Текст книги "Weird-реализм: Лавкрафт и философия"

Автор книги: Грэм Харман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

25. Сельские жители рассказывают причудливые истории

«Сельские жители рассказывают причудливые истории. Горожане рассказывали бы еще более удивительные, если бы университетские химики попытались сделать анализ воды из того заброшенного колодца или серой пыли, которую, судя по всему, не развеивает ветер. Или ботаники занялись бы изучением чахлой растительности по краям пятна...» (CS 367; ЦМ 243 – пер. изм.).

Как ни странно, мы обнаруживаем, что причудливость сельских баек только возросла бы, если бы химики и ботаники озаботились проведением исследований в данной местности, – в пику обычному принципу, согласно которому ученые призваны рассеивать слухи и суеверия.

Здесь мы встречаемся с первым предвкушением чего-то, что становится все заметнее по мере нашего продвижения по «старшим текстам» Лавкрафта. Обычно оппозиция строится между просвещенным модернизмом и антимодернистским обскурантизмом. Либо ученый отмахивается от наивных фетишей целителей и теософов, либо эти мистики отмахиваются от науки, имеющей лишь поверхностное представление о куда более ужасающей истине космоса. Лавкрафт, вопреки своему предполагаемому материализму (а он, безусловно, отчасти материалист), относится к данной проблеме совершенно иначе. Для Лавкрафта сектантские ритуалы и каракули средневековых арабских колдунов пребывают в одном континууме знания с самой совершенной современной наукой.

Как правило, в рассказах Лавкрафта наиболее продвинутым знанием космических истин обладают не ученые, а те, кто получают озарение через прямой контакт с наиболее чудовищными созданиями, населяющими его произведения. Совершенно обычная пожилая женщина из ранней колониальной Новой Англии становится космологическим гением и обретает способность путешествовать в неевклидовом пространстве. Отсталые матросы прозревают предельные материи, поначалу ускользающие даже от ведущих ученых Мискатоникского университета. В «Шепчущем из тьмы» фольклорист Уилмарт оказывается куда большим невеждой, чем сельские сказочники, которых он поначалу высмеивает. Национальные СМИ сочиняют сатиры и пародии на предположительно вымышленные нападения пришельцев в деревнях, однако эти инциденты оказываются чистой правдой. Пассаж, вынесенный в начало этого подраздела – один из немногих, где ученые предстают более просвещенными и надежными искателями того же знания, которое представлено – в зачатке – в диких народных слухах. По большей части Лавкрафт заставляет ученых плестись в хвосте у фанатиков-оккультистов и скульпторов-декадентов.

Ужас Данвича

Рассказ был написан в августе 1928 года и продан в Weird Tales всего за 240 долларов. Впрочем, на тот момент эта публикация стала для Лавкрафта самой прибыльной. Дело происходит в вымышленном городе Данвич, штат Массачусетс; это один из всего лишь двух «старших текстов» (второй – «Сны в ведьмином доме»), повествование в котором ведется из перспективы всеведущего третьего лица, а не от первого лица в духе По. Рассказ начинается с прекраснейших во всей прозе Лавкрафта (а возможно, и в литературе) описаний [местности], изложенных на двух страницах. Затем следует отчет о том, что уродливая альбиноска Лавиния Уэйтли родила ребенка, отец которого был неизвестен; сообщается также, что местная культура пронизана биологическим разложением. Лишь значительно позже мы выясняем: детей на самом деле было двое. Известный ребенок – гротескный Уилбер, устрашающе уродливый, но выдающийся в интеллектуальном и физическом плане. Повзрослев, Уилбер пытается получить доступ к ужасающему «Некрономикону» в библиотеках Мискатоника и Гарварда, вызвав тем самым подозрение у академиков в обоих университетах. В конце концов, однажды ночью при попытке тайно пробраться в Мискатоникскую библиотеку Уилбера убивает сторожевая собака, причем его труп претерпевает крайне неприятное и стремительное разложение на глазах трех свидетелей-профессоров. Примерно в то же время его прежде неизвестный брат, невидимый гигант, неизмеримо более чудовищный, чем Уилбер, выбирается из дома и разрушает несколько ферм, разбросанных по окрестностям Данвича. На вершине близлежащего холма трем сотрудникам Мискатоникского университета наконец удается убить это существо. Тем самым они спасают Землю от ее опустошения монстрами из иных миров.

Специалист по Лавкрафту С. Т. Джоши выражает сдержанное отношение к этому рассказу^[79], главным образом потому, что Лавкрафт в нем отступает от своего обычного «аморального» подхода к космосу и отдает предпочтение христианскому образу братьев Уэйтли как злобных существ со звезд, с которыми сражаются добрые люди, И мы, безусловно, должны признать присутствие в этом рассказе христианского символизма: от «непорочного зачатия» Лавинии до образа чудовища, умирающего высоко над головами толпы и взывающего перед смертью к отцу. Но эти элементы, очевидно, не более чем гротескная пародия и не составляют подлинного отступления от образа аморального космоса, присутствующего в других рассказах Лавкрафта. Мои собственные замечания касаются скорее «комиксовости» образа героя – доктора Армитеджа – и абсурдности ритуальных процедур, позволяющих все-таки убить монстра. Во всех прочих отношениях «Ужас Данвича» – захватывающая история, восхитительно изложенная и открывающаяся самыми совершенными страницами из всего наследия Лавкрафта.

26. Одинокие скрюченные фигуры

«Сам не зная почему, путешественник не решается спросить дорогу у одиноких скрюченных фигур, сидящих на полуразвалившихся крылечках или работающих на покатистом лугу посреди разбросанных там и сям камней. Эти фигуры выглядят столь тихими и скрытными, что сразу чувствуешь присутствие чего-то угрожающего, от чего лучше держаться подальше» (DH 370; ДУ 165 – пер. изм.).

Это фрагмент блестящего двухстраничного введения к рассказу. В отличие от множества подобных пассажей Лавкрафта, этот чисто атмосферный: нет никаких указаний на то, что «одинокие скрюченные фигуры», населяющие сельский Массачусетс, как-то связаны с иномирными созданиями, или что они являются гибридами, среди предков которых числятся таковые создания, как в Инсмуте. Тем не менее этот пассаж намекает, что с этой местностью что-то глубоко не так и это делает ее подходящим домом для того ужаса, который вскоре развернется в Данвиче.

«Сам не зная почему, путешественник не решается спросить дорогу...» (DH 370; ДУ 165). Спросить дорогу – далеко не всегда первая потребность путешественника, но Лавкрафт уже дал понять, что в этих местах можно оказаться, только если «сбиться с пути на развилке дорог» (DH 370; УД 90). Следовательно, понадобится помощь в отыскании направления, однако подойти к загадочным фигурам вы не решитесь. Подобно «духу этого создания» и «общему впечатлению», проглядывающему за конкретными зоологическими характеристиками идола Ктулху, эти смутные фигуры выглядят угрожающими не в силу какого-то исчерпывающего списка внешних качеств, а благодаря зыбкому ощущению их реальности, более глубокой, чем все поверхностные качества. Но эту тему мы уже обсуждали прежде. Ключ к данному пассажу в следующем. Ускользающая зловредность обычно возникает у Лавкрафта только в связи с конкретными чудовищами, или идолами, или омерзительными персонажами, или группами таковых. Но здесь целая часть Массачусетса кажется пропитанной зловещей атмосферой, несмотря на ее второстепенную связь с событиями, разворачивающимся исключительно в Данвиче. Это первая лавкрафтовская попытка создания «weird-географии», «weird-антропологии» или «weird-социологии». Но далеко не последняя.

27. Почти неименуемые извращения и богомерзкие деяния

«...Они образовали свою собственную расу, имеющую явные признаки умственного и физического вырождения и узкородственных кровных связей. Уровень их интеллекта удручающе низок, а летопись их жизни пропитана неприкрытыми злодействами и полускрытыми убийствами, кровосмешениями и почти неименуемыми извращениями и богомерзкими деяниями» (DH 372; ДУ 167 – пер. изм.).

Здесь антропологическая тема продолжается и составляет одно из главных фоновых обстоятельств истории. В упадочном порте Инсмута биологическая дегенерация была следствием сомнительных кровосмешений между людьми и подводными тварями, уже затронутыми собственной дегенеративностью – они и не рыбы, и не жабы. Здесь же, в Данвиче, ответственность за интеллектуальное и физическое вырождение населения лежит, по-видимому, только на самих людях; более того, все запретные кровосмешения происходили, по-видимому, исключительно внутри белых семей. Лавкрафт делает эту картину отвратительного локального распада объемной и драматичной, отказываясь рисовать ее слишком широкими мазками. Мы узнаём, что не все жители Данвича погрязли в вырождении и тупости. В конце концов, «отцы семейств Уэйтли или Бишопов изредка отправляют своих подросших сыновей постигать науки в Гарвардском или Мискатоникском университетах», и в целом «доморощенная аристократия этих мест... еще как-то удерживается на более-менее приемлемом уровне существования». Но все же эта слабая похвала тонет в критике, поскольку «многие из представителей побочных ветвей их генеалогических древ давным-давно уже погрязли в мерзости и нищете, тем самым лишив себя возможности носить доставшиеся им фамилии с честью и достоинством» (DH 372; УД 93). Такие слова не только дополняют зловещую атмосферу рассказа, но и производят комический эффект, подобно отступлению о дурной архитектуре Провиденса в «Зове Ктулху». В истории, посвященной неведомым созданиям из бездны, угрожающим самой жизни на Земле, наш рассказчик находит время на мелкопоместный снобизм и высокопарные рассуждения о биологическом развитии. Но, хотя обычно подобные пассажи у Лавкрафта имеют расистские мотивы, здесь дело не в межрасовых браках, а только в кровосмешении и инцесте.

Также комична отсылка к «явным признакам умственного и физического вырождения и узкородственных кровных связей», как будто таковые признаки прекрасно известны любому образованному человеку и не нуждаются в дополнительных объяснениях. Формулировать неочевидное как если бы оно было очевидным – еще один частый прием в инструментарии Лавкрафта, и он часто встречается в других контекстах. И снова этот прием переключает наше внимание на самого рассказчика, глубоко погруженного в сложноорганизованные биологические предрассудки, которые большинство людей не принимают всерьез. Как летопись городка может «пропитаться злодействами», тоже не вполне ясно, но рассказчик снова выставляет себя комичным, невзирая на зловещий предмет описания. Убийства и кровосмешения здесь «полускрытые», а другие извращенные и богомерзкие деяния «почти неименуемы». Поскольку простые термины недоступности вроде «скрытый» и «неименуемый» рискуют скатиться в клише, Лавкрафт чувствует потребность в некоторых уточнениях. Называя их всего лишь полускрытыми и почти неименуемыми, он позволяет читателю частично ухватить эти наполовину непроявленные преступления, что парадоксальным образом приближает нас к ним, несмотря на полное отсутствие примеров.

28. Внутренние органы, которые отвечали за формирование звуков

«Странность [в речи Уилбера] не относилась к тому, что он говорил, или даже к простым идиомам, которые он использовал; скорее она смутно относилась к интонации или была связана с теми внутренними органами, которые отвечали за формирование звуков» (DH 377; ДУ 171-172 – пер. изм.).

Уилбер Уэйтли вносит нечто новое в рассказы Лавкрафта. В истории Ктулху все персонажи, предположительно являющиеся людьми, являются ими на самом деле, и у нас нет оснований для подозрений физиологического характера. Хотя моряки в «Зове Ктулху» служат мишенью для расистских и этнических оскорблений, они тем не менее являются людьми, как бы низко на тотемном столбе социальной и генетической иерархии рассказчик ни помещал их. В «Цвете иных миров» сияние в колодце обессиливает и разрушает семейство Гарднеров, однако и они стопроцентные люди. Но в случае Уилбера Уэйтли мы видим зарождение мотива, который затем станет одним из классических у Лавкрафта: существо, притворяющееся человеком, но скрывающее в себе куда более тёмную сущность. В рассказах Лавкрафта голос чаше всего является первым признаком того, что с претензией персонажа на человеческую природу что-то не так. Как шутливо формулирует Уэльбек, «когда персонаж, кладя руки на стол перед вами, издает слабый присасывающийся звук, вы знаете, что находитесь в рассказе Лавкрафта; так же, когда вы различаете в его смехе призвук клохтанья или причудливое стрекотание насекомого»^[80].

Другие элементы этого пассажа тоже классически лавкрафтианские. Странность голоса Уилбера «смутно относится» к неким характеристикам, а не четко отождествляется с ними. В повседневной жизни мы различаем в человеческом голосе широкий спектр интонаций, но они редко производят на нас впечатление нечеловеческих. Также обычно они не заставляют нас сомневаться в тех органах, которые отвечают за формирование звуков: насколько мы знаем, обычно это просто легкие, горло, язык и губы, за исключением редких случаев, когда серьезные хирургические вмешательства вынуждают использовать электронные устройства. Однако в случае Уилбера Уэйтли что-то смутно не так с интонацией, а также, по-видимому, с тембром – намек на то, что его речь производится не теми органами, которые люди обычно используют для коммуникации. В контексте общей темы объектов, отделенных от их качеств, можно сказать, что голос Уилбера становится странной автономной сущностью, более не идентифицируемой с ее столь же странной поверхностной интонацией. Это, в свою очередь, приводит к имплицитному разрыву между голосом и его физической основой.

29. Умелый расчет и полоумное бормотание

«Многие сомневались, что у старика Уэйтли достанет сил и терпения осуществить задуманную реконструкцию, однако эти опасения оказались напрасными – несмотря на полоумное бормотание, то и дело исходившее от старика во время его трудов, его плотницкая работа производила впечатление умелого расчета» (DH 377; УД 102 – пер. изм.).

Типичный ход Лавкрафта – он любит заставлять читателя делать более далеко идущие выводы, чем способен сделать сам рассказчик. Вместо того чтобы просто сказать нам, что происходит что-то странное (так у нас всегда остается возможность с ним не согласиться), Лавкрафт умело подводит нас к тому, чтобы мы сами начали отстаивать странность происходящего, даже когда его рассказчик сохраняет рационалистскую и скептическую позицию. У нас часто возникает желание наорать на рассказчика и заставить его увидеть, что творится у него прямо перед носом. В данном случае, учитывая преклонный возраст старика Уэйтли, нас поражает то, насколько бездумно рассказчик склонен объяснять огромный масштаб работ, проделанных на ферме, исключительно «силами и терпением» старика, особенно принимая во внимание слухи о его занятиях колдовством. Рассказчик также совершенно не задумывается над странным контрастом между полоумным бормотанием Уэйтли и «умелым расчетом», проявленным в его плотницкой работе. Мы же как читатели приходим к очевидному выводу: старик Уэйтли получает какую-то незримую помощь. Из контекста становится ясно, что она никак не может быть человеческой, учитывая изолированность фермы и тот факт, что мы уже познакомились с большинством его соседей. В результате позиция рассказчика предстает наивной и даже комичной, тогда как читатели спешат перейти к куда более решительным выводам, которые в данных обстоятельствах оказываются заодно и более рациональными.

Этот излюбленный трюк Лавкрафта, по-видимому, был позаимствован из забавного пассажа рассказа По «Черный кот». Безжалостно повесив своего домашнего любимца, рассказчик-алкоголик просыпается в охваченном огнем доме. Вернувшись на следующий день на пожарище, он обнаруживает на стене изображение кота с петлей на шее. Поначалу он приходит в ужас:

Но, поразмыслив, я несколько успокоился. Я вспомнил, что повесил кота в саду подле дома. Во время переполоха, поднятого пожаром, сад наводнила толпа – кто-то перерезал веревку и швырнул кота через открытое окно ко мне в комнату. Возможно, таким способом он хотел меня разбудить. Когда стены рухнули, развалины притиснули жертву моей жестокости к свежеоштукатуренной перегородке, и от жара пламени и едких испарений на ней запечатлелся рисунок, который я видел^[81].

Ни один читатель не примет это самонадеянное физикалистское объяснение, особенно учитывая явную абсурдность его первого предложения («Но, поразмыслив, я несколько успокоился...»). Тем самым читатель немедленно оказывается в позиции более верящего в сверхъестественное, чем рассказчик.

Фактически проще всего испортить вышеприведенный фрагмент Лавкрафта, заставив рассказчика поразмышлять за нас. Представьте переписанный вариант: «Ему удалось проделать удивительно много тяжелой работы для столь почтенного возраста. Да и плотницкая работа была слишком качественной для человека, склонного к полоумному бормотанию. Из этого можно было заключить лишь одно: старик Уэйтли работал не один. А учитывая, что никаких человеческих помощников поблизости не наблюдалось, единственный вариант – некое чудовищное или сверхъестественное участие. Эта мысль заставила меня содрогнуться, но это был неизбежный вывод». Это полнейший риторический провал – проговаривать мысли, к которым читатель с куда большим удовольствием пришел бы самостоятельно. Это все равно что рассказывать анекдот или показывать фокус, одновременно объясняя аудитории, в чем суть, или испоганить любовное письмо, превратив все изящные намеки в очевидные просьбы.

30. Ритмичное колыхание или плеск

«Нескладная белесая дочь и странно бородатый внук стояли возле его постели, а из пустующей бездны над их головами доносились странные звуки, тревожно намекающие на ритмичное колыхание или плеск; звуки эти напоминали шум океанских волн» (DH 381; УД 108 – пер. изм.)

Мы начинаем с классической лавкрафтианской дизъюнкции: «ритмичное колыхание или плеск». Дистанция между колыханием и плеском, возможно, меньше, чем между шепотом и хихиканьем, но зазор остается достаточным, чтобы читатель испытал некоторое затруднение, пытаясь найти промежуточную точку между ними. Бесплодное пояснение «напоминали шум океанских волн» делает звук только более гротескным: нисколько не помогая нам соотнести загадочное существо наверху с океаном, оно, наоборот, отравляет нашу веру в океан, связывая его с монструозным существом.

Все это сочетается со вторым лавкрафтовским трюком. То, что доносится сверху, не является собственно ритмичным колыханием или плеском (что уже было бы достаточно странно). Нет, мы слышим «звуки, тревожно намекающие на ритмичное колыхание или плеск». Мы можем лишь смутно намекнуть на буквальное описание, которое и так остается малопонятным. Мы снова имеем дело с аллюзией на аллюзию – как будто в сердцевине одной черной дыры мы обнаружили бы другую. Слово «тревожно» (disquieting) создает здесь незначительную проблему, поскольку нечто может тревожить только кого-то, а «всеведущее» повествование от третьего лица обычно не предполагает эмоциональной позиции по отношению к тому, что наблюдается. Также немыслимо, чтобы Уилбер или даже Лавиния Уэйтли были бы встревожены доносящимся сверху звуком. Поэтому мы с таким облегчением узнаём, что при этой сцене присутствует «д-р Хаутон из Эйлсбери», тщетно пытающийся спасти жизнь старика Уэйтли; разумеется, именно ему принадлежит такое смутное описание сцены у постели умирающего.

Пока мы еще ничего не сказали о «пустующей бездне над их головами». Вдобавок к и без того непростой задаче вообразить звук, похожий одновременно на «колыхание или плеск», нам сообщают, что эти водяные звуки, чем бы они ни были, не локализованы естественным образом наверху. То, что мы уже знаем о верхнем этаже дома, нисколько не успокаивает. Он заполнен «уходящими под самый потолок книжными полками» (DH 378; УД 103), на которых в аккуратном порядке расставлены различные запретные книги. Посетители верхнего этажа «недоумевали, для чего старику понадобилось заменять одно из окон верхнего этажа дверью из сплошного куска дерева... с земли к ней вел сработанный стариком деревянный помост» (DH 378; УД 103). Редкие гости дома слышат какие-то странные звуки наверху, например торговец рыбой, которому кажется, что оттуда доносится «топот лошадиных копыт» (DH 379; УД 105). Намек, что в верхней комнате содержится какой-то скот или лошади, или какое-то другое животное, для которого потребовался бы помост, создает пугающий контраст с ритмичным колыханием или плеском, ассоциирующимся с берегом моря.

Наконец, следует сказать пару слов о начале пассажа, в котором упоминаются «нескладная белесая дочь и странно бородатый внук». Его эффект можно обнаружить, упростив его и понаблюдав за результатом. Если мы скажем просто «белесая дочь и бородатый внук», получится что-то вроде строчки из Георга Тракля или кого-то еще из поэтов-экспрессионистов эпохи мировых войн. Но расширение первого фрагмента – «нескладная белесая дочь» – не только дает нам дополнительную информацию о внешности Лавинии, но и как бы прикрывает нервирующее слово «белесая» от ветра, делая его реальным как скала, на которую уже можно навешивать переменные модифицирующие прилагательные. Это продолжает оставаться необходимым, даже несмотря на то, что ее белесость утверждалась почти в самом начале рассказа. Что же до «странно бородатого внука», то здесь имеет место двойной эффект. Слово «странно» (oddly) не только напоминает нам о юном возрасте Уилбера и его устрашающе стремительном развитии, но и снова подчеркивает реакцию рассказчика (или, точнее, доктора Хаутона из Эйлсбери), чтобы придать описанию большую убедительность: утверждается не только что юный Уилбер бородат, но и что этот факт производит тревожное впечатление на наблюдателей.

31. Безумный араб Абдул Альхазред

«...Таинственный том, хранящийся под замком в библиотеке колледжа, – жуткий „Некрономикон“ безумного араба Абдула Альхазреда, переведенный на латынь Олаусом Вормием и напечатанный в семнадцатом веке в Испании» (DH 384; УД 111).

Молодой Лавкрафт имел вкус к экзотике и в весьма юном возрасте увлекся историями «Арабских ночей». Уже в пятилетием возрасте он взял псевдоним «Абдул Альхазред», а затем популяризировал это детское имя, сделав его одним из столпов своего литературного мифа. Это требует некоторой приостановки лингвистического недоверия, так как «Абдул Альхазред» – арабский аграмматизм. Окончание «-ул» в имени Абдул и «Аль» в «Альхазред» – один и тот же определенный артикль, и он не должен повторяться, как у Лавкрафта: имя должно быть либо «Абдул Хазред», либо «Абд Альхазред». Еще одна языковая ошибка присутствует в другой вымышленной книге Лавкрафта – заголовок работы фон Юнцта «Unaussprechlichen Kulten» (позаимствованный Лавкрафтом у Роберта Е. Говарда, автора книг о Конане-Варваре). Заголовок дан в дативе, но соответствующее управление отсутствует; правильно было бы либо «Unaussprechliche Kulten», либо «Von Unaussprechlichen Kulten». Но читатели легко простят эти мелкие огрехи.

Чтобы сделать свои творения более убедительными, Лавкрафт пытается заставить читателя поверить, что они не являются всего лишь несчастливыми порождениями 1920-х годов, а были известны людям давным-давно – в тайных традициях, древних преданиях и запретных книгах. Поскольку ни одна реально созданная человечеством книга не является достаточно устрашающей для его целей, ему приходится придумывать свои. Отсюда «Некрономикон» – фикция настолько убедительная, что его до сих пор регулярно спрашивают в библиотеках по всему миру. Просто заявить о существовании такой книги – произвол, достойный макулатурной литературы, поэтому Лавкрафт пытается придать ей легитимность множеством способов. Один – постоянно напоминать нам, что книга существует в различных библиотеках. Поскольку Мискатоникский университет – вымышленный, этой институции явно недостаточно для подобных целей, поэтому Лавкрафт (ложно) заявляет, что во вполне реальной Гарвардской библиотеке Виденера тоже хранится тщательно охраняемый том «Некрономикона». Все сотрудники и выпускники Мискатоникского университета, с которыми мы встречаемся в различных рассказах, знают «Некрономикон» наравне с Фукидидом или Плутархом. Лавкрафт также «берет числом», регулярно протаскивая «Некрономикон» в свои рассказы среди армии сходных вымышленных книг, как, например, в следующем пассаже из «Скитальца тьмы»:

Блейк и сам читал многие из них – латинскую версию кошмарного «Некрономикона», и зловещую «Liber Ivonis», и одиозные «Cuites des goules» графа д'Эрлетта, и «Unaussprechlichen Kulten» фон Юнцта, и дьявольские «De Vermis Mysteriis» старика Людвига Принна. ...Пнакотикские рукописи, «Книга Дзяна», а также полуистлевший том, чьи страницы были заполнены совершенно непонятными иероглифами, хотя иные из символов и диаграмм, к ужасу своему, мог бы узнать любой изучающий оккультные науки (HD 792; СТ 186).

Он также делает «Некрономикон» более реальным, отсылая к существующим переводам: «Переведенный на латынь Олаусом Вормием и напечатанный в семнадцатом веке в Испании». Таким образом, утверждается не просто существование книги – показывается, что она оказала влияние на самых разных исторических акторов. Тем самым читателя убеждают в ее реальности. И она становится еще реальнее благодаря многочисленным ссылкам Лавкрафта и его круга друзей-писателей: «Некрономикон» снова и снова появляется в его рассказах в качестве исторического и интеллектуального якоря, В нем содержатся описания Древних и инструкции для их вызова, собранные безумным арабом из Йемена, который поклонялся богохульным божествам, исследовал арабские подземные города и умер в Дамаске в начале VIII века при более чем загадочных обстоятельствах.

32. Гротескная поездка в Гарвард

«К тому времени Армитедж уже был наслышан о гротескной поездке Уилбера в Кембридж и о его отчаянных попытках получить оригинал или хотя бы копию недостающих у него страниц „Некрономикона“ в библиотеке Виденера» (DH 387; УД 117 – пер. изм.).

Пробыв целые семнадцать страниц в роли центрального персонажа этого рассказа, чудовищный Уилбер принимает угрожающие размеры по мере продвижения к развязке. Это вымышленный персонаж, пытающийся отыскать вымышленную книгу в вымышленном Мискатоникском университете, и его странность порабощает вымышленный городок Данвич. Но теперь Уилбер обретает реальность, перемещаясь в координаты нашего повседневного мира, как если бы кости толкиеновских эльфов и хоббитов однажды обнаружились в гробнице под Стоунхенджем, Не получив «Некрономикон» в библиотеке Мискатоникского университета, Уилбер отвечает: «Пойду попытаю счастья в Гарварде – может быть, там сидят не такие буквоеды, как здесь» (DH 386; УД 115). Молодой Уилбер явно привлек бы к себе внимание, объявившись в Кембридже, Массачусетс, «в грязной потрепанной одежде, невообразимо огромного роста – почти восьми футов, – с дешевым чемоданом в руке, купленным незадолго до того в магазине Осборна, и с тёмным козлоподобным ликом горгульи» (DH 384; УД 111).

Теперь давайте уберем слово «гротескный» из пассажа выще (как предпочел бы Эдмунд Уилсон) и посмотрим, что получится: «К тому времени Армитедж уже был наслышан о поездке Уилбера в Кембридж и о его отчаянных попытках получить оригинал или хотя бы копию недостающих у него страниц „Некрономикона“ в библиотеке Виденера». Хотя на первый взгляд получилось неплохо, стоит лишь представить кретина в восемь футов ростом, как ни в чем не бывало разгуливающего по кампусу Гарварда, и сразу появляется что-то макулатурное. Кажется маловероятным, что такой визит мог бы обойтись без ярко выраженной негативной реакции местного населения. Добавив слово «гротескный», рассказчик покорно преклоняет голову перед нашим недоверием, как бы говоря: «Да, я понимаю, как абсурдно это звучит, но Уилбер действительно выполнил свою угрозу поехать в Гарвард». Об Армитедже мы знаем только, что он «был наслышан» о поездке Уилбера в Кембридж, – комично сокращенная версия того, что, скорее всего, выглядело как множество длинных и пугающих слухов об этом визите. Все, что мы узнаем об инциденте в Гарварде, библиотекарей коего Армитедж предупредил заранее, – это то, что «Уилбер пребывал в состоянии страшного нервного напряжения: он во что бы то ни стало старался заполучить эту книгу, но при этом явно торопился назад, домой, словно опасаясь какой-то беды от своего долгого отсутствия» (DH 387-388; УД 117).

Мы уже видели, что смешение вымышленного и реального – стандартная лавкрафтовская техника, добавляющая веса и достоверности его повествованиям. Поселенцы, жившие поблизости от места оргий культа Ктулху, называются потомками людей Лафитта. Рассказчики в «Цвете иного мира» и «Мгле над Инсмутом» возвращаются в Бостон после своих приключений в вымышленных городах, а последний даже возвращается к учебе в более чем реальном Оберлинском колледже. В «Случае Чарльза Декстера Варда» Джозеф Карвен хранит свою копию «запрещенного „Некрономикона“» среди реальных книг, таких как «Гермес Трисмегист в издании Менара» и работы Альберта Великого, Раймонда Луллия, Роджера Бэкона, а также труды «средневековых еврейских и арабских ученых и каббалистов» (CW 225; СВ 27-28).

33. Банально и не совсем точно

«Было бы банальным и не совсем точным утверждать, что никакое человеческое перо неспособно описать его, однако сказать, что его не смог бы ясно вообразить тот, чьи представления слишком тесно связаны с привычными на Земле формами жизни и с тремя известными нам измерениями, было бы совершенно справедливо» (DH 389; ДУ 183 – пер. изм.).

Это один из величайших и важнейших пассажей Лавкрафта. Поскольку мы уже анализировали его в первой части книги, здесь мы можем лишь кратко пробежаться по нему. В этом пассаже описывается мертвое тело Уилбера после того, как его убивает одна из сторожевых собак, которые всегда его ненавидели. Более не скрытое одеждой, его тело оказывается омерзительным в своей странности. Полностью испортить этот пассаж можно было бы, целиком заменив его на краткое «никакое человеческое перо неспособно описать его». Это было бы не только плоским литературным клише, но и не давало бы нам никакого указания или аллюзии на то, каким именно образом труп сопротивляется описанию. Напротив, Лавкрафт отстраняется от клише, называя его шаблонным и не вполне добросовестным, при этом балансируя на грани полной неописуемости. Завершающая часть пассажа восхитительно абсурдна: «...Его не смог бы ясно вообразить тот, чьи представления слишком тесно связаны с привычными на Земле формами жизни и с тремя известными нам измерениями, было бы совершенно справедливо». О, если бы только мои представления не были столь тесно привязаны к обычным формам жизни на Земле и к известным нам трем измерениям!