Текст книги "Именем Республики"
Автор книги: Григорий Боровиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
– А штаны-то, штаны!.. – ахнула мать. – В чем ходить будешь?
– Право, упал, – дрожащим голосом произнес Пантушка. – Шли мы с Яшкой мимо церкви...
И он рассказал все, как было, ничего не скрывая.
Выслушав рассказ, отец улыбнулся.
– Ты, оказывается, не из храбрых, – сказал он. – В церкви-то следователь с председателем сельсовета. И церковный староста там, и еще люди.
И Пантушка узнал о том, что уже было известно всей деревне.
После убийства комсомольца комиссия по изъятию церковных ценностей продолжала работу. Никто не обратил внимания на то, что серебро на некоторых иконах заменено фольгой. Монастырский мастер-богомаз хорошо знал свое ремесло и все сделал с большим искусством. Незаметны на первый взгляд были также подчистки и поправки в книге описи церковного имущества. Когда ценности отправили в город, Трофим Бабин вспомнил, что среди увезенных вещей не было чащи-дароносицы, подаренной церкви купцом Сарафанниковым. Трофим сказал об этом Митрию. «Утаил поп», – решил председатель сельсовета. Начали вспоминать, какие драгоценности были в церкви. Трофим расспрашивал Феклу, которая хорошо знала церковную утварь, потому что не пропускала ни одной обедни. И стало ясно, что священник припрятал часть драгоценностей. Сообщили в волость. Приехал следователь.
– Я так думаю, – сказал Стародубцев, – попу будет кисло.
– Как кисло? – спросил Пантушка.
– А так... судить будут.
– По-моему, сам поп этого сделать не мог, – рассуждал Трофим. – Одному несподручно. Разве под рясой выносил...
– Все может быть, – заметил милиционер. – Он мог так целый год таскать. Раз за разом и перетаскал.
– И так возможно. Никто и не видал.
– Следователь говорит, исправления в описи имущества свежие. Он в лупу разглядывал. Чернила, мол, одинаковые, но старые поблекли. Простым глазом не разглядишь.
– Что ж, поправить в описи поп мог недавно, а похитил, видно, давно.
– Продал и деньги прожил.
– Кто его знает!
Тут в разговор вмешалась Фекла.
– Не корите батюшку понапрасну. На исповеди я кровь и тело Христово принимала из купеческой серебряной чаши. Опять же про заутреню пасхальную скажу. На батюшке самый большой крест был... серебро с золотом... а в руках крест с дорогими каменьями.
– Но сейчас-то этого нет, – возразил Трофим.
– Не знаю, не знаю, – пожала плечами Фекла.
– Куда же он спрятал?.. – гадал Стародубцев.
– В землю зарыл, – заявил Пантушка. – Клады всегда в землю прячут.
– Следователь доищется, – уверил Трофим. – Он сейчас всю церковь перероет, каждую икону со всех сторон разглядит.
– Может, и признается батюшка, если уж согрешил, – вздохнула Фекла.
– Держи карман шире! – Стародубцев усмехнулся. – Драгоценности так-сяк, а вот убийцу найти не можем – это обидно... Да-а!.. А не встречался случайно тот... ночной гость?
– Не знаю, – ответил Трофим. – Я ведь не видал его тогда.
– А я видел! – вскрикнул Пантушка. – Я на ограде сидел, светло еще было.
– Ну, а после того ты его не видал? – спросил Стародубцев.
– Нет.
Милиционер встал, собираясь уходить, засунул руку в карман тужурки, вытащил пузырек с порохом, мешочек с дробью и спичечную коробку с бумажными пистонами.
– Это тебе, Пантушка. Боевые припасы. Пистолет-то цел?
– Цел.
– Ну вот. Полнаперстка пороху, забей бумагой, потом полнаперстка дроби... Да завтра я тебе все покажу. Пока прощайте.
– Можно мне с дядей Игнашей? – спросил Пантушка.
– Зачем? – накинулась на него мать. – На ночь-то глядя!
– Удочку забыл у церкви... и рыбу.
– С перепугу, значит? – Трофим рассмеялся добрым смехом. – Иди, иди, да побыстрее возвращайся.
Едва вышли на улицу, как Пантушка пристал к Стародубцеву.
– Дядя Игнаша, ты искал золото в подвале, под церковью?
– Нет.
– Поищи. А то еще у Тимофея в подполье. У него продотрядники зерно в хлеву нашли, – яма тесом обшита, сверху доски, земля, и сухим навозом притрушено. Может, в этой яме золото спрятано. Я знаю, где она, покажу.
Все это он произнес шепотом, озираясь по сторонам.
– Земля велика и глубока, спрятать что угодно можно, – сказал милиционер. – Эх ты, герой! – И горестно добавил: – Убийцу найти не можем. А он, может быть, в Успенском прячется да посмеивается над нами...
Некоторое время шли молча. Потом Стародубцев повернул в проулок.
– К нам ночевать придешь, дядя Игнаша?
– Нет, не приду. Спать сегодня некогда.
* * *
Разговор с милиционером оставил в душе Пантушки неприятный осадок: «Не слушает меня, – думал он, – считает маленьким».
С этой мыслью он лег спать в телеге под навесом. Солома с крыши давно была скормлена корове, и между перекладинами виднелось глубокое небо с крохотными, едва мерцавшими звездами.
Нередко, лежа вот так на спине, Пантушка гадал, далеко ли до небесных светил, есть ли там люди и так ли живут они, как на Земле, – сеют хлеб, ходят друг к другу в гости, дерутся.
А в церкви на стенах нарисовано небо с белыми пушистыми облаками. В облаке сидит бог-отец, рядом с ним бог-сын, а над ними парит голубь – это бог-дух святой. Среди облаков летают ангелы, трубя в трубы, мчится на колеснице Илья-пророк, подстегивает тройку сивых гривастых коней... Представив себе жизнь на небе таким образом, Пантушка натягивал на голову дерюгу, зажмуривался: нет, страшно было бы ему улететь с земли на небо и жить там среди богов и святых.
Сегодня думы были не о небе, а о земле, о родном селе Успенском. Вот бы узнать, где спрятаны церковные ценности и кто скрывает неизвестного человека, которого так хочет найти Стародубцев!
Беспокойны мальчишечьи думы, распаляется от них душа жгучим желанием сделать что-то такое, чтобы взрослые ахнули и сказали: «Вот это да!»
Уснуло село. Даже собаки перестали тявкать. Тишина. Только земляные сверчки строчат и строчат, заливаются трелью. В ушах стоит неумолкающий легкий звон.
Пантушка не доверяет тишине, она кажется ему обманчивой. Подчиняясь внутреннему зову, он сел, прислушался: спят ли в сенях отец с матерью, нащупал под соломенной подушкой свой пистолет, спустился с телеги и проскользнул в задние, гуменные ворота. Бесшумно ступая босыми ногами, он пробрался гумнами к дому Тимофея, остановился у окошка, наполовину задернутого кисейной занавеской. На столе у лавочника горела свеча, воткнутая в горлышко бутылки, стоял самовар. Тимофей утирал полотенцем лицо, а жена его пила чай с блюдца.
Затаив дыхание, Пантушка ждал, что вот-вот выйдет к столу незнакомец, который убил комсомольца, рассядется пить чай. Тогда Пантушка сбегает за председателем сельсовета, за отцом, и Тимофеева гостя схватят. Пантушка считал, что скрываться врагу негде, кроме как у Тимофея – самого богатого человека в селе.
Время шло, а за столом Тимофея никто не появлялся.
«Сначала сами почаевничают, – подумал Пантушка, – а потом отнесут поесть ему. Он где-нибудь в подполье либо в амбаре. Мало ли места у Тимофея!»
Лавочник напился чаю, опрокинул чашку вверх дном, перекрестился на икону, что-то сказал жене и вышел из горницы. Потом и жена кончила чаепитие, задула свечу.
Пантушка прислушивался. Не заскрипят ли ступени в подполье, не протопают ли ноги по двору, не загремит ли амбарный засов? Нет, ничто не нарушило мертвой тишины в доме лавочника. Досада болью отозвалась в душе Пантушки. Стоило подглядывать ради того, чтобы увидеть, как два человека пьют чай!
Он уныло поплелся домой.
* * *
Все чаще Пантушка воображал себя взрослым, почти таким, как Стародубцев. И серьезные дела стали интересовать его больше, чем детские забавы. Пистолет был испробован, и это придало Пантушке новую силу и смелость. Теперь бы в самый раз ему отправиться к богачам и потребовать сдать государству хлеб, золотые деньги, как это делали председатель сельсовета и приезжие из волости. Только почему-то они ничего не брали у попа. «Жалели, что ли? – недоумевал Пантушка. – Наверно, не знали, что у попа много всяких запасов».
С языка Пантушки слетали слова, слышанные от взрослых: «наложить контрибуцию», «конфисковать». Чудные слова! Но их Пантушка прекрасно понимал: взять у богачей лишний хлеб, скот, деньги.
Вспоминалось, как еще осенью отец с другими бедняками ходил по домам богачей и говорил: «Комитет бедноты подсчитал, у кого сколько хлеба. Излишки надо сдать государству завтра». Если кулаки не сдавали хлеб, то Трофим вместе с председателем сельсовета брали в понятые трех-четырех бедняков и заставляли кулаков открывать амбары. Большей частью амбары оказывались пустыми. Тогда начинали искать спрятанное зерно и нередко находили его в ямах под навесами, на гумнах и огородах.
Одну такую яму нашли у Тимофея на ободворице[6]6
Ободворица – приусадебный участок земли.
[Закрыть], под ометом соломы. Когда откинули солому, показалась свежеископанная земля. Трофим ткнул в землю железным прутом, и все услышали глухой стук.
– Доски... – сказал Трофим. – Давай копать!
Стали орудовать лопатами и скоро обнаружили дощатый настил. Под ним лежали мешки с зерном.
– Ну, что ты скажешь? – спросил Бабин Тимофея.
– Ничего не знаю, – не моргнув глазом, ответил лавочник.
– Не ты прятал зерно?
– Не я.
– И хлеб не твой?
– Не знаю, чей.
– Мешки-то твои?
– Мало ли в селе одинаковых мешков... Я ничего не знаю, – Тимофей начинал уже сердиться, и ему с трудом удавалось сохранить внешнее спокойствие. – Кто-то захотел напакостить мне, спрятал хлеб на моей усадьбе.
Мужики расхохотались. А Тимофей надвинул картуз на глаза и пошел домой.
Из ямы было выгружено двадцать пятипудовых мешков...
Вспоминались Пантушке и другие случаи, когда ямы с хлебом находили в полях и в лесу.
«Кулаки прятали хлеб тайно, а все-таки его находили», – мысленно заключил он.
Пантушку удивляло, что Стародубцев ходит весь увешанный оружием, а не может заставить отца Павла указать, где спрятаны церковные ценности. На следователя Пантушка не надеялся: человек он малорослый, худой, в очках и без оружия.
И вот стало известно, что следователь напал на след.
Жители Успенского рассказывали друг другу о том, как следователь рассматривал иконы в увеличительное стекло, расшивал книгу, в которую была записана церковная утварь, разглядывал листы на свет.
Известно было также и то, что священник и церковный староста виновными себя не признали. Тогда по распоряжению следователя Стародубцев повез их в волость, в арестантскую.
После этих событий Пантушка уже не мог заниматься таким незначительным делом, как рыбная ловля.
– Яшка! – обратился он как-то к товарищу. – Давай искать клад.
– Какой?
– Только, чур... никому ни слова.
Они сидели на лавочке у ворот, болтая босыми ногами. Пантушка посмотрел по сторонам – не слышит ли кто их – и, понизив голос, прошептал:
– Тот, который поп спрятал. Найдем, нас тогда милиционерами сделают. Как Игнатия. Наганы дадут, сахару вот такие куски.
Глаза у Яшки заблестели, малиновые веснушки на носу стали ярче, рот полураскрылся. Яшка шумно задышал.
– А где он, клад-то?
– Кабы я знал, так пошел бы и взял. В земле зарыт, наверно.
– Может, в подполье у попа, – сказал Яшка и, подумав, добавил: – Говорят, богачи кубышки с золотом всегда в подпольях прячут.
– Так то свое золото, – решительно возразил Пантушка, – его от воров прячут. А это церковное... Как его у себя держать? Вдруг обыск. У отца-то Павла обыскали весь дом, и хлевы, и баню – ничего не нашли.
– А под церквой?
– И там искали.
– Может, он заговорил клад? – неуверенно произнес Яшка.
– Заговаривают знахари, они с нечистой силой водятся. А попу это нельзя.
– А ты сказал, что насчет нечистой силы одна брехня.
– Стародубцев мне говорил. Не верь, мол, ни в каких чертей – их нет.
– Ему что! У него винтовка, наган, шашка.
– У меня тоже есть, – Пантушка легонько похлопал по карману своих штанов.
Помолчали. Потом Пантушка опять заговорил:
– На кладбище могли спрятать... в могиле.
– Ой! – вырвалось у Яшки. – Я не пойду.
– Не бойся, я нарочно сказал, в книжке читал... Клады-то больше прячут в пещерах.
– У нас пещер нет.
– Да, нет, – с сожалением отметил Пантушка.
И вдруг он подпрыгнул на лавочке и едва удержался, чтобы не вскрикнуть от радости:
– Есть! Есть!.. Каменоломни-то! Забыл?
– О-о-о! – протянул Яшка. – Далеко. Около монастыря.
Упоминание с монастыре взбудоражило неудержимую Пантушкину фантазию. Он вспомнил, как ранней весной Стародубцев рассказывал о ночной встрече с отцом Павлом и Степкой около монастыря. Он сейчас рассказал об этом Яшке и уверенно заявил:
– Не в монастырь ездил поп ночью-то, а в каменоломни.
Яшка подумал и согласился.
– Правда.
– Давай пойдем в каменоломни, обязательно найдем драгоценности! Тогда уж поп не отвертится.
– Как из дома уйдешь? Мамка не пустит. Разве без спросу?..
– Без спросу нехорошо. Раз обманешь – потом никогда верить не будут.
– Да еще выпорют. Вчерась я не доглядел за Пашкой, он земли наелся. Эх, и всыпала мне мамка! Рука у нее чижолая. Как даст, как даст!.. Искры из глаз... До сих пор зад болит.
Яшка погладил свои ягодицы.
– А у меня мамка шумит, но не дерется, – похвалился Пантушка.
– Тятька у нас тоже добрый. Все молчит. Он сам мамки боится. – После недолгой паузы Яшка добавил: – Когда я буду мужиком, ни за что бабе не поддамся.
– Так не пойдешь клад искать? – спросил Пантушка.
– Пойду. Только вот мамка не пустит.
– Скажи, рыбу ловить. Возьмем бредешок. В Кривом-то озере раков много.
– Ох, мамка их и любит! – воскликнул Яшка. – За раками она отпустит. Пораньше выйдем, а вечером вернемся.
– И карасей наловим. Знаешь, какие они вкусные!
– Спрашиваешь! – Яшка причмокнул и сделал губами такое движение, словно проглатывал кусочек жареного в сметане карася.
– А каменоломни там рядом.
– Знаю, бывал, – с достоинством подтвердил Яшка.
Спрыгнув с лавочки, они пошли по улице, громко распевая песню, которой научил их Стародубцев:
Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает,
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает.
В этом месте Пантушка взмахнул рукой, и ребята еще дружней запели припев:
Так громче, музыка, играй победу,
Мы победили, и враг бежит.
Так за Совет Народных Комиссаров
Мы грянем громкое ура, ура, ура!
У Кривого озера
Игумен Илиодор сидел после вечернего чая у окна, смотрел на березы и ели, освещенные розовыми лучами заката. Лениво и печально звонил колокол, напоминая о вечерней службе. Но игумен не торопился в церковь: его клонило ко сну, бесцветные глаза закрывались, голова безвольно опускалась на грудь.
Осторожный, но настойчивый стук в дверь заставил Илиодора вздрогнуть. «Что бы это значило? Ведь не велел тревожить».
Он хотел рассердиться на вошедшего послушника, но увидел за монашком рослого человека с курчавой бородой и сделался спокойно строгим.
– Разреши, владыка? – резко проговорил курчавый и решительно шагнул через порог.
Послушник выскользнул за дверь.
Минуту-другую игумен смотрел на гостя не мигая, потом спросил:
– Зачем пришел? Чего надо?
Человек ответил не сразу. Он сел на скамью, широко расставив ноги в пыльных сапогах, поудобнее положил локоть на стол и твердо сказал:
– Водки!
Игумен задумался, затем медленно поднялся, подал из шкафа рюмку с зеленоватой жидкостью.
Выпив, гость откашлялся.
– Слышал? – спросил он.
– Не ведаю, о чем ты говоришь, – с невозмутимым спокойствием ответил игумен.
– Об Успенском... Неужели ничего не известно? Сколько дней уже прошло.
– Монастырь далек от мирских дел. К нам приезжали, забрали драгоценности. У нас все обошлось мирно. Мы против власти не идем.
Гость рассмеялся.
– А кто подбивал мужиков на восстание? Не ты ли, святой отец? Кто в монастыре оружие прячет? Не ты ли? Кто через меня с белой армией Колчака связывался?.. Что, память помутнела, отец Илиодор?
Черные глаза гостя сделались злыми, большой кулак его тяжело опустился на колено.
Но игумен оставался по-прежнему невозмутимым. Он спокойно, почти вяло сказал:
– Пошто, Судаков, злобствуешь на старца немощного?
– А пошто отрекаешься от дела, которое связало нас одной веревочкой?!
– Изыде от меня и не показывайся! – сердито произнес игумен и вцепился маленькими руками в подлокотники кресла. – Не впутывай невиноватых.
– Так и запишем, – гость поднялся со скамьи, рывком надел картуз. – Смотри не прогадай.
Игумен ничего не ответил.
Судаков опять сел, тихо спросил:
– Об оружии монахи знают?
– Нет.
– Побереги. Через неделю-другую пришлю подводу с дровами. На нее и погрузишь оружие. Понял? За тем и пришел, чтобы сказать. Еще прошу не забывать насчет харчей. В деревнях сейчас не поживешь, – буду в лесу скрываться. Так что распорядись, чтоб харчи доставляли туда же, в условленное место. Слышишь, отец Илиодор?
Игумен смотрел на него, но думал, казалось, о чем-то другом. Когда дверь за Судаковым захлопнулась, Илиодор перестал сдерживать душивший его гнев. Вызвав послушника, он накричал на него и велел ему в наказание сделать сто поклонов на коленях.
– Будешь знать, как не слушаться. Не велено было никого впускать.
– Я не впускал, – виновато тянул послушник. – Да он револьвером пригрозил.
– А ты и испугался! Небось в монастыре стрелять не станет.
Дождавшись, когда послушник отбил с молитвой штрафные поклоны, игумен приказал:
– Иди в церковь, пусть приготовят все к молебну. Сам буду служить. – Потом добавил: – Скажи, буду служить панихиду по юноше, убиенном в Успенском.
Оставшись один, игумен опять поник головой, сомкнул веки. Со стороны могло показаться, что он заснул. Но Илиодор не спал. Последние дни ему было не до сна. События в Успенском встревожили его. Ожидаемые по всему уезду восстания не вспыхнули, верующие охотно помогали Советской власти изымать церковные драгоценности; крестьяне с радостью получили от государства зерно на семена и стали сеять.
«Поторопились, – размышлял игумен. – Не ко времени восстания-то замыслили. Ох, беда, беда!.. Как бы нас краем не впутали в убийство».
Игумен вспоминал, как появился в монастыре Судаков, подал письмо от настоятеля кафедрального собора в губернском городе. Настоятель писал: «Передаю поклон с братом нашим и прошу оного приютить, яко агнца, отбившегося от стада». О готовящемся восстании против Советской власти и об ожидаемой помощи из-за границы гость передал на словах. Вспомнил Илиодор, как гость отлучался на неделю, иногда больше, появлялся в монастыре на день, на два и снова пропадал. Несколько раз он привозил разобранные винтовки, тайно от монахов собирал их в отведенной ему келье, укладывал в ящики, которые приближенные игумена прятали в подземелье; место это знали три-четыре человека. После неудавшегося восстания в Успенском игумен перепрятал оружие, ничего не сказав об этом Судакову, и решил на время прекратить с ним встречи.
Размышления игумена прервал послушник, доложивший, что к панихиде все готово.
Илиодор не по-стариковски легко поднялся, распрямил плечи и, взяв посох, вышел из кельи.
* * *
Уже стемнело, когда Судаков вышел из монастырских ворот и направился к месту ночлега. Под деревьями густели тени, лес наполнялся чуткой вечерней тишиной.
Судаков поморщился. Ему не нравилась тишина, он больше любил ветер и ненастье: тогда можно идти без опаски.
Разговор с игуменом озадачил его.
После разгрома колчаковцев в Прикамье Судаков прибыл в Ярскую волость для организации вооруженных восстаний. Полк, в котором служил Судаков, был отрезан от главных сил отступающей армии Колчака и окружен. Колчаковские солдаты, насильно согнанные на войну, бросали оружие и сдавались красным. Офицеры с небольшим числом надежных солдат после безуспешной попытки пробиться на Урал и догнать своих укрылись в лесной глуши, в стороне от жилья и дорог. Здесь они создали штаб для борьбы с Советской властью. Не один десяток белогвардейцев с поддельными документами, под чужим именем ушел отсюда в деревни для того, чтобы сеять недовольство советскими порядками, подстрекать к выступлениям против новой власти, организовывать восстания. Одним из таких был Судаков. Он находил убежище у кулаков, в монастырях, у присмиревших на время бывших дворян в уездном городе, скрывался в лесных дебрях.
Игумен Илиодор был братом колчаковского полковника, о чем не знали даже монахи. Судаков посвятил Илиодора в дела своей контрреволюционной организации и получал от монастыря немалую помощь. И теперь Судаков негодовал, что игумен принял его так холодно. Он догадывался, что хитрый Илиодор решил на время порвать с ним всякие отношения, чтобы не навлечь на монастырь подозрений после неудавшегося восстания в Успенском.
– Нет уж, игумен, – прошептал Судаков, – от нас тебе не отвязаться, поздно. Попадусь я, тебя за собой потащу. Дело затеяно серьезное: или умрет Советская власть, или умрем мы.
Время от времени Судаков останавливался и прислушивался: не идет ли кто навстречу, не догоняет ли? Нет, никого не было в лесу в этот поздний час.
Он шел долго и, наконец, оказался на берегу Кривого озера. Внезапно услышал веселые детские голоса. Переговаривались двое:
– Пантушка, давай к берегу-у-у! – взывал пронзительный голос.
Ему отвечал другой, озорной, грубоватый:
– Пошел к черту-у-у! Сам знаю-ю-у!..
– Утоне-е-шь!
– А ты не каркай!
Судаков замер на месте, перестал дышать, выхватил из трости кинжал. Но голоса умолкли, и в лесу стало по-прежнему тихо. Всунув кинжал в трость и крадучись, точно волк, Судаков стал пробираться в свое логово. Вот он протиснулся в дыру между обомшелыми камнями, постоял, послушал – никакого подозрительного шума. Успокоился, пошел в темноте, вытянув вперед руку.
Это была одна из штолен заброшенных каменоломен. Тех самых каменоломен, в которых задумали искать церковные ценности Пантушка и Яшка. Судаков шел ощупью, чувствуя, как наклонный пол штольни уводит вниз, в глубь земли. В непроницаемой темноте гулко шлепались с потолка капли воды: два дня назад прошел дождь, и вода просочилась до штольни.
Не первый раз был Судаков в подземелье, но непроницаемая темнота, могильная тишина и опасность, подстерегающая на каждом шагу, действовали неприятно, держали в нервном возбуждении. Осветить дорогу было нечем. Хранилась у него коробка спичек, спрятанная от сырости в кармане нательной рубахи, но он доставал ее лишь в случаях крайней необходимости, а для прикуривания употреблял, как и крестьяне, кусок стали, кремень и тряпку, проваренную в зольной воде.
Идти было неудобно. Под ноги попадались камни, осыпи земли, лужи. Пахло сыростью и плесенью.
Наклон кончился, и штольня пошла горизонтально. Судаков понял, что осталось пройти немного. Сто шагов прямо, потом повернуть направо, и он будет на месте.
Отсчитав сотню шагов, он нащупал тростью выступающий на повороте штольни угол, свернул за него и через пятьдесят шагов остановился. Снаружи не доносилось ни одного звука. А здесь, в подземелье, все было немым, мертвым.
Он высек огонь. Крохотное пламя осветило внутренность штольни шага на два вокруг. В щели между камнями торчала лучина с обгоревшим концом. Судаков поднес к ней пламя, лучина медленно загорелась, раздвигая темноту. В желтом свете показались нависающие камни, сухая глина, корни растений; на земле – примятое сено, валежник, сухая лучина, глиняный горшок с водой.
Опустившись на сено, Судаков несколько минут сидел не шевелясь, потом его точно пружиной подбросило: вскочил на ноги, стал рыться в сене; нашел полушубок, мешок, на дне которого лежала разная мелочь: шило, моток ниток, дратва...
– Хоть бы один сухарь! – зло прошептал он, засунул мешок и полушубок под сено, закурил, лег.
Обида на игумена вспыхнула с новой силой, и он стал думать о том, как отомстить старцу. Но постепенно мысли уходили к другому. Вспоминалось иное время, иная жизнь; тогда с таким, как Илиодор, он не стал бы и разговаривать. Конечно, он мог бы назваться игумену своим настоящим именем, и тогда бы Илиодор относился к нему иначе. Но нельзя рисковать, тем более что игумен труслив.
Да, Илиодор немало бы удивился, узнав, что имеет дело со знатным дворянином, сыном самого богатого в губернии помещика. Судаков лишь на секунду вспомнил о своем настоящем имени и тотчас же огляделся по сторонам, словно его мысли мог кто-нибудь подслушать. За время скитальческой жизни он привык к тому, что стал зваться Василием Судаковым, и даже во сне видел, что он не кто иной, как петроградский рабочий Судаков. Научился паять, ввертывать в свою речь такие словечки, как «гайка», «зубило», «кувалда», «клещи»...
Иногда в уединении он вспоминал полковую жизнь, вечера в офицерском клубе, балы в собственном доме, охоту в родовом имении. Все это ушло в прошлое. Полк разбит Красной Армией, поместная земля отдана крестьянам, а в усадьбе открылась сельская больница.
Очень хотелось есть. От голода в желудке побаливало, во рту все обметала липкая густая слюна. Больше суток прошло с тех пор, как он в последний раз ел, скрываясь в овине у знакомого кулака. Оставаться там было опасно, и Судакову пришлось переметнуться в монастырь, где он надеялся отоспаться, отдохнуть. А вышло так, что игумен и куска хлеба не дал.
Оставалось одно: дожидаться Гаврилу – «пещерного жителя», как в шутку называл его Судаков.
С Гаврилой он познакомился около года тому назад, встретившись в лесу, и с тех пор не один день провел в его подземном жилище. В былое время он с барской брезгливостью посторонился бы грязного мужика, а теперь лежал на его подстилке.
– Тьфу! Гадость какая! – зло проговорил Судаков. – До чего же я опустился!
А немного спустя подумал уже более спокойно: «Ничего. Нам бы только свергнуть Советскую власть. А тогда мы наведем свой порядок. Таких, как Гаврюшка, заставим сапоги лизать».
Что-то зашуршало. Камень ли упал, ветер ли ворвался в штольню.
Судаков вскочил, прислушался. Похоже было, что кто-то осторожно пробирается по подземному ходу. Судаков загасил лучину, обломал тлеющий конец, затоптал его и быстро спрятался за выступающие камни. Рука судорожно сжимала рукоятку браунинга.
Сомнений не было: по штольне кто-то шел. В голове Судакова одна мысль обгоняла другую. То ему казалось, что это Гаврила, и он радовался, что не одному придется ночевать в мрачном подземелье, то вдруг мерещилось, что его выследили чекисты и теперь поймают, как лису в норе. Его бросило в жар. Он чувствовал себя, как зверь в капкане. Шаги раздавались все ближе, все явственнее. Судаков затаил дыхание.
Вот шаги уже совсем близко. Кто-то сопел и возился рядом. Синие искры вспыхнули в темноте и погасли. Потом еще и еще.
«Гаврила...» – с облегчением подумал Судаков.
Оранжевым глазком мигнул в темноте уголек, потом вспыхнуло крохотное пламя и осветило кисть руки около лучины. Когда лучина загорелась, Судаков увидел Гаврилу и выскочил из засады.
– Руки вверх!
Огромный мужик, заросший бородой до самых глаз, слабо вскрикнул и согнулся, выкинув руку вперед, как бы защищаясь от удара.
– Эх ты, трус! – Судаков засмеялся, дружески хлопая Гаврилу по плечу.
– Фу ты! – выдохнул Гаврила. – Сердце так и оборвалось. И не подумал, что ты тут.
– Не ждал гостя? А я решил навестить тебя. Скучно, думаю, тебе одному-то. Мимоходом и завернул на часок. Как живешь? Давно не видались.
– Недели две, а может, и больше. Тут дни-то несчитанные.
– А ты календарь заведи. Будешь отрывать листочки. День минул – листок долой! – шутливо посоветовал Судаков.
– Ни к чему это, – мрачно ответил Гаврила. – Без дела дни проходят, и считать их нечего. Это когда дома – другое дело. Знаешь, чего в понедельник делать, чего во вторник, в среду... Вон мужики-то пашут, сеют, а я...
– Погоди, напашешься, – перебил Судаков, бесцеремонно заглядывая в узелок, который развертывал Гаврила. – О-о, да у тебя тут еды-то на целый полк! Жена, что ли, приходила?
– Приходила.
Гаврила сел, снял старую фуражку, расправил длинные волосы, провел ладонью по усам и широкой пепельной бороде.
– Милости просим, – он показал на еду.
– Всякая еда хороша ко времени. Сейчас жареный лапоть и тот съешь, – Судаков рассмеялся и ухватил ломоть хлеба. – Раньше овсом только лошадей кормили, а теперь мы едим овсяный хлеб.
– Это еще хорошо. А то лебеду ели. Это из семенного овса баба испекла. Овес государство на обсеменение дало.
– А еще чего дало государство? – ехидно спросил Судаков.
– Рожь, ячмень.
– Вот будут мужички, товарищи крестьяне, ссуду государству с процентами отдавать, тогда почешут затылки.
– Говорят, без процентов ссуда-то, – неуверенно возразил Гаврила.
– Говорят, говорят! – передразнил Судаков. – Советская власть за все проценты берет. Попадешься ты, так тебе за дезертирство годика три тюрьмы дадут да еще годика два накинут за здорово живешь... Это что такое? – Судаков ткнул пальцем в узелок с едой.
– Ватрушки.
– Первый раз такие вижу.
– Тесто из ржаной муки с тертой картошкой, а сверху конопляное семя... толченое.
– Ну-ка, давай попробуем.
Глотая куски клеклого теста с пахучим конопляным семенем, Судаков многозначительно продолжал с издевкой:
– Так что ты, товарищ Гаврила, учти: страдать тебе придется много, если попадешься.
– Баба, жена моя, – медленно сказал Гаврила, – зовет домой. Говорит, прощение будет. Сосед тоже в дезертирах был – вернулся. Ну, и ничего. Месяц принудительных работ дали, дрова в лесу заготавливал.
– Ой, не верю я твоей бабе. Они ведь, бабы-то, какие? Ей трудно без тебя, вот и зовет, думает, легче станет. А того не понимает, что тащит мужа в петлю.
– Не в том дело. Отец у меня еще здоровый, мать, сестры. Работать есть кому. А нутро мое ноет, болит, по жизни тоскует. Руки дела просят. Лежу в этой норе и думаю: люди в поле работают, хлеб сеют; солнышко светит, жаворонки поют, жеребенки ржут, грачи над пашней голгочут весело! И ни от кого прятаться не надо... А я, как червь, в земле хоронюсь, по неделе человеческого голоса не слышу. Сам с собой разговариваю. Может, с ума сходить начинаю?
– Возможно, – с усмешкой подтвердил Судаков.
– И чего делать – не знаю, – причитал Гаврила.
– Настоящие люди знают, что делать, – наставительно сказал Судаков, запихивая в рот кусок овсяного пирога со щавелем. – Вон, говорят, в каком-то селе убили в церкви приезжего из города комиссара.
– Да это в нашем селе, в Успенском. Страх-то какой!.. Ужасти!.. И зачем убивать?
– Зачем убивать? – медленно проговорил Судаков. – Значит, надо было. То в одном месте советского комиссара убьют, то в другом, то в третьем. Вот их и поубавится. Да в то же время поезда взрывать, мосты... Разогнать комиссаров, свою власть установить.
– Какую? – спросил Гаврила.
– Старую. Только без царя. Твою власть.
– Какую же это мою?
– Ту, которая тебя за дезертирство судить не станет, а еще тебе спасибо скажет.
– Чудно́!
– Не чудно, а слушай, что говорю... Вот ты здоровый, сильный, молодой. А какая от тебя польза? Никакой. А ведь мог бы и отсюда, из-под земли, полезное что-нибудь сделать.
– Чего же это?
– Советской власти боишься? – в упор спросил Судаков.
