Текст книги "Weird-реализм: Лавкрафт и философия"

Автор книги: Грэм Харман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Об этом пассаже следует сказать еще две вещи. Во-первых, оговорка, что поселенцы «по большей части» являются потомками людей Лафитта, вызывает у нас уважение к благоразумной осторожности рассказчика. Он не делает поспешных обобщений, что «все» они потомки команды, и таким образом получает доверие довольно небольшой ценой молчаливого признания, что несколько поселенцев могли и не иметь генетической связи с командой Лафитта. Но парадоксальным образом это еще больше кристаллизует особую «лафиттскость» большинства поселенцев. Поскольку если бы они все могли быть описаны таким образом, то фактоид о Лафитте имел бы значение как относящийся к определенной совокупности человеческих субъектов, и ничего больше. Но смешанные с другими, не обладающими таким наследием, поселенцы Лафитта начинают воплощать определенную силу, большую, чем какое-то произвольное объединение людей. Здесь может пригодиться аналогия. Сказать, что «все ящерицы безвредны» – явное преувеличение. Но утверждение, что «большинство ящериц безвредны», неявно отделяет благую ящеричью сущность от великого множества индивидуальных ящериц, некоторые из которых могут оказаться опасными. Этот жест превращает «ящеричность» в действенного каузального агента, который может не совпадать с суммой всех индивидуальных ящериц.

Во-вторых, «грубые, но дружелюбные» – это забавная фраза, подразумевающая, что грубость обычно влечет агрессию или злобность. Это краткий способ сказать что-то вроде «поселенцы грубые люди, но, как ни удивительно, они не агрессивны». Скрытые выводы такого рода могут быть довольно забавными, даже несмотря на их возможную оскорбительность: «а он весьма умен для американца», «немец, но не педант или солдафон», «француз, но не аморальный или тщеславный».

6. Едва на окраине

«Вся та местность, где сейчас находились полицейские, издавна имела дурную репутацию... Данная вудуистская оргия происходила едва на окраине этого отвратительного места, но поселенцев, по всей видимости, само по себе место сборища пугало сильнее, чем доносящиеся оттуда вопли» (СС 179; ЗК 70-71 – пер. изм.).

Этот пассаж мог бы легко испортить буквалист: «Вся та местность имела дурную репутацию, а то место, где они находились сейчас, было еще не самым плохим ее участком». По контрасту в оригинальном пассаже Лавкрафта есть три момента, делающие его более эффектным.

Первый – утверждение, что местность «издавна имела дурную репутацию», которое превращает маловероятный отдельный случай в нечто вплетенное в длинную и неопределенную историю мрачных происшествий. Фольклор луизианских поселенцев накладывается на работы Парацельса, Бёме и Абдула Альхазреда как свидетельство того, что в этом мире действуют некие злые силы. Этот фрагмент также можно было бы испортить, перенасытив его избыточными деталями. Например: «Вся та местность, где сейчас находились полицейские, издавна имела дурную репутацию благодаря серии из 154 похищений людей, 73 убийств и нескольких тысяч ограблений, произошедших за несколько десятилетий». Такой пассаж мог бы достичь разве что комического эффекта в силу своей избыточности.

Второй – фраза «данная (present) вудуистская оргия», очевидно довольно комичная благодаря своему великосветскому тону, напоминающему обороты типа «тема данной дискуссии» или «данная книга». Чтобы испортить этот восхитительный комический эффект, достаточно произнести просто «вудуистская оргия».

Кульминация отрывка – тот факт, что шабаш происходит «едва на окраине этого отвратительного места» («on the merest fringe of [the] abhorred area»). Хотя слово «merest» присутствует в словарях, в отличие от слова «merer» (едвее)^[68], оно крайне редко встречается в обыденной речи – настолько редко, что мы можем быть почти уверены, что Лавкрафт позаимствовал его из «Черного кота» Эдгара По: «...Чудовищный ужас, который вселял в меня кот, усугубило самое малейшее наваждение, из тех, что только можно было представить» («the terror and horror with which the animal inspired me, had been heightened by one of the merest chimaeras it would be possible to conceive»)^[69]. Связав вудуистскую оргию с традиционно дурной репутацией болот, а затем сообщив нам, что происходящая в настоящий момент оргия располагается «едва на границе» этой проклятой зоны, Лавкрафт явно старается усилить наш страх перед тем, что находится глубже. Это становится особенно заметно далее, когда в рассказе появляются намеки на нечто зловещее, скрывающееся в глубине леса: громадная белесая масса и звуки, как бы вторящие ритуальному пению.

7. Впечатлительный испанец

«Возможно, это было лишь игрой воображения, но одному из полицейских, впечатлительному испанцу, послышалось, что из глубины леса, места легенд и древних страхов, доносятся звуки, как бы вторящие ритуальному пению» (СС 180; ЗК 72).

Буквалист мог бы испортить данный пассаж следующим образом: «Не только вокруг костра раздавалось устрашающее пение, но и, как утверждал один из полицейских, некто или нечто в лесу отвечало на него. Но он был испанцем, а, как всем известно, испанцы часто склонны к излишней впечатлительности и эмоциональности».

В первом случае лавкрафтовский пассаж усиливает предшествующее замечание о том, что шабаш происходит «едва на окраине» печально известного региона. Церемония, описанная Лавкрафтом – с причудливыми танцами возле пламени, окруженного трупами, висящими вверх ногами на виселицах, уже звучит как бездна ада. Попытка переплюнуть такое безумие, обозначив его как «окраину» более глубокой угрозы, ведет нас по аналогии от известного ужаса к неизвестному. Что за жуткая сила вынуждена оставаться еще более скрытой, чем варварские колдуны-убийцы, которых мы уже увидели? Что бы это ни было, оно, по-видимому, отвечает на ритуальные песнопения и крики своих прислужников.

И этот приводит нас к «впечатлительному испанцу». Это еще один пример того, как Лавкрафт использует этнические стереотипы (возможно, фальшивые в данном случае) для достижения литературного эффекта, и я надеюсь, что испанцы посмеиваются над этой фразой не меньше, чем я смеялся бы над фразой «шумный и жадный американец» в аналогичном контексте. И снова мы можем возвести этот прием к Эдгару По. В предисловии к «Повести о приключениях Артура Гордона Пима» (крайне недооцененному роману По) нам говорят, что только один свидетель может подтвердить рассказ Пима, «да и тот индеец-полукровка»^[70]. В «Бочонке амонтильядо» обреченный Фортунато также описывается как идеальное воплощение национальных стереотипов: «Итальянцы редко бывают истинными ценителями. Их энтузиазм почти всегда лишь маска, которую они надевают на время и по мере надобности, – для того, чтобы удобнее надувать английских и австрийских миллионеров. Во всем, что касается старинных картин и старинных драгоценностей, Фортунато, как и прочие его соотечественники, был шарлатаном; но в старых винах он в самом деле понимал толк»^[71].

Но обращение Лавкрафта к стереотипам производит новый эффект, которого По не пытался достичь. Сначала он вводит призрак зловещей силы в глубине леса, отвечающей и без того достаточно ужасающим песнопениям видимого ритуала. Затем Лавкрафт предлагает нам отбросить идею, которую он сам только что подкинул. В конце концов, звуки могли быть всего лишь эхом или плодом воображения. И вдобавок эта информация поступила от испанца, а мы все знаем, какие они впечатлительные, эти испанцы. Но последние утверждения, в том числе стереотипизация, столь очевидно неубедительны, что мы не можем не заключить, что испанец прав. Вкратце, Лавкрафту удается заставить нас принять точку зрения персонажа, свидетельство которого он только что обесценил, основываясь на врожденном этническом недостатке. Рассказчик намеренно выставляет себя в невыгодном свете перед читателем: он настолько наивен, что скорее склонен поверить в банальные этнические предрассудки против испанцев, чем в живой сокровенный ужас, на который сам же и указывает. Уэльбек подмечает нечто подобное: «Читая его новеллы, часто спрашиваешь себя, почему герои тратят столько времени, чтобы постичь природу ужаса, который им угрожает. Нам они кажутся откровенно тупыми»^[72]. Это, несомненно, так. Одна из главных черт лавкрафтовских рассказчиков – тенденция придумывать объяснения даже самым причудливым происшествиям, с которыми они сталкиваются. Но, хотя это и может показаться неправдоподобным со стороны персонажей, это крайне действенный способ заставить читателя поверить во что-то большее, чем требуется. Его персонажи всегда кажутся твердолобыми рационалистами относительно нас и все же более легковерными. Есть ли более убедительное доказательство писательского таланта Лавкрафта?

8. Уродливая викторианская имитация

«Уилкокс все еще проживал один в апартаментах во Флер-де-Лиз-Билдинг на Томас-стрит, в здании, представлявшем собой уродливую викторианскую имитацию бретонской архитектуры семнадцатого века, оштукатуренный фасад которого громоздился среди очаровательных домиков в колониальном стиле на древнем холме прямо возле самой изумительной георгианской церкви Америки» (СС 184; ЗК 78).

Этот отрывок комичен сразу в двух аспектах. Первый касается «внутренней» шутки Лавкрафта – привычки вписывать повседневные пейзажи его родного города Провиденса в рассказы о космических ужасах. Это характерно не только для «Зова Ктулху», но и для «Случая Чарльза Декстера Варда» и «Скитальца тьмы». В отрывке выше нам предлагают взглянуть на повседневные элементы географии Провиденса вроде Томас-стрит как на серию литературных событий. Через несколько домов выше по холму от Флер-де-Лиз-Билдинг расположен Клуб искусств Провиденса, действующий по сей день (2011 год)^[73]. Это степенное, отчасти скучное и буржуазное на вид сооружение, что однако не мешает Лавкрафту подать его как силу, с которой следует считаться: «Уилкокс, не по годам развитый юноша, известный своим талантом и крайними чудачествами... Даже Клуб искусств Провиденса, стремящийся сохранять свою консервативность, полагал его почти безнадежным» (СС 184; ЗК 58). Хотя побывать в Провиденсе и прогуляться по местам из лавкрафтовских историй просто приятно, невозможно избежать комического эффекта, увидев своими глазами, насколько безобидно выглядит большинство этих мест в реальности.

Но еще интереснее здесь более очевидная шутка, когда лавкрафтовский рассказчик прерывает повествование о поразительных и ужасающих событиях, чтобы пожаловаться на архитектурные недостатки места жительства Уилкокса. Действительно, многие критики сочли бы Флер-де-Лиз-Билдинг довольно безвкусным. Оно плохо сочетается с нависающей над ним баптистской церковью на противоположной стороне улицы («самой изумительной георгианской церковью Америки»), но каким-то образом сцена не вызывает желания раздраженно отмахнуться от рассказчика. Более того, рассказчик не просто передает свой гнев нам. Он не просто говорит: «Уилкокс жил в Флер-де-Лиз-Билдинг. По-моему, стилистически это здание отвратительно и портит всю улицу». Напротив, он говорит тоном опытного, хоть и запальчивого архитектурного критика, пока мир вокруг него подвергается невиданной прежде угрозе, исходящей от космического монстра, пробуждающегося в Тихом океане. Столкновение викторианского, бретонского и георгианского стилей оказывается в центре внимания, и использование штукатурки на фасаде осуждается как оскорбление, нанесенное колониальным домикам на холме.

9. Неправильная геометрия

«О своих снах он рассказывал в необычной поэтической манере, благодаря чему я с ужасающей живостью узрел сырой циклопический город из скользкого зеленоватого камня – сама геометрия в котором, как с недоумением заметил скульптор, была совершенно неправильной...» (СС 185; ЗК 79 – пер. изм.).

Буквалист может испортить этот пассаж так: «Уилкоксу снились гигантские неевклидовы города из скользкого зеленого камня». Единственное, что портит этот альтернативный вариант – слово «неевклидовы». Какой бы странной ни казалась неевклидова геометрия по сравнению с обыденным миром, она уже давно стала известной величиной. По ней читаются университетские курсы, изданы классические учебники, с которыми сообразительный неспециалист сможет разобраться за пару выходных. Лобачевский и Риман, возможно, еще не стали именами, хорошо знакомыми широкой публике, но все же они достаточно известны, чтобы революционность их открытий осталась в прошлом, учитывая, что теперь передовых математиков интересуют куда более странные геометрии.

Мы не можем сказать, что лавкрафтовские города неевклидовые, так же как мы не можем сказать, что Ктулху есть пучок знакомых нам идей осьминога, дракона и человека. Идол Ктулху характеризуется не только непредвиденным смешением реальных и воображаемых форм жизни, но и глубинным «духом» и «общим впечатлением». Аналогично архитектура, встречающаяся в текстах Лавкрафта, не может быть описана как просто неевклидова. Она «совершенно неправильная». Задача философии – извлечь на свет скрытые фоновые условия всех зримо доступных сущностей, так же как функция риторики – использовать этот фон для убеждения слушателей, на что не была бы способна буквалистская аргументация. Нет ничего более лавкрафтианского, чем его постоянно повторяющиеся неявные атаки на предположения о нормальном трехмерном пространстве и взаимоотношениях внутри него, которые студенты заучивают со времен Древней Греции. Поэтому самое угрожающее – это идея о том, что предполагаемые пространственные контуры, на которых основана вся человеческая мысль и действия, «совершенно неправильны».

Но в отрывке выше не просто утверждается неправильность лавкрафтианской геометрии. Нас подталкивают принять такую геометрию с помощью трех дополнительных украшений. Во-первых, говорится, что в том, как Уилкокс описывает город, есть нечто «необычно поэтическое» – нам как будто бы сообщается, что рассказчик разделяет наши сомнения в реальности города, и тем самым ему придается большее правдоподобие. Мы видели, насколько это важно для Лавкрафта, в эссе «Некоторые замечания о межпланетной фантастике». Большинство научно-фантастических произведений не работают потому, что они просто заявляют некую невиданную реальность, не показывая никакого шока или недоверия со стороны тех, кто имеет с ней дело. Во-вторых, рассказчик сообщает нам, что Уилкокс описывал свои видения странной геометрии так, что сам рассказчик наблюдал их с «ужасающей живостью» (terrible vividness) — пустое означающее, которое Эдмунд Уилсон счел бы нарушением правил хорошей прозы, но которое более действенно, чем любой конкретный список ужасающе наглядных (vivid) вещей. И в-третьих, Лавкрафт удерживает странность описания Уилкокса фразой «с недоумением заметил», указывая, что результат остался проблематичным для рассказчика. Таким образом, рассказчик сохраняет ощутимый разрыв между городом из кошмаров Уилкокса и любой другой принадлежащей нормальному человеческому опыту вещью.

10. Довольно известный специалист по минералогии

«[Я] находился в гостях у одного своего друга-ученого из Патерсона, штат Нью-Джерси, куратора местного музея и довольно известного специалиста по минералогии» (СС 187; ЗК 82).

Этот пассаж по своей интонации почти всецело комичен и представляет рассказчика как человека «худшего», чем мы. Рассказчик не хуже интеллектуально, ведь он проводит свое свободное время, общаясь с коллегами-учеными – более серьезное развлечение на выходные, чем удается найти большинству людей. Но все же он хуже в том смысле, в каком хуже нас надоевшая фигура рассеянного профессора. Мы можем восхищаться научными достижениями рассказчика и склоняться перед его интеллектом, который, возможно, и превосходит наш. Но все же мы чувствуем себя более человечными, чем он, – более гибкими, более способными активно работать с интеллектуальными материями и верно угадывать их местоположение в иерархии и общей экономии вещей. Напротив, рассказчик полностью поглощен своими интеллектуальными увлечениями и всецело отдается погоне за ними. Категория «довольно известный специалист по минералогии» не смешна сама по себе, ведь такие люди действительно существуют. Но все же мы обычно не упоминаем их мимоходом как принадлежащих к кругу наших друзей. Также мы обычно не представляем себе подобного человека в качестве куратора местного музея в таком городке, как Патерсон, штат Нью-Джерси. Выбор места совершенно произволен, и Лавкрафт наверняка посмеивался, впервые записав это.

Более того, этот друг-ученый больше не появляется в истории, как и минералогия, а вместе с ней и город Патерсон. Зато эти декорации позволяют рассказчику попасть в запасник музея, чтобы обнаружить страницу из «Сиднейского бюллетеня» с заметкой о столкновении кораблей и морском сражении с теми, кого в итоге признают омерзительной командой последователей культа Ктулху. Рассказчик немедленно отправляется в Австралию, а Патерсон и специалист по минералогии пропадают из виду. Пассаж, приведенный в начале этого подраздела, en passant [мимоходом – фр.] выполняет функцию искренности, которая продвигает вперед сюжет шатким и случайным образом, тем не менее позволяя нам посмеяться над самим рассказчиком. Словно следуя совету Сократа в «Пире», Лавкрафт пишет комедию и трагедию одновременно.

11. Расщелины между камнями

«...Шестеро каким-то образом погибли на этом острове, причем в этой части своего рассказа Йохансен стал крайне скупым на слова и сообщил лишь, что они упали в глубокие расщелины между камнями» (СС 188; ЗК 84).

Эффект этого пассажа сходен с описанием вудуистского шабаша, как проходившего «едва на окраине» печально известных топей. Там нам описывают сцену жестокого оккультного убийства и намекают, что в глубине леса скрываются еще более жуткие сущности. Но здесь этот метод работает наоборот: Лавкрафт начинает с неопределенности и делает эту неопределенность еще более устрашающей, рассказывая нам о чем-то ужасающем, что она превосходит. Более того, физически ощутимый ужас падения в расщелины между камнями отличает этот пассаж от намеренно нагнетаемого ужаса пассажа об африканском вуду, упомянутого в подразделе 4.

Шесть человек «каким-то образом» погибли на острове. Эта цифра сама по себе звучит достаточно пугающе, а отсутствие информации о том, как это случилось, оказывается гораздо хуже, чем любое возможное объяснение случившегося. В обыденной жизни то, что Йохансен вдруг «стал крайне скупым на слова», вызвало бы подозрения в его причастности к убийству, но здесь нет и намека на то, что кто-то мог принять подобное предположение всерьез; тем более у читателя нет повода для этого. Напротив, сдержанность Йохансена предполагает обстоятельства гибели столь ужасные, что он не желает описывать или даже вспоминать их. К этому моменту можно было бы ожидать полного молчания Йохансена, а не отсылки к чему-то столь конкретному, как расщелина между камнями, и пассаж легко мог бы закончиться перед «и»: «шестеро каким-то образом погибли на этом острове, причем в этой части своего рассказа Йохансен стал крайне скупым на слова».

Но блистательность пассажа именно в том, как он продолжается: Йоханесен «сообщил лишь, что они упали в глубокие расщелины между камнями». Как будто это был всего лишь уклончивый и бесполезный намек! «Шесть человек погибли на острове при обстоятельствах слишком травматичных, чтобы о них рассказывать. Я отказываюсь сообщать, как именно они умерли. Все, что я готов вам сказать – что они упали в расщелины в скале». Трудно представить себе более ужасающую сцену, чем шесть матросов на острове, падающие в расщелину и разбивающиеся насмерть, несколько секунд переворачиваясь в воздухе, и, вероятно, погибающие от травм при ударе о твердую поверхность дна. Легко представить себе, что этот случай мог оказаться настолько травматичным для свидетеля, что он отказался о нем говорить, – но в данном случае он говорит о нем. Подлинная травма, по-видимому, вызвана каким-то еще более ужасным, периферийным обстоятельством, на которое неявно намекает молчание Йохансена. Здесь, как это часто бывает у Лавкрафта, разрыв создается между наиболее ужасными описываемыми вещами и еще более гнусной реальностью, скрывающейся за ними.

12. Невероятно гнусное качество

«В [матросах-культистах] было какое-то невероятно гнусное качество, из-за которого уничтожение их казалось почти священным долгом, и потому Йохансен с искренним недоумением воспринял обвинение экипажа шхуны в жестокости, прозвучавшее во время слушания в суде» (СС 191-192; ЗК 89 – пер. изм.).

Это можно рассматривать как еще один пример «духа» или «общего впечатления» вещи, которое превосходит все ощутимые черты. Несмотря на употребление слова «качество» (quality), рассказчик говорит здесь не о качествах в смысле «пучков качеств» Юма. «Невероятно гнусное качество» не может принять форму ощутимого прилагательного, такого как «красный», или «злой», или «жадный»; это некая общая угрожающая атмосфера, лежащая за пределами всякого описания и доступная только через аллюзию, которую здесь использует рассказчик.

Отличие этого пассажа от описания идола Ктулху в привносимом им этическом измерении. Как индивидуальные субстанции могут быть редуцированы до пучков качеств, так этика может быть превращена в «пучок правил», что порой и случается. Следуя этой процедуре, людей нужно судить по их делам, а не по какому-то мифическому характеру – доброму или злому. Однако опыт учит нас обратному. Мы никогда не судим людей одинаково за одни и те же поступки, и не только по причине «лицемерия». Действительно, за одни и те же поступки все мы расплачиваемся по-разному. И уникальными нас делает наш специфический круг обычно запрещенных или осуждаемых действий, которые мы все же можем совершить, избежав наказания, а порой и осуждения. Другими словами, у каждого человека есть свой «дух вещи» или «общее впечатление» [от человека], которое предшествует нашему частичному суждению о его отдельных действиях. И это не просто «лицемерие», потому что обвинение в лицемерии предполагает, что имеет значение только доступный извне набор норм, которому должны одинаково подчиняться все люди.

В приведенном выше пассаже австралийский суд оценивает действия человека как редуцируемые к пучку правил. В определенной мере это необходимо для функционирования общества, и обычно мы предполагаем, что в случае массового убийства корабельной команды никто не должен избежать наказания. «Избежать наказания за убийство» – распространенная формулировка, выражающая возмущение безнаказанностью. Но мы не видим свидетельств того, что Йохансен – хладнокровный убийца, безумец или вообще хоть сколько-нибудь аморален. Газета специально подчеркивает «хорошую образованность» (СС 188; ЗК 83) Йохансена и характеризует его «как трезвомыслящего и достойного человека» (СС 188-189; ЗК 85). Сколь бы смутно ни звучала характеристика матросов-культистов «какое-то невероятно гнусное качество», это качество оказалось настолько ошеломительным, что Йохансен даже не мог понять обвинений в «жестокости», предъявленных судом. Он отреагировал «с искренним недоумением» – точно так же, как он отреагировал бы, если бы Дэвид Юм попытался успокоить его, сказав, что Ктулху – это всего лишь осьминог, дракон и человек, соединенные вместе. Чего никогда не сможет увидеть Юм – но вряд ли упустит Гуссерль – это «какое-то невероятно гнусное качество» в сердце некоторых индивидуальных вещей.

13. Острый угол, который вел себя как тупой

«Йохансен клялся, что структура кладки словно проглотила Паркера, когда он свалился и оказался под углом, какого не может быть в нашем мире: острым углом, который вел себя как тупой» (СС 194; ЗК 93 – пер. изм.).

Завершая наш стилистический разбор «Зова Ктулху», мы рассмотрим этот странный пассаж из последней части рассказа – один из самых действенных случаев подрыва связи между вещью и ее чертами. Это происходит несколькими способами.

Различие между острыми и тупыми углом хорошо известно даже школьникам: острый угол меньше 90 градусов, поэтому он выглядит «закрытым», а тупой угол больше 90 градусов и поэтому выглядит более «открытым», чем прямой угол. Каждый тип углов имеет свои геометрические свойства, и после многих веков развития геометрии есть все основания полагать, что мы исчерпали эти свойства. Но Лавкрафт проблематизирует это. Ктулху не только превосходит и превышает трех созданий, на которых он предположительно похож, а команда враждебного корабля не только обладает «каким-то невероятно гнусным качеством», которое оправдывает их убийство вопреки всякому морскому праву, – теперь мы обнаруживаем, что даже острые и тупые углы обладают чем-то, превышающим их качества. Похоже, что есть «дух» острых углов, «общие очертания», позволяющие им быть острыми углами, даже если они ведут себя как тупые. Со времен Пифагора геометрические сущности не наделяли подобного рода психической потенцией, позволяющей говорить, что они обладают глубинным бытием, превосходящим их измеримые и постижимые в опыте черты.

В этом пассаже есть и еще кое-что нервирующее. Непонятно, как именно тот факт, что угол «ведет себя как тупой», позволяет ему «поглотить» неосторожного матроса. Набросайте себе сами чертеж тупого угла, и вы увидите, в чем проблема с попытками интуитивно понять происходящее. Если фраза «она испепелила его взглядом» – пример катахрезы, неправильного употребления слова с целью получения метафорического эффекта, то острый угол, который тупо поглощает матроса, – прекрасный пример катахрезы в геометрии. Мы могли бы с тем же успехом сказать: «Это было число 21, но оно вело себя как число 6».

Это еще не все обстоятельства. Во-первых, непонятно, как этот странный угол относится к «кладке», учитывая, что дело происходит на далеком острове в Тихом океане. Но слово [каменная] «кладка» часто ассоциируется у Лавкрафта с наиболее зловещими ситуациями. Во-вторых, тот факт, что Йохансен «клялся», что этот инцидент имел место, подчеркивает зазор между Йохансеном-рассказчиком и читателями, которые имеют все основания усомниться в истории о странных остро-тупых углах, но все же склоняются в нее поверить.

Цвет иного мира

Лавкрафт предпочитал британское правописание американскому и оплакивал поражение короля Георга III в Войне за независимость. Поэтому британское написание (colour)^[74] в заглавии этого рассказа – намеренное решение Лавкрафта. Сам рассказ был написан в тот же период, 1927 год, что и «Случай Чарльза Декстера Варда» – блистательная новелла, которую мне, к несчастью, пришлось исключить из этой книги. Государственный геодезист прибывает к холмам, что находятся на западе от Аркхема (вымышленное место), штат Массачусетс, для разметки нового водохранилища. Он видит местность, известную среди здешних жителей как «Опаленная пустошь», и соглашается, что она заслуживает этого имени. Новое водохранилище вскоре затопит эти места – факт, который окажется болезненным для читателя, когда тот узнает, что случилось здесь в конце девятнадцатого столетия. Рассказчик не является непосредственным участником кошмарных событий, ведь они произошли несколько десятков лет назад. Вместо этого он находит пожилого затворника по имени Эмми Пирс, который рассказывает об ужасающих событиях прошлого, подобно тому, как это делает пьяница Зейдок Аллен в «Мгле над Инсмутом».

В те странные дни на участок земли, принадлежавший семье Гарднеров, с которой был дружен мистер Пирс, упал метеорит. Поначалу это не вызвало особого беспокойства, хотя местные ученые не смогли классифицировать занесенный из космоса материал и вскоре обнаружили, что тот сперва уменьшился в размерах, а потом и вовсе исчез. Метеорит отравляет землю Гарднеров: все животные и растения на ней становятся серыми и ломкими. Члены семьи постепенно сходят с ума и умирают от каких-то ужасающих физических изменений. Странный мерцающий «цвет», ответственный за все происходящее, похоже, сокрыт в колодце на ферме Гарднеров. Местные жители, наконец, вычерпывают колодец (так же как рассказчик в лавкрафтовском «Заброшенном доме» раскапывает не менее жуткий погреб в Провиденсе). Позднее, той же ночью, цвет, вырываясь, устремляется в космос, но Эмми Пирс клянется, что видел маленький кусочек, оставшийся в земле. Выслушав историю Пирса, рассказчик возвращается в Бостон и отказывается от участия в работе над проектом водохранилища.

14. Искажение светотени

«Во всем ощущалось беспокойство и вместе с тем уныние, прикосновение нереального и гротескового, словно бы неведомая сила исказила перспективу или светотень» (CS 341; ЦМ 212 – пер. изм.).

Мы уже увидели: Лавкрафт надежно защищен от обвинений в духе Уилсона, утверждавшего, что прилагательные вроде «нереальный» и «гротесковый» являются признаком безвкусной прозы. Подобные прилагательные не составляют сути лавкрафтовского стиля, а просто служат приправой к последнему, передавая нам состояние отчаяния рассказчика, вызванное описанными событиями. Ключ к процитированному здесь пассажу, конечно, в последних словах: «...Словно бы неведомая сила исказила перспективу или светотень».

Светотень, или кьяроскуро (chiaroscuro), — термин итальянского Ренессанса, обозначающий игру светлых и тёмных участков картины. Иногда изобретателем этой техники называют Леонардо да Винчи, иногда – Антонио Корреджо^[75]. В данном случае Лавкрафт применяет этот термин к игре света и тени не в живописи, а в самой реальности. Геометрические отношения составляют основополагающий фоновый компонент мира, который никогда не ставят под вопрос ни Гомер, ни Шекспир, ни Сервантес, ни Толстой, ни даже Кафка; мы так же принимаем как данность то, что на нашей планете есть некоторые базовые свойства света и тени. Эти обычные свойства могут быть модифицированы с помощью искусственных приемов – цветных гелей, стробоскопического освещения; также они кратковременно изменяются в случае естественных феноменов вроде солнечного затмения. Но подобные известные нам искажения – если сравнивать их с ситуацией, которую описывает Лавкрафт, – тривиальные модификации обычного света. Так же и с перспективной – еще одним термином, связанным с трехмерной иллюзионистской живописью. Вообразить такое искажение обычных условий светотени или перспективы столь же сложно, как и представить себе город с «неправильной геометрией», и столь же пугающе. Никакое языковое описание не способно адекватно передать эту ситуацию, так что Лавкрафту остается только прибегнуть к вертикальной аллюзии на что-то, лежащее за пределами восприятия и языка.