по незнакомым подземным ходам, смотрели под ноги, по сторонам и ждали, что внезапно увидят мешок с драгоценностями. Ожидания были напрасны, и постепенно их охватывало разочарование. Но никто не хотел первым признаться в этом.
Долго еще бродили искатели клада по штрекам, пока вдруг не уперлись в стену. Дальше хода не было.
– Конец, Яшка!
– Конец.
– Отдохнем, да и обратно. Поди, уже обед на дворе-то.
Выбрав место поровнее и постелив кожухи, ребята улеглись рядышком, потушили факелы. Некоторое время они тихо разговаривали, но вскоре уснули.
Первым проснулся Пантушка. В полной темноте он долго не мог сообразить, где находится, вскочил, больно ушибся головой о камень, вскрикнул. И вдруг вспомнил все. Достал банку из-под ваксы, где у него хранились огниво, кремень и тряпичный жгут, стал высекать огонь. Когда жгут затлел, он поднес к нему кончик кудели, выдернутой из кожуха, стал дуть. Кудель вспыхнула, от нее зажегся берестяной факел.
Яшка спал, сладко всхрапывая. Пантушка сел рядом с ним, задумался. Вспомнил про дом, про семью, и вдруг стало ему так грустно, что он чуть не заплакал. Страх начал закрадываться в его душу. Ему стало казаться, что никогда им не удастся выбраться из подземелья, увидеть высокое небо, погреться на солнце, побегать босыми ногами по мягкой зеленой траве. Ему уже мерещилась мучительная смерть от голода. Он представил себе, как родители будут искать его и не найдут. Может быть, никогда, никогда не найдут. Слезы душили его, щипали под веками и вдруг прорвались, упали теплыми каплями на руку. И чем больше он жалел себя, тем сильнее лились слезы, сильнее содрогались худенькие плечи.
И вдруг сквозь собственные всхлипывания Пантушка услышал странные звуки, похожие на человеческие голоса. Это было так неожиданно, что сердце у него больно кольнуло, и он перестал плакать. С трудом сдерживая дыхание, прислушался. Голоса снова раздались и заглохли. Потом опять послышались.
– Яшка! Сюда идут.
– А?.. Чего? – не понял Яшка, вскакивая и протирая глаза.
– Люди идут.
– Кто?
– А я знаю? Слушай.
Яшка перестал шевелиться.
Голоса опять послышались, но ненадолго.
– Там! – Яшка ткнул рукой в стену, которой оканчивался штрек. – Там!.. – Лицо Яшки вытянулось в радостной улыбке.
– Чего смеешься! – осердился Пантушка. – Может, кто нашел клад. И нас убьют еще.
Яшка сделался серьезным.
Словно по уговору, ребята приникли к стене. Голоса стали слышнее, хотя ни одного слова невозможно было разобрать.
– Наверно, туда ход есть, – прошептал Яшка.
Ребята побежали по штреку.
Добравшись до пещеры, они пошли по тому ходу, который не был ими обследован. Двигались осторожно, стараясь не шуметь, не кашлять, объясняясь только жестами. Останавливались и прислушивались – не слышно ли голосов. Но в подземелье была тишина. Шли долго, устали, и вот штрек опять окончился тупиком.
Пошептавшись, ребята решили выбраться наружу и посмотреть, нет ли еще входов в каменоломни.
Когда они с большим трудом, проплутав дважды по одним и тем же местам, вышли, наконец, на поверхность, глазам стало больно от света.
Приближался вечер. Солнца не было видно из-за густых деревьев, но лучи его пробивались сквозь листву, делали предметы четкими, выпуклыми. Никогда еще Пантушка не испытывал такой радости от леса, от воздуха, в котором струился запах прогретой солнцем свежей зелени. Еще не забылось кошмарное пробуждение в мрачном подземелье, еще не прошел испуг и отчаянные мысли о погребении заживо, а тут хлынуло столько света, столько воздуха, в глаза брызнуло такими яркими красками, что в первое мгновение у Пантушки закружилась голова.
– Хорошо! – вырвалось у него из груди с громким радостным вздохом.
Где-то захрустел валежник, зашуршала трава.
Пантушка дернул Яшку за руку, пригибая к земле, и сам притаился за кустом.
