Текст книги "Именем Республики"
Автор книги: Григорий Боровиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
Стародубцев
Сельский Совет прислал к Бабиным постояльца, милиционера из волости. Рослый, с копной русых волос, остроглазый и румяный, он весело поздоровался с хозяевами:
– Здравия желаю! Принимайте незваного гостя. Места мне надо немного: туловище на печи, голова на полатях, а ноги на полу. Постелете перину, подушки пуховые, а накрыться одеяло на лебяжьем пуху дадите.
Он раскрыл полные губы, и по избе прокатился жизнерадостный смех.
– Милости просим, – с улыбкой ответил Трофим, – располагайся. Перины у нас ржаные, подушки овсяные, одеяла овечьи.
Милиционер поставил в угол винтовку, повесил на гвоздь рядом с полушубком шашку, прошел в передний угол, сел на лавку. Из-под расстегнутого матросского бушлата выпирали мускулистая шея и крепкая грудь с синей татуировкой: якорь и спасательный круг с надписью «Андрей Первозванный».
Пантушка смотрел на постояльца, чуть дыша. Напротив него сидел известный на всю волость Игнатий Стародубцев, в юности подпасок, потом моряк военного флота, а теперь милиционер.
Не реже одного раза в месяц он приезжал в Успенское по каким-то делам, и Пантушка всегда с завистью смотрел на увешанного оружием милиционера.
И сейчас глаза у Пантушки разгорелись: то на винтовку посмотрит, то на шашку, то на револьвер. Пантушке казалось, что милиционер – это какой-то особенный человек, который все может. Вот захочет и уведет кого-нибудь и посадит в холодный подвал под замок.
Стародубцев достал из глубоких карманов полушубка краюху хлеба и несколько кусков сахару.
– Давайте, хозяева, чаевать.
Трофим откашлялся, потер лоб и смущенно произнес:
– Не помним уж, когда чай-то пили. С осени сушеную морковь заваривали, а сейчас и моркови нету.
– А мы просто кипяточку выпьем, – отозвался Стародубцев.
– Это можно... Фекла!.. Есть кипяток?
Гремя заслонкой, Фекла засуетилась у печи, вытащила ухватом чугунок.
– Горячий еще, – сказала она, подхватывая чугунок и ставя его на стол.
Давно не видал Пантушка такого пиршества. На столе появился хлеб без веса, холодная, мелко нарезанная картошка, посыпанная сырым рубленым луком, кипяток, заправленный молоком. Трофим взял один кусок сахару, наставил на него нож, ударил по обушку молотком. Половинки Трофим тоже разделил надвое, потом колол еще, пока сахар не превратился в крохотные кусочки. Целые же куски он пододвинул милиционеру.
– Убери, Игнатий Васильевич, самому пригодится.
– Угощайтесь! – сказал Стародубцев и положил синеватые осколыши сахара перед Пантушкой и Марькой. – Ешьте! Паек получил.
– А скажи, Игнатий Васильевич, – обратился к нему Трофим, – паек хороший?
– По нашей беспокойной службе не мешало бы побольше. Но что поделаешь! Время трудное.
– К нам-то по какому делу?
– Разные дела, – уклончиво ответил Стародубцев и в свою очередь спросил: – Куда это ваш поп по ночам в распутицу ездит?
– Не слыхал что-то, не знаю.
– Иду я вчера ночью... Только мимо Знаменского монастыря выбрался на проселок, смотрю – подвода. На козлах Степка-дурачок, а сзади отец Павел. Увидел меня да как заорет: «Гони! Гони!..» Степка и давай лошадь кнутом стегать. Хотел я в воздух выстрелить, попугать, да патрон пожалел.
Стародубцев рассмеялся.
– Куда ему в такую распутицу понадобилось ехать? – задумчиво проговорил Трофим. – Может, соборовать кого? Сейчас много людей с голодухи помирает.
– Может быть, – согласился Стародубцев.
Керосину у Бабиных не было, поэтому лампу уже давно не зажигали. Лишь начало темнеть, стали укладываться спать. Милиционера уложили на полу, на соломе, покрытой дерюгой, Трофим с Феклой и с ребятами расположились на полатях.
Лежа рядом с Пантушкой, Марька с громким причмокиванием сосала сахар.
– А у тебя уже нет? – нежно спрашивала она брата. – Ты уже схрумкал? Да?..
– Схрумкал, – ответил Пантушка нехотя. Он все думал о милиционере, о его винтовке и шашке.
Утром в школе Пантушка похвалился Яшке:
– У нас милиционер живет. Винтовка у него во какая! – Пантушка поднял руку выше головы, считая, что чем длиннее винтовка, тем она лучше. – А шашка изогнутая...
В этот день Пантушка был невнимателен на уроках и с нетерпением ждал конца занятий.
Когда он вернулся домой, милиционер сидел за столом и что-то писал на больших листах бумаги. На Пантушку он даже не взглянул. Покончив с бумагами и уложив их в сумку, он подмигнул Пантушке и весело сказал:
– Вот так, дорогой товарищ Бабин!
Пантушка смущенно рассмеялся.
– Товарищами больших называют.
– А ты разве не большой? В каком классе учишься?
– В третьем.
– Ого!.. А я, брат, только два класса прошел. Надо было хлеб зарабатывать, и мать отдала меня в подпаски. Вот и вся моя наука. Потом во флоте добрые люди подучили малость.
– Дядя Игнатий, а ты по морю плавал? Страшно?
– Всяко бывало. И страху видывал вдоволь.
На минуту Пантушка задумался, потом в шустрых с серыми крапинками глазах его сверкнул смелый огонек, и он спросил:
– А что у тебя это... на груди?..
– A-а... Это наколка... татуировка. Каждому моряку, как он попал во флот, делают наколку. Отличие, значит, морское...
– Андрей Первозванный... Это что?
– Это название дредноута. На нем я служил.
Хотя ответы понятны Пантушке, он не удовлетворен. Ему хочется узнать как можно больше о Стародубцеве, о море, о сражениях кораблей, но он не знает, как спросить об этом.
– А винтовка тяжелая? – спрашивает он.
– Попробуй!
Предложение настолько неожиданное, что Пантушка растерялся и не мог тронуться с места.
– Возьми, возьми! Она не заряжена.
Какая-то сила подхватила Пантушку. В один миг он оказался в углу, схватил винтовку и удивился, какая она тяжелая.
– Давай сюда!
Он поднес винтовку Стародубцеву, а тот положил ее на колени, открыл затвор.
– Вот сюда закладывается пять патронов.
И Стародубцев объяснил, как устроена винтовка, как из нее надо стрелять, и наконец показал патроны. Пантушка слушал, раскрыв рот.
Перед вечером Стародубцев сказал, беря винтовку:
– Пойдем, сейчас лет гусиный, может, подстрелим...
Они вышли за гумна, сели у овина, пахнущего застарелой копотью и гнилой соломой. Чуть поодаль стояли старые березы, взметнув в голубое небо фиолетовые вершины. На толстых ветвях неугомонно кричали грачи, устраивая гнезда.
Но вот с небесной высоты долетели переливчатые звуки, будто невидимые музыканты заиграли на десятках разноголосых дудок... Над вершинами берез показалась вереница гусей. Они летели высоко, крылья их снегом белели на солнце... Вот одна стая, другая, третья... Гуси летели треугольником, цепочкой, врассыпную. Стародубцев вскинул винтовку и выстрелил. Визг улетающей пули долго стоял у Пантушки в ушах.
– Промахнулся, – с виноватой улыбкой проговорил Стародубцев. – Из винтовки в летящих птиц трудно попасть.
– Эх, вот бы поели гусятины, – с сожалением произнес Пантушка.
– Неудача!..
– Когда я вырасту, буду охотником.
– А тебе хочется иметь оружие?
– Хочется, – прошептал Пантушка, волнуясь.
– Давай сделаем пистолет.
– Да как же это?
– Очень просто. Я видел самоделки у мальчишек в Ревеле. Стреляют, будь здоров.
С этой минуты Пантушка лишился покоя. Мысль о том, что он будет иметь настоящее оружие, не оставляла его. Иногда находило сомнение: «Может быть, дядя Игнатий пошутил?..» Но на другой день Стародубцев, придя домой, выложил из карманов железки, напильник, молоток, клещи.
– Вот набрал у кузнеца барахла, – сказал он.
Тотчас же они принялись за изготовление пистолета. Стародубцев взял стальную трубку с донышком на одном конце, в центре донышка проделал узенькую дырку, прогнал через нее швейную иголку.
– Самый раз, – весело подмигнул он Пантушке. – Ствол готов. Теперь очередь за ударным механизмом.
На стержне гвоздя он сделал глубокую зарубку. Потом надел на гвоздь спиральную пружину.
Внимательно следил Пантушка за пальцами Стародубцева. Как ловко все они делали, эти волосатые и веснушчатые пальцы!
Стародубцев выстрогал из березы рукоятку, прикрепил к ней ствол, ударник. Получился пистолет.
Пантушка не выдержал:
– Дядя Игнаша! Дай подержу.
– На!
Пока Стародубцев делал спусковой крючок, прошло не меньше часа. Все это время Пантушка не выпускал пистолета из рук.
– Как настоящий! – восторгался он, поглаживая ствол и прицеливаясь.
– До настоящего далеко, но воробьев стрелять можно, – сказал Стародубцев. – Дай-ка!
Он стал прикреплять к пистолету спусковой крючок, потом что-то переделывать. Пантушку бросило в жар: ему казалось, что пистолет сделан хорошо и Стародубцев может все испортить.
Но вот милиционер оттянул за стержень гвоздь, потом нажал на спусковой крючок, и гвоздь сильно ударил по донышку ствола.
– Если ствол зарядить порохом, а вот сюда, – Стародубцев ткнул пальцем в донышко ствола, – положить пистон, то пистолет выстрелит. Понял?
Лицо Пантушки расплылось в улыбке.
– Понял.
– Да-а, – протянул Стародубцев, – только зарядить-то нечем: ни пороху, ни дроби нет. Ну, не тужи, может, разживемся.
Пантушка засунул пистолет в карман холщовых штанов.
В этот день он мучительно долго готовил уроки, потому что все время думал о пистолете, то и дело запускал руку в карман, ощупывая оружие. Ложась спать, засунул пистолет под подушку, а утром снова спрятал в карман и на первой же перемене показал Яшке.
– Ух, ты! – воскликнул Яшка и сморщил нос. – Дай-ка!
– Нельзя! Заряжено! – соврал Пантушка.
– Чем?
– Чем, чем! Ну, пулей.
Никогда еще Пантушка не привирал так бойко. Видя, как загораются глаза у Яшки и у других ребят, он почувствовал себя человеком, который все может. Вроде милиционера Стародубцева... Если бы его спросили, на что он способен, он, не задумываясь ни на секунду, ответил бы: «На все! На что хотите!» Воображение рисовало картины охоты на волка, даже на медведя, и он насупливал тонкие брови, сжимал зубы и весь напружинивался.
– А ну, пальни! – попросил Яшка.
– В классе-то!
– А что?
– Все разнесет. Пуля-то разрывная. В чего попадет, так на части и разрывает.
– А ты в стену, – не унимался Яшка. – Вон какие бревна-то толстые.
– И бревно в щепки.
– Врешь!
– Не веришь?
– Нет! Вон мельник из винтовки в бревно стрелял, и то не разнесло. Дырку насквозь провернуло.
– Ничего ты не понимаешь, – Пантушка махнул на Яшку рукой. – Мельник простой пулей стрелял, а у меня разрывная.
На минуту Яшка замолчал, потом примирительно произнес:
– Пойдем после школы на реку и там пальни в сваю. Знаешь, у моста?
– После школы надо уроки учить, – важно ответил Пантушка.
– После уроков.
– Ладно, – согласился Пантушка, чтобы только отвязаться от Яшки.
В глазах мальчишек Пантушка сделался героем. Еще бы! Один он имел почти настоящее оружие. Видя зависть ребят, Пантушка возгордился, стал казаться самому себе каким-то особенным.
Обещая Яшке прийти к мосту, он надеялся на то, что Стародубцев достанет порох. Но милиционер огорчил его:
– У вас в селе ни одного охотника нет. И ружья никто не держит. Да ты не тужи, я в волости достану. Потерпи немного.
Расстроенный, сел Пантушка за уроки, сделал их кое-как и на речку не пошел. А на другой день Яшка сердито сказал ему:
– Обманщик!
Пантушка виновато опустил глаза.
Трое из города
Как-то в полдень к сельскому Совету подкатила тройка. Волостной ямщик, ловко спрыгнув с козел, стал привязывать лошадей к коновязи. Из широкого тарантаса вылезли пожилой человек в кожаной тужурке и два молодых парня с винтовками. Все трое пошли в сельсоветскую избу, а спустя некоторое время туда же прошел Стародубцев в полном вооружении: с винтовкой, шашкой и наганом.
Через полчаса все село знало, что приехал отряд, будет сходка, а зачем – никому не известно. Рассказывали, что человек в кожаной тужурке по фамилии Русинов – самый главный в отряде, откуда-то стало известно, что он рабочий серповой фабрики. Парни были чоновцами[4]4
Чоновец – боец ЧОН (часть особого назначения).
[Закрыть], учениками школы второй ступени.
Председатель сельского Совета развел приезжих по квартирам, а сам верхом поехал по ближним деревням оповещать о сходке. Тем временем трое из города пошли знакомиться с селом. За ними следовала толпа мальчишек.
Приезжие заглянули в несколько изб, поговорили с людьми, потом отправились на реку. Ледоход уже кончился, и мутная вода текла ровным потоком, обещая скоро успокоиться.
– Весна! – произнес Русинов, распахивая тужурку и усаживаясь на старый жернов. – Э-эх! Мельница притихла: молоть нечего.
– С половины зимы не работает, – сказал Пантушка.
– Вон что! – Русинов задумался, глядя на реку, потом повернул худое, в мелких морщинках лицо к ребятам. – Плохая житуха-то, хлопцы?
Ребята загалдели:
– Куда уж хуже!
– Жрать совсем нечего.
– Скоро пупок к спине прирастет.
– Чего сегодня ели? – спросил Русинов мальчишек. – Ну, вот ты скажи, – и показал пальцем на Яшку.
Яшка заморгал белыми ресницами, облизал сухие бледные губы.
– Отвар из овсяных отрубей.
– Ну и как?
– Брюхо раздуло, а есть хочется.
– А мы сегодня тальниковую кору ели, – сообщил один из мальчишек. – В картошку подмешивали.
– Вот слышите? – сказал Русинов, обращаясь к парням. – Мы в городе получаем только полфунта хлеба в день, бедняки в деревне тоже до крайности дошли. Сеять надо, а они еле ноги волочат. Скот весь поели, коров почти не осталось. У кулаков хлеб есть, да они его прячут.
– Всех голубей съели, только в церкви еще немного осталось, – сказал Пантушка. – Теперь грачей кончаем.
– И все голодают? – спросил Русинов.
– Нет, не все. Поп пельмени жрет. – Пантушка вдруг озлобился, серые глаза его стали колючими. – Я сам видел.
– Тимофей сеяный хлеб ест, – вставил Яшка.
– А кто такой Тимофей?
– Лавочник.
– Рыба в реке водится? – спросил круглолицый юноша с задумчивыми близорукими глазами, с черным пушком на верхней губе.
– Тут река мелеет, рыбы не бывает, так, мелочь, – ответил Пантушка.
– А в мельничном пруду тоже не водится?
– Там мельник не дает ловить.
– А еще где-нибудь есть рыба?
– В монастырском лесу, в реке есть омуты. Там рыбы много.
– Ну, и ловите!
– Монахи нас прогоняют...
– А вы не бойтесь, ловите. Земля теперь не монастырская, а государственная. Монахи по доброте Советской власти свой век в монастыре доживают.
Ребята плохо понимали чоновца, но одно им было ясно: рыбу ловить можно всюду.
– Ты, Саша, решил пропагандой заниматься? – Русинов улыбнулся. Смуглая от заводской копоти кожа на лице его собралась в морщинки.
– Да нет, так, к слову пришлось, – ответил юноша, щуря близорукие глаза. – Я ведь крестьянских детей знаю только по Некрасову.
– Это нам известно, – сказал молчавший до этого другой парень с добродушным лицом. – Ты лучше спроси их, на чем пшено растет, с какого дерева солод для кваса снимают, из какого рога корову доят.
Мальчишки засмеялись, а добродушный парень подмигнул им.
– Сашка не знает, что караваи хлеба на осине растут.
Ребята расхохотались неудержимо.
– Ну уж, – обиделся Саша. – Конечно, с деревенской жизнью я не знаком. Я горожанин. Но ничего, все узнаю. Раз я стал служить делу революции, значит, надо мне знать народ... городской и деревенский. Окончу школу, обязательно в деревню учителем поеду. И тебе, Ваня, то же советую.
– Я что ж, – произнес Ваня. – Из деревни вышел, в деревню и вернусь. А вот этих ребят надо в город послать учиться. Поедете, ребята?
– Зачем? – удивился Пантушка. – Нам и дома хорошо. Только бы хлеб уродился.
Саша удивленно посмотрел на Пантушку.
– Разве тебе не хочется учиться?
– Я учусь.
– Землю пахать и без грамоты можно, – важно произнес Яшка, – была бы земля да были бы руки.
– Вот полюбуйтесь! – Саша обратился к Русинову. – Они думают, как думали их деды!
– Они будут думать иначе, когда в деревню придут машины. Захотят учиться: жизнь заставит. Ну, так как же жить думаете? – обратился Русинов к ребятам. – Поп пельмени, говоришь, ест, а вы тальниковую кору. Здорово!
– Поп-то один на весь приход, – сказал Яшка, норовя показаться всезнающим и подражая взрослым. – Со всех понемногу, а ему вдоволь.
– Вон как! – воскликнул Русинов, продолжая улыбаться. – А без попа нельзя обойтись?
Яшка засопел.
– Можно! – уверенно проговорил Пантушка. – В волости есть человек, вроде советский поп. Ходит без рясы, волосы стрижены. К нему после крестин ездят, после венчания. Только вот один тут у нас задумал жениться по-советски, без священника. К какой невесте сватов не пошлют – отказ. Ни одна девка за него не пошла.
– Греха каждый боится, – нетерпеливо пояснил Яшка.
– Так ни одна и не пошла? – серьезно спросил Русинов.
– Ни одна. Он в городе невесту нашел и привез невенчанную.
– Вот какие у вас дела-то интересные! – задумчиво произнес Русинов. – Значит, люди в бога крепко верят.
– Верят. Не все только. Которые с войны вернулись, попов ругают.
– За что же?
– За то, что попы не работают, а живут богато.
– Да-а. Интересно. Ну, что ж, посмотрим на сходке, как поведут себя богобоязненные мужики, – сказал Русинов, поднимаясь с места. – Пошли, товарищи.
* * *
Сходка состоялась на церковной площади. Собрались почти одни мужики. Худые, с изможденными лицами, они расселись на земле, безучастно смотрели на горожан, на Стародубцева, на отца Павла, на Тимофея. Лавочник сидел на каменных ступенях паперти, выставив напоказ старенькие валенки и рваные локти домотканого зипуна.
Русинов поднялся, снял кожаную фуражку, сказал, обращаясь к народу:
– Товарищи крестьяне! Я передаю вам привет от рабочих города! Мы, рабочие, без крестьян не можем существовать, как и вы не обойдетесь без рабочих.
– Знамо дело – на мужике весь мир стоит, – произнес кто-то негромко, но так, что все слышали.
– Это неверно, – с улыбкой возразил Русинов. – Чем бы вы пахали, если бы рабочие не сделали плуги?
– Деревянной сохой.
Русинов посмотрел на толпу, желая узнать, кто перебивает его. Но все мужики сидели с понурыми головами и молчали.
– А чем жали бы? Для вас мы на фабрике делаем серпы, косы.
Тут загалдели сразу все:
– Руками бы вытеребили. Было бы чего!
– Как вы не понимаете, – не сдавался Русинов, – что крестьяне не могут существовать без рабочих. Только в союзе рабочего класса с крестьянством – сила. Смычка города с деревней... Вот!.. Сейчас и рабочие и крестьяне оказались не в достатке. Но мы победим голод, как победили врагов внешних и внутренних. Кулаки имеют хлеб, но прячут его, гноят в земле, не хотят сдать государству. Для чего они это делают? А для того, товарищи, чтобы задушить революцию голодом. Помните, в семнадцатом году капиталисты закрывали заводы и фабрики, оставляли людей без работы? Купцы закрывали магазины и прятали запасы продовольствия. Помните? Думали, голод заставит рабочий класс отказаться от завоеваний революции. Ничего из этого не вышло! Трудовое крестьянство помогло городу, рабочий класс выдюжил, революция была спасена. – Русинов передохнул, посмотрел на людей как-то особенно дружески и продолжал, чуть понизив голос: – Нашу страну постиг неурожай. И враги Советского государства снова подняли голову. Но Советская власть победит голод! Изымается хлеб у кулака, ведется борьба со спекулянтами. Рабочие в городах отчисляют деньги из своего заработка, чтобы помочь населению голодающих губерний... Ленин обратился к международному пролетариату с просьбой поддержать молодую Советскую республику. Рабочие многих стран уже откликнулись на эту просьбу. Кроме того, наше правительство решило купить зерно за границей. Но капиталисты не хотят продавать нам хлеб в кредит, требуют золото. И вот, товарищи, многие верующие высказались, чтобы, значит, изъять церковные ценности. Молиться можно и не на золотые иконы. Правильно говорю?.. Согласно декрету Советской власти мы и приехали к вам изъять церковные ценности, как, стало быть, собственность государства. А вас собрали, чтобы объяснить, для чего это делается. Я надеюсь, что вы, трудовые крестьяне, одобрите действия нашего Советского правительства. Да здравствует товарищ Ленин! Долой мировую гидру капитализма!
Русинов сел, надел фуражку. Погладил усы.
Мужики молчали. Отец Павел настороженно поглядывал на них.
– Ну, так как же, товарищи трудовые крестьяне? – спросил Русинов, вставая. – Одобряете вы декрет Советской власти?
Трофим Бабин тоже встал и, подняв на Русинова светлые глаза, сказал:
– Одобряем. Люди с голодухи пухнут, а золото и серебро без пользы в церквах лежит.
– А не грех это, отец Павел? – послышалось откуда-то из-за спин мужиков.
Все повернулись к священнику. Тот важно откашлялся и медленно проговорил:
– Церковь отделена от государства, и поэтому я не имею права судить о законах правительства. К тому же я лишен гражданских прав. Вы хозяева церковных ценностей, вам и решать.
– Э-э, – протянул Русинов. – Погодите, батя! Не туда гнете. Церковные здания и церковное имущество объявлены собственностью государства и переданы для пользования верующим. В любое время они могут быть отобраны государством. Вот так, граждане верующие. Понадобилось хлеба купить, государство и берет драгоценности.
– Это как же так – берет без нашего спросу?! – возмущенно воскликнул известный всей округе бобыль Купря, мужик с реденькой нечесаной бороденкой и пугливым выражением маленьких круглых глаз. – Все, чем церква богата, все наше. Мои деды, бабки, мои отец-мать по копеечке жертвовали. Я каждый праздник господень свечку покупал, на украшение храма божьего жертвовал.
Неожиданно раздался дружный смех. Русинов, ничего не понимая, с недоумением смотрел на людей. А мужики смеялись потому, что знали, как «жертвовал» Купря: когда по церкви ходили с подносом, собирая пожертвования, он клал копейку и брал сдачи двадцать копеек. Не один раз Купрю уличали при всем народе.
Не обращая внимания на смех, Купря продолжал:
– Сколько моих рублей в церковном золоте лежит? Не знаешь? Вон оно и есть. На мою долю приходится, может, чаша литого золота. Это капитал! И должны меня спросить: хочу я отдать свой капитал либо не хочу. Я и так бедняк, а тут последнее отбирают.
– Ты не бедняк, а бобыль, – остановил Купрю Трофим Бабин. – Бедняк из кожи лезет, надрывается на работе, да выбиться из нужды не может. А ты никогда не работал, побирался да на печке лежал. Давайте, мужики, дело говорить.
– Да ведь он, Купря-то, дело говорит, – осторожно промолвил один из крестьян. – Отец Павел тоже подтвердил, вы, дескать, хозяева церкви, все на наши трудовые денежки устроено и накоплено.
Голоса мужиков загудели:
– Правильно!
– Не дадим!
Лицо Русинова вспыхнуло. Сдерживая волнение, он тихо проговорил:
– Не пойму я вас, товарищи... То вы кричали, что одобряете декрет Советского правительства, то соглашаетесь с кулацким оратором.
Купря подскочил к Русинову, крикнул, брызгая слюной:
– Я не кулак, я бедняк из бедняков.
– Может быть, не знаю. Но пляшете вы под кулацкую дудку, под поповскую погудку.
В толпе пробежал смешок.
– Ловко поддел!
– Ну, так как же, мужики? А? – Трофим Бабин обвел взглядом крестьян. – Конечно, каждый верующий вложил свои копейки в церковное имущество. Это верно. Так ведь и купцы жертвовали на церковь. Может, они захотят свое обратно получить? Мои родители, жена моя тоже немало в церковь перетаскали. И вот я думаю: что сейчас дороже? Обсеменить поля, подкормиться или держаться за церковное золото? Кто может сказать, сколько в этих драгоценностях моего, твоего, другого, третьего? Никто? Все это народное, общее. И правительство правильно пускает это добро на общее дело, для народа... Давайте всем миром скажем спасибо правительству.
– А ты что, председатель? Мы тебя не выбирали! – вызывающе сказал Тихон, здоровенный молодой мужик из соседней деревни, известный на всю округу буйной силой и хулиганством.
– Верна-а-а! Надо выбрать председателя.
– Чтобы как подобает.
– Пущай церковный староста ведет!
Выкрики неслись со всех сторон, люди возбужденно размахивали руками, некоторые вскакивали на ноги и снова садились.
Тихон поднялся и, неуклюже, по-медвежьи переваливаясь, подошел к Русинову, уставился на него оловянными глазами.
– У нас собрание верующих али что? – спросил он.
– Да, – ответил Русинов.
– Тогда Трофиму Бабину тут нечего делать: он неверующий.
Слова Тихона пришлись некоторым по вкусу.
– Правильно! – кричали в одном месте.
– Долой безбожников! – подхватывали в другом.
– Церква на вере стоит, верующим и решать дела! – громче всех орал Тихон, размахивая пудовыми кулачищами.
На паперть взбежал председатель сельского Совета, сухощавый и подвижный, из бывших фронтовиков, поднял руку.
– Товарищи! Граждане! – крикнул он. – Успокойтесь! Я все объясню... – Шум понемногу начал стихать. – Сходку созывал я, то есть сельсовет. Значит, это есть собрание жителей пяти селений, и на собрании могут быть все граждане, кто не лишен права голоса.
– А отец Павел? А Тимофей?
– Священник и церковный староста приглашены на собрание как представители религиозного культа.
– Постой! Погоди!
Одним прыжком Тихон взметнулся на паперть, оттер председателя сельсовета, заорал во все горло:
– Если у нас сходка, то не должно тут быть лишенцев. Так я говорю?
В ответ прогудело:
– Та-ак!
Ободренный Тихон продолжал еще яростнее:
– А если у нас собрание верующих, то безбожникам нечего тут делать. Так я говорю?
И опять мужики ответили хором:
– Та-ак!..
Русинов решил вмешаться. Он поднял руку, давая знать, что хочет говорить.
– Дай послушать приезжего!
– Помолчи, Тихон!
– Давайте порядок!..
Каждый кричал свое, и можно было разобрать лишь отдельные слова. Русинов терпеливо ждал. Наконец мужики успокоились, и он заговорил:
– Товарищи трудовые крестьяне! Вы собрались для того, чтобы выслушать сообщение о распоряжении правительства насчет изъятия церковных ценностей в целях борьбы с голодом. Этот вопрос решенный. Мы приехали, чтобы разъяснить вам это и в присутствии выбранных вами понятых[5]5
Понятой – свидетель, доверенное лицо.
[Закрыть] изъять ценности. Поэтому здесь происходит не собрание верующих, а собрание граждан. И надо решить вопрос о том, допустить ли на собрание лишенцев – священника и церковного старосту.
– Вот это правильно!
– Все ясно. Давай дальше!
– Для ведения собрания надо избрать председателя.
– Пускай Митрий ведет.
– Митрий! Митрий!
Митрий, председатель сельсовета, был избран председателем собрания. Сняв шапку, он сказал:
– Спасибо за честь. А теперь деду Архипу даю слово.
К паперти медленно пробирался сухой сгорбленный старик с белой, как вата, бородой.
– Давай, дед Архип!
Старик заговорил глухим кротким голосом.
– Я давно в мирских делах не советчик. А сегодня пришел на сходку. Сказывали, церкву закрывать станут. А вышло, неправду говорили. Кто верит в бога, тот и дома и в поле помолится. А без хлеба и молитва на ум не идет. Пусть берут золото-серебро да взамен хлеб везут. Детей малых жаль, им хлебца пожевать охота. Только бы не обманули буржуи.
– Об этом уж наше правительство позаботится, – заметил Русинов.
– Ась? – не расслышал старик.
– Об этом, дедушка, не беспокойся, – сказал старику на ухо председатель сельсовета.
Под одобрительный гул собрания дед Архип сошел с паперти.
– Товарищи! Мужики! – обратился председатель сельсовета к собравшимся. – Вы слышали, что тут сейчас сказал дед Архип. Ему больше восьмидесяти лет. Всю свою жизнь он верил в бога. И он за то, чтобы церковные ценности сдать государству и купить за границей хлеба. Согласны ли вы с ним?
– Согласны.
– Давайте выберем трех понятых, чтобы, значит, составить список вещей... чтобы все было законно...
Выборы понятых прошли быстро. Сразу после этого Русинов, чоновцы, священник, церковный староста и понятые ушли в церковь.
Но народ расходился медленно. Мужики собирались кучками, разговаривали, спорили. Громче всех говорил Тихон.
– Тетери! Из-под носа добро утаскивают.
К мужикам подходили бабы. Толпа шевелилась, как потревоженный муравейник.
* * *
Пантушка был с ребятами на сходке, жадно все слушал и завидовал отцу, которого выбрали в понятые.
Пока Степка отпирал церковь, Пантушка забрался на каменные ступени паперти – поближе к городским парням. Они разговаривали с Купрей.
– Зачем с ружьями-то приехали? – спрашивал Купря. – Народ пужать? Так мы пуганые, пужаться разучились.
– Да что вы, право, – отвечал Саша смущенно. – Вам же объяснили, что мы должны охранять ценности при перевозке.
– А случаем я захочу с возу свою долю взять, ты стрельнешь в меня?
Саша пожал плечами.
– Нет, ты скажи, стрельнешь? – настойчиво допытывался Купря.
– Там видно будет, – резко сказал Ваня. – Пойдем, Сашка, комиссия уже в церкви.
Проходя мимо Пантушки, Саша на минутку задержался, сказал:
– Вечером приходи с ребятами в сельсовет. Поговорим.
– Ладно.
Только ушли комсомольцы, Степка зашипел на Пантушку:
– Кышш, кышш, дьявольское семя!
Пантушка отскочил, а Степка начал сметать с паперти мусор.
Постепенно церковный двор опустел. Только милиционер сидел на обтертой до блеска скамейке.
– А ты, дядя Игнатий, почему не пошел в церкву? – спросил Пантушка.
– Все хочешь знать. – Стародубцев улыбнулся, тронул Пантушку за плечо, чуть притянул к себе и тотчас же отпустил. – Мне там делать нечего. Моя служба тут. Посижу, покурю, пройдусь... – Он подмигнул мальчишке, сунул цигарку в зубы, прикурил от зажигалки. – А ты иди, учи уроки, в наши дела тебе лезть еще рановато.
Пришлось идти домой. Дома Пантушка стал играть с Марькой, увлекся и проиграл часа два.
Но вот он встрепенулся, прислушался.
– Слышишь, в набат бьют! – Частые удары колокола звучали тревожно.
– Пожар! – вскрикнул Пантушка.
– Что ты! – Фекла перекрестилась.
– Мам, я побегу.
– Куда ты! Не смей!..
Но никакая сила не могла удержать Пантушку. Выскочив из избы, он побежал к церкви, подгоняемый не столько любопытством, сколько необъяснимым страхом.
