Текст книги "Именем Республики"

Автор книги: Григорий Боровиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

В штольне

День был теплый, по-весеннему прозрачный, Хорошо в такой день работать в поле, вдыхая запах свежевспаханной земли, отдыхать под березой, качающей гибкие зеленые ветви, или сидеть над прудом у мельницы, выуживая красноперых с темными полосами окуней, а еще лучше идти по родной земле навстречу делу, которое зовет тебя.

В прекрасном настроении подходил Стародубцев к Кривому озеру. В молодом теле играла непочатая сила, в душе пела радость.

Навстречу ему выскочил из кустов Пантушка. С расчесанными волдырями на лице и руках, с ввалившимися глазами, он производил впечатление тяжелобольного.

– Ты здоров ли, Пантелей? – забеспокоился Стародубцев.

– Здоров, дядя Игнаша! – бойко ответил мальчик.

– Вид у тебя неважный.

– Спать хочется. А потом с харчами плохо... Со вчерашнего дня не емши.

– На-ка, – Стародубцев вытащил из сумки хлеб.

Пантушка ел и рассказывал. Рассказывал со всевозможными подробностями, не имевшими отношения к делу. Ему казалось, что важна каждая мелочь, что ничего нельзя упускать – все может пригодиться.

– Ясно! – произнес Стародубцев, выслушав сообщение. – Спугнули.

– Я? – с волнением спросил Пантушка.

– Нет, не ты. Авдотья предупредила. Я допросил ее вчера утром и сразу же пошел сюда. Но случилось неладное. Сбился с дороги. Я ведь тут давно не бывал. Проплутал весь день и заночевал в лесу. Сегодня чуть свет начал распутываться в дорожках и тропинках. Авдотья-то меня опередила, успела предупредить мужа.

Подумав немного, Стародубцев спросил:

– Ты хорошо видел обоих?

– Ну, как на ладони. Я же говорю, один этот самый... на паперти был в тот вечер.

– Ну, а другой – Гаврила?

– Какой Гаврила?

– Муж Авдотьи...

Стародубцев ласково потрепал Пантушку по шее.

– Молодец ты! Навел на след. Человек этот причастен к убийству комсомольца.

Глаза у Пантушки округлились.

– Ну! – удивился он.

– Да. Если и не он убил, то все равно подозрителен. Откуда-то появился, никто не знает.

– Авдотью арестовать, она бы все рассказала.

Стародубцев рассмеялся, запустил пальцы в лохматые волосы паренька.

– Нельзя ее арестовывать.

– Почему?

– Как только мы ее арестуем, так из ее семьи кто-нибудь даст знать Гавриле, и они опять скроются. Значит, они про Малиновую поляну говорили?

– Два раза Гаврила сказал: «Малиновая поляна».

– Там у Гаврилы, наверное, запасное место есть, вот они там и скрываются. Гавриле невыгодно далеко от дома уходить. А тому, дружку его, нельзя никуда, кроме леса, податься – опасно, изловить могут. Гаврила его и подкармливает. Нет, не должны они далеко уйти.

– Вот и хорошо захватить.

– Ты горяч больно, как молодой кутенок. В нашем деле терпение важнее всего. Пускай обживутся день-другой, успокоются, что их никто не преследует. Пускай Авдотья харчи им таскает. Понял?

Пантушка не мог понять, как можно медлить с поимкой преступников. Медлительность Стародубцева казалась ему чуть ли не трусостью.

– Мы с тобой вот как сделаем, – продолжал Стародубцев, укладываясь на траве поудобнее.

Слова «мы с тобой» проникли в самое сердце Пантушки, подняли его куда-то высоко-высоко. Никто еще не говорил с ним так о важном деле. В ушах у него так и звучало: «Мы с тобой»... «я и ты»... «ты и я»... В эти минуты он готов был отдать жизнь за Стародубцева.

– Мы с тобой сделаем так, – продолжал Стародубцев. – Только мне надо знать, можно ли тебе доверять?

– Мне? – Пантушка задыхался от нахлынувшего на него чувства. – Мне?..

– Умеешь ли ты держать язык за зубами?

– «Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами». В букваре написано.

– Вот это самое. Значит, надеяться на тебя можно?

– Спрашиваешь! – голос у Пантушки сорвался. – Да я...

– Ладно! Все, что ты видел, как бы забудь. Помни про себя. Ни отцу с матерью, ни товарищам – никому не говори. Был на рыбалке, больше ничего не знаешь.

– А Яшка?

– И Яшке скажи, чтобы не болтал. Лучше даже скажи Яшке, что не видал меня.

– Яшка-то говорит, Авдотья на свиданку к этому приходила.

– Пусть так и думает.

Жадно, полураскрыв рот и вытянув худенькую шею, слушал Пантушка милиционера и не мог понять, к чему тот ведет разговор.

– Никому ничего не рассказывай, – гудел Стародубцев. – Сегодня я обделаю кое-какие свои дела. Ты отдохни дома, выспись, наберись сил. А послезавтра утром пойдем на Малиновую поляну по грибы.

– Грибов-то еще нет.

– Неважно. Сыроежки уже появились. Корзинку с собой возьми. Вот и все. Больше пока тебе ничего не надо знать.

– А дома как же сказать? Ведь не на один день уйдем.

– Скажи, по грибы пошел. Потом скажешь, что заблудился в лесу.

– Обманывать?..

– Это не обман. Это военная тайна.

И опять сердце Пантушки тревожно и сладко дрогнуло; слова «военная тайна» были полны чем-то новым, будившим острое чувство.

План Стародубцева был такой. Проверить, действительно ли один из двух бородатых людей был тот, которого он видел на паперти в день изъятия церковных ценностей. Проверить, а там, смотря по обстоятельствам, – или задержать его одному или послать Пантушку за помощью в село, а самому караулить. Может быть, придется и преследовать. Лучшего помощника в таком деле найти трудно: мальчишка не вызовет подозрений, быстро бегает, проберется там, где взрослый не пройдет.

– Показывай каменоломню!

Стародубцев вскочил на ноги, надел бескозырку на русый чуб, в котором запуталась сухая хвоя, подхватил винтовку.

В штольне он достал из кобуры наган и шел, держа его перед собой. Пантушка светил берестовым факелом, и сердце его замирало от ожидания чего-то страшного.

Но ничего страшного не случилось.

Они добрались до места, где жили Гаврила и Судаков. На земле лежало примятое сено, потухшие головешки от костра, валежник, лучина.

– Тепленькое место-то, нагретое, – проговорил милиционер. – Долгонько тут, видать, Гаврила жил. Сена-то с осени натаскал.

– А может, зимой?

– Никак нет. Зимой сена тут не бывает, его по первым заморозкам в деревню увозят. А нынче еще сенокоса не было. Вот и выходит, что с прошлого года. Примечай, браток!

Стародубцев подмигнул.

Возбужденный Пантушка пнул ногой хворост и хотел расшвырять сено, но Стародубцев строго остановил его:

– Не трогай!

И, поправив хворост, спокойно объяснил:

– Все надо оставить, как было до нашего прихода. Они не должны знать, что мы здесь были. Не надо зверя спугивать с обжитого места. Ничего тут не оброни своего.

Он наклонился, что-то разглядывая, затем поднял окурок, развернул.

– Курили самосадку.

Под сеном у стены нашли бутылку. Стародубцев понюхал ее.

– Пили водку. Авдотья их снабжает добросовестно. А это что?.. А? Ну-ка, посвети!

В руках у Стародубцева блестел патрон.

– От браунинга номер три.

– Чего?

– Патрон. Это я возьму. Едва ли хозяин спохватится, что потерял патрон.

Стародубцев помнил, что гильза от патрона, найденная в церкви, тоже была от третьего номера браунинга. Правда, одно это еще не могло служить обвинением (мало ли у кого браунинг номер три), но все же не помешает иметь и такое доказательство на всякий случай.

– Посмотри, Пантелей, и запомни, что и как тут.

– Зачем?

– Может, пригодится. Старайся больше запомнить.

Внимательно осмотрев всю штольню и не обнаружив ничего интересного, они вернулись обратно и, старательно обойдя покинутое людьми жилье, напоминавшее звериное логово, вышли наверх, к зеленому лесу, к воздуху, пропитанному цветущими травами и солнцем.

Стародубцев протянул Пантушке руку.

– Ну, греби, браток, до дому. Послезавтра жди меня. И помни – молчок!..

– Дядя Игнаша! Да я...

– Ну, то-то! Прощай пока! А я в Марфино погребу.

Влюбленными глазами смотрел Пантушка на Стародубцева. А то, что милиционер говорил «греби» и «подгребу» вместо «иди» и «подойду», делало его в мальчишеском представлении еще более необыкновенным человеком.

Возвращение домой

– Где ты пропадал, пропадущий! – с криком набросилась на Пантушку мать, едва он вошел в избу. – Тут с ума сходишь, не знаешь, где он, чего с ним, а ему и горя мало. У-у, бессовестный!

Фекла расшумелась не потому, что она злилась на Пантушку. Нет, вовсе не поэтому. Она не на шутку беспокоилась: не случилось ли чего с сыном, и теперь, увидев его невредимым, встретила слезами и упреками.

Она шумела так часто, что Пантушка привык к этому и не обращал внимания, терпеливо ожидая, когда мать успокоится. И на этот раз он не ошибся. Фекла скоро успокоилась и миролюбиво сказала:

– Умой образину-то!.. Есть, поди, хочешь?

– Хочу, мам.

Через несколько минут Пантушка сидел за столом, жадно ел холодный овсяный кисель с молоком.

– Где же рыба? – спросила мать насмешливо.

Пантушка сделал вид, что не замечает насмешки, и ответил серьезным тоном:

– С Яшкой разве наловишь! Бредешком приходится как ловить? И ноги осокой изрежешь и... – Пантушка запнулся, не зная, что бы еще такое сказать в свое оправдание. – И пиявок полны штаны наберешь. А Яшка их боится.

Его так и подмывало сказать, что у него было дело поважнее рыбной ловли. Но в то время, как на языке уже вертелись готовые слова, мозг жгла неотвязная мысль о военной тайне, связавшей его по рукам и ногам.

– А Гаврилу видел? – спросила мать, как бы между прочим.

– Какого Гаврилу?

– С которым Авдотья встречалась.

Пантушка чуть не вскрикнул от удивления, но вовремя вспомнил наставления милиционера и закашлялся, будто поперхнулся.

– Авдотью ты видел в лесу? – допытывалась Фекла.

– Авдотью?.. В лесу?.. Нет, не видел.

– Вот и пойми, кто из вас правду говорит, а кто врет. Яшка рассказывал, будто вы Авдотью видели с мужем, с Гаврилой.

Пантушка уткнулся в миску с киселем, придумывая, как бы перевести разговор на другое.

– Грибы, мам, пошли... сыроежки. Вот бы со сметаной нажарить.

– Плохо ли...

– Тятянька где? Не отсеялся еще?

– Сегодня кончает.

– Я пойду к нему.

– Сходи. Еду отнесешь, а то я Марьку гоняю, а она хилая, устает. Поле-то дальное, за Ольховым логом.

До Ольхового лога было километра два. Пантушка шел полевой стежкой, поросшей молодой травой, подорожником и куриной слепотой. Вокруг простирались поля, ровные, заборонованные, с робко пробивающимися всходами яровых.

Над полем порхали жаворонки, и веселое пение их лилось нежным звоном. Перевороченная лемехами и заборонованная земля дышала теплым сытым запахом.

Ольховый луг с ручьем и кое-где растущей ольхой цвел желтой купальницей, голубыми незабудками, белой ромашкой.

Пантушка легко перепрыгнул через ручей, выбежал по влажной дороге из лога и увидел мужиков. На узких полосках они кончали сев. Лошади тянули плуги и бороны, ржали, маня к себе жеребят, вихрем носившихся по полю.

Отца Пантушка увидел еще издалека. Лошадь, низко нагнув голову и кланяясь, тащила плуг. Трофим держался за рукоятки плуга, его мотало из стороны в сторону, будто ноги у него заплетались. Пантушка знал, что пахота – очень тяжелая работа. Лемех подрезает толстый пласт земли, а пахарь держит плуг с пластом на весу, не давая лемеху уходить в землю слишком глубоко или выскакивать на поверхность; чтобы хорошо вспахать поле, требуются сила и сноровка.

Когда Пантушка подошел к полосе, отец допахивал последний загон.

– Ну-ну-ну, родимая! – покрикивал он на лошадь. – Давай, давай!..

Увидев сына, Трофим остановил лошадь, радостно улыбнулся.

– Ну-ка, иди сюда!

Пантушка и без приглашения подходил к отцу, тоже радуясь встрече.

Отец положил руку ему на голову, быстро погладил.

– Задал ты нам заботы, – сказал он. – Хотели уж в розыск пускаться. Разве можно так! Ушел на один день, а пропадал три.

– Я не пропадал, – попробовал оправдываться Пантушка, виновато опустив глаза. – Дело было.

– Ну, ладно. Я сейчас допашу загон.

Проложив последние борозды, отец сказал:

– Ну-ка, распряги!

Пантушка подскочил к лошади, отвязал постромки, распустил супонь.

– Хомут сними, седелку, – подсказывал отец. – Пускай отдохнет.

Пантушка освободил лошадь от сбруи, оставил только недоуздок.

– Пусти на дорогу, траву пощиплет.

Лошадь, почувствовав себя свободной, сделала два-три шага и легла.

Отец уселся у телеги, стал обедать. Холщовая рубаха на спине его темнела от пота.

Чувство стыда вдруг охватило Пантушку: отец мается на тяжелой работе, а он не помогает ему:

– Тятенька! Ты бы научил меня пахать.

Отставив бутылку с недопитым молоком, Трофим задумчиво посмотрел на сына и серьезно ответил:

– Мал ты еще. Раньше шестнадцати лет пахать нельзя: грыжу наживешь, надорвешься. Боронить попробуй.

После еды Трофим опрокинул плуг и велел Пантушке очистить его от земли, а сам насыпал в лукошко овса, стал разбрасывать семена по вспаханной полосе. Засеяв загон, он запряг лошадь в борону и показал Пантушке, как надо боронить.

– Я буду сеять, ты боронить, вот у нас дело-то и пойдет быстрее.

С необыкновенным старанием работал Пантушка. Зубья бороны разбивали пласт земли в мелкие комья и одновременно закрывали, «хоронили» зерна.

Лошадь шла ровным шагом, борона тащилась по пашне, оставляя исцарапанную зубьями полосу. Босые ноги Пантушки увязали в прохладной разрыхленной земле, в ноздри бил запах перепревшего прошлогоднего жнивья и полыни, лошадиного пота и дождевой тучи, нависшей над полем. Дождь не пролился, но свежий воздух потоком хлынул от тучи, проник Пантушке под рубаху, обдал ознобом тело, растормошил волосы.

Отец высеял очередное лукошко, посмотрел на бороньбу, сказал:

– Вон он, хлебушко-то, как достается!

Пантушка ничего не ответил. Он только взмахнул вожжой и прикрикнул на лошадь. Новое, не испытанное раньше чувство гордости от сознания, что он делает настоящее дело, распирало грудь мальчика, поднимало Пантушку в собственном мнении, делало его серьезней. В душе росло теплое чувство к отцу, то чувство, которое сближает крепкой мужской дружбой. Ему захотелось подбежать к отцу, обнять его за пропыленную, красную от солнца и ветра шею, сказать, как он любит его. Но работа не позволяла оторваться хотя бы на минуту, она держала цепко: лошадь шла, борона прыгала по комьям, Пантушка еле поспевал переставлять ноги. Иногда в зубья набивались корни прошлогодних растений; тогда приходилось приподнимать борону и откидывать сорняки на межу.

На соседних полосах фыркали лошади, покрикивали пахари и бороновальщики. Все это движение людей и животных захватывало Пантушку, и душа его ликовала от счастья.

Полосу засеяли засветло и, положив на телегу плуг с бороной, поехали домой. Пантушка сидел рядом с отцом на грядке[9]9
  Грядка – продольные и поперечные брусья, образующие края телеги.


[Закрыть], свесив босые ноги. После трех почти бессонных ночей в лесу, после ходьбы по пашне все тело его болело от усталости. Но это было сущим пустяком в сравнении с тем, что он испытывал, любуясь обработанными полями, позолоченным закатом.

Где-то блеяли овцы, плакал ребенок, кричал коростель. Издалека доносился колокольный звон.

– В монастыре одна работа – богу молиться, – проговорил Трофим и после недолгого молчания добавил: – Не тяжело, не пыльно, а доходно. Грехи богачей отмаливают, а сами грешны.

– И отец Илиодор грешен? – наивно спросил Пантушка. – Старухи говорят, он святой.

– Старухи тебе наговорят, только слушай. Дармоед, старец-то Илиодор. Монахов палкой по голове бил, когда силенка водилась. Они боятся его, монахи-то... Говорят, молебен об убитом служил. А что молебен? Он не воскресит убитого.

– Тятенька! А где церковное золото спрятано?

– Кабы знал, пошел бы и взял.

– Себе?

– Зачем оно мне? Золото жевать не будешь. Отдал бы в волость, отослали бы, куда надо.

– Наверно, в каменоломне спрятано, – неуверенно промолвил Пантушка.

– Мало ли места на земле... Спрятать найдется где.

Некоторое время ехали молча.

– А вы не нашли золото? – внезапно спросил Трофим.

Пантушка взглянул на отца и встретился с добрым взглядом, который как бы говорил: «Я не осуждаю, сам был мальчишкой, тоже клады искал». Пантушка не смог сказать отцу неправду.

– Нет, не нашли, – нехотя ответил он. – Лопатку забыли взять.

– В том-то и дело, – рассмеялся отец и, вдруг посерьезнев, спросил: – Яшка говорит, вы Авдотью с мужем видели. Правда это?

В голосе отца звучала твердость, и Пантушка почувствовал, что отцу очень важно знать, что произошло у Кривого озера, и скрывать ничего нельзя. Но ведь он обещал Стародубцеву держать все в секрете.

– Чего же ты молчишь?

Пантушка не ответил.

Отец больше ни о чем не расспрашивал.

– Завтра огород вспашем, овощи пора сажать.

В том, что было сказано «вспашем», а не «вспашу», Пантушка увидел признание его помощником отца.

Вечером, едва успели поужинать, заявился Яшка.

Пантушка встретил приятеля недружелюбно, смотрел на него косо, исподлобья.

– Выйдем на улицу, – шепнул Яшка заискивающе.

Вышли за ворота, сели на лавочке.

– Ну, чего тебе?

– Как там?

– Ничего, – небрежно ответил Пантушка. – Покормил комаров. А ты хорош! Почему к Стародубцеву не сходил?

– Мамка не пустила.

– Ма-амка!.. – передразнил Пантушка. – Вот как дам по загривку, будешь знать... Изменник!..

– Ну, дай!.. – вызывающе процедил сквозь зубы Яшка. – Дай! Чего же ты?

– Руки марать не желаю.

– Боишься?

Пантушка незлобиво стукнул Яшку кулаком по голове, а не по загривку, как обещал. Удар был слабый, но Яшка заплакал.

– Иди, жалуйся, – без всякого гнева сказал Пантушка. – Иди!..

Яшка всхлипывал и не думал уходить.

Пантушка смотрел на высокую березу, где с криком устраивались на ночлег грачи. По дороге брела корова, бережно неся полное вымя, бежала худая собака, пугливо озираясь.

Пантушка молчал. Яшка всхлипывал все реже. Потом спросил:

– За что ты?

– За измену. Изменников судят. Сказано тебе было в волость сходить?

– Мамка не пустила.

– Мало ли что!

– А Стародубцев сам приехал, Авдотью в сельсовет таскали.

– А зачем разболтал все?

– Твоего отца испугался. «Зачем, – говорит, – Пантушку в беде бросил?» А тетка Фекла как заорет: «Убили его, утонул он!» Тут не знай чего расскажешь.

– Зря я с тобой связался. – Пантушка сплюнул. – Не умеешь ты язык за зубами держать.

Наконец Яшка перестал всхлипывать, утер глаза и спросил:

– Видел ейного кавалера?

– Не скажу. Военная тайна.

Пантушка остался очень доволен, что к месту ввернул слова «военная тайна», и сразу подобрел.

– Сердишься?

Яшка не ответил.

– Брось сердиться. Давай помиримся.

– Стрельнуть дашь из пистолета?

– Дам.

Руки мальчиков сцепились, и Яшка клятвенным тоном произнес три раза:

– Мирись, мирись, больше не дерись.

Запустив руку в глубокий карман своих драных штанов, Пантушка вдруг с недоумением посмотрел на Яшку и стал выгружать из кармана драгоценности: сломанный ключ, гайку, клубок суровых ниток, ручку от серпа, гвоздь с расплющенным концом. Пистолета не было.

– По-те-рял, – проговорил Пантушка по слогам.

Страшно было ему поверить, что пистолет, из которого он еще так недавно стрелял, потерян. Первые минуты Пантушка был так расстроен, что сидел на месте и хлопал ладонями по коленям, повторяя растерянно:

– Потерял... потерял... потерял...

Он попробовал утешить себя тем, что пистолет лежит где-нибудь дома. Вместе с Яшкой обшарил скамейки, пол под столом, сени, амбар – все места, куда сегодня он ненадолго заглядывал. Пистолета нигде не было.

– Наверно, в телеге.

Но и в телеге пистолета не оказалось.

– Выронил из кармана, когда ехал с поля.

Недолго думая, ребята пошли в поле, разглядывая дорогу.

А на дворе у Бабиных слышался голос Феклы:

– Пантелей! Пан-те-лей! Иди выпей парного молока... Да где ты, Пантелей?..

* * *

Утром Пантушка еле поднял голову: страшно хотелось спать, тело ломило, точно после побоев. Обычно его будила мать, а сегодня над ним склонился отец. Умывшийся, с влажными усами и приглаженными волосами, он улыбался сыну и с особенным оттенком участия говорил:

– Наломался вчера, устал? Ну, ничего, начнешь работать и разломаешься, боль-то пройдет. Ну, вставай!

Вспомнив вчерашнюю бороньбу поля и предстоящую сегодня обработку огорода, Пантушка пересилил усталость, встал, свернул набитый соломой тюфяк, вынес в сени, потом долго лил из рукомойника холодную воду на лицо и шею.

После умывания сон прошел, веки не слипались, и Пантушке стало весело от того, что он будет работать, как большой, наравне с отцом и матерью. За завтраком он не вертелся, как обычно, а сидел степенно, ел неторопливо, аккуратно подбирая хлебные крошки.

Когда он вместе с отцом вышел на огород, то увидел, что участок лоснится жирным блестящим черноземом.

– Тятянька, ты уже вспахал? Когда?

– До солнышка. Как видно землю стало, так и начал пахать. Крестьянину спать некогда.

Досада на самого себя взяла Пантушку. Он-то думал, что будет работать наравне с отцом, а вышло совсем не так. Вчера Пантушка почувствовал себя большим, почти взрослым, а сегодня оказалось, что его считают еще маленьким и не разбудили вместе с отцом.

– Ты чего стоишь? – спросил отец, возившийся у бороны с лошадью. – Давай боронить.

Пантушка взялся за вожжи.

– Борони хорошенько. Чтобы земля стала как пух, чтоб ни комочка.

– Ладно.

Интересно было замечать, как с каждой минутой изменялась земля. Там, где прошла лошадь с бороной, оставалась раздробленная в мелкие кусочки мягкая почва, а на остальном участке лежали вывернутые пласты.

Постепенно, шаг за шагом, втягивался Пантушка в работу, ломота в теле чувствовалась все слабее. Отец и мать готовили к посадке овощные семена и рассаду, временами посматривали в сторону сына и о чем-то говорили. Пантушка думал, что родители говорят о нем. Это подбадривало его, и он веселее покрикивал на лошадь, подражая отцу:

– Н-но-о, родимая...

После бороньбы Пантушка помогал родителям делать грядки и сажать овощи. Он копал лунки, поливал их водой, клал семечки и засыпал пухлой землей. Даже Марька и та работала на огороде.

К вечеру огород был засажен.

Все было хорошо. Только не мог Пантушка забыть о потерянном пистолете. Чуть не до полуночи проискали они с Яшкой пистолет. «Наверно, обронил на пашне и заборонил», – высказал предположение Яшка, и Пантушка согласился с ним. Очень жаль пистолета, да поделать ничего нельзя: потерю не вернешь.

Едва наступили сумерки, Пантушка лег спать.

– Ты что это, Пантелей, ложишься вместе с курами? – спросила мать. – Уж не заболел ли?

– Хочу выспаться, отдохнуть, – ответил он и чуть не добавил, что так поступить советовал ему Стародубцев. Но вовремя остановился.

«Военная тайна. Ни отцу, ни матери не говори», – вспомнились наставления милиционера.

– Так я, мам, схожу завтра за грибами.

– Сходи, сходи.

– Может, с ночевой?

– Лучше пораньше выйди да пораньше вернись.

– Там видно будет, – важно ответил Пантушка.

* * *

В Знаменском монастыре случилось происшествие.

Рано утром послушник игумена не нашел старца в своей келье и на рысях обежал все монастырские закоулки.

«Неужели он там остался?» – подумал послушник и пустился в лес, на речку.

С весны по приказанию игумена монахи вырыли вблизи речки землянку, обделали ее срубом, сложили печурку, настелили нары. В землянке хотел поселиться отшельником отец Илиодор и тем создать себе славу святого, а монастырю увеличить оскудевшие доходы.

За устройством землянки игумен наблюдал сам и хотел переселиться в нее в ближайшее время, как только исполнится ему семьдесят лет. В последнее время отец Илиодор часто прогуливался по вечерам на речку и подолгу сидел там на поваленном стволе сосны. В монастыре говорили, что игумен молится в уединении, на самом же деле он сидел, дремал и вспоминал свою жизнь.

На этот раз, как всегда, Илиодор отправился к своему будущему жилищу один. Послушник прибрал игуменскую келью, выпил стакан настойки и, захмелев, прилег в ожидании старца, да и проспал беспробудно всю ночь.

...В землянке на берегу речки отца Илиодора не оказалось.