Текст книги "Именем Республики"

Автор книги: Григорий Боровиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Ответа не было.

– Молчишь? Нет, брат, давай говорить будем.

От сильного толчка старческая голова мотнулась, раскрылся рот.

– Степка! Он же мертвый!

Брагин тряс тело игумена, щупал пульс.

– Ах ты, черт! Перестарался. Не мог полегче ударить... У кого теперь мы разведаем, где успенские ценности спрятаны?!

Узнать об этом было не у кого. Только Илиодору было известно, где они. Игумен был недоверчив, надеялся долго жить и немало сокровищ спрятал тайно, без свидетелей.

– Так оставлять нельзя, – брезгливо глядя на труп, произнес Брагин. – Убери! Там завал есть.

Степка оттащил покойника в глубь штольни, втиснул в узкую щель, забросал камнями и землей, перекрестился:

– Упокой, господи, душу раба твоего Илиодора...

...Председатель кончил читать показания Брагина.

На площади стояла тишина.

– Брагин, подтверждаете вы свои показания?

– Да, подтверждаю.

– Подсудимый Кривов! Что вы можете сказать по поводу показаний Брагина?

– Не убивал я. Ударить, верно, ударил. Не до смерти. Отчего он умер – не знаю.

Народ слушал, затаив дыхание. Даже непоседливые мальчишки вели себя смирно.

Пантушка вспомнил поход в каменоломни и поимку Брагина-Судакова так живо, что ему стало страшно. Какие жестокие люди стояли на его пути! Но теперь суд им покажет!

Вдруг над площадью пронесся вздох сотен людей, будто порыв ветра прошумел в листве деревьев. Потом раздались крики:

– Гаврила! Гаврила!

Все смотрели на обросшего бородой мужика с полушубком под мышкой и с котомкой за спиной. Он торопливо пробирался к столу судей.

– Это он! – кричал Пантушка во все горло. – С Брагиным в каменоломне жил.

Крик Пантушки потонул в общем гуле.

Внезапно наступила тишина. Люди вытягивали шеи, чтобы увидеть, что происходит.

Гаврила, дойдя до судей, опустился на колени, поклонился до земли, поднялся на ноги.

– Пришел с повинной, – произнес он, – судите меня. Виноват в одном: убёг с войны.

Председатель суда ничего не понимал.

– Комендант, в чем дело? Кто такой?

Стародубцев, вытянув руки по швам, ответил:

– Местный житель Гаврила Павлович Мамочкин. Дезертир. Сам явился с повинной.

– Уберите его, не до него сейчас.

– Нет, постойте! – вмешался Гаврила. – Обо мне успеете решить, не убегу я больше. Хочу я сказать про этого человека, – он показал на Брагина. – Хотел я раньше с повинной явиться, да боялся его. А как узнал вчера о суде, осмелел.

– Что вы можете сказать о Брагине?

– Знаком с ним больше года. Скажу одно, товарищи судьи: человек склизкий, как уж.

Гаврила рассказал о первой встрече с Брагиным, о жизни в каменоломне, о разговорах, какие они вели, и в заключение сказал:

– Я-то, понятное дело, – дезертир, в лесу скрывался, а ему какая нужда была, если честный человек... А потом он советовал мне волостной исполком спалить, убить кого-нибудь...

Когда Гаврила кончил свой рассказ, председатель суда спросил:

– Что вы скажете на это, подсудимый Брагин?

– Ложь! Все ложь! – Щеки у Брагина задрожали, лицо то покрывалось красными пятнами, то бледнело. – Единственная правда в том, что я дворянин и бывший офицер царской армии. Это я признал.

– Почему вы скрывались под чужим именем?

– Потому что знал неприязненное отношение крестьян к помещикам, а фамилия дворян Брагиных известна по всей губернии. Надо было жить. Под чужим именем я кормился своим трудом.

– Вы дали револьвер Богоявленскому?

– Не давал. Это огульное обвинение.

– Расскажите суду, как вы организовывали восстание в Успенском.

– Я непричастен к этому.

– Вас видели в толпе на паперти в тот вечер, когда был убит комсомолец.

– Да, я был там. В тот день я лудил самовар у священника Богоявленского, что подтверждает и он, шел мимо церкви и увидел толпу. Когда толпа стала вести себя шумно, я решил, что мне тут не место, и ушел.

– К окну, в кусты? – спросил председатель.

Брагин на секунду растерялся.

– К какому окну? В какие кусты?

– В церкви есть окно напротив кустов боярышника. В окне не хватало нижнего стекла. Вы спрятались в кустах, а когда толпа ворвалась в церковь, через отверстие в окне выстрелили в комиссию и убили комсомольца Макарова.

– Неправда! – отчаянно вскрикнул Брагин, потом взял себя в руки и тихо повторил: – Это неправда.

– Подсудимый Степан Кривов! Что вы можете сказать по этому поводу? – Строгий взгляд председателя, казалось, пронзил Степку. – В деле есть ваше показание.

– Так что, товарищ судья, он стрелял.

– Кто он?

– Брагин... Тогда он прозывался Судаков.

– Вы видели, как он стрелял?

– Видел. Он попросил показать ему окошко. Говорил, поглядеть ему охота, как народ комиссаров избивать станет. Я подвел его к окошку, а он выстрелил.

– Садитесь, Кривов. – Председатель порылся на столе и поднял руку. – Вот вещественное доказательство! Гильза от патрона к револьверу браунинг номер три, найденная в церкви. У вас, Брагин, при аресте отобран браунинг номер три.

– Это ничего не доказывает, – сказал Брагин.

Председатель спокойно и твердо сказал:

– Следствием установлено, что выстрел был сделан через окно: полет пули, осадок пороховых газов на косяке, отпечаток ваших пальцев на стекле.

Брагин молчал.

– Скажите, подсудимый Брагин, через кого вы получали оружие?

– Я не понимаю вопроса.

– Речь идет об оружии, найденном в монастыре.

– Не имею понятия.

– Как же так? В деле есть показания монахов, которые помогали вам и игумену прятать в подвале ящики с оружием.

– Не знаю! Я ничего не знаю! – Брагин начал нервничать. – И вообще отвечать на вопросы больше не буду.

Допрос Брагина длился не меньше двух часов. Подсудимый отрицал свою вину в убийстве комсомольца.

Наконец суд удалился в школу на совещание.

– Дядя Игнаша, – обратился к Стародубцеву Пантушка. – Скоро суд выйдет?

– Это уж как получится. Может, через час, а то и утром. А зачем тебе знать это?

– Поесть сбегать, проголодался.

– Успеешь.

Пантушка побежал домой и скоро вернулся с ломтем хлеба и пучком зеленого лука, уселся на земле поближе к судейскому столу, принялся за еду.

Подсудимые сидели, понурив головы. Только Степка вертелся, смотрел на людей и временами принимался за церковные песнопения.

– И сейчас за ум не взялся, все дурака валяет, – сказал Трофим Бабин.

– Ничего, как приговорят к расстрелу, так сразу поумнеет, – ответил кто-то из толпы.

– Расстрелять бы не мешало всю шайку.

– И поделом. Сколько беды натворили.

Разговор в толпе все разрастался, становился шумнее, раздавались выкрики:

– Что, барин, захотелось опять ярмо на мужика надеть? Ничего не выйдет!

Ни одна жилка не дрогнула на лице Брагина, он сидел, как истукан, неподвижно, глядел в одну точку, не мигая.

Подошел Стародубцев, вежливо сказал:

– Товарищи, с подсудимыми разговаривать не полагается. Прошу отойти.

Люди нехотя подались назад.

К Стародубцеву пристал Архип. Тряся белой бородой, он просил пустить его в школу, к судьям.

– Нельзя, дед, не положено.

– Да мне ведь им одно слово сказать.

– Нельзя!

– Ох ты, беда какая! Мне им одно слово сказать. Может, ты передашь? Скажи судьям, пускай построже судят этих... – он показал на подсудимых. – Люди, мол, просят – построже.

И старик потряс в воздухе дрожащим кулаком.

Поздно вечером суд вынес приговор.

Торжественно звучал голос председателя суда:

– Именем Российской Социалистической Советской Республики... народный суд, рассмотрев в открытом заседании дело по обвинению...

Народ, заполнивший площадь, с нетерпением ждал, когда председатель закончит чтение обвинительной части и перейдет к самому главному – к приговору суда.

Наконец председатель прочитал:

– Руководствуясь декретами Советской власти и революционной совестью, суд приговорил: Богоявленского Павла Васильевича к лишению свободы сроком на пять лет; Редькина Тимофея Даниловича к году принудительных работ; Кривова Степана Саввича к восьми годам лишения свободы. Дело о Брагине Аполлоне Викторовиче ввиду тяжести его преступлений передать на рассмотрение революционного трибунала. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Редькина из-под стражи освободить.

* * *

Все лето Пантушка проработал в поле: сгребал сено, жал рожь и яровые, боронил озимь, помогал молотить. Молотьба была последней летней работой.

Отец сделал для Пантушки цеп полегче. Положив снопы на току в ряд, Бабины выстраивались втроем и начинали бить цепами по колосьям. Нелегко досталась Пантушке молотьба. Сначала он ударял не столько по колосьям, сколько по цепам отца и матери.

– Ты норови в лад попадать, – учил Трофим, – ухом лови. Вот я бью первый, мать вторая, а ты третий... Так, значит, и держись. Не опаздывай и вперед не забегай.

Пантушка старался изо всех сил, но не скоро удалось ему научиться молотить втроем. Собьется он с такта, и отец с матерью сбиваются.

– Да что ты, право! – сердился отец. – Глухой, что ли!

Одолев «науку» молотьбы втроем, Пантушка скоро научился молотить вчетвером, впятером и вшестером.

В работе он окреп, вырос и осенью выглядел ладным пареньком. Изменился он не только внешне. В глазах его появилось отроческое упрямство и задумчивость. Большое впечатление на него произвел суд.

«Виноватых наказали, – думал он, – а о церковных ценностях будто все забыли. Где же они спрятаны?»

Мысль о том, что нужно найти ценности, не давала ему покоя. Особенно часто стал он думать об этом после того, как в село приехал новый священник.

Священник был старый, любил читать проповеди, церковную службу вел торжественно. Он призывал прихожан больше жертвовать на украшение храма.

Верующие ворчали, особенно женщины.

– Пожертвования-то наши отец Павел прикарманил.

– Он только сваливает на игумена. На покойника что хошь наговорить можно.

Одна баба увидела сон.

– Упала я будто в колодец, – рассказывала она всем, кто готов был слушать ее, – а вода в колодце такая чистая-чистая. Ну, все до дна видно. А на дне-то иконы золотые, кресты, чаши. Так и сияют, так и сияют.

И пошли с новой силой разговоры о пропавших церковных ценностях. Бабы стали обшаривать колодцы, вызывая у одних одобрение, у других насмешки, Но никто ничего не находил.

– Надежно Богоявленский спрятал, – сказал Трофим, слушая разные истории о поисках драгоценностей. – А найти не мешало бы. Золото нашему государству очень нужно: машины за границей покупать. В волости скоро будет машинно-прокатная станция. Захотел сеялку взять – пожалуйста. Молотилку ли, веялку ли – бери. Плата государственная, недорогая.

– Давай возьмем льномялку, – посоветовал Пантушка, – а то мамка мается, как начнет тресту мять.

– Надо с кем-нибудь на паях взять, – ответил Трофим. – Конечно, машина – большое облегчение.

– Когда-то это будет! – Фекла тяжело вздохнула.

– Будет, мать. Наше государство разбогатеет и всего вдоволь заведет: и машин, и скота, и хлеба. Потерпеть надо. Москва тоже не сразу строилась, а постепенно.

– Не поискать ли еще в каменоломнях? – задумчиво спросил Пантушка.

– Поищи. Найдешь – пользу сделаешь. Только едва ли они в каменоломнях спрятаны. Скорей всего в монастыре.

– Там ведь искали.

– Может быть, плохо искали. Под монастырем подземные хода есть.

– Зачем они?

– Погреба, кладовые. Монахи любили жить с запасами-припасами.

Через несколько дней Пантушка с Яшкой отправились в монастырское подземелье.. Снова шли они по подземному ходу, натыкались на кадушки из-под капусты, лари, корзины, бутылки. Но драгоценностей нигде не было.

Усталые и разочарованные, вернулись они домой.

Мечты сбываются

Стоит серый зимний день. В снежных сугробах утопает совхозный двор. Между сугробами протоптаны дорожки к общежитию, к столовой, к мастерской.

Пантушке видны из мастерской разбежавшиеся тропки, старые березы в блестках инея, с черными грачиными гнездами, синеватое морозное небо.

Но любоваться зимним видом Пантушке некогда.

– Пантелей, подержи! – кричит кузнец, прилаживая деталь к сеялке.

– Пантуша, живо сюда! – гудит бас того самого тракториста, которого Пантушка увидел на первом тракторе.

Пантушка мечется по мастерской от одного рабочего к другому, – где поддержит тяжелую деталь, где поможет перекатить с места на место плуг, косилку, конные грабли.

Два месяца назад совхоз объявил набор рабочих и учеников. Пантушка упросил родителей отпустить его в ученики.

Неохотно согласился отец, говоря, что ему самому нужны помощники. Но Пантушка просил так настойчиво, что в конце концов отец отпустил его и наказал только не опозорить фамилию Бабиных, работать добросовестно.

– Приглядывайся, Пантелей, ко всему, примечай, что к чему, – говорил отец.

Наставления были излишни. Работать в совхозе было так интересно, что Пантушка делал все с какой-то необыкновенной жадностью. Мастера не могли нарадоваться на старательного, исполнительного паренька.

Не забыть Пантушке того дня, когда он принес домой первый свой заработок. Сознание, что он по-настоящему начал помогать семье, наполняло душу таким теплым и нежным чувством, что ему хотелось обнять всех людей. Фекла рассказывала соседям:

– Пантелей в люди выйдет. Целый червонец домой принес.

Мастерская казалась Пантушке чем-то необыкновенным. Жарко пылает горн, в нем нагревается добела железо, стучат молотки по наковальне. Бесшумно вращается стальная болванка в токарном станке. Мастер с очками на носу, покуривая трубку, смотрит на резец, из-под которого вьется тонкая стружка металла. Жужжит сверлильный станок, и в полосе железа появляются блестящие отверстия. За верстаками, у тисков, слесари пилят, нарезают болты, гайки. Непрерывно слышится визг металла о металл.

Пантушке нравится этот трудовой шум, спокойные, занятые делом люди, запах горячего металла и машинного масла, нравится весь этот мир простых людей, умеющих делать удивительные вещи. За короткое время он многое узнал, уже не путался в названиях инструментов, частей машин.

Как-то старший мастер оказал Пантушке:

– На-ка, отпили пруток, – и, отмерив рулеткой, провел на прутке черту напильником.

От неожиданности Пантушка даже растерялся.

– Что глазами хлопаешь? – мастер рассмеялся. – Вот свободные тиски. Сумеешь сделать?

Пантушка подошел к верстаку, зажал пруток в тиски, взял слесарную ножовку и стал пилить. Зубья ножовки визжали, выгрызая блестящие опилки, металл нехотя поддавался, руки давили на инструмент. Обливаясь потом, Пантушка отпилил пруток, понес мастеру.

– Ничего, – сказал мастер, – теперь закругли немного торцы.

В этот день Пантушка повзрослел, даже ходил как-то плавнее, словно боялся спугнуть счастье, которым была переполнена его душа.

По вечерам он вместе с другими ребятами учился разбираться в чертежах, читал книжки об устройстве сельскохозяйственных машин, о почвах и земледелии. В свободное время читал увлекательные книги о путешествиях, которые не перестали интересовать его.

Долго не покидала Пантушку надежда найти церковные ценности. Он облазил чердаки, выстукивал перегородки, заглядывал во все закоулки. Но ничего похожего на драгоценности не находил.

В марте в совхозе начали устанавливать электростанцию, и Пантушке пришлось помогать на новой работе. Электростанцию ставили в одноэтажной каменной постройке, которая служила монахам чем-то вроде чулана. Там валялись поломанные скамейки, рваные веревки, старые оконные рамы, корзины и всякая рухлядь.

Освободив помещение от хлама, рабочие принялись выламывать дощатый пол, чтобы вырыть место для фундамента под машины. С веселыми криками и шутками рабочие выламывали монастырские половицы, отжившие свой век, и выкидывали их через оконный проем. Сколько тут было отпущено едких шуток по адресу монахов, монашек и попов!

Но внезапно смех умолк; рабочие стояли ошеломленные тем, что увидели.

Из-под снятой половицы выглядывала часть гроба. Это было так неожиданно, что первые секунды никто не произнес ни слова. Лишь спустя некоторое время вспыхнул беспорядочный разговор:

– Гроб!

– Покойник!

– Может, мощи?

– Зачем же под полом-то?

Как всегда в подобных случаях, люди стали высказывать разные предположения. Но ни к какому определенному выводу они прийти не могли, потому что очень уж необычно было захоронение покойника под полом. Гроб даже не был зарыт в землю, а только чуть присыпан мусором.

– Давайте посмотрим, – предложил Пантушка.

– Зачем мертвеца тревожить! – возразил старый рабочий. – Унесем на кладбище, предадим земле.

С этим согласились все и осторожно вытащили гроб.

– Смотри, свежий, – сказал один из рабочих, ковырнув ногтем древесину.

Чтобы гроб не мешал работать, его вынесли на двор, и он простоял там до вечера, пока не была вырыта могила. Вечером гроб отнесли на кладбище около монастырской церкви.

– Уж не мумию ли сделали монахи? – сказал Пантушка. – Почему-то не пахнет трупом.

И тогда другие тоже заметили, что гроб не издает присущего покойнику запаха.

Монахи умеют это делать. Натрут покойника какой-то мазью, и он не гниет. А потом показывают его, говорят, святой, потому, мол, мощи нетленные.

Разговор подогрел любопытство, и рабочие вскрыли гроб. Под крышкой оказалась солома, под соломой старая ряса, под ней – скатерть.

Изумлению не было конца. Зачем понадобилось монахам набивать гроб барахлом и прятать под пол?

Едва был приподнят угол скатерти, как сверкнуло золото и драгоценные камни, матово-серые оклады с икон из листового серебра. Тут были чаши, кресты, золотые и серебряные ложки с крестообразными черенками, ларцы и шкатулки.

– Сколько добра-то!..

– Миллионы!

– Не говори! Не успели утащить святые братья. Припрятали так, что и не подумаешь. Чего же мы стоим? А? Надо сказать директору, пускай нарочного пошлет в волость. Надо государству сдать.

Больше всех был поражен Пантушка. В его руках были те самые драгоценности, которые он искал в каменоломнях, мечтая спасти людей от голода. За одно мгновение в голове его пронеслись недавние события.

– Пантелей, ты чего же стоишь? Давай берись! Понесем в контору.

Очнувшись от воспоминаний, Пантушка вместе с другими ухватился за драгоценную кладь.