Текст книги "Weird-реализм: Лавкрафт и философия"

Автор книги: Грэм Харман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Второе предложение представляет собой нелепую попытку примирить шокирующую окаменелость с актуальным биологическим знанием. Прежде всего, представление о «поразительно эволюционировавшем представителе лучистых» явно абсурдно. Животные с радиальной симметрией, вроде медузы или морской звезды, принадлежащие к этой группе, устроены очень просто, что совершенно несовместимо со сложной анатомией, описанной в «Хребтах безумия» (ММ 499-500; ХБ 480-482). Рассматриваемое утверждение становится еще более абсурдным в свете отрывка, который мы находим через несколько страниц и который я разберу в следующем подразделе. Поэтому импровизированное обоснование вроде «сохранивший притом ряд первоначальных особенностей» читается как вершина комедийного жанра. Это все равно, что сказать: «Этот новый сорт мороженного похож на поразительно эволюционировавшее ванильное мороженное, сохранившее при этом некоторый привкус обыденности». Кроме того, мы, читатели, отлично знаем, что это существо гораздо страшнее, чем анатомически усложненная медуза.

Третье, и последнее, предложение – прекрасное проявление умения Лавкрафта использовать научное описание в качестве инструмента нагнетания ужаса. Прежде всего это предложение информативно: большинство читателей (за исключением тех, кто знаком с ботаникой и зоологией) не знает, что симметрии растения и животного отличаются коренным образом. Но даже такая объективная постановка вопроса немедленно вызывает замешательство. Ведь мы уже знаем, что бочкообразные существа способны к передвижению: об этом свидетельствуют следы, оставленные ими в древних окаменелостях. Существо, симметрия которого свойственна растениям, лишенное «продольной структуры животных», но тем не менее способное передвигаться по земле – все это вызывает в воображении ужасающий образ.

57. В некоторых отношениях чрезвычайно примитивное

«Нервная система оказалась такой сложной и высокоразвитой, что Лейк не переставал поражаться. В некоторых отношениях чрезвычайно примитивное, это существо обладало системой нервных узлов и волокон, свидетельствовавших в пользу предельного специфического развития. Мозг, состоящий из пяти долей, удивлял своей сложностью» (ММ 503; ХБ 485-486 – пер. изм).

Отрывок интересен как сам по себе, так и в свете дальнейшего. Эти «поразительно эволюционировавшие представители лучистых», безусловно, прошли в развитии настолько далеко, что их мозг состоит из пяти долей, и это не вяжется с их любопытной растительной симметрией. Читатель постепенно оседает под весом научного языка. Несмотря на предположительно растительную структуру окаменелостей, «существо обладало системой нервных узлов и волокон, достигшей едва ли не предельного специфического развития». Выражение «свидетельствуют в пользу» устанавливает тонкий зазор между наблюдаемым феноменом ганглиев и их связей, с одной стороны, и предельным развитием – с другой. Эти два аспекта не связаны непосредственно, скорее здесь имеет место неочевидное отношение, раскрываемое в рациональном предположении или умозаключении. Эта деабсолютизация, производимая переходом от феномена к логическому выводу, еще более забавна, ведь всякий, кто обнаружит ганглиальные центры у растений, не усомнится в том, что перед ним до отвратительности разумное существо.

Еще большее беспокойство возникает, когда Лейк на основании физиологического устройства нервной системы приходит к выводу о том, что эти существа обладали структурой чувственного восприятия, не имеющей известных нам аналогов. Дайер характеризует открытия Лейка так: «Органы чувств у этой твари устроены особым образом и во многом не сходны с органами чувств всех прочих земных организмов. <...> Возможно, у твари было не пять чувств, а больше, – в таком случае ее способ существования не укладывался ни в какие известные нам стереотипы» (ММ 503; ХБ 486). Мы начали с цвета, который можно назвать цветом только по аналогии, а теперь перед нами существо, чувственное восприятие которого не имеет аналогов, несмотря на то, что его нервная система доступна для изучения на секционном столе посреди антарктических просторов. Сцена вскрытия становится еще более абсурдной, когда Дайер от широты своей души добавляет: «Лейк полагал, что для обитателей первобытного мира эти твари обладали очень высокой чувствительностью при четком разделении функций между особями, подобно нынешним муравьям и пчелам» (ММ 503; ХБ 486). Последнее дополнение о муравьях и пчелах делает положение еще более плачевным, вводя неявное предположение о том, что сообщества этих бочкообразных чудовищ в чем-то напоминали рои или колонии.

Ни в одном из предшествующих литературных произведений не было такого скопления таксономических противоречий: «Попытка произвести классификацию на данном этапе исследования была бы просто нелепой. Выглядели они как лучистые животные, но, очевидно, в эту группу не укладывались. Отчасти принадлежали к растительному миру, но три четверти признаков роднили их с миром животным» (ММ 503; ХБ 486). Существа, видимо, имели морское происхождение, если судить по их симметрии и «некоторым другим особенностям» (ХБ 486), что бы это ни значило. И в завершение абсурдной картины это очевидное морское происхождение вступает в сбивающий с толку конфликт с крыльями существа, которые, «во всяком случае, недвусмысленно говорили о полетах» (ММ 503; ХБ 486). Но это еще не всё! Лейк и Дайер, похоже, знают о сходстве этих существ с описаниями, приведенными в жутком «Некрономиконе». И более того, они оба дружат с мискатоникским коллегой Уилмартом из «Шепчущего из тьмы» и знакомы с осьминого-драконо-гуманоидом из первого рассказа, который мы рассмотрели. Лейк сообщает обо всем этом одной блеклой фразой: «Есть сходство и с доисторическими существами из фольклора, о которых писал Уилмарт, – относящимися к культу Ктулху и пр.» (ММ 503; ХБ 482).

Стиль Лавкрафта изобилует отсылками к неописуемым реальностям, изъятым из языка, восприятия и познания, но описания бочковидных чудовищ, напротив, создают затруднение даже в открытом для доступа пространстве эмпирических чувственных данных. Результаты вскрытия вновь напоминают о картинах кубистов с множеством сталкивающихся плоскостей, вдавленных друг в друга на одной поверхности: каждая из них полностью открыта для зрения, но они не образуют завершенного целого. Вот почему я указывал на очевидно гуссерлианский момент произведений Лавкрафта, дополняющий более распространенное кантианское прочтение его работ. В бочкообразных существах, собственно говоря, нет ничего «ноуменального». Каждое из их свойств точно описано, но их сочетание настолько чудовищно и несовместимо, что их невозможно собрать в юмовскую совокупность качеств.

58. Мир чудовищных преувеличенных пропорций и затаившихся ужасов

«С этого времени всей нашей десятке – но прежде всего студенту Данфорту и мне – предстояла встреча с миром уродливо преувеличенных пропорций и затаившихся ужасов, миром, который никогда не изгладится из сознания, но который мы хотели бы сохранить в тайне от человечества» (ММ 506; ХБ 490 – пер. изм.).

Поворотный момент, обозначенный здесь – авиаперелет длительностью 4,5 часа: Данфорт и девять других пассажиров отправились в лагерь Лейка, переставшего отвечать на радиосообщения во время бури. С воздуха виден ужасающий мираж, который впоследствии оказывается настоящим циклопическим городом, а затем перед нами предстает жуткий вид лагеря, заполненного искалеченными, растерзанными трупами и несколькими заснеженными вертикальными могилами с телами бочкообразных ископаемых.

Лавкрафт пользуется несколькими техниками, чтобы придать убедительности свидетелям, находившимся в атмосфере умопомешательства, на которую намекает приведенный отрывок. Во-первых, ужасающий опыт разделили ни много ни мало десять человек, что исключает возможность галлюцинации у одного или нескольких членов группы. Во-вторых, степень ужаса варьируется: на это указывает фраза «прежде всего студенту Данфорту и мне»; она добавляет внутренний контраст в континуум безумия, включающий десять человек, указывая на особенную силу эмоциональных переживаний двух членов группы, один из которых – рассказчик. Впоследствии мы узнаем, что Данфорт дошел до границы потери рассудка, став свидетелем зрелища, которое не видел Дайер. В-третьих, в предыдущем предложении рассказчик сообщал: полет привел к тому, что «в возрасте пятидесяти четырех лет я разом утратил душевное спокойствие и уравновешенность, свойственные нормальному человеку, привыкшему, что мироздание подчиняется определенным законам» (ММ 506; ХБ 490). Не будучи легковозбудимым и впечатлительным юношей вроде студента Данфорта, Дайер дожил до 54 лет, и его зрелые годы, вероятно, были наполнены однообразной академической рутиной (учитывая тот факт, что рассказчик на первых страницах сообщает о своей низкой известности в академических кругах). Массив этих 54 лет нормальной жизни в здравом рассудке разбит вдребезги событиями, пережитыми во время полета. Еще больший массив человеческого опыта, состоящий из миллиардов индивидов и тысяч лет непримечательной коллективной зоологической истории, скоро разлетится на осколки под ударом обширного доклада Дайера из антарктической пустыни, который «мы хотели бы сохранить в тайне от человечества». Но, к сожалению, это невозможно: «участники будущей экспедиции Старкуэзера-Мура» направляются в то же место, однако, «ко мне они не прислушиваются, хотя я после возвращения из Антарктики неоднократно уже выступал в печати с предостережениями» (ММ 483; ХБ 461).

Однако ключевая фраза отрывка – «мир уродливо преувеличенных пропорций и затаившихся ужасов». Мы уже достаточно потренировались, чтобы воспринимать слово «уродливо» (hideously) доброжелательно, не в духе Уилсона. Остается «мир преувеличенных пропорций и затаившихся ужасов». В этом случае большую часть работы выполняют прилагательные, без них начало отрывка было бы гораздо менее эффектным: «С этого времени всей нашей десятке – но прежде всего студенту Данфорту и мне – предстояла встреча с миром ужасов, который никогда не изгладится из сознания». Высказывание «мир ужасов» не может разжечь воображение читателя и к тому же напоминает шаблоны низкопробного чтива. Но тут на помощь приходят прилагательные! «Затаившиеся» ужасы ответственны не только за внезапный эксцесс в Антарктиде, эта скрытая угроза прячется в глубинах земли с незапамятных времен. И то, что их мир состоит из «преувеличенных пропорций» предполагает, что ранее он был едва различимым и только теперь стал явным и очевидным для нас.

59. Усеченные конусы

«На усеченных конусах, то ступенчатых, то желобчатых, громоздились высокие цилиндрические столбы, иные из которых имели луковичный контур и многие венчались истонченными зазубренными дисками; нечто вроде множества плит – где прямоугольных, где круглых, где пятиконечных звездчатых – складывались, большая поверх меньшей, в странные, расширявшиеся снизу вверх конструкции» (ХБ 492-493 – пер. изм.).

Этот отрывок – один из лучших у Лавкрафта. Он сочетает два основных приема его weird-стилистики: а) аллюзии в глубине; и б) безумная толчея на поверхности. Как и в случае детальной балансировки различных животных и растительных свойств Старцев, основная задача заключается здесь не в том, чтобы указать на тайну, скрывающуюся в глубинах чувственного и языкового мира. Здесь Лавкрафт применяет противоположную и в основе своей кубистскую/гуссерлианскую технику заполнения поверхности реального многочисленными неупорядоченными деталями и описаниями. В результате мы начинаем осознавать, что описываемый объект, который, несомненно, изъят из познания, не сводится к этому изобилию свойств. Не может быть ничего более абсурдного, чем прочтение сцены в духе Юма: «Когда мы думаем о циклопическом городе, мы лишь соединяем пять связанных между собой идей, которые приобрели ранее: усеченные конусы, цилиндрические столбы, зазубренные диски, множество плит, расширяющиеся конструкции».

Провал Юма в этом случае заключается не только в том, что каждый из этих элементов требует дальнейшего анализа своих составляющих. Более важная причина – эффект, производимый городом, не сводится к сумме его архитектурных субъединиц. Таким образом, мы должны сказать, что параллельно с кубистическим поверхностным эффектом переизбытка сталкивающихся и неспособных сложиться в единый пучок образов, каждая из составляющих описания в отдельности указывает на неописуемое. Представьте себе, что получится, если мы возьмем процитированный отрывок и сократим его до «там были конусы, столбы, диски, плиты и конструкции». Такой минимализм подошел бы другому контексту, но это уже не предложение Лавкрафта. Минимализм действует по принципу «что видишь, то и получаешь» (what you see is what you get). Но у Лавкрафта мы всегда получаем гораздо больше, чем можем увидеть. Отсюда практически не поддающаяся визуализации истерия фраз «усеченные конусы, то ступенчатые, то желобчатые», «истонченные зазубренные диски», и замечательное «нечто вроде множества плит – где прямоугольных, где круглых, где пятиконечных звездчатых – складывающихся, большая поверх меньшей...». Обратите внимание, мы сталкиваемся с чем-то вроде множества плит. Если вы надеетесь увидеть воочию такие конструкции из плит, то вы обратились не по адресу. В каждом новом рассказе Лавкрафт усложняет свои вызывающие и все более безумные описательные эффекты.

60. Ограничиться намеком, не раскрывая подлинные факты

«С трудом преодолеваю я сомнения и неохоту, которые мешают мне вернуться мысленно в лагерь Лейка, к тому, что мы на самом деле обнаружили там, а затем и по другую сторону жуткой стены гор. На каждом шагу меня так и подмывает опустить подробности, ограничиться намеком, не раскрывая подлинные факты или не высказывая неизбежные предположения» (ММ 514; ХБ 500).

Этот пассаж можно назвать комическим, поскольку то, что Дайер описывает как искушение – это уже fait accompli [свершившийся факт – фр.]. Бывали ли такие случаи, когда рассказчик Лавкрафта не опускал детали и не «ограничивался намеком, не раскрывая подлинные факты или не высказывая неизбежные предположения»? Единственный случай, когда это не удается сделать – описание архитектуры, рассмотренное выше. Там употреблялась противоположная техника: не намеки, а грубая сила избыточных, конкретных описаний, которые невозможно без труда примирить друг с другом.

В «Шепчущем из тьмы» мы видели, как подлинной материей (stuff) ужаса становится [делаемое рассказчиком] умозаключение, а не непосредственно доступный ужасающий предмет. Испуг вызывает не зрелище копии лица Эйкли и не руки, лежащие в кресле, но сопровождающий их намек на то, что Уилмарт ранее общался не с настоящим Эйкли, а с грибообразным существом, которое выдавало себя за него. Аллюзии страшнее, чем их предмет. Все это придает ремаркам Дайера, помещенным в начале этого подраздела, парадоксальный тон, поскольку ограничиться намеками, не раскрывая подлинные факты и не высказывая неизбежные предположения – значит создать более ужасающий эффект. Подобным образом симптом невроза, который терзает тебя до прохождения психоанализа, возможно, более разрушителен, чем неприятное знание о том, что в возрасте трех лет тебя соблазнила кормилица. Можно было бы исправить этот отрывок, включив в него истинное намерение Дайера: «На каждом шагу меня так и подмывает раскрыть подлинные факты или высказать неизбежные предположения, но я опущу подробности и ограничусь намеком». Пожалуй, ничто не может быть менее пугающим, чем воинствующие материалистические доктрины о том, что сознание не более чем определенный механизм в мозге.

61. Жестянки, вскрытые самыми неподходящими способами

«А еще была разорена кладовая для мяса, исчезло кое-какое сырье, консервные жестянки высились нелепой кучей, вскрытые самыми неподходящими способами и в неподходящих местах» (ММ 517; ХБ 503).

Мы уже знакомы со случаями, когда Лавкрафт подрывает наши базовые представления о цвете и звуке. Мы видели, как он обнаруживает недостоверность в элементарных механизмах репрезентации фотографии и звукозаписи, чтобы выступить за обладающие «дьявольской властью внушения» образы и против надежных материальных свидетельств. В процитированном отрывке Лавкрафт продолжает это начинание в области прагматических действий. Сочетание врожденных свойств человеческого ума и чистой силы обучения или привычки подсказывает нам, что консервная банка сделана для того, чтобы ее открыли. Обычно жестянки имеют крышку, которая явно указывает на возможность открытия банки; в худшем случае нам нужно выбрать, с какой стороны открывать цилиндр – верхней или нижней. Помещая Старцев в окружение полезных вещей, находящихся в злосчастном лагере Лейка, Лавкрафт выявляет возможность потенциально бесконечного количества разных способов обращения с объектами праксиса. Мысль о том, что самые жуткие космические существа раздирают консервные банки неподходящими способами, немедленно порождает комический эффект, несмотря на контекст массового убийства. Прибегая к своей обычной технике, Лавкрафт пытается воздействовать на читателя, выражая солидарность с его наиболее вероятной реакцией, называя изуродованные жестянки «нелепой кучей». Он принимает мудрое авторское решение не рассказывать нам, как консервные банки можно открыть «неподходящим образом и в неподходящих местах», поскольку трудно придумать большое число вариантов этого. Их перечисление быстро исчерпало бы себя и вызвало у читателей скуку. Но Лавкрафт, опуская детали, оставляет нас наедине с расплывчатым беспокойством и тревогой по поводу того, каким образом происходило это диковинное вскрытие жестянок.

Он развивает тему некомпетентности чудовищ и в других случаях их взаимодействия с человеческой утварью. Например, «листы бумаги, все в чернильных пятнах» могут быть пародийным предвосхищением зарождающегося абстрактного искусства времен Лавкрафта. Обнаруживаются и «следы загадочных манипуляций с самолетами и оборудованием в лагере и на месте бурения – их словно бы изучал кто-то любопытный». «Удивляло также обилие разбросанных спичек, целых, ломанных и использованных» – это явно не может быть результатом деятельности человека в любой ее разновидности. И наконец, на ткани палаток и меховых куртках обнаруживаются «нелепые разрезы» (ММ 517; ХБ 503). Наши повседневные взаимоотношения с предметами бытовой практики могут показаться чем-то простым, даже скучным. Но Лавкрафт, давая множество комически-неуместных примеров таких отношений, производит еще одну щель между объектами и типичным способом их использования, к которому бессознательно прибегаем мы, люди, крепкие середняки в практической сфере.

62. Предположения, несовместимые со здравым смыслом

«В голове же у каждого (я не настолько наивен, чтобы это отрицать) зароились дикие предположения, настолько несовместимые со здравым смыслом, что едва ли кто решился додумать их до конца» (ММ 518; ХБ 504).

Дайер повторяет мысль о том, что намеки, догадки и аллюзии – это оплот, защищающий здравый смысл от ужасов буквальной правды. Это точная противоположность философии, выраженной в первых пассажах рассказа о Ктулху: «Величайшее милосердие мироздания, на мой взгляд, заключается в том, что человеческий разум не способен охватить и связать воедино все, что наш мир в себя включает. Мы обитаем на безмятежном островке неведения посреди черных морей бесконечности, и вовсе не следует плавать на далекие расстояния» (СС 167; ЗК 54). Этот отрывок сообщает, что уровень буквального, населенный ортодоксальными учеными и критиками вроде Эдмунда Уилсона, – наша гарантия здравого рассудка, а уклончивые намеки и предположения – корень истинного ужаса. Это точное описание общей философии ужаса Лавкрафта, которая близка По с его кредо о том, что в предположениях мы находим скорее ужас, чем здравый смысл. То же верно и для «Шепчущего из тьмы», где размытое и источающее дьявольскую власть внушения всегда хуже, чем буквальная правда.

Но в «Хребтах безумия», похоже, проводится противоположная позиция. Дайер придерживается мнения, что косвенное предположение – инструмент людей со здравым рассудком, а буквальное предназначено для тех, кто готов принять риск окончательного помешательства. Дайер предпочитает останавливаться на уровне намека («Поверьте мне, вам не нужно плыть в Антарктиду, если бы вы только знали...»), но опасные намерения экспедиции Старкуэзера-Мура вынуждают его дать буквальный отчет о том, что было обнаружено в лагере Лейка и в городе за близлежащими горами. Если бы мы поставили Уилмарта на место Дайера (забавно, что они лично знакомы и что Дайер описывает его как «фольклориста Уилмарта, эрудита, чьи познания были сосредоточены в области, далекой от приятного» [ХБ 492]), то процедура была бы прямо противоположной. Если Дайер предпочитает обходиться намеками, но вынужден прямо высказывать суровую правду жизни, то Уилмарт предпочел бы рассказать свою историю в буквальном, бульварном изложении, но экспедиция Старкуэзера-Мура принудила бы его прибегать к гротескным аллюзиям, которые представляют собой вершину стиля Лавкрафта. Это можно понимать, как вызов Эдмундам Уилсонам, которые могли бы охарактеризовать подробное изложение Дайера как плохой рассказ из Weird Tales. Чтобы страх заставил их поверить в происходящее, Дайер (то есть Лавкрафт) вынужден прибегать к размытому и все же источающему дьявольскую власть внушения стилю.

63. Хуже, чем бесформенные

«Мне вновь вспомнились леденящие душу древние мифы... о демоническом плато Ленг, о Ми-Го – мерзких снежных людях с Гималаев, о Пнакотикских манускриптах, относимых ко временам, когда не возник еще человеческий род, о культе Ктулху, о „Некрономиконе“, о гиперборейских легендах про бесформенного Цатоггуа и про связанных с этим половинчатым существом хуже чем бесформенных отпрысков звезд» (ММ 524; ХБ 510 – пер. изм.).

Здесь Лавкрафт в первую очередь хочет добавить весомости и достоверности обзору своей вымышленной географии, включив в список два пункта из реально существующей мифологии – мерзких снежных людей с Гималаев и гиперборейцев, которые, по преданию, живут далеко на севере относительно Греции. Остальное – создания самого Лавкрафта или, возможно, совместные произведения Лавкрафта и кружка его литературных друзей. Позже Дайер и Лейк смогут опровергнуть неверное представление об одном из этих мест, тем самым добавив списку еще больше весомости. Хотя в рассказах Лавкрафта часто утверждается, что Ленг расположено где-то в Центральной Азии, Дайер убедительно показывает, что это местность, где он и Данфорт обнаружили циклопический город. Так создается впечатление толики научного и критического отношения Дайера к этим местам, чтобы мы знали – он не настолько наивен, чтобы клюнуть на любую приманку. Кроме того, список продолжает и ускоряет процесс сведения рассказов Лавкрафта в единую картину, на которой появляется и Ктулху, и драгоценный «Некрономикон» Уилбера Уэйтли, хранящийся, как известно, даже в знаменитой библиотеке Уиденера в Гарварде. Более того, Лавкрафт начинает список с простых, вызывающих большее доверие пунктов: этот стилистический прием заставляет нас серьезно отнестись к последнему из них, совершенно восхитительному – «гиперборейским легендам про бесформенного Цатоггуа и про связанных с этим половинчатым существом хуже чем бесформенных отпрысков звезд».

Приглядимся к этому пункту внимательнее. Во-первых, легенда о Цатоггуа, творение Лавкрафта, приписывается гиперборейцам, которые упоминаются у историков (во всяком случае, у Геродота). Это добавляет необходимой весомости и достоверности тому, что в противном случае было бы смешным со стилистической точки зрения пассажем. «Бесформенный Цатоггуа», смутно напоминающий «слепого безумного бога Азатота», уже достаточно плох. Но затем этот бесформенный Цатоггуа кажется столпом здравого смысла у пределов непроглядной тьмы: это жутковатое «половинчатое существо» должно быть добрым дядюшкой по сравнению с хуже чем бесформенными отпрысками звезд, с которыми он каким-то образом связан. Эти еще более ужасные существа «размыты и все же источают дьявольскую власть внушения» в трех смыслах. Во-первых, они как-то связаны с половинчатым существом. Во-вторых, хотя это половинчатое существо всего лишь бесформенно, они еще «хуже», чем бесформенное. В-третьих, их описание очень странно – отпрыски звезд; мы, читатели, не знаем, как это понимать – в переносном смысле как «пришельцев из других солнечных систем» или буквально, словно сами звезды породили их таким же образом, как и различные химические элементы.

Мгла над Инсмутом

Джоши верно замечает, что «только во „Мгле над Инсмутом“ Лавкрафту удалось создать ярко выраженную атмосферу таинственного распада: благодаря живописному языку этой повести, мы почти ощущаем запах разлагающейся рыбы, видим физические уродства жителей и следы обветшания целого города»^[94]. Повесть была написана в 1931 году и впервые опубликована в виде книги в 1936 году с четырьмя не очень хорошими гравюрами Фрэнка Утпатела, выполненными в поп-экспрессионистском и отчасти в поп-кубистском духе.

Рассказчик, молодой человек, только что окончил первый курс Оберлинского колледжа и теперь путешествует по Новой Англии. Он хочет попасть из Ньюберипорта (реальный город) в Аркхем (вымышленный), но решает сэкономить деньги на железнодорожном билете. Билетер на станции советует поездку на автобусе, но предупреждает, что рейс идет через Инсмут, городок, которого жители Ньюберипорта избегают. Там же рассказчик узнает множество любопытных фактов об Инсмуте, и, чтобы получить более подробную информацию, посещает библиотеку и местное историческое общество, где видит зловещую золотую тиару, украшенную мрачными рельефами на морскую тематику – предмет был обнаружен в окрестностях Инсмута. На следующий день он в одиночестве едет на автобусе до Инсмута. В уродливой внешности водителя, Джо Сарджента, заметны признаки вырождения. Впоследствии рассказчик выясняет, что большая часть населения Инсмута наделена подобными дегенеративными чертами, или, как он это называет, «инсмутской внешностью». После недолгого осмотра городка рассказчик выманивает местного пьяницу Зейдока Аллена на набережную и проводит там около двух часов, подпаивая старика контрабандным ликером. В конечном итоге Аллен рассказывает о соглашении, заключенном Оубедом Маршем (ключевая фигура в ранней истории Инсмута) со странными обитателями тихоокеанских островов. Марш убеждает горожан отказаться от христианства в пользу языческого культа, известного под названием «Тайный орден Дагона» и отдает распоряжение нескольким семействам спариваться со странными гибридными существами из моря. Внезапно Зейдок кричит, что за их разговором следят с отдаленного рифа, призывая рассказчика к бегству.

История Зейдока не вызывает большого доверия у рассказчика. Но по возвращении на автобусную остановку ему сообщают, что автобус, к сожалению, сломался и что молодому человеку придется провести ночь в «Гилман-хаусе», мрачной инсмутской гостинице, постояльцы которой порой становились свидетелями очень странных разговоров. Ночью неизвестные пытаются проникнуть в комнату рассказчика, но ему удается бежать через дверь в смежную комнату и спрыгнуть на крышу соседнего здания, склада. Оттуда он бежит из Инсмута, сначала имитируя «шаркающую» походку местных жителей, а затем продвигаясь по заброшенной железной дороге и перепрыгивая через опасный провал на мосту. За городом он видит большую группу жителей, пытающихся выследить его. Когда они переходят рельсы неподалеку от рассказчика, тот замечает их нечеловеческие тела, отвратительную хромоту, безобразные наряды. Рассказчик теряет сознание. Очнувшись на следующее утро, он покидает предместья города и сообщает о случившемся властям. Как сообщалось в начале повести, федеральная полиция после семимесячного расследования атакует город, разрушает множество зданий и подрывает торпедами прибрежный риф. Многочисленных жителей Инсмута помещают в концентрационные лагеря, но даже либеральные организации перестают протестовать после того, как им показывают узников. В заключении рассказчик приходит к выводу, что он сам – по одной из ветвей своего фамильного древа – происходит от рыбожаболюдей. Проходит время, и его глаза становятся все более и более похожи на немигающие очи инсмутцев. Он подумывает о самоубийстве, но под конец повести свыкается со своей общностью с рыбожабами, которые так и не были до конца уничтожены силами федералов.

64. Либеральные организации присмирели и затихли

«Негодующие выступления либеральных организаций спровоцировали долгие кулуарные дискуссии, после чего представителей общественности пригласили посетить ряд неких лагерей и тюрем. И в итоге все эти общества удивительным образом быстро присмирели и затихли» (SI 587; МИ 290).

Федеральная полиция организует крупный рейд в Инсмут: «Нелюбопытные обыватели сочли эти облавы очередным эпизодом сумбурной войны с алкоголем. Те же, кто более пристально следил за новостями, однако, были поражены лавиной арестов, пугающей численностью вооруженных отрядов, брошенных производить эти аресты, и таинственностью дальнейшей судьбы арестованных» (SI 587; МИ 289). Затем множество арестованных куда-то исчезают, либералы выступают в защиту их прав. Но даже они замолкают после встречи с узниками. Об этом сообщается в самом начале повести, до нашего знакомства с жителями Инсмута. Когда это произойдет, мы вспомним вступительные абзацы, перестанем удивляться пассивности и молчанию либеральных организаций и уже не будем бранить их за узость гуманистических воззрений. Останется только один вопрос – почему арестованных поместили в заключение, а не расстреляли? – ведь мы узнаем от старого Зейдока, что эти существа могут умереть только насильственной смертью.

В большинстве рассказов Лавкрафта страшная правда известна немногим, и эти немногие либо защищают ее от широкой публики ради блага последней, либо делают ее достоянием публики, но сталкиваются со скепсисом (как в случае с газетным фельетоном о данвичевской истории в Associated Press [DH 394; УД 135]). «Мгла над Инсмутом» – единственный случай у Лавкрафта, где заговор правительства столь детально проработан и хорошо обоснован, что даже либеральные и правозащитные организации молчаливо соглашаются с созданием концентрационных лагерей. В «Хребтах безумия» опасность заключалась в том, что власти знают слишком мало, но рискуют узнать слишком много. В случае Инсмута все устроено противоположным образом: правительство уже знает слишком много и предпочитает, чтобы публика знала как можно меньше.