Текст книги "Weird-реализм: Лавкрафт и философия"

Автор книги: Грэм Харман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Annotation

Невозможно спорить с тем, что к началу третьего тысячелетия писатель «бульварных ужасов» Г. Ф. Лавкрафт стал культовой фигурой. Из его мифов была воссоздана вселенная вселенных любого мифотворчества в современной культуре. Сложно спорить с тем, что Лавкрафт является великим американским писателем. Наряду с По, Торо, Меллвилом, Твеном, Уитменом и др., его произведения с 2005 года входят в «Библиотеку Америки». Но разве все это не влияние духа времени? Сопоставим ли Лавкрафт по своему стилю с такими писателями, как Пруст и Джойс? Американский философ Грэм Харман отвечает: «Как минимум». И если господствующей фигурой предыдущей философии (во многом благодаря Хайдеггеру) был «поэт поэтов» – Гёльдерлин, – то фигурой новой, реалистической философии должен стать Лавкрафт. Прочтение Харманом Лавкрафта интересно сразу в нескольких смыслах. Во-первых, речь идет о демонстрации своего рода стилистической прибавочной ценности, которая делает невозможной сведение рассказов Лавкрафта к их буквалистскому прочтению и за которой стоит неповторимая техника писателя. Во-вторых, эта техника связывается с лавкрафтовским умением выписывать в своих произведениях зазоры, соответствующие четырем базовым напряжениям собственной, объектно-ориентированной философии Хармана. Наиболее характерны здесь – аллюзивность (намек или серия намеков на тёмные, скрытые и не сводимые ни какому описанию реальные объекты вроде статуэтки Ктулху или даже Азатота, «чудовищного ядерного хаоса») и кубизм (язык намеренно перегружается избыточностью планов, срезов и аспектов описываемого объекта, например антарктического города в «Хребтах безумия»). И в-третьих, вопреки формализму любого рода, нельзя забывать, что Лавкрафт – это прежде всего писатель ужасов и порождаемые им каскады аллюзий и нагромождения вычурных описаний ведут нас к маняще-пугающим сторонам реальности.

Грэм Харман

Предварительные замечания

Часть I

Писатель зазоров и ужаса

Проблема парафраза

Изначальная глупость всякого содержания

Фон бытия

Мне кажется, смогу передать дух этого создания

Феноменологический зазор

Лавкрафтианская онтография

Как испортить шутку

Пустынный и любопытный ландшафт

Комическая и трагическая интенциональность

Стиль и содержание

Часть II

Зов Ктулху

Цвет иного мира

Ужас Данвича

Шепчущий из тьмы

Хребты безумия

Мгла над Инсмутом

Сны в ведьмином доме

За гранью времен

Часть III

Собирая воедино

Сплавление

Расщепление

Таксономическая ошибка

Weird-содержание

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81

82

83

84

85

86

87

88

89

90

91

92

93

94

95

96

97

98

99

100

101

102

103

104

105

106

107

108

109

110

111

112

113

114

115

116

117

118

119

120

121

122

123

124

125

126

127

128

129

130

Грэм Харман

Weird-реализм:

Лавкрафт и философия

Предварительные замечания

Все произведения Лавкрафта цитируются по изданию: H. P. Lovecraft, Tales. (New York: Library of America, 2005.) Каждая внутритекстовая ссылка состоит из двухбуквенного сокращения названия, за которым идет номер страницы. Например, (СС 167) означает: страница 167 рассказа «Зов Ктулху» из тома «Библиотеки Америки». Аббревиатуры произведений следующие’:

СС The Call of Cthulhu ЗК Зов Ктулху / пер. с англ. О. Колесникова// Г. Ф. Лавкрафт. Зов Ктулху. М.: ACT, 2016. С. 54-96

CS The Colour Out of Space ЦМ Цвет иного мира / пер. с англ. О. Колесникова// Г. Ф. Лавкрафт. Затаившийся страх. М.: АСТ, 2016. С. 211-245

CW The Case of Charles Dexter Ward С В Случай Чарльза Декстера Варда / пер. с англ. Р. Шидфара // Лавкрафт Г. Ф. Иные боги и другие истории: Роман, повести, рассказы. М.: Иностранка: Азбука-Аттикус, 2013, С. 5-176

Внутритекстовые ссылки на русский перевод произведений Лавкрафта идут в тексте параллельно со ссылками на английский источник. Например: (СС 167; ЗК 55), то есть 167 странице английского издания рассказа «The Call of Cthulhu» («Зов Ктулху») соответствует 55 страница указанного русского издания. Русское издание, по которому приводится цитата из того или иного произведения Лавкрафта, указано в приводимой ниже таблице вместе с соответствующим названием произведения. Сокращение русского названия сделано по тому же принципу, что и сокращение английского названия. (Звездочкой обозначены примечания и комментарии переводчика, тогда как цифрой-номером – примечания автора и библиографические ссылки в конце книги; если цифровая сноска при этом имеет нижнее подчеркивание, то примечание содержит информацию, отличную от чисто библиографической.)

DH The Dunwich Horror УД Ужас Данвича/ пер. с англ. Е. Мусихина// Лавкрафт Г. Ф, Хребты безумия: Роман, повесть, рассказы. М.: Иностранка: Азбука-Аттикус, 2016. С. 90-148

ДУ Данвичский ужас / пер. с англ. П. Лебедева// Лавкрафт X, Ф., Дерлет А. У. В склепе. М.: Рипол, 1993. С. 163-206

HD The Haunter of the Dark CT Скиталец тьмы / пер. с англ. О. Алякринского // Лавкрафт Г. Ф. Хребты безумия: Роман, повесть, рассказы. М.: Иностранка: Азбука-Аттикус, 2016. С. 175-206

ММ At the Mountains of Madness ХБ Хребты безумия / пер. с англ. Л. Бриловой // Лавкрафт Г. Ф. Хребты безумия: Роман, повесть, рассказы. М.: Иностранка: Азбука-Аттикус; 2016. С. 458-582

SI The Shadow Over Innsmouth МИ Мгла над Инсмутом/ пер. с англ. О. Алякринского // Лавкрафт Г. Ф. Иные боги и другие истории: Роман, повести, рассказы. М.: Иностранка, 2013. С. 287-378

ST The Shadow Out of Time ГВ За гранью времен / пер. с англ. В. Дорогокупли // Лавкрафт Г. Ф, Иные боги и другие истории: Роман, повести, рассказы. М.: Иностранка: 2013. С. 417-514

WD The Whisperer in Darkness ШТ Шепчущий из тьмы/ пер. с англ. О. Алякринского// Лавкрафт Г. Ф. Хребты безумия: Роман, повесть, рассказы. М,: Иностранка: Азбука-Аттикус, 2016. С. 298-387

WH The Dreams in the Witch House ВД Сны в ведьмином доме / пер. с англ. Е. Нагорных// Лавкрафт Г.Ф. Иные боги и другие истории: Роман, повести, рассказы. М.: Иностранка: Азбука-Аттикус, 2013. С. 227-286

Все эти рассказы необычным образом отсылают друг к другу, что придает им очертания небрежно и местами слабо связанного романа, изложенного разными рассказчиками, каждый из которых обладает едва уловимой личностью. Но для простоты вторая часть нашей книги будет посвящена лишь восьми наиболее известным произведениям – так называемыми «старшими текстами», которые Мишель Уэльбек, как кажется, достоверно перечислил в своей замечательной книге о Лавкрафте^[1]. Однако его список лишь отчасти совпадает с моими собственными предпочтениями. Например, «За гранью времен» представляется мне работой, недостойной зрелого таланта Лавкрафта, тогда как я по-прежнему с большой теплотой отношусь к «Случаю Чарльза Декстера Варда».

Благодаря трудам Хайдеггера поэзия Гёльдерлина стала обязательным предметом анализа в континентальной философии. Аналогичным образом настоящая книга имеет своей целью возвышение Лавкрафта до философского уровня осмысления. Лавкрафта можно отбросить как бульварного автора только при условии, что все когда-либо написанное о монстрах из иных миров обречено быть бульварщиной. Но это было бы лишь предубеждением, ничем не отличающимся от нежелания чьей-нибудь дочери выйти замуж за трубочиста. Бывают хорошие и плохие weird-произведения^[2], как бывает хорошая и плохая натуралистическая проза. Сильные и слабые элементы иногда сосуществуют в одних и тех же рассказах Лавкрафта, но в своих лучших проявлениях он – крупный писатель, который ко всему прочему занят вызывающими интерес философскими темами.

Многие читатели открыли Лавкрафта в юности. Я же никогда не читал его до достижения тридцатисемилетнего возраста. Придаст ли это моей интерпретации оттенок зрелости, присущей состоянию совершеннолетия, или же это будет оттенок лишенной страсти буржуазной посредственности – вопрос, на который каждый читатель ответит, исходя из собственного опыта прочтения настоящей книги.

Часть I

ЛАВКРАФТ И ФИЛОСОФИЯ

Писатель зазоров и ужаса

Одно из важнейших решений, принимаемых философами, касается производства или устранения зазоров (gaps) в космосе. Философ может либо объявить, что кажущееся одним на деле представляет собой два, либо – что кажущееся двумя на деле есть одно. Некоторые примеры помогут лучше раскрыть эту тему. Вопреки здравому смыслу, руководствуясь которым мы не замечаем вокруг себя ничего, кроме мира нормальных повседневных сущностей (entities), Платон установил зазор между интеллигибельными формами идеального мира и смутными тенями мнения. Окказионалисты арабского Средневековья и Европы XVII века установили зазор между любыми двумя сущностями, отрицая, что они оказывают друг на друга непосредственное воздействие, так что Бог был единственным каузальным агентом во Вселенной. Философия Канта производит зазор между явлениями и вещами-в-себе, не оставляя шанса на симметричное отношение между ними: вещи-в-себе могут быть помыслены, но не познаны.

Но есть и множество противоположных примеров. Мы могли бы подумать, что лошади – это одно, а атомы – совсем другое, но радикальные материалисты настаивают, что лошадь целиком и полностью сводима к физическим атомам и ничего сверх них не существует. Тем самым предполагаемый зазор между лошадьми и атомами уничтожается, поскольку с точки зрения строгого материалиста такой вещи как «лошадь» вообще нет, а есть только атомы, организованные в определенном порядке. Вместо атомов мы можем заявить, что весь мир сделан из воды, воздуха, огня или гигантского неопределенного сгустка. В Древней Греции так делали различные течения досократической философии. Как вариант мы можем придерживаться позиции, что есть индивидуальные объекты с одной стороны и различные качества этих объектов с другой. Дэвид Юм отрицал этот зазор, редуцируя кажущиеся едиными объекты к пучкам качеств. Нет такой вещи, как яблоко, есть только множество различных качеств, которые являются вместе так регулярно, что в силу привычки мы начинаем называть их «яблоком». Что же до кантовского зазора между явлениями и вещами-в-себе, то немецкие идеалисты пытались устранить этот зазор, считая его введение непоследовательным: мыслить о вещах-в-себе вне мышления бессмысленно, поскольку как только мы их помыслили, они очевидным образом стали содержанием мысли. Устранение и производство зазоров могут легко сосуществовать у одного и того же философа, как черный и белый цвет сосуществуют на одном живописном полотне. Например, Юм выступает устранителем зазоров, объявляя, что объекты есть не более чем пучки качеств, но он также и производитель зазоров, когда отрицает, что мы можем доказать наличие каузальных отношений между объектами (последнюю точку зрения он унаследовал от окказионалистов, перед которыми преклонялся). Но, как правило, у каждого философа есть общий доминирующий тон, предпочтение одной техники другой. Поскольку те, кто устраняет зазоры, схлопывая их в единое начало, обычно называются редукционистами, давайте будем называть продукционистами тех философов, кто обнаруживает новые зазоры в мире там, где прежде их не было.

Если приложить это различение к авторам художественной литературы, Г. Ф. Лавкрафт явно относится к продукционистам. Ни один другой писатель не был так озадачен зазором между объектами и способностью языка их описывать или между объектами и их качествами. Несмотря на явно ограниченный интерес к философии, Лавкрафт как скрытый философ яростно выступает против идеализма и против Юма. Несомненно, бывают случаи, когда стиль Лавкрафта созвучен живописи кубизма так, что это выглядит почти пародией на Юма. Тогда как Юм думает, что объекты – это просто скопления знакомых качеств, Лавкрафт напоминает скорее Брака, Пикассо и философа Эдмунда Гуссерля: он неоднократно рассекает объект на обширные срезы качеств, планов, набросков, которые даже взятые в сумме не исчерпывают реальность объекта. Для Лавкрафта, кубистов и Гуссерля объекты – это что угодно, но не скопления качеств. Параллельно этой тенденции Лавкрафт выступает антиидеалистом всякий раз, когда оплакивает неспособность языка передать всю глубину ужасов, с которыми сталкиваются его рассказчики. Это заходит настолько далеко, что, говоря о затаившихся в его рассказах ужасах, Лавкрафт зачастую вынужден ограничиваться намеками и аллюзиями. Данная книга представляет собой рассмотрение серии зазоров обоих типов в произведениях Лавкрафта. Но, хотя Лавкрафт – автор зазоров, он еще и автор ужасов, и этих двух авторов не следует смешивать. Можно представить себе совершенно другого писателя, который использовал бы стандартные лавкрафтовские техники в других целях. К примеру, автора чувственных фантазий, который погружал бы нас в мир странных и неописуемых наслаждений, где свечи, гвоздика и кокосовое молоко достигали бы такого неземного совершенства, что язык вынужден был бы признать свое почти полное бессилие описать их. Можно представить себе литературную «weird-порнографию», в которой нагие тела персонажей являли бы чудные аномалии, превосходящие всякую человеческую способность описания, но при этом не были бы настолько странными, чтобы эротическое измерение текста схлопнулось в какой-то гротескный и неэротичный кошмар. Мы увидим, что, хотя стилистическое производство зазоров помогает Лавкрафту изображать чудовищные ужасы, сами они должны происходить на уровне литературного содержания, а не литературной аллюзии. Лавкрафт как автор ужасов пишет об ужасающих содержаниях (чудовищных созданиях, которые намного сильнее людей и не склонны заботиться о нашем благополучии), тогда как Лавкрафт как писатель зазоров мог бы плодотворно выступить во множестве других жанров, наполненных совершенно другими содержаниями.

Для читателей моих предыдущих книг должно быть очевидно, почему Лавкрафт, рассмотренный как автор зазоров между объектами и их качествами, крайне интересен в контексте моей модели объектноориентированной онтологии (ООО)^[3]. Главная тема объектно-ориентированной онтологии – двойная поляризация, имеющая место в мире: между реальным и чувственным и между объектами и их качествами. Обе поляризации будут подробно описаны ниже. Для одной из них характерен «вертикальный» зазор; в философии это Хайдеггер, для которого реальные объекты всегда изъяты (withdraw) и прячутся за своим доступным чувственным присутствием для нас. Для другой – более тонкий «горизонтальный» зазор, как у Гуссерля, который отрицает реальный мир за пределами сознания, но все же оставляет место для мощного напряжения между относительно устойчивыми объектами восприятия и калейдоскопом их мельтешащих и постоянно меняющихся свойств. Стоит нам заметить, что мир содержит и изъятые реальные объекты, обладающие одновременно реальными и чувственными качествами, и полностью доступные чувственные объекты, также связанные с реальными и чувственными качествами, мы остаемся с четырьмя базовыми напряжениями, или зазорами, в мире. Эти зазоры – один из главных предметов объектно-ориентированной философии, и Лавкрафт с его постоянной эксплуатацией именно этих зазоров автоматически становится столь же великим героем для объектно-ориентированной мысли, каким Гёльдерлин был для Хайдеггера.

В 2008 г. я написал широко разошедшуюся статью о Лавкрафте и Гуссерле^[4]. Недавно я перечитал эту статью и в целом остался доволен представленными там идеями. Тем не менее там есть два предложения, которые теперь кажутся мне неудачными и односторонними. Во-первых, в статье утверждается, что у Лавкрафта нет кантианского, или «ноуменального», аспекта и что Лавкрафта следует объединять в пару исключительно с Гуссерлем как автором, работающим с феноменальным планом, даже если он и производит странные новые зазоры внутри этого плана. Во-вторых, в статье сильно принижается значение того факта, что Лавкрафт – автор ужасов, а Гуссерль (хотя он и гораздо более weird-овый, чем полагает большинство) – не философ ужаса. Настоящая книга во многом движима моими недавними замечаниями по поводу этих двух утверждений. Во-первых, Лавкрафта следует читать не как гуссерлианского автора, а как гуссерлианско-кантианского (или лучше сказать – гуссерлианско-хайдеггерианского). Так он оказывается ближе к моей собственной позиции, чем Гуссерль или Хайдеггер по отдельности. А во-вторых, следует принять во внимание ужас как специфическое содержание лавкрафтовских рассказов, несмотря на тот факт, что он также писатель зазоров, которые могут обретать стилистическое воплощение во многих других жанрах, помимо ужаса. Короче, напряжение между стилем и содержанием становится крайне значимым. В нашей борьбе с чересчур буквальными прочтениями Лавкрафта как просто создателя страшных чудовищ, мы должны признать и то, что эти чудовища – почти исключительный предмет его писательского мастерства: такого нет ни у Гуссерля, ни у основной массы авторов художественной литературы. В первой части книги я покажу, почему в этом заключается проблема; в завершающей, третьей части я попытаюсь предложить частичное решение, которое идет рука об руку с тем фактом, что Лавкрафт работает сразу с двумя осями зазоров, а не с одной. В большей же по объему второй части я подробно изучаю множество фрагментов из произведений Лавкрафта, подготавливая почву для заключительного аргумента.

Проблема парафраза

Когда один из наших друзей плохо отзывается о другом, это вызывает чувство неудобства и обиды. Совсем другое дело, когда эти двое друзей – популярные писатели: тут диспут может оказаться весьма занимательным. Один из моих любимых литературных критиков – Эдмунд Уилсон, но Уилсон не разделяет моей любви к творчеству Г. Ф. Лавкрафта. Его нелицеприятный вердикт начинается так:

Мне жаль, что, изучив эти книги, я не проникся к ним большим энтузиазмом, чем ранее. Ключевая черта работ Лавкрафта – детально разработанный миф... [который] предполагает расу внеземных богов и гротескных доисторических народов, которые постоянно играют со временем и пространством и вторгаются в современный мир, обычно где-нибудь в районе Массачусетса^[5].

Подобно неглупому студенту-спортсмену, высмеивающему своих менее популярных однокурсников, играющих в Dungeons & Dragons, Уилсон продолжает:

[В «Хребтах безумия» встречаются] полуневидимые полипообразные монстры, издающие пронзительный свист и насылающие на своих противников ужасающие ветры. Такие создания хорошо выглядели бы на обложках бульварных журнальчиков, но они не столь хорошо подходят для взрослого чтения. И правда в том, что эти истории были халтурой, написанной для таких изданий, как Weird Tales и Amazing Stories, где, на мой взгляд, им следовало бы и остаться^[6].

Если бы Уилсон был жив сегодня, он бы ужаснулся, узнав, что задуманная им серия «Библиотека Америки» оказалась замарана присутствием в ней Лавкрафта^[7]. Но у подхода Уилсона есть одна проблема: любого из неоспоримых классиков мировой литературы можно редуцировать до буквалистского абсурда точно так же, как и Лавкрафта. Вот что суровый критик мог бы сказать о, скажем, «Моби Дике»:

Герой книги – неуравновешенный одноногий шкипер из Нантакета, мотающийся по миру с командой полиэтничных гарпунщиков. История достигает пика, когда страшный злобный белый кит (объект их охоты) проплывает вокруг их корабля так быстро, что всех засасывает в водоворот – всех, кроме рассказчика, разумеется, который как-то выживает, чтобы рассказать историю. Размышляя о таких глупых выдумках, я не перестаю поражаться детскому энтузиазму поклонников Мелвилла.

Даже Данте можно низвести до смешного подобным образом:

Сюжет произведения – явный бред. Итальянский поэт, тридцати пяти лет от роду, заблудился в лесу в состоянии печали и непонимания, преследуемый несколькими африканскими хищниками. В этот момент он натыкается на призрак Вергилия, в компании которого спускается в пещеру, ведущую прямо в Ад. Там они встречают орды демонов и наблюдают чавкающего Сатану, пожевывающего головы трех исторических злодеев. Затем они спускаются по телу Сатаны и взбираются на гигантскую гору в Тихом океане, где людей заставляют закатывать на гору камни в наказание за мелкие грешки. Затем место Вергилия внезапно занимает мертвая возлюбленная детства нашего итальянского поэта. Итальянец и его покойная муза (что у нее в руках – леденец или плюшевый мишка – нам не сообщается) магическим образом перелетают с планеты на планету и, наконец, видят Иисуса и Бога. Это к лучшему, должен заметить: если таково будущее поэзии, то только этим Божественным образам под силу нас спасти.

Любую литературу, даже величайшую, легко унизить таким методом. Сам факт того, что произведение искусства может быть буквализировано таким образом, ничего не говорит о его качестве. Уилсону удается провернуть такой трюк с Лавкрафтом только благодаря традиционно низкому социальному статусу научной фантастики и ужасов по сравнению с широко распространенной натуралистической прозой; ни одному критику не позволили бы столь грубо обойтись с Мелвиллом или Данте. Но есть только хорошие и плохие произведения искусства, нет изначально хороших и плохих жанров искусства. Как сказал Клемент Гринберг, «невозможно осмысленно быть за или против какого-либо вида искусства in toto. Можно быть только за хорошее, качественное искусство и против плохого, некачественного искусства. Нельзя быть за китайское, или западное, или репрезентативистское искусство в целом – только за то, что в нем есть хорошего»^[8]. Аналогичным образом нельзя быть за или против всех натуралистических романов, научной фантастики, ужасов, вестернов, сентиментальных романов или даже комиксов – следует научиться отличать хорошее от плохого в каждом из этих жанров (впрочем, это не значит, что во всех жанрах равное количество шедевров в каждый исторический момент). Лавкрафт, Чандлер и Хэмметт выбрались из социальных трущоб дешевого чтива. Даже Бэтмен и Робин могут обрести своего Толстого в XXIV веке, когда их Метрополис зарастет плющом и обратится в руины. Уилсон не может свести к нулю ценность Лавкрафта насмешливыми фразочками типа «невидимые свистящие осьминоги»^[9], потому что нет никакой объективной причины, по которой невидимые свистящие осьминоги не имеют права встречаться в величайшей истории всех времен, – точно так же, как вышеупомянутая поэма об одном итальянце среднего возраста, который прогуливается по Аду и улетает к Богу, возможно, является величайшей поэмой в истории.

В данной книге я буду много говорить о буквализации такого рода, которую предпринимает Уилсон. Давайте будем использовать технический термин «парафраз» для обозначения попыток придать буквальную форму любому утверждению, произведению искусства или чему-либо еще. Проблему парафраза давно подметили литературоведы, например сторонник «новой критики» XX века Клеант Брукс^[10], линию рассуждения которого мы рассмотрим ближе к концу книги. Уилсон совершенно упускает из виду, что главный литературный дар Лавкрафта состоит в его намеренном и мастерском сопротивлении любым попыткам парафраза. Никакой другой писатель не дает нам монстров и городов столь трудных для описания, что мы можем только намекать на их аномалии. Даже у По нет таких неуверенных рассказчиков, так сильно сомневающихся в том, что их слова могут адекватно передать невыразимую реальность, с которой они столкнулись. Вопреки грубой оценке Уилсона – «Лавкрафт не был хорошим писателем»^[11], – я назову его одним из величайших писателей двадцатого столетия. Величие Лавкрафта заметно не только в литературном мире: он затрагивает несколько наиболее значимых философских тем нашего времени.

Изначальная глупость всякого содержания

Проблему парафраза с характерным юмором обсуждает Славой Жижек, когда посмеивается над серией «Упрощенный Шекспир» под редакцией Джона Дербанда. Как нам сообщает Жижек, «Дербанд пытается сформулировать прямо, на повседневном языке, ту мысль, которая (как он считает) выражается шекспировским метафорическим языком: „Быть иль не быть, вот в чем вопрос“ превращается у него во что-то вроде „Я вот над чем думаю: стоит ли мне убить себя или нет?“»^[12]. Жижек предлагает провернуть аналогичный эксперимент с поэмами Гёльдерлина, которым столь трепетно поклонялся Хайдеггер. Пророческие строки Гёльдерлина «Wo aber Gefahr ist, wächst das Rettende auch» [«Но там, где угроза, растет и спаситель»^[13] – нем.] превращаются в гротескное «Когда у тебя проблемы, не отчаивайся слишком быстро, внимательно оглядись вокруг, решение может быть совсем рядом»^[14]. Затем Жижек бросает эту тему ради длинной цепочки пошлых шуточек, но к тому моменту он уже высказал сформулированное в предыдущей главе возражение Уилсону: буквальный парафраз может абсолютно что угодно превратить в банальность.

Жижек обращается к сходной теме, комментируя «Систему мировых эпох» Шеллинга. Интересующий нас пассаж касается «изначальной глупости поговорок», и он слишком восхитителен, чтобы не процитировать его целиком:

Давайте проведем мысленный эксперимент и попытаемся сконструировать народную мудрость на тему отношений между земной жизнью, ее наслаждениями и ее Потусторонним. Если сказать «Забудь о посмертии, о том, что За Гранью, лови момент, наслаждайся жизнью здесь и сейчас, жизнь одна!», это звучит глубоко. Если сказать прямо противоположное: «Не увлекайся иллюзиями и пустыми наслаждениями земной жизни: деньги, власть и страсти обречены раствориться в воздухе – подумай о вечности!», это тоже звучит глубоко. Если соединить обе стороны: «Привнеси вечность в повседневность, живи на земле так, как будто она уже пронизана Вечностью!», получится еще одна глубокая мысль. Незачем и говорить, что то же самое получается и с противоположным утверждением: «Не пытайся тщетно соединить вечность и свою земную жизнь, смиренно прими свою расколотость между Небесами и Землей!» Наконец, если мы окончательно запутаемся в этих перевертышах и противоречиях: «Жизнь – загадка, не пытайся открыть ее тайны, прими красоту непознаваемого!», результат получится ничуть не менее глубоким, чем его противоположность: «Не позволяй себе отвлекаться на фальшивые тайны, которые лишь маскируют тот факт, что в конечном итоге жизнь проста – это просто жизнь, она просто есть, без всякой причины или логики!» Не стоит добавлять, что, объединив тайну с простотой, мы снова получим глубокую мудрость: «Предельная, непознаваемая тайна жизни состоит в ее простоте, в простом факте, что жизнь есть»^[15].

Помимо развлекательной ценности, этот пассаж, возможно, является самым важным из написанного Жижеком. Хотя раздражающая его обратимость поговорок представляет собой удобную мишень для комического анализа, эта проблема не ограничивается только лишь поговорками, а охватывает все поле литературного высказывания. Мы можем говорить об изначальной глупости любого содержания, а это результат более опасный, чем ограниченная атака на народную мудрость. Жижек не замечает этой более широкой проблемы, потому что его замечания слишком ведомы лаканианской темой «Господина». Как говорит Жижек, «эта тавтологичная имбецильность [поговорок] указывает на тот факт, что Господин исключен из экономии символического обмена... Для господина нет „ока за око“... когда мы даем что-то Господину, мы не ожидаем ничего взамен...»^[16] Проще говоря, имплицитный Господин, произносящий каждую из этих мудростей, делает это в повелительной манере, предположительно неуязвимой к возражениям. Но если рассмотреть действительное вербальное содержание поговорки в отрыве от скрытой поддержки Господина, все поговорки звучат одинаково произвольно и глупо.

Теперь можно предположить, что мы можем разрешить вопрос, приведя «обоснование» того, почему одна поговорка точнее, чем ее противоположность. К несчастью, все обоснования обречены на ту же судьбу, что и сами исходные поговорки. Возьмем следующий спор между скупцом и мотом. Скупец приводит поговорку «копейка рубль бережет», а мот отвечает ему «не жалей алтына, а то отдашь полтину». Пытаясь разрешить спор, оба приводят аргументы в пользу своего выбора поговорки. Скупец терпеливо объясняет, что в долгосрочной перспективе сокращение ненужных расходов приводит к большему росту благосостояния, чем повышение дохода; мот возражает, что агрессивная инвестиционная политика открывает больше выгодных возможностей, чем осторожная минимизация расходов. Интеллектуальный пат сохраняется: ни один из оппонентов не может взять верх над другим. На следующей стадии диспута оба оппонента начинают приводить статистические данные и цитировать экономистов в поддержку своих позиций, но свидетельства в пользу каждой из сторон выглядят равновесомыми, и никакого прогресса в дискуссии не наблюдается. На следующей стадии оба противника нанимают большие команды исследователей собирать сокрушительные массивы данных в поддержку своих позиций. Скупец и мот теперь заняты по сути бесконечной игрой в «Упрощенного Шекспира»: они превращают свои исходные поговорки в последовательности все более и более уточненных утверждений, но ни одно из них не оказывается непосредственно и очевидно убедительным. Ни один из них больше не говорит от имени Господина, как на исходной стадии поговорок; оба понимают, что должны приводить доказательства своих утверждений, но обоим не удается раз и навсегда установить эти утверждения. Смысл не в том, что «оба правы». Когда речь заходит о конкретных вопросах государственной политики, один из них может оказаться куда более прав, чем другой. Смысл в том, что никакая буквальная расшифровка их утверждений не сможет разрешить спор, ведь каждый из них остается произвольным Господином, пока он пытается воззвать к буквальному, эксплицитному свидетельству. Возможно, вопрос предполагает верный ответ, если допустить, что диспут ведется должным образом, но такой ответ никогда не может быть непосредственно представлен в форме эксплицитного содержания, которое изначально истинно в том же смысле, в каком вспышка молнии изначально ярка^[17].

То же верно для любого диспута, касающегося философских тезисов. Например, спор о том, какое из утверждений – «предельная реальность текуча» и «предельная реальность есть стазис под кажущейся текучестью» – истинно, рискует скатиться в жижековскую бесконечную дуэль противоположных поговорок. Верно, что в различные исторические периоды одна из этих философских альтернатив считалась передовой, а другая – воплощением академического занудства, так же как псевдотрехмерная иллюзионистская живопись смотрелась свежо на заре итальянского Ренессанса, но была невыносимо банальна в кубистском Париже. Нет повода считать, что какое-либо философское утверждение имеет изначально более близкое отношение к реальности, нежели его противоположность, поскольку реальность не сделана из утверждений. Аристотель определял субстанцию как то, что может в разное время поддерживать противоположные качества; так же и реальность в некотором смысле может в разное время поддерживать разные истины. Следовательно, абсолютизм реальности может сочетаться с релятивизмом истин. Комический перевод Гёльдерлина Жижеком оказывается глупым не потому, что исходное стихотворение глупое, и не потому, что переводчик неправильно понимает совет Гёльдерлина, а потому, что всякое содержание изначально глупое. А содержание глупое, потому что реальность не есть содержание. Но это требует дополнительных объяснений.